Текст книги "Пять историй"

Часть вторая

1

Евгения прочитала книгу «В стременах и шорах быстрого течения», где какие-то Петровы, Ивановы и Мороканские нагло уверяли, что «Волжский брег» не принадлежит Широкову. Вернее, они один за другим разрабатывали тему двойного авторства. Раскопали какого-то Дмитрия Стукова. Этот автор, немолодой, и сочинял немолодо, обстоятельно. Ни одного свежего эпитета, ни единой без штампа метафоры! Так сто раз писалось: небо голубое, река быстрая. Широков увёртывался от штампов. Его проза, как дорога, где путника подстерегают неожиданности. Будто радостно несёшься по лугам и воде среди ветра, катеров и барж. Не мог этот Стуков написать «Волжский брег»! И нет никакого «двойного авторства».

Евгения приехала к Широковым. Вдова писателя Анна Ивановна плачет, на коленях газета.

– Нет, я не могу, – говорит Шура, названный Александром по отцу: – Мама, ну, хватит, мама!

Лицо, руки Анны Ивановны и газета «Новая культурная» буквально залиты слезами. Публикация Зайцева-Трахтенберии.

– Папа, папа! – и Лада на пределе: – Ты не думал, что тебя будут грязью обливать! Мы технари! Если бы Шура был литературоведом, а я писательницей, доказали бы! Никак не пойму, как могут коллеги молчать! Не согласились выйти на демонстрацию, даже на пикет к памятнику Пушкину!

– Страх. Государственная машина против таких, как отец. Хотят настоящих писателей обезглавить. Начали с головы, – напоминает Александр.

И тут говорит Евгения:

– Когда я поднималась в бельэтаж, из квартиры Клотильды выскочил какой-то тип. Глаза разные по цвету. Старинный котелок, лайковые перчатки. Рядом МТЮЗ. Будто не переодетый актёр. От удивления пробежала ещё один лестничный марш. Он точно охотник за черновиками!

Анна Ивановна приняла валерианы и говорит:

– Опять я звонила. Милая Кло, говорю я ей, в телепередаче «Асфальтовый каток» некто Зайцев клевещет, будто автор «Волжского брега» какой-то Стуков! – Анна Ивановна растёрла левое плечо, второй день болит, – будто роман Саши плагиат! Милая Кло, говорю, ведь он вам с Ваней дал на хранение черновики. «У меня нет никаких бумаг!» И трубку швыряет! Ну, я никогда с ней не дружила. А на днях сама звонит, и – про помойку: выброс макулатуры. «Глядь, нет чемодана, в котором были черновики!» Она – к дворнику. Но – сжечь успел!

– Мамочка, – горько усмехнулась Лада, – от разговора к разговору она прибавляет подробностей!

– …которые выдумывает, – уточняет Шура.

– Мне были… голоса. Бабушка Женя и Александр Емельянович. Конечно, чуждая идеология, – на секунду смутилась Евгения. И снова взгляд твёрдый, коммунистический: – У Клотильды!

2

…у Клотильды Сидоровны громко звонит телефон. Необыкновенно приятный баритон Люциферова:

– Кло-душка, как вы? Забегу!

Впервые, когда он навязался, она его надула! «У вас есть какие-нибудь бумаги Александра Емельяновича, ведь Иван Иваныч был его близким другом?» – лицо умилилось, будто и сам он чей-то «близкий друг». Отчалив на «ландо», покатила квартирой. Такую ей никогда бы не иметь. Широков выхлопотал для них с дочкой, недавно умершей. «Мы, – открыла семейный альбом. – Ваня. Саша. А это я в шляпке „триктрак“, но тогда модно. А вот „Волжский брег“». Рукой самого Александра: «Милым Ванечке и Клотильдочке от меня, великого». Такой закопёрщик был, заводила. «И – всё?!» – раздосадованный баритон. «Вот другое издание. Мне лично: „Дорогой Клотильде от названного брата. Александр“. А теперь всё». Один глаз Люциферова посмотрел на неё, а другой – в окно прямо на выступ. За ним лестница второго выхода, о которой он, наверняка, не знает. Вот тогда-то и прозвучала цена – пятьдесят тысяч долларов! Это был торг. «Правда?» – глянула в зелёный глаз. «Да», – подмигнул жёлтым. Ощутив себя юной Кло, предложила этому обаятельному господину чаю, правда, без плюшки, которую успела съесть.

Минула неделя, и вот он опять тут! Сегодня она чуть не вывалилась пьяновато из коляски: коньяк, паюсная икорка, «Кло-душка»! Но, главное, напомнил о пятидесяти тысячах долларов! Договор в силе. Она не какая-то наивная, наврала, что «хранит» черновики в сейфе банка. Поверил! Всё будет на законных основаниях: он со всеми условится, и её повезут, как королеву, на такси для официальной процедуры.

Уходя, обрадовал:

– Прямо скажи: всё через Люциферова!

Когда она сделает хотя бы простой ремонт, а он предлагает «евро»!

Наутро – ребята, блондин и брюнет. Бледноватые наркоманистой бледностью. Обмеры проёмов и зигзагов: надо знать объём краски на полы, на потолок, сколько квадратных метров обоев на стены.

Переходят в кухню, и – страх. Пятьдесят тысяч долларов!

– Этот шкаф так и будет? – спрашивает брюнет.

– Давай отодвинем, – предлагает блондин.

Она зачуяла неладное. А так ли ей нужен этот самый евроремонт?

– Там дверь. Что будем делать, бабушка?

– Я вам не бабушка!

Начали отодвигать шкаф и дёргать за ручку незапертую дверь на чёрную лестницу! Клотильда завопила, чуть не отдавив им ноги коляской отечественного производства, оборонная промышленность, танковый завод:

– Не трогать! Не прикасаться!

3

По телевизору Афанасий Иноперцев выглядел задрипанно и ощипанно, ну, будто не из Виннипега (Канада), а из лагеря для опасных преступников (Воркута). Но уверенно вещал о том, что надо, ох, как надо как-то об-те-мя-шить Россию-матушку! Данный неологизм он выдумал в аэропорту и с удовольствием произносил для миллионов телезрителей, ощущая себя полнейшим и единоличным литературным паханом, без которого Россия ни тпру ни ну, так захудалая окраина. Но вот приехал Афанасий, и теперь страна тоже как бы прикатила в замечательное капиталистическое завтра.

В общем, прикатили… Доперестраивались до явления миру величайшего из пишущих, умеющих выводить на бумаге «а», «б» и так до конца алфавита.

Выдвинулся Зайцев. Лопочет о том, что так копировать с документов в исторические романы (такие теперь и пишет Иноперцев) умеет только великий Афанасий Завидович, а вот Широков, если брал какой-нибудь документ для использования в романе, к счастью, ему не принадлежащем, то переделывал.

– Для сравнения, – глянул в сценарий: – «В то время на Волге стоял ледоход…» (Это из сводок бюро погоды того времени). А Широков: «Никакого ледохода пока нет, река закипит потом».

– Я бы тоже подправил бюро погоды, – с добродушием победителя возвестил Иноперцев. – Засупонился лёд на реке, ледоход разбурокнул воду, и всё утопила вода!

Ведущий, бывший работник ЦК ВЛКСМ, а теперь передовой телевизионный мальчик, автор проекта «Асфальтовый каток» по фамилии Кагэбович, зааплодировал. Следом раздались хлопки зависимого от него персонала.

Так Иноперцев утвердился «в этой стране», как он говорит, в должности первого и непререкаемого писателя.

4

Семья в холле аэропорта Шереметьево-два.

Прощай: Россия (вечно немытая!); Москва (вечно грязная); Северный бульвар (вечно тоскливый); «китайская стена», квартира в ней, агентство «Интеррусь» («Продажа недвижимости в один день»)! И вот скоро рейс на Монреаль!

– Подойди ко мне, Билл, – мама по-английски Борьке Зайцеву.

– Тони, не бегай по залу, – папа по-английски дочке Антонине.

– Я никогда не была так счастлива, – мама папе по-русски.

– О кэй, я – тоже.

5

Евгения опять заехала к Широковым, докладывает о принятых ею мерах. Но телепередача…

– Выключи, Лада, – говорит Шура.

– Нет, пусть, – сказав это, Анна Ивановна смолкла.

Евгения и брат с сестрой возмутились невежеством Иноперцева, усмехнулись варианту «ледохода». Этот шут, этот неумеха как пишущий мнит себя великим, непревзойдённым! Прямо классиком!

– Вот папа…

– Давай – в суд, – Шура не верит в манёвр, предпринятый Евгенией.

Лада ответила брату, мол, суды ничего не решат в их пользу, теперь всё на пользу иноперцевым. Взгляд её остановился на матери.

Наверное, вдова Александра Емельяновича устала от его травли. Глаза прикрыты.

– Мам, – удивление Шуры.

Анна Ивановна не ответила.

– Тебе плохо? – Лада подскочила к креслу, в котором сникла ещё не старая женщина. – Мама, ответь!

Евгения вызвала «скорую».

На телеэкране улыбался Кагэбович, Зайцев-Трахтенберия, точно зайцев из рукава, доставал новые «доказательства плагиата».

«Скорая» на пороге.

– Когда она умерла? – проверил пульс молодой быстрый врач.

– Как умерла? Не может быть! – вскрикнула Лада. – Она в обмороке: у неё больное сердце!

– Нет, она мертва.

– Надо, надо хорошенько обтемяшить всю-всю Россию! – успел вякнуть из телевизора голосом победителя виннипегский хмырь.

Анну Ивановну дети увезли хоронить на Волгу, туда, где могила её мужа, величайшего писателя современности. Эти уголовники иноперцевы должны ответить за кончину вдовы.

Капало. Лила слёзы на сугробы весна.

Появилась автомашины. Милиция и сотрудники ИМЛИ.

Евгения убедила кое-кого из влиятельных людей в необходимости такой акции. «Всю полноту ответственности беру на себя!» Говоря так и подписывая необходимые бумаги, глядела, не мигая, будто в очередной взрыв на полигоне, где испытывала на крепость трансформаторы.

Приблизились вплотную к двери, будто не в старый московский дом, а в пещеру Аладдина. «Лампа» – у милиционера фонарик.

– Пойдём с парадного?

И тут до них донёсся какой-то шум. Вверху на чёрной лестнице происходило нечто чёрное, криминальное. Крики, грохот…

– Ломайте дверь! – скомандовала Евгения.

Ворвавшись в темноватый тамбур, увидели парочку каких-то… киллеров (блондин и брюнет). Но те, заметив милицию, удрали.

На кухне головой к духовке, выпавшая (или выкинутая?) из коляски Клотильда беспомощно вертела руками. Газ в плите открыт…

Чемодан был цел. Черновики отправили в архив, Клотильду – в больницу. Газ перекрыли, квартиру заперли.

Евгении показалось, – над домами мелькнуло лицо Мастера («Спасибо, девочка»). Вот так и приходят к нам с неба пробуждающие нас голоса…

Предисловие к истории «Восстание рабов»

Иногда кажется, что постоянное возвеличивание инвалидов современными средствами массовой пропаганды делается для того, чтобы не делать для них ничего; не проявлять к ним истинную доброту, создавая для них прекрасные условия жизни. Не такие условия, например, когда умный и деятельный инвалид зарабатывает неплохо, но при этом у него государство отнимает его кровную пенсию, данную по инвалидности с детства, что и происходит до сих пор.

Инвалидам не дают хороших автомобилей даром, если это такой инвалид, который вполне, не хуже здорового может управлять транспортным средством, нет специальных автомастерских, которые могли бы модернизировать управление автомобилем для каждого индивидуального такого водителя. Жильё для них не бесплатное, а стоит гигантских денег. Нет комфортабельных бесплатных пансионатов, где инвалиды, которые этого хотят, могли бы жить, не в семьях, а в нормальных цивилизованных условиях.

Ничего этого нет, а есть бесконечная ненужная таким людям реклама. Даже бедных детишек показывают так, что чувствуешь себя где-нибудь на оживлённом перекрёстке, ожидая зелёный светофор, чтобы переехать, наконец, Садовое кольцо, а у окна автомобиля безногий человек, который по заданию преступников попрошайничает, колоссально рискуя своей и без того нелёгкой жизнью. Инвалиды, как правило, совершенно не хотят, чтобы их выставляли на свет божий, а вот чтобы условия у них были цивилизованными, все они хотят.

В этой небольшой повести поднимается тема инвалидов с неожиданного ракурса.

Восстание рабов
История одной любви

«Упал, очнулся, Склиф» – анекдот накануне. А в пять утра звонок. Из Склифа. Ну, будто продолжение шутки!

Выехав из двора на улицу, гонит: машин мало. Но Садовое и в такую рань не спит.

Больница, диковинный корабль в море темноты, горит многими окнами.

Травматология. А это – ваш брат Николай. Как видите, без сознания; может, и не вернётся оно никогда. Портмоне, ключи от автомобиля БМВ, который на стоянке. Авария в три пятнадцать. Что он делал на Ярославском шоссе в такое время? Куда ехал?

Чёрные брови. Тут могут и не знать, какие у Николлино глаза. Не тёмные, ожидаемые, а стальные. Доктора велят далеко не уходить. Предполагают вариант, при котором Ник не откроет своих неожиданных глаз. Нога брата. Детская, вялая. Погладить? Укрывает краем одеяла.

В автомобиле голову на руль, но нет: задремлет, надавит клаксон. Откидывает спинку… Мосты. На огромных дугах опор. Он, то внизу, и тогда мосты выглядят жутковато, то где-то вверху. На дне – поляна. Откос облицован камнями. Роман ухватывает Ника под коленками. Тот вцепляется ему в плечи. Путь крут, ноша нелегка. Остановка нереальна. «Я тебя дотащу!»

Будит мобильный: «уно-уно, дуе-дуе, пронто-пронто-модерато» (так вынес он брата на поляну или нет?):

«Господин Андреянов, подойдите на пост номер три для сдачи крови». Э-э, беда, Ник гибнет… Так вот к чему сон о мостах[1]1
  Мосты снятся к переменам в жизни (из Сонника).


[Закрыть]!

«Я больше не люблю его!» Но кто ныне кого-то любит? А, тем более, сестёр, матерей, отцов, братьев? Любит тот, у кого нет дела и денег. Когда есть и то и другое, любовь не нужна. Тем более, к близким родственникам. К этим наиболее далёким от тебя людям. Так вообще. В обществе. И у него – в частности. И, – выходит, – не о чем горевать ему, бугаю в неплохой машине неподалёку от Садового Кольца.

Но эта ступня… Удивились бы медики, если бы дотронулся. Наверное, припечатали бы: гомик! Один так и подумал.

* * *

В том, юном времени, на окраину в Медведково Роман добирался с монтировкой в кармане. А новый друг (они в одной группе в МФТИ) – каратист. Будут вдвоём ходить в секцию. Но, мало того, у друга философия «Ухода». Главное, выбрать время и способ. И Роман намерен «уйти», когда решит сам. Как тренировать тело и дух, этот гуру учит. И они: Роман, Николлино, Ася (период Аси) полны внимания. Потом Роман обоих доводит до метро.

– Твоя Ася, открыв рот, – говорит Ник, и философия «Ухода» теряет очарование.

А друг удивлён: «Откуда вывод? А, понятно. Забавный у тебя брат. Но ты как-то чересчур ему веришь. Ромик, ты гомик?» С тех пор у него нет этого домашнего имени. Другой друг, и опять умный… «Он к нам ходит даром пить кофе». И вновь начало дружбы – на остриё Николлининых глаз. Глянет, как тавро вырежет. И друг делается недругом, а глаза брата не стальными, а довольными. Пока Роман видится с приятелями вне дома, всё нормально. Но пару раз приведёт – конец. Будто яд в напиток. И так регулярно. В итоге – «напиток» один, Николлино. Какая-то тайна. Но кто думает о неприятных тайнах родственника, которого любит с детства?

После института Романа берёт ведущая в отрасли лаборатория («Андреянов – гений!») Дома бывает мало, жизнь кипит. Иногда на его орбиту долетают с Земли оклики (мама, папа):

– Николлино грустит один!

– Мог бы взять брата на люди.

– Он глядит в окно.

– А ты являешься, когда он спит.

Обрадовался Ник: идут с Ромкой в лабораторию!

Для других – ординарная корпоративная выпивка. Но не для Романа. Там влиятельный человек, от которого зависит напрямую, поедет ли он в Германию. В длительную командировку. Мечта многих. И он, молодой кандидат наук, готов к отъезду.

Завлаб Дмитрий Регистрович Гузов не против определения в руководимом им коллективе: «Андреянов – гений». Но с условием, что он, Гузов, гениальней. Как Ломоносов пришёл в Москву в МГУ имени Ломоносова.

Роман мельком инструктирует брата: у них на работе ни на каких пьянках не болтают о титулованных предках. Другое дело, о «самородках» в лаптях (в сандалетах) из дальних губерний.

Но Николлино, как младенец, глаголет тоненьким голосочком:

– Мой брат Роман образованней многих. Да, и умом выше. А какова причина такого ума? – вопрошает публику, по его мнению (согласно его любимой поговорке) «не стоящую ни одного рублика»: – Гены. В роду отца – академик. А от мамы – другая кровь.

Публика напугана. Гузов евреев не любит. Глядят на чёрные брови Ника так, будто когда-то Генеральный секретарь не имел таковых.

Роман – рубаха-парень, никогда ни единым намёком не мнит себя выше Гузова Дмитрия Регистровича («Дед мой неграмотный любил словечки с загогулиной, вот и нарёк отца Регистром») Вывод: не откровенен Андреянов, интеллигенты в роду, да и эти, с «другой кровью». Эффективнее навредить невозможно. Кто на работу приводит родных и близких?! Да таких, как Николлино!

Не едет Роман в Германию. Да и уходит в другой институт. Откладывает работу над докторской. И в это время они с Ником. Малограмотно, но в чём-то прозорливо, крушит:

– Плебеи! Никаких родственников-академиков ни у кого. Сталинисты! Правильно я им, Ромка, этому Гузову… А ты гений!

Но теперь думает так только он один.

Период Маши (Ася обернулась колючим ретро). С Машей он мотается на новой работе в глубинку, в среднеазиатские командировки. О докторской, так и не написанной, некогда думать. Не до науки. Вкалывает. А дома – о квартире… Мала. Другую ждать неоткуда, только с Ромкиной работы. Фирма иногда помогает сотрудникам (об этом он неосторожно брякнул дома), добавив: ему рановато идти к руководству.

И вот он из очередной нелёгкой командировки идёт к директору с докладом. Перехватывает референт: «Был ваш братик». Тайком! И на весь офис речугу о ценности кадра Романа Андреянова! Таким надо квартиры даром давать! Выходит, науськал братца!? Так неприятно, что пришлось уйти. И опять общение с Ником, его поддержка в беде. Беда недолго.

Работу находит Роман. Правда, трудится не для науки. Для денег. И начинает платить взносы. Квартира ближе к центру. Улица Королёва. Останкинский ретранслятор ну, прямо во дворе. Ту, которая на окраине, продают, добавив. Деньги непомерные для них. Родители пенсионеры, Николлино и вообще… Но у Романа премия! На радостях он оформляет новую квартиру целиком на маму. Благородно. Хотя немного опрометчиво. Да и не живёт он тут.

Период Насти. Они с Настей отдельно от его родителей и брата (период Маши в ещё более колючем прошлом, чем период Аси). Второй раунд покупки квадратных метров. Но вскоре развод, – и он в Медведково. Будто откинут обратно чьей-то неумолимой рукой. Рукой судьбы? У Лизы другое мнение. Теперь он с Лизой.

* * *

– Роман Денисович, прямое переливание когда-нибудь делали?

– Нет.

И во время этой процедуры Ник не открывает особых глаз, хотя медики говорят: пациент в сознании. Ну, потеря крови, конечно. У Романа крамольная догадка: и вызов в больницу, и прямое переливание, – дело рук Николлино. Он манипулирует людьми.

Медсестра даёт выпить тёмного сока, рекомендует «Каберне». Когда сможет из больницы выйти…

* * *

На койке в коридоре института имени Склифосовского Роман видит, как реальную, Асю. Они гуляют центром на Большой Дорогомиловской, где живёт она с богатыми родителями. Они довольны: найден для их не умной, но великолепной дочери умный жених (обыгрывает в шахматы папашу экс-гроссмейстера). Их сын, тоже неглупый, в Америке, и на медовый месяц Роман и Ася готовы ехать к нему в Калифорнию! Но… Она жалостлива. Доброта и жалость – понятия не одинаковые. Первое – великое, второе – мелкое. Вид Николлино её доводит до слёз.

Как-то приходит Роман, на проигрывателе винил:

 
«Если к другому уходит невеста,
то неизвестно, кому повезло.
Эх, рула, ты, рула…»
 

Что это за «рула», чёрт побери?!

Он доводит Асю до метро, и её прелестный облик уплывает от него навек.

Маша не прелестная, и она не плачет. У неё ни жалости, ни доброты. Она кокетлива, к себе поворачивает все зеркала, любит свой лик деревенской львицы. Это трудное время в хрущёвке. У Маши в отличие от Аси, девушки из элитного дома, никакого дома, изба под Новгородом. Мама и папа уйдут в комнату, и они на маленькой кухне. Ник (не выгонишь же его) удивляет девицу откровенной болтовнёй.

Как-то не они с Машей ждут, когда, наконец, Николлино уйдёт спать, а наоборот, Маша с Ником ждут отбытия Романа на кушетку в кладовую, чтобы отбыть в комнату, которую братья делят на двоих. «Рула, ты, рула» Что ж это за «рула» опять? Маша умоляет простить «этот амок». Он прекращает с ней командировки. А тут и увольнение с фирмы – итог выходки Ника с воззванием «давать квартиры даром».

Период Насти. Нет, с ней никакой «рулы». Оформив брак, на частной квартире. Немного обидно: он коренной москвич, а, будто приезжий. Родители и Николлино – в доме, из окон которого Останкинская телебашня на расстоянии вытянутой руки.

У Ника период Веры. С этой Верой, верующей христианкой, он то и дело катается в Павлов Посад.

И с Настей у Романа нормально. Она, родив Емелю, одетая в тёмную юбку и белую майку, напоминает бочку. Родив Ольгу, не набирает, но и не делается изящней.

Командировки от новой, денежной фирмы и в Финляндию, и в Германию, и в Австрию.

Настя не любит его родных. Она любит Емельяна и Ольгу, да и Романа. А вот он, – мнение Насти, – любит их мало. Мог бы в Финляндию с Емельяном (хозяин фирмы берёт ребёнка в Лондон). В Австрию мог бы с ней и Оленькой на её материнских руках. А в Прагу к добрым чехам на целый месяц. И финны, и австрийцы, и чехи добрые, когда пьют водку у них в Москве, а на родине они жмоты. Но ей бы хотелось вывозить детей в другие страны, которых не видела она, дочь техников с Подмосковной оборонки. Вроде, убедил. Но когда его премируют Италией…

В то время он бывает редко у родных, мама и папа умоляют: «Ник горюет, а тебя нет!» Да и Веры нет, она моет полы в церкви.

Уно-уно, дуе-дуе, пронто-пронто, модерато…

– Ромка, мы мечтали – в Италию!

Настя не могла выдержать тотальной нелюбви. Ведь Емельян настроился на Венецию, на Рим. Но отец предаёт умного Емельяна, так на себя похожего, да и Ольга в отца. Вопль Насти: «О, почему ты не любишь нас!»

В тургруппе к Роману с почтением. И только итальянец, водитель автобуса, обращается к Николлино: «Ваш слюга, сеньор…» Такие трудные перегоны (Милан – Флоренция – Рим), а картинные галереи: Ватикан, длинные коридоры Уффици.

О, Николлино, Николлино… Чиполлино, Чиполлино.

Они у витрины в Риме. Тепло. А недавно в Венеции снег. Ярлык на корзинке с луком. Хохот. Имя мальчика из сказки, а также шутливое ещё одно имя Ника, данное ему братом, – это просто лук по-итальянски!

Мамина легенда. Её предок, богатый русский купец, вывез из Сорренто бедную девушку, «и вот наш род обрёл другую кровь».

– Вы были в Сорренто?

– Нет.

Как Роман утомлён Италией! И обслуживанием Николлино! Да и развод с Настей впереди.

– Мне никогда не нравилась твоя Настя.

– А отчего она должна нравиться тебе, ведь она – моя жена, а не твоя.

Ник приподнимает Челлентановские брови:

– Ты, Ромка, того?

Понятно, – Настя жена Романа. Понятно? Как бы не так! Ася – чья была? А Маша? Но – святое! Не гуманно (мнение родителей) напоминать об ерунде. Оба активные атеисты, но заповедь о второй щеке.

Когда Роман отдельно от родных, к нему возвращаются друзья. С Костей Дяковым говорят о том, как много дряни. Например, по телевизору в роли нормальных больные, выдают пошлости. Одна бабка-калека (так говорит Дяков, и это коробит Романа) открыто насаждает разврат, мол, это толерантность. Вернуть бы мораль, как в советское время! Коммунист Дяков во фракции, его кабинет в здании Думы на Охотном ряду. Денежная фирма обанкротилась, у Романа не лучшие времена, а тут нужен технарь. Денег немного, зато почёт.

Дома радует больную маму: будет думать в Думе! А мама не рада:

– Ты забыл о брате, Роман!

Брат делает политическую карьеру (удивительно, но факт!!) на «Светлячке» (название предприятия). Ник – лидер «Движения за права…» Вот кому работать в Думе!

Припарковав машину в Георгиевском переулке, идут в застеклённый холл, через кабину металлоискателя. Двое братьев Андреяновых.

Аудиенция удалась. Ника знакомит Роман с молодым коммунистом Дяковым, сам оглядывает будущее место работы.

Работает. Им довольны. И непонятный звонок Дякова. Их кабинеты в пяти метрах.

– Вот, – Костя поворачивает монитор.

На экране какой-то кворум. К трибуне идёт Ник. Тонкий твёрдый голосок. Ругает коммунистов, хвалит оппозицию. Да он и на «Светлячке» именно таким был деятелем! Зря Роман не уточнил направление деятельности протеже. Не менее откровенно, чем упомянутая «калека-бабка», глаголет о «свободных интимных отношениях». Не между полами. Тут и так дальше некуда, «однополыми людьми, как это принято на Западе»! Роман горит от стыда. Как тогда с квартирой. Уйдя из Думы, думает дома.

– Твои родители, имея одного больного ребёнка, и второго делали больным, – вывод Лизы.

– …и сделали.

– Думаю, нет. Но ответь на такой вопрос: отчего ты добрый?

– Ник! Забота о нём.

– Не правильный ответ. Инвалид тут не причём. Твоя доброта тебе дана от Бога, как и другие твои таланты. Напротив, не было бы Ника, ты был бы успешней, защита докторской могла быть не на этой неделе, а девять лет назад.

Вот так говорит Лиза успешная.

Вернулся Роман к науке, но платят мало. Он в пятиэтажке. Полчища тараканов имеют план заселить и его отремонтированную квартиру. Дойдя до меловой черты дезинфицирующего средства, будто споткнувшись, удирают, не входя. И в его жизни черта, которую не переходит.

Лиза уговаривает переселиться к ней. Кстати, дом близко от больницы, в переулке на той стороне Садового Кольца. «Упал, очнулся, Склиф…»

– Ты его боишься? – Лиза психолог.

– Да.

– Эффект собаки. Пёс большой, хозяин против него хлипковат, но считает себя маленьким щенком. Ты любил его в детстве?

– Нет.

– Не правильный ответ. Ты любишь всех. А этого, тем более. Ты – ценный кадр, Роман Денисович. Ты не способен ненавидеть.

– Вечная мука: «Ромик, будь с Николлино». «Куда ты, а Ник?» Свободы глоток, когда они с мамой в Евпатории. Меня не берут: на двоих детей денег нет.

Убегает он играть в компании ребят. Но иногда не убежать. «А ты скоро вернёшься?» – тоскливый взгляд Ника.

– Иногда его взгляд отравлял мне игру.

– Не удалось тебе убежать от него. Когда же ты прекратил убегать?

Об этом он помнит всегда.

…Ученик Ромка Андреянов рисует портрет учительницы литературы… голой. Кто-то вырывает из рук, и картинка идёт по рукам.

Роман, не только в точных науках молодец. Играет на гитаре. Бойко говорит на английском. Не удивительно для богатенького ребёнка из английской или музыкальной школ. Но удивительно для бедняка с Московской окраины. Рисует на пять. По черчению призы: «Золотая линейка», «Серебряный циркуль».

Учительница выглядит культурно, как Венера. Этот шедевр никто не оценит. О, бедные мама и папа! И мама учитель, вишнёво краснеющая итальянским лицом. Отец: «Выпорю!» Никогда никого не бьёт, сыновей, тем более.

Педсовет. Ромка в центре директорского кабинета ни жив, ни мёртв. Директриса Белла Исаевна (Биссектриса, она же Белая Крыса), классный руководитель – дама строгих правил, одетая, как монахиня, председатель родительского комитета. Заплаканная литераторша, она же невольная натурщица. Зарёванная мама мия. «О, мама мия!» Папа, сжимая в кулаке виртуальный ремень. Исключить! Оставить. Нет, выгнать!

Тук-тук-тук-тук! Как он вошёл?! Но идёт кабинетом. Тишина, и только это: тук-тук-тук! (Ромка приделал на трость свинцовый наконечник).

– Мой брат не виноват! Алла Леонидовна красивая, как певица из группы «Ричи-повари», а Ромка – талантливый. – И обратно: тук-тук-тук!

Ледяной туман тает на лицах. Никаких «исключить».

Они гуляют у дома вокруг пруда, вспоминая явление Ника в директорском кабинете, будто выход главного актёра в театре или защитника в суде. И Николлино мечтает о карьере великого адвоката. А лучше ему бы стать великим, как… Рузвельт.

Брат Ника делает уроки Нику. Сочинения (грамотно); алгебру, геометрию, физику (у Ромки сходится с ответами). Долбят английский. Николлино не то, чтобы «Girl» «под Джона Леннона», как поёт Ромка, гуд бай не выговаривает с первой попытки. В школе его тянут на трояки. Он знает два иностранных слова. В Италии шёпотом: «Я беру у портье ключ от номера! – И важным голоском: – Дуе-уно-дуе». Роман болтает на итальянском. Язык лёгкий, как родной. Уно-уно-дуе-дуе, пронто, пронто, модерато. Грацио, бонжорми. Брат уверяет: «Этот язык я бы выучил!» Никакой и никогда. Как и русский. На вступительных экзаменах в МГУ тридцать три орфографических ошибки! И одна дорога – в «Светлячок».

Но как радуется Николлино, когда они вдвоём гуляют у пруда! С тех пор он любит мелкие и крупные неприятности брата Ромы. Чтоб опять: тук-тук-тук! С палки («канадской») со временем отлетит свинцовый наконечник, нацепят нормальный, купленный в аптеке.

Они хотели меня выгнать, а ты меня спас, мой маленький Николлино-Чиполлино!

– Эй, Чиполло! Чипа ты этакий! Чипешник! Чиполлучче! Чипоносик! Чипольник! (автор и этих имён Ромка). Эй, Чиполлино!

«Чиполлино (два евро)».

– Как ты любишь младшего братика! – восхищаются на скамейке у подъезда.

Николлино старше Романа на пять лет.

Мы безвольны! Являемся в этот мир, не имея выбора места, времени и… родных. Первые моменты… Он на ковре. Рядом, но на подушках, над ним маленьким возвышается огромный Ник. Огромный и… грозный. Мама вбегает на его зов. Мама, над которой Ромка ещё не шутит: «Мама мия!» Она рабыня этого влиятельного господина, этого начальника! Ник с папой на равных! Но иногда и папа – навытяжку, а Николлино величественно глядит со стула, для него изготовленного, напоминающего трон. Родители вокруг этого существа и до рождения Ромы. Но вот подрос второй сын, здоровый, энергичный и умный, и указания ему, самому младшему в их фирме-семье, возглавляемой Николлино: «Отнеси Нику!» «Помоги Нику!» И он мчится. «Ваш слюга, сеньор…» Ромка у ног брата, вернее, у его беленьких ножек. Одна – котёнок, вторая, немного другая, – собачка. Играет ими, будто тряпочными игрушками, сжимая их руками, они такие мягкие!

Рузвельта из Ника не вышло. Но ещё не вечер.

После того педсовета его выбирают, он лидер. Он ведь старше одноклассников (учится с двенадцати лет), но выглядит, как их одногодок. «За мной, канальи!» Впереди всех, но медленнее всех (тук-тук-тук!) бочком, скачком. Это многих умиляет.

Мама мия:

– Какое горе этот паралич!

Вырвалось. В целом, отношение противоположное: «Николлино – наша радость!»

Плохо, что Ник обидел Веру. Она, верная, не могла далее терпеть. В храме проповедь. Вдруг зловещее громким голоском: «Это басни! Бога нет!» И: тук-тук-тук… «Я не могу там быть. Я презираю церковь и христиан». Папа: «И не ходи. Точные науки отрицают наличие бога» «На черта тебе этот „боженька“», – передразнивает Веру мама.

А Лиза:

– Вам, Николай Денисович, надо ходить в церковь.

«Не любит меня твоя Элизабет».

– А никто и не должен ИХ любить. В деревне с НИМИ как? В деревне русской мудрость: калека в доме – наказание. Не били. Но любовь – к перспективным для рода.

Калека! Хромой! Эти термины в их семье не употребляют! Впервые не исправил. Лиза – хрупкая красавица. А он метр девяносто, приёмы каратэ. Но в Лизе его защита. Непонятно, но факт.