Текст книги "Похождения светлой блудницы"

Валька Родынцева, молодая строительница коммунизма

Медицинская история

Валька Родынцева, девушка восемнадцати лет (не девушка) оглядывает полки: вот провод. А вон там крюк. На нём и повесится. Вчера она подходит к медицинскому институту увидеть Никиту и напомнить ему об её великой огромной любви. А он как замахнётся портфелем из крокодиловой кожи! Не ударил. Она отпрыгивает – и бегом! Для неё всё кончено.

На полке нож. Им и резанёт от провода, укрепит наверняка. Но тут слышит:

 
«… и как пьяный сторож,
выйдя на дорогу,
утонул в суг-ро-обе,
приморозил ногу…»
 

– Поёт Игнат.

Нож падает…

Двор занят светилом, как занята другими (лучшими людьми) страна «от Москвы до самых до окраин» (так поёт радио). Не для неё, девицы восемнадцати лет (не девицы). Некоторые нечеловечные товарищи думают: она прямо дебилка! Родынцева с Родиной в ногу, но оступилась. Но нет её вины, так как это любовь. Любит всем комсомольским сердцем.

«Знаю, ждёшь ты, королева, молодого короля!»

В строительном вагончике печурка с выведенной на крышу трубой натоплена работягами. Рядом их ботинки (работают в валенках). Дверь толкает в прохладу деревьев, которые пьют из земли у других домов, давно выстроенных другими.

Накладная. Бумага «деревянная», видны мелкие щепочки. Бумагу делают из коры и щепок. Какое горе! Замах! Не ударяет, но… У окна – кап-кап-кап (тает ледяная корка). И по накладной: блямп-блямп-блямп слёзы чёрного цвета. Туши вагон, но не влагостойкая. И от влаги проявляется надпись бледным химическим карандашом:

Кирпич шамотный……………………………………………………………

Открывает сумочку. Насухо лицо – платком… Тюбики с кремом: «янтарь», тональный. В пудренице твёрдый кружок пудры. Натерев фланелевую «пуховку», переносит на кожу. Разровняв, любуется. Лицо, как плёнкой укрыто от нечеловечных людей. Самый человечный человек – Владимир Ильич.

«Он в бога не верил!» – выкрикивает папа. «Ну, и плохо», – ноет мама. Родители говорят в голове, хотя Валя, хозяйка головы, тому не рада. У мамы никогда не было ни пудры, ни помады, ни крема для лица. Но милая, приглянулась папе.

…Да, отец, холодильный умелец, уверенно шагая по жизни молодым атеистом, от Бюро добрых услуг выехал в микрорайон Дикий, где тайные заборы охраняют тайную жизнь подозрительных граждан, и среди них будущая мама. На другой день опять катит на мотоцикле, недавно купленном на пять премий ударного труда. Калитку открывает она. Он о холодильнике, мол, как, работает?.. «Да-да, нормально». Но вновь едет: «Работает холодильник?» Наконец, она нырк в коляску его мотоцикла! Выбегает родня, и он клянётся: отучит её от молитв. Родные маму прокляли. А он… Увезти-то увёз из глухого района, набитого пережитками, но молиться не отучил. Твердит ей: бога нет (её родные и она думают наоборот). «Что такое “вездесущ”? Мы его не видим никогда, не слышим?» «Молись и услышишь».

Отец говорит, как радио. Он коммунизм строит с другими советскими матерями и отцами, в бригаде комтруда[3]3
  Коммунистическая бригада.


[Закрыть] находит триумф общих побед. Какой бог, какой «тот свет»? Но маму жалко, а потому дома шепчут о тёмных делах. «Замкнуться в узком мирке» (говорит радио), внутри кольца волшебного, куда другие ни ногой. Тлетворное влияние. И не уверены папа с Валей: вдруг есть бог, а они в него глупо не верят…

Ей, пионерке, не повезло на мать. На работу мама не ходит, больничный, внутри тела боль. Папа ей: «Вот ты в него веришь, а он тебя не щадит» «За грехи муки принимаю». Она и ночами не спит, какой-то транспорт выглядывая в окне. «На газопровод ненадолго уеду, там много платят, и квартиру выменяю с отдельным туалетом… Неудобно для временно больной!» «Не временно. К богу иду!» Дурман, какой дурман! У Алёшки (комната в подвале) мать – алкоголичка, но и она без опиума!

Идейное воспитание у Вали не от мамы. Отец (до пьянки), школа, организация пионеров-ленинцев, пионервожатый Володя. Он паренёк косой, ходит, криво прыгая, но из многодетной правильной семьи. У Родынцевой однодетная и неправильная. Во время менингита доктор ей рекомендует не напрягать голову, – не вырастит. Но она, деятельная Валя, напрягает… А как быть, когда перегородка тонкая, и болтовня о боге? Тело вытянулась, голова остановилась.

«Я тебе платья купил, а ты в этой хламиде!» «Не надо сокровищ на земле», – «Но и тебе платят деньги на фабрике имени Крупской! А я заработаю на квартиру, а, то и на автомашину, мотоцикл продам» «Не продавай». Молчание. Смех отца: «Ладно…» И мамин робкий смех. «Можно и в бога верить, и деньги иметь», – говорит он. «Ты бы веровал… А то на Валю влияние, и она не верует» «Я не уверую. Никогда» «Но ты не так говорил… В тот вечер, когда на мотоцикле…» «Это от любви к тебе, чтоб в коляску забралась…»

Валя врубает у себя радио:

 
«Над страной весенний ветер веет,
с каждым днём всё радостнее жить!
И никто на свете не умеет
лучше нас смеяться и любить!»
 

Песня летит к облакам!

– Тише сделай! – крик родителей.

Родина бурлит! Стройки пятилетки, спутники, космонавты, борьба за мир рука об руку с чёрными и жёлтыми людьми против белых богатеев. Никто не имеет права находиться в узком мирке. Право одно: не мигая глядеть в круг солнца новых побед! А они? Он о деньгах! Она о Боге! А Вале подавай о любви и дружбе, о добре и зле.

Ей сон: они трое на межзвёздном корабле. Люк открыт, их с отцом вышвыривает, и они плывут, но нет ни иной планеты, ни корабля…

О коммунизме (молодости мира!) мама чё брякнула: «Не нужен он народу, хватит и веры в бога». Недавно ей ответила: «Мы построим новую модель мозолистыми руками!» Говоря так, Валька на кровати. Отвернётся к стене, – родительница уйдёт. Но не навеки.

«Упекли маму опять, а толк?» – едут они домой, словно забыв её в больнице. Не верят в умирание. Они у койки, мама удивляет: «Не страшно уходить». И улыбается мило.

Утром их направляют в морг! Целый городок: белые дома, а морг, то есть корпус номер тринадцать, полный смертей холм, но не братской могилы. Отец рыдает у железных ворот на железной лавке: «Иди ты, Валя». Медик в коротком белом халате, наподобие рубщика в мясном отделе, с руками, голыми до локтей, выкатывает длинненькую полку, простынку отдёргивает: «Эта?» «Да». Документы требует. «Папа во дворе». Он уже не во дворе: толкует с врачами: лечили плохо, будто предлагает перелечить по-хорошему.

Наконец маму – в фургон с лиловым крестом. Дома одевают сёстры-монашки на неё халат, в нём и кладут. Отец напирает: она упоминала о кремации. Родню религиозную и кормят, и капитально поят. Отец дико напился, финал под его храп. Тёти и дяди, ранее не виденные племянницей Валей, приглашают её в их дружно верующую в бога компанию, в микрорайон (девять остановок трамваем), откуда отец и вывез маму на мотоцикле. Оттого она и не хотела продавать мотоцикл; похороны на деньги, вырученные за него. Звёзды летят над Валькиной головой, и она говорит родне: не намерена поддерживать мракобесие в нашей атеистической стране.

На третий день отец выходит из запоя, идёт ремонтировать фреоновые холодильники, которые именует «хреоновыми». Родных мамы, явившихся опять, он выгоняет, «…играют на нервах».

Утром они говорят о политике: «Ишь, что Чомбе вытворяет, марионетка эта!» «Не все негры добрые» «Сахар не белый, так мы помогаем кубинцам» «Папа, а Фидель?» «Фидель Кастро – великий деятель…» Дома холодно, дверь отворена в непонятный простор. Отец и пьёт, и где-то гуляет.

Как-то с тётенькой (имя – Людмила, но зовут Люлой). «Люля – мой баб». Она дома не убирает. Но много стирает для себя, наглаживает фирменное платье, белый маленький фартучек. Ногти – гладенькие камушки. Не готовит (у неё сытная работа официантки). Отец, уйдя с утра, возвращается с ней. Приносят еды.

Тётя Люла говорит: пора и Вале делать маникюр и макияж. И обучает. Отец, увидев обучение, орёт на тётю Люлу. Она не как мама. Бодрая, модная. Немного мешает их с отцом возня, но и Родынцева накрасится, да подцепит (кругом немало парней). Тётя Люла беззаботная говорит о любви, о том, какие у них в ресторане клиенты, их «вкусы» она «учитывает».

Когда отец её выгоняет, она ревёт. «За так наливает». А Вальке: «И не думай! Не моей дочке работать в кабаке!» Там лангеты, антрекоты… Эклеры, кофе-глясе. Дома суп с говядиной, картошка с селёдкой, макароны с колбасой, гречка, пельмени…

Но как-то он сильно напился: «”И оттого хулиганил и пьянствовал, что лучше тебя никого не видал”! (о маме). Орёт, соседи – милицию, которая определяет: «белая горячка», в дурдом!

Карандашиком угольного цвета ведёт линию миллиметра три над ресницами от внутреннего угла глаза к виску, но, не доходя до него. Проигрывает голый глаз: он маленький… «Не главная сторона моего лица». Главная имеется. В картонке тушь. Капля тёплой воды, и – на щёточку. Ресницы втрое увеличены. Хлоп-хлоп! Такими не наградит природа.

В классе дразнили губошлёпой. Тонким «контуром для губ» аккуратненько (рука не дрогнет!) обводит края. Для помады немалый фронт! В «Подарках» пять тюбиков: отменный подарок себе! Бледно-лиловая модная. Губы выкатились из лица бантиком. Красоты невероятной. Длинную белую сигарету аккуратно в краску рта. Поджигает и любуется в зеркало на курящий рот.

Волосы «пагубно» (говорит мама) вытравлены, зато блондинка.

…«Второгодницу дают! Скелет номер два», намекая на Вальку. Входит… Размеры, далёкие от «скелета». Капуста. Белокочанная. Хриплая от курения. Реагирует другой второгодник (вор и хулиган накануне отправки в колонию): «Ништяг бабец!» «Мы – люди одного круга», – кивает ему Капустова.

Валька с ней на каток. Там к ним катят пацаны с грубыми голосами. Ловят, тащат в никем не охраняемую раздевалку. У одного кликуха Мальчик, и он тащит Вальку. Она вопит! Он кроет матом. Вовремя Валькин отец. И без коньков не падает, крепкой рукой любителя вольной борьбы хватает парней за шивороты, желая вытрясти из них дурь. Доченьку в «парном катании», не много не ударив глупой головой об лёд, – к воротам, на улицу, в трамвай…

«Не могла отцу назвать «Динамо»? На «Юности» тебе не бывать…» – вздыхает Капустова.

Дети или домашние, за которыми «следят», или уличные, за которыми никто не следит, кроме уличной шпаны. Валька запечная. Отец выгородил в комнате угол, где её кровать, книги на полке, столик, над ним – фотография поэта. Но удирает она на другую улицу в подъезд дома, где Капустова и ребята «её круга» пьют портвейн прямо из горла (Мальчик с ними). Валька отпивает глоток. «На, мятные таблетки, а то унюхает твой отец». Но Мальчик… Как его? Вроде, Славкой… Иногда думала о нём, до Никиты…

Какое-то время не видятся. Но опять… Капустова выдыхает дым, а с ним планы им двоим в одном «милом местечке» работать «на контрасте»: «Ты с виду малолетка, такие в цене».

И вот они, «контрастные» в холле. От ресторанной двери мелодия: «…день и ночь поёт прибой…» Парадной лестницей этого отеля «Спорт» вверх и вниз спортивного вида парни. Капуста, прямо как преподаватель литературы. У Куприна рассказ «Яма» о публичном доме. «Легче этой работы нет. Парикмахер, маникюр, наряд и… гости, – огненными кудрями кивает на бегущих в номера, – и надо их обслуживать… Догадалась, – как?»

Вдруг вбегает в холл Капустовская мать в переднике на платье, вроде формы официантки. Лицо угрюмое, никакой краски: «Нефиг тут! На фабрику вали клеить подмётки по-коммунистически!» «Зинка в импорте с ног до головы», – говорит ей дочь. «Она – пропащая». На крыльце Капустова ругает «мамку»: «не блюла себя», вот и отец непонятно кто, будто она найдена в какой-то капусте. Ей налево, Родынцевой – прямо вперёд.

Но где найти хотя бы один публичный дом? Другое дело – в капиталистическом обществе! При царе, как видно из книги, бедные девушки торговали телом от нехватки для тела питания. В нашей стране никто не умирает от голода. Любой заработает гордым трудом на благо Родины, – велит партия и её младший брат комсомол. Валя делает вывод: такие дома не для страны советов, где парни выбирают невинных подруг, идя с ними рука об руку до преклонных годов и глядят с «добрым прищуром» (так говорит радио), как играют во дворе дома их внучата. У нас девушка куёт счастье наравне с парнем, глядя в будущее. Если б ты, мама, увидела это наше будущее! Партия нас к коммунизму ведёт…

Вальяжно, копируя Капустову, фланирует к «штабелю» (так говорят работяги). На новеньких досках капли смолы, но она накрывает газетой «Советский строитель».

От недостроенного дома:

 
А под окном кудрявую рябину
Отец срубил по пьянке на дрова…
 

– Поёт Игнат.

Валя впадает в грёзу.

…Она на каблуках в модных зеркальных очках (купить бы, но денег нет)… Никита видит её и говорит: «Неужели, это ты?» Но она – мимо! Он – к ней: «Дорогая Валечка! (так не называет)… нам надо вдвоём обдумать будущее…» «Мне некогда, я учусь на… художницу» (выдумка). Они на лавке в тени лип и клёнов… Вроде, одни дубы у мединститута… «Я так люблю тебя!» Он берёт её руки, сжимает. Но холодный ответ: «Никита, у нас разные судьбы…»

«Вы слушали песню из кинофильма «Разные судьбы», – объявляет радио.

Утрамбованный грунт, воробьи… Только не плакать, а то опять краситься.

«Ровесники! – бойкий выкрик тёти. – Вы слушаете молодёжную радиостанцию «Юность»!

 
«Эту песню запевает молодёжь…,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь…»
 

Мощная песня, её точно «не задушишь, не убьёшь».

«Дорогие ровесники! У микрофона Ася Белянкина. Она поведает нам о тех, кто сбился с пути, но вовремя протянутая рука товарища…»

«Не протягивай руки, а то протянешь ноги», – хохмят работяги.

Молодой паренёк под влиянием хулиганов… Драка, – и он в тюрьме. Но радио не говорит «тюрьма», а исправительно-трудовая колония. Твёрдо шагая дорогой добрых дел, пришагал на родное предприятие, где чуткий, с добрым прищуром парторг, трудится на благо и перековался! Немного времени, и – бригадир.

О другом парне, «…неплохом, но с червоточинкой». Хотел автомашину купить» (как Валькин отец!), но члены коммунистической бригады напоминают ему: есть дела поважней…

 
«В коммунистической бригаде
с нами Ленин впереди!»
 

И она с червоточиной! Да и бригада социалистическая.

Радио умолкает, будто его вырубил воробей, сев на тарелку громкоговорителя.

Придётся на дом: непонятная накладная (на «деревянной» бумаге) оставлена для неё прорабом.

Хрустя под ногами цементной крошкой, – вверх «маршами» (так в документах называют бетонные лестницы). Перил пока нет. Дом лепят, отгородив четыре этажа воздуха. На пятом маленький барьер будущих стен на бетонных голых плитах. Растёт «дом будущего» (говорит радио). «Объект» (говорят на объекте).

Она над обрывом, внизу вагоны отбивают колёсами: «Чип-та, чип-та, чип-та…» Хвать поля шляпы. Трепещет огромной бабочкой-капустницей. «Цвет первой робкой зелени» (определение подруги). Мнение мачехи (не тётя Люла, вторая): к куртке – берет. Рухнуть бы на рельсы, как покинутая королём её сердца Анна (падает и: чип-та, чип-та, чип-та…)

– Привет, сестрёнка, ветер, за шляпу крепко держишься?

Игнат говорит не обидно, двое других в гогот. Один Петька. Её называет Валёхой, как в его деревне. Второй Гринька (и он деревенский). Этот орёт: «Зав складом, блин!» Рафаил тихий: «Девщёнка ты девщёнка» (не дразнит, – татарин).

– Валентина, – бригадир Лукин напоминает отца, – тебе велит прораб с «шаландой» на кирпичный. Путаница в накладных: не «красный» в накладной, а «шамотный».

– Да-да, я в курсе, – ответ руководительницы.

Эти каменщики (она бы назвала кирпичниками) для неё не авторитет. Петька, который кликает «Валёхой»: «Кило штукатурки на твоём фейсе. Моя бы так попробовала…» «Моя» – не жена, какая-то «евойная баба». У Гриньки две: старая, но не смирившаяся, новая на законных основаниях.

Треугольной лопаткой мастерка Лукин кладёт раствор на верхний ряд кирпичей. Другие – с деревянного поддона, и – на «бутерброд». Убирает «пастилу», вылезающую с боков.

Цемент в виде муки. Замешивают в ларе. Вода из шланга, протянутого в люк. Поднимут в вёдрах лебёдкой вверх, выльют в корыта. «Мы в песочнице», – об их дурацкой работе говорит Игнат. Один его «урок», и её вывод: не хватит дорогого импортного лака для ногтей. Кое-где вмиг облупился, и пальцы – с цветной фотографии дерматита рук в медицинской книге «Кожные болезни». Рукавицы не наденет. У неё элегантные перчатки.

Комиссия по несовершеннолетним определила их с Капустой на обувную фабрику, с которой Капуста отбыла в то «хорошенькое местечко».

А Родынцева в передовом коллективе могла удалить пятна в биографии. Наша страна – химчистка, где убирают пятна, как у себя, так и у товарища (толкует радио).

Вот одно такое. …Пионервожатый Володя и его девушка Зоя в темноте запертого класса. «Давай откроем, а то явится дебильная». Кто «дебильная»? Она, Валька? Нет, она вызвалась на алой материи написать белым великие буквы: «Вперёд, к победе коммунизма». И первого мая (награда ей!) пойдёт во главе колонны! На трибуне – главные дядечки. Они приветствуют руками и тех, кто служит дьяволу капитализма – деньгам, и тех, кто мракобесничает, веря в бога (неловко Вале правильной за родителей!) Включившие свет Зоя и Володя видят: «коммунизм» с одной «м». И давай орать: «Пусть Огурцов!» Пятно! И не идти ей во главе колонны!

На фабрике в первые дни она наклеит подмётку к тапочке криво: «Кинь в брак и бери новую». На ленте конвейера плывут ворохами заготовки к обуви. Она сшивает ремни сандалий. Платят много! Куплена куртка. «На «рыбьем меху», – не доволен отец. Пахнет в цехе кожей. Прямо духи! Одна тётенька стонет: к концу дня она «угорелая». Для Вали никакого вреда. Наоборот: на молоке или фруктовом соке (даром выдают) с белым батоном и без обеда. Деньги пущены на другие обновки… В цехе мастер Антонина Петровна: «Айда обедать, на тебя возьму, в аванс отдашь». Не в капиталистическом обществе угнетателей и угнетённых. В нашей стране народ и партия едины, каждому по труду, но от каждого по способностям, а не как там – потогонная система.

В школе она как-то предлагает контролировать чистоту. «У тебя руки грязные!» – вопит Борька, его родители, (оба!) в родительском комитете. А её мама в онкоцентре, и никто не напоминает отмывать пятна от сурика. Она недоумённо оглядывает пальцы, ребята от хохота головами – на парты. «Тогда я отстающим буду помогать». «…чтоб у них много двоек было!» – опять хохот…

На фабрике руки трудящихся, ими гордится народ. Иногда и от угля не отмоет. Углем пишет непонятные лица на крепкой бумаге (отец купил, он же уголь – много коротких карандашиков). Начнёт, но не знает, кто выйдет. А выходит до того натурально, – отвернёт к стене, чтоб не подглядывал, как она одевается на работу. Отец вправит в рамки.

Вступление в комсомол не забыть никогда. Значки, билеты выдал ребятам-школьникам секретарь райкома (копия Олег Кошевой).

На цеховом комсомольском собрании секретарь Женя – двойник памятника пловчихе у фонтана, но одета в болгарский жакет. Нет, не кособокая, как Володя, не кривоногая, как его Зоя.

«Кто выступит?» «Я», – Валька Родынцева готова «хоть в огонь… если нужно, открывать молодые пути» (пели на уроке пения). Рядом с Женей она маленькая: ещё не набиты каблучником на немодные туфли модные каблуки (детали модельного цеха); нет на ногах и лиловых сапог, не отданных в распродажу (мала пробная партия). А куда отданы? Руководству на ноги, – болтают несознательные.

В зале много комсомолок и мало расхватанных ими комсомольцев. Фотографии Ленина, Карла Маркса