Текст книги "Две Анастасии"

«На прощанье темно и пристально…»

 
На прощанье темно и пристально
Посмотрел – не его беда,
Что шуршат августовской лиственью
Дождевые мои года.
 
 
Я уже под зонтом не выбегу
Окликать, обещать весну,
И заслугу мою, и выслугу
Гневной пригоршнью не плесну.
 
 
Оба знаем все чёты-нечеты
Вольных слов и невольных пут…
Ближе к осени ветры-кречеты
Всё суровей крылами бьют.
 
 
Ни луча за межой безлунною,
Ни следа в дождевом саду.
Август… Август… А сердце юное,
Вот и мается, как в бреду.
 

Грибные места
экспромт

 
По колкам, по колкам, по колкам —
Ничего, кроме листьев, не вижу!
Божий мир доверяет рукам:
Не обидишь, мол?
Нет, не обижу!
 
 
Тополёвник, дубняк, березняк…
У людей тяжелеют корзинки,
А в моём саквояже сквозняк, —
Но какой листопад по низинке!
 
 
Вот осинник пошёл!
Как дрожит
Лист осиновый – меленько-мелко…
На боку мухоморец лежит —
Рыхлый, рыжий…
Не гриб – переспелка!
 
 
Вновь берёзы и вновь тополя…
Говорят, здесь бывает рядовка.
У попутчиков по два куля,
У меня в саквояже нулёвка.
 
 
Ужик юркнул в расщелину…
– Брысь!
Дождь пошёл, потускнела поляна…
Со стоянки, где все собрались,
Близким эхом несётся: «Татьяна!»
 
 
И машина уже завелась.
Лист шуршит под ногой, как бумага…
– Здесь я, здесь!
– Слава Богу, нашлась!
Подставляй саквояж, бедолага!
 

«Между ливнем и волной…»

 
Между ливнем и волной
На танцующем мосту
Скачут молнии за мной
По бетонному хвосту.
 
 
Заслони меня зонтом,
Заслони меня плащом —
С этим адовым мостом
Мне не сладить нипочём.
 
 
Уплывая из-под пят,
Сам на глиняных ногах —
Он до судорог распят
На скрипучих берегах.
 
 
Слёзы катятся из глаз,
Невозможно глянуть вниз…
Этот бешеный сюрпляс,
Право слово, не сюрприз.
 
 
Жажда кислая, как медь,
Спазмом вяжется во рту…
Дай мне Бог не умереть
На танцующем мосту!
 

«Без вещего сна, без высокого звона…»

 
Без вещего сна, без высокого звона,
Без плеска невидимых крыл
Душа, словно вытравленная икона,
Небесных лишается сил.
 
 
Бормочет пустое, не может вместиться
В испытанный болью канон,
А белая ночь – синекрылая птица
Садится на чёрный балкон.
 
 
И снова, и снова по стёртому следу
Пытается выжить душа —
Всплакнёт о любимых, ночную беседу
Со снегом начнёт не спеша.
 
 
И снова, и снова – сплошные начала:
Январь, покаянье, строка…
И то уже славно, что не одичала
В безмолвии долгом рука.
 
 
А год начинается, ангел нисходит
Холодную жизнь обновить,
Но знает ли сердце, твою ли находит
Он зябко звенящую нить?!
 

Оклики

Мой шишок

 
Мой колючий шишок
Был когда-то ручным и домашним,
Он мяукал и лаял,
Комолым телёнком мычал.
Все любили его
Чуть подвыпившим, чуть бесшабашным,
А потом разлюбили,
И сразу шишок одичал.
 
 
Развеселью теперь
Он, как тёмному лесу, не верит,
И еды не берёт,
И на доброе слово молчит…
Может, плачет в душе,
Понимая, что мир лицемерит?
Может, в памяти дальней
Мяукает, лает, мычит?
 
 
Зажурили шишка,
Что ни утро – гребёнкины зубья:
И полы не метёт!..
И в разбойной охоте не скор!..
Кто ему пособит?
Кто избавит его от безлюбья,
От ершистой повадки —
Зловредничать наперекор?
 
 
Я тихонько войду,
Молока подогрею в кастрюльке,
За ушко потреплю,
Чтоб не думал: и эта хитрит!
Лай, мяукай, мычи,
Подремакивай в ситцевой люльке,
На хороших людей
Не копи нехороших обид!
 

«Две жизни, две дороги, две печали…»

 
Две жизни, две дороги, две печали…
Так пусть один другого не винит!
Нас колыбели разные качали,
Но песня колыбельная роднит.
 
 
По русской, по расхристанной равнине
Мы шли и шли, не думая о том,
Чей путь в людском останется помине,
Чей – проскользит вдоль берега листом.
 
 
В трудах ли, в маете пустопорожней,
В словах ли, в отрешении от слов
Не всяк поймёт, что зонтик придорожный —
То бузина, а то болиголов.
 
 
На русской, на расхристанной равнине
Всё мнится мне, что, юн и синеглаз,
Ты кличешь мать… И плачу я о сыне,
И плачет небо дождиком о нас.
 
 
Ненастный мой, пока в траве по пояс
Ты над рекой полуденной стоишь,
Я не хочу, чтоб, горько беспокоясь,
Разлуку нам нашёптывал камыш.
 
 
Не верь ему! Пусть даль плывёт за далью —
Нам призрачные дали не страшны.
Одной дорогой, жизнью и печалью
Мы и от смерти будем спасены.
 

Удар

 
…Она вплотную подошла,
Затмила синь,
Дыханье сбила,
И он, серее полотна,
Упал растерзанно, бескрыло.
Сводило судорогой рот,
Со лба росою пот катился…
Казалось, меркнул небосвод,
Сгорал и дымкой становился.
В неодолимой духоте
Судьбу заполоняло горе,
Оно клубилось в пустоте,
В неосязаемом просторе.
Я вытирала пот и кровь
С его лица, с рубахи белой,
Меж нами горькая любовь
Металась птахой очумелой.
Архангел в маске спас его,
Провёл по анфиладе комнат…
 
 
А он не понял ничего,
Очнулся – ничего не помнит!
 

Ржанки в небе

 
Лишь бы ты не болел!
Что мне пёстрое летнее счастье
Сарафанных полей,
Где вот-вот перестанут кружить
Переклики судьбы,
Наши благости, наши напасти —
И окажется вдруг:
Солнце светит, но незачем жить!
 
 
Ты последний мой луч
Заходящего белого света,
Ты единственный, кто
Щедро высыпал мне на ладонь
Всё богатство любви —
Горстку стёклышек алого цвета —
И сказал: – Я принёс
Ярче губ твоих маков огонь.
 
 
Что ни лихо с тех пор:
– Я сама! Оттерплю, отболею!..
И коня на скаку!..
И в горящую избу!.. А там —
Что изба, что судьба!
Всё одно, никого не жалея,
Ты идёшь, как слепой,
По моим милосердным цветам —
 
 
По анютиным глазкам,
По ситцам доверчивой боли,
По льняной медунице —
Горда она иль не горда —
Ты идёшь безоглядно,
И ржанки рыдают над полем,
Причитают по-вдовьи:
– Куда ты? Куда ты? Куда?
 

Печальный берег

Я был у Дона…

В. Макеев

 
Оглянешься – за долом, за полями
Лишь грёзы дней, что названы судьбой…
Они ещё, быть может, журавлями
Прошелестят по небу над тобой,
 
 
Но не вернут былого, не вернутся
Напевом колыбельной тишины…
Махнёшь рукой досадливо и куце:
Ах, лишь бы слёзы не были видны!
 
 
Умея жить иль вовсе не умея,
Отраду сердца горькую найдёшь —
К янтарной капле вишенного клея
В чужом саду губами припадёшь.
 
 
И вот оно – зелёное причастье!
Пусть не родная вишня у ворот,
А всё ж глоток бесхитростного счастья
Твои уста в печали разомкнёт!
 
 
Не плачь, душа,
И ты не плачь, мой милый, —
Пути иные людям не даны…
И перед Богом, и перед могилой
Мы этой жизни всё-таки нужны!
 

На больничном крылечке

 
Гардеробщица Надя в районной больнице
Протянула мне кофту: – Не плачь.
– Я не плачу…
Повздыхали тревожно – озябшие птицы!
– Вдруг не выживет?
– Выживет. Как же иначе?!
 
 
Милый, думала я о своём, нестерпимо
На крылечке сидеть, не держать твою руку…
Жизнь едва не прошла,
И спасибо, что мимо
Доброта не проходит – смягчает разлуку.
 
 
У Надежды свои невесёлые виды —
Бросил муж, а казался родного роднее:
– Я стихи научилась писать от обиды.
Будешь слушать? —
           Прочту что-нибудь поскладнее.
 
 
До стихов ли, ей-богу, когда на каталке
Дорогого страдальца отвозят в палату?!
– Почитай, – говорю, —
                       А нельзя ль в санитарки
Иль в сиделки устроиться здесь не за плату?
 
 
Гардеробщица Надя стихи мне читала,
Кое-как совмещая нескладные звуки.
А душа всё листала былое, листала.
Пух летел с тополей на колени и руки.
 
 
– Я в газету стихи предлагала – не взяли.
Слишком много тоски, говорят. Вот уроды!
– Зря не взяли. Все в мире стихи от печали,
От любви все стихи.
                        И ещё от природы…
 
 
Мы простились, тая подступившие к горлу
Комья слёз, друг на друга смущённо не глядя…
– Я за ним пригляжу. – Надя щёки утёрла.
– Все стихи от любви… Я люблю его, Надя.
 

В синий снег

 
Синий снег —
Как в бреду умирающего Модильяни,
Он идёт, и идёт, и идёт —
Может, сон, может, снег…
Платье синее выну из шкафа —
Ты помнишь, на Жанне[1]1
  Жанна – жена Модильяни, изображенная им в синем платье.


[Закрыть]
Было синее платье,
Когда он задумал побег?
 
 
Свет в прихожей не выключу,
Жёлтые туфли не спрячу —
Я давно догадалась
По холоду в синих глазах,
Как ты хочешь уйти:
Насовсем, наобум, наудачу —
В нестерпимой тоске
И сухих затаённых слезах.
 
 
В синем платье за дверью
Я буду сидеть в полумраке,
Караулить тебя
И на синий смотреть снегопад…
Незаметно пройти
Ты не сможешь на тайные знаки
Самой лютой соперницы,
В мёртвый её вертоград!
 
 
Мне нельзя без тебя,
Нам нельзя никогда друг без друга,
Догоню на пороге: – Куда ты? —
Обняв со спины.
– Хочешь, вместе пойдём,
Выйдем вместе из тесного круга? —
Даже в муках и ненавистях
Мы друг другу нужны!
 
 
Исчезая, истаивая,
Посклизаясь на льдинках,
Мы остынем в тумане,
Счастливые ночью и днём —
Ты – в распахнутой настежь рубахе
И жёлтых ботинках,
Я – в синеющем снежно
Батистовом платье моём.
 

«Нельзя остановить ледник…»

 
Нельзя остановить ледник,
Нельзя остановить лавину,
Но можно оживить родник,
Заиленный наполовину.
 
 
Ещё пульсирует проток
Хрустальной жилкой из-под ила…
Попробуй, зачерпни глоток —
Вода пронзительна и стыла!
 
 
Замри, душа, над родником,
Пока вода его не скисла.
Лавиною и ледником
Беда над ним уже нависла.
 
 
…Вот так, безумный дуралей,
Из жил твоих уходит сила…
«С полей доносится – налей!»,
А ты уже под слоем ила.
 

Поэт

 
Он сам не знает, был иль не был —
Горит, как солнечная ветка!
А золотая капля с неба
Так редко падает, так редко.
 
 
В прохладе материнских комнат
Ожгло его небесным даром,
А он не помнит, он не помнит,
Как занялась душа пожаром.
 
 
Курцом, чубатым гармонистом
Он мог бы стать – пиши пропало!
Но на челе его пречистом
Иная метка засияла.
 
 
От бед земных не огорожен —
Он удивлён и ошарашен,
Что был простым, что был хорошим,
Да юность выпита из брашен.
 
 
Распятая на звёздных иглах,
Оставшаяся с полем схожей,
Душа спаслась, душа погибла —
И так бывает в руце Божьей.
 

На грани

 
Стены в табачной и кухонной копоти,
Зеркало пыльной травой поросло,
Дух одиночества бродит по комнате:
Нынче июнь? А какое число?
 
 
На телефон, паутиной подёрнутый,
Незачем, глупо, бездарно смотреть —
Склёваны муки по горькому зёрнышку,
Нет утешенья, не будет и впредь.
 
 
Что мне, простите, до жизни общественной?!
Общество выживет, я не смогу,
Скорби мои для него не существенны,
Как чернобыл на купавном лугу.
 
 
Сердце иссохло, но жилочкой тонкою
Тянется жизни настырная нить…
Втянет, я знаю, смертельной воронкою
То, что и Господу не отменить.
 
 
Стены в табачной и кухонной копоти,
Зеркало не отражает огня…
Зря не ищите меня в моей комнате,
То, что найдёте, не стоит меня.
 

«Режет глаза песок…»

 
Режет глаза песок,
Плавит песок ступни…
Господи, ты высок!
Если пора – кивни.
 
 
Некуда мне бежать,
Негде искать ответ,
Даже родная мать
С неба не крикнет: «Нет!».
 
 
Не заслонит дождём
Пекло дочерних дней
С песней навзрыд о нём,
С вечной любовью к ней.
 
 
Вот и окончен путь.
Что там над головой?
Лишь бы земля на грудь
Лёгкой легла травой.
 

Два стихотворения

1

 
В тоске недомолвок,
В пылу перебранок
На промысел жуткий
Сбегаешь всё чаще,
И льётся в тебя из чекушечных
                                          склянок
Погибель хмельная,
Что хины не слаще.
 
 
И я содрогаюсь,
И небо с овчинку,
А снежные капли
По стеклам стекают…
Судьба не ботинок —
Не сунешь в починку,
Рванёшься назад,
Да грехи не пускают.
 

2

 
Как ухо
С пробитой в бою перепонкой
Не слышит
Гудков леденящей тревоги,
Не ведаешь ты,
Что слепящей позёмкой
Лечу за тобой
По ненастной дороге.
 
 
Душе твоей плохо, —
Её лишь и жалко!
Цепляйся за хлястик,
Осталось два шáга…
Такси,
Как больничная скачет каталка,
Не плачь —
Я не брошу тебя, бедолага.
 

«Он не боится умереть…»

 
Он не боится умереть,
Но, видимо, боится,
Что отпущу его без слёз,
Вослед не поспешу…
И я смотрю в его глаза —
В них детский страх таится:
– Не сокрушайся, милый друг, —
Прощающе прошу.
 
 
Ещё не знаю, что страшней —
Уйти во тьму иль выжить,
Но говоренья городить
Бессмысленно, увы…
Любовь глумливая смогла
Клеймо на сердце выжечь,
Все наши скорби от её
Беспутной головы.
 
 
Но если кончится запал
Словами жечь бумагу,
Ночными тапками шуршать
И пить валокордин,
Его по-царски положу
И тенью рядом лягу —
Мол, не боись, родимый мой,
Ты будешь не один.
 
 
Заплакать легче, чем стерпеть
В глазах его бессилье…
– Не сокрушайся, – говорю,
– Не накликай беды.
Ночь опускает за окном
Изломанные крылья,
Он отвечает: – Доживём
До утренней звезды.
 

Песочные часы

 
Когда последняя песчинка
В стеклянном горле просвистит,
Души двукрылая пушинка
Покружится и отлетит,
 
 
Не изумляясь, как бывало,
Словам и едкой тесноте
Судьбы, что жизнью называла
По неразумной простоте.
 
 
О, я ли не любила знойно
Края отеческих могил,
Уверясь, что душой достойна
Защиты их небесных крыл!
 
 
Казалось, ход часов песочных
На вечных пишется листах,
Что время на котурнах прочных
Стоит, как мир на трёх китах.
 
 
Но горсткою песка Господня
Жизнь оказалась – лишь вздохнуть!
Не обижай меня сегодня,
Я собираюсь в дальний путь.
 

Однажды в январе

1

 
Лобастые валенки деда Ивана,
Курносые чёсанки бабушки Оли
Рядком приспособив на спинке дивана,
Себя представляю учителкой в школе.
 
 
И кашляю строго, и буквы диктую,
Сержусь понарошку на глупых двойняшек:
– Ты как, остолоп, написал запятую?
А ты поровнее держи карандашик!
 
 
Моим «первоклашкам» какая учёба? —
Топтаться по снегу да сохнуть на печке! —
Сидят обалдело, молчат твердолобо,
А, кажется, ёкают всё же сердечки.
 

2

 
И маетно в доме, и стужа такая,
Что пар, индевея, висит над порогом,
А бабушка, слабостям не потакая,
Идёт исповедоваться перед Богом.
 
 
Лишь деду над «Справочником пчеловода»
Январскую жизнь коротать не докука…
– Ольгуня, не степлилась к ночи погода?
– Куды там!..
И снова ни звяка, ни звука —
 
 
Мышонок не шоркнет…
Но если почтарка
С письмом припожалует —
                                  Господу слава! —
И деду подносится гордая чарка,
И бабушка ходит, как майская пава.
 

3

 
А в синем окошке пылает калина,
Проворные зяблики ягоду щиплют —
Вся в крапушках снежная дышит перина…
Скорей, а не то всю калину осыплют!
 
 
Фуфайка да чёсанки, шаль да голицы —
И прямо с крылечка сугробу на спину:
– Кыш, зяблики! Кыш, ненасытные птицы!
Ужо до крови заклевали калину!
 

«Из окошка смотрю…»

 
Из окошка смотрю,
Хлебный мякиш макая
В горстку сахара…
Вьётся тропа от избы…
Я не ведаю,
Кто я на свете такая,
И что это окошко —
Начало судьбы.
 
 
Белый снег до небес,
Липа в чёрных серёжках…
Ах, как весело
Хлеб в сахаринки макать!
– Дед, а дед, а куда убегает дорожка?
– Далеко убегает, отсель не видать…
 
 
– Дед, а дед, а до мамы по этой дорожке
Я дойду?
– Обязательно, детка, дойдёшь.
– А когда?
И закашлялся дед понарошку,
Рассердился:
– Бабанины спицы не трожь!
 
 
Мне ещё не понятно,
Что зимнее поле
На семь вёрст пролегло,
А за полем – река,
Города и деревни,
И вся моя доля,
И недоля,
Известная Богу пока.
 
 
– Дед, а дед, почему по дорожке обратно
Мама с неба не может вернуться?
– Еси…
Бог её не пускает… Понятно?
– Понятно…
А за что не пускает?
– У Бога спроси…
 

Дедовы аргументы

 
За привычку расшатывать стул
Получала и я подзашлык,
Так мой дед называл подзатыльник —
Воспитательный свой аргумент.
– Не тетёшкай на лытке чертей!
Не части! Не болтайся под носом! —
Расповадилась дурочкой рость
Затюремщице Маньке вдогонку!
 
 
Манькой звали пропащую дочь
Деда Карпа из дальней родни…
Девка что-то украла в колхозе,
И её затянула тюрьма.
Дед Карпушка с его бородой,
Что лопатой на грудь повисала,
Прозывался в селе Карлой Марксой…
Смех и только! —
В онучах, в лаптях…
 
 
Отличилась и я: старика
Дедом Карлой окликнула в шутку…
Подзашлык – справедливое дело! —
Тут же щёлкнул по глупой башке.
– В затюремщицы хочешь?
                                    В бандитки?
В кочегарки?
А ну-ка, моркву
Отправляйся полоть в огород!
Не девчонка – тяпина пустая…
 
 
Разобидевшись,
Острым ножом
На приступке я резала «ТАНЯ»…
Никого, никого не люблю!
Дед Карпушка им, видно, роднее…
Но любовь не обманешь!
Душа
Понимала верней головы,
Что и любят они, и жалеют,
И яичко в золе испекут, —
Что считалось прощеньем и лаской.
 
 
Дорогие мои, дорогие,
В затюремщицы я не пошла,
От сумы зареклась…
Но привычка
Сохранилась – расшатывать стулья
И тетёшкать чертей на ноге…
То-то ночью коленки нудят,
Словно бесы их крутят в отместку
За мою спотыкливую жизнь.
Вот что значит – не слушаться деда!
 

Незрелые вишни

 
С родимых могилок по зною июня
Шла бабушка в чёрном линялом платке;
Дед щурился слепо: – Умаялась, Дуня?
Поди в половень, отдохни в холодке.
 
 
На свежее сено дерюгу накинув,
Ложилась она, горемычней вдовы,
И лучик по чёрному крался сатину,
И бабочка прядала вкруг головы.
 
 
Спала ли, тоской ли дышала бесслёзной —
Понять её тихости я не могла.
Дед пальцем грозил, но не слишком угрозно,
Мол, бабушка Дуня вздремнуть прилегла.
 
 
Изныв от безделья, прутком краснотала,
А может, то был иван-чай иль камыш,
Я босые ноги её щекотала:
– Бабаня, мне скучно… Бабаня, ты спишь?
 
 
– Не сплю, – отвечала мне бабушка тихо, —
Не помнишь, поди, материнского дня?
А день-то сегодня… Горючее лихо
По рóдным могилкам водило меня…
 
 
Я знала, что есть под берёзами холмик,
Что маме под холмиком нет тридцати, —
Не в силах иное о матери вспомнить,
Незрелые вишни душила в горсти.
 

«Запах спелой антоновки, зыбкая нить…»

 
Запах спелой антоновки, зыбкая нить
Паутины в окошке осенних сеней…
Собираясь больную куму навестить,
Просит бабушка яблок набрать покрупней.
 
 
До настила едва добирается свет,
Разнотравьем увешан сквозной потолок…
Дед с порога ворчит:
– Потерялся кисет,
Домовой ли его на чердак уволок?
 
 
Понасыпано всюду укропных семян…
Домовой ли, ей-богу, резвится? Калош
Не найдёт моя бабушка:
– Глянь за диван,
А гостинчик пока на скамейку положь!
 
 
За диван заглянула – кисет в уголке!
Заглянула под закром – калошики вот!
 
 
В октябре, в городской бесприютной тоске
Что ж вы снитесь мне, милые, из году в год?
 

Голос в тумане

 
Сердобольная машет мне Русь
Висожарским платком из тумана:
– Ты вернёшься?
– Конечно вернусь!
И в словах никакого обмана!
 
 
Там до неба земля широка,
Там осколком небесного света
Под горой серебрится река
Моего висожарского лета.
 
 
На отлогом угоре чабрец
С тёплым донником ищет соседства,
Но бурьян, висожарский чернец,
Веет горем с околицы детства.
 
 
И большак никого не забыл,
Как же я «старика» не уважу? —
Он проводит меня до могил
Через всю висожарскую пажу…
 
 
Снится ль?
Мнится ль?
Засну и проснусь, —
Фонари за окном, тротуары…
– Ты вернёшься?
– Куда я вернусь?
Вы не ждите меня, Висожары[2]2
  Висожары – название сельского порядка (улицы), где прошло моё детство.


[Закрыть].
 

«Сёстры не помнят…»

 
Сёстры не помнят!
Ну что ж, и не помните, —
Памятью нынче душа не красна…
…В старой избе,
В холодеющей комнате
Я им читала стихи у окна…
 
 
Тихие, светлоголовые девочки
Выросли,
Вышли из бедной избы…
Грёзы былые – пустые отсевочки
Новой, как платье,
Московской судьбы!
 
 
Что им стихи мои —
Книга за книгою?
Сунут за Диккенса иль за Дюма…
Я лишь коленкой тихонько подрыгаю,
Ведь не Цветаева! —
Знаю сама.
 
 
Чем удивить их?
Похвальною прессою?
Коротко глянут, глаза отведут:
Стыдно, что стала сестра поэтессою,
Нищая,
А разбахвалилась тут…
 
 
Выплачусь в поезде,
Поезд не комната…
Щедрых гостинцев – нести, не донесть!
Помните, милые!
Девочки, помните,
Не забывайте, что я у вас есть.
 

Заблудившаяся телеграмма

памяти Александра Дёмина

 
Казённый бланк – пять строк печальных,
Письмо ли, коего не ждёшь,
От редких родственников дальних —
Порой лишь случаем прочтёшь.
 
 
В былые дни мы знались ближе,
А нынче с жизненной горы
Сползают судьбы, словно лыжи
Рассорившейся детворы.
 
 
Никто как будто не зависим
От ненаписанных в ответ,
Хотя б из вежливости,
Писем,
А на земле иных уж нет.
 
 
Измученные телеграммы
Бредут по старым адресам,
И отголоски этой драмы
Сродни прощальным голосам.
 
 
Случайна весть иль не случайна —
Взывает к памяти родство,
Коль не дождался сродич дальний
Откликновенья твоего.
 
 
Всё остальное – куча хлама,
Больные минусы в уме…
Где ж ты слонялась, телеграмма?
Кто вывел адрес на письме?
 
 
А за окном ноябрь и слякоть…
Куда звонить? Кого оплакать?
И горше поминальной водки
Унылые метеосводки.
 

Родня

 
Не берег паводком размыт —
Пролиты слёзы злые,
В кругу непонятых обид
Живём – почти чужие.
 
 
Считая ближнего грехи,
Не помним скорби общей
Семьи – от пажи, от сохи…
Она уже не взропщет!
 
 
Семья спасала как могла
Птенцов своих пугливых
И плакала не ото зла —
Лишь от людей глумливых.
 
 
А мы кроим, кроим семью:
Те ближе, те почуже, —
Разводим кровушку свою
В междуусобной луже.
 
 
Нам допокаивать черёд
Родимых тёток-дядек,
А между нами сырь да лёд,
Но где он, дедов бадик?
 
 
На пограничной полосе
Препоны зла порвите!
Простите всех, простите все,
За всё родных простите!
 

Вовки́[3]3
  русско-украинская семья по фамилии Вовк.


[Закрыть]

 
На Украине, на Хороле
Есть город, переулок, дом,
Квартира…
В край любви и боли
Мой клик доносится с трудом.
 
 
И поезда почти забыли,
Какими рельсами идти
Туда, где смолкли и остыли
Единой Родины пути.
 
 
О этот сон! —
            Узлы связала…
Мои родные, как вы там?
По ржавым рельсам от вокзала
Спешу за болью по пятам…
 
 
Я помню, помню, где поныне —
Бесценные моей душе! —
Вовки́ живут на Украине
На суверенном этаже!
 
 
У них одна тревога – Рада!
Вдруг огородит край земли?
А им так надо, им так надо,
Чтоб рельсы правильно вели!
 
 
О этот сон! —
           Хорол, раина,
Цветёт купырь на берегу…
Не отрекайся, Украина,
Как я отречься не могу!
Я добегу по рельсам ржавым,
По тротуарам в тихий дом,
К моим Вовкам —
И пусть державам
Шпионы грезятся потом!
 

Подруга

Ирине Кузнецовой

 
На песке, по которому мы ходили,
Камни лишь и остались в июльском иле,
На снегу, по которому мы летели,
Тени лишь и остались от той метели…
 
 
Помнишь песенку нашу о крокодиле?
Помнишь алые с жёлтым кольцом стаканы?
Все по-сестрински, с хохотом поделили
И расстались без слёз, уходя в туманы
 
 
Женских судеб, квартирных переселений…
Ты рожала детей, я стихи писала —
Обе правые, и никаких сомнений!
Оказалось, что каждой от жизни мало…
 
 
Мало общего в нашем житейском виде,
Но нельзя ничего утаить во взгляде:
Я не буду на счастье твоё в обиде,
Ты не будешь на счастье моё в досаде.
 
 
Но случаются странные метаморфозы:
Я варю холодец, ты творишь пейзажи…
Над кроватью моей «лунный свет с берёзы»
Так струится, что трудно поверить даже!
 
 
Ира, Ира, пока январят метели,
Не пройтись ли и нам по снежку без цели?
А в июле не вспомнить ли, что забыли —
Тот песок, по которому мы ходили?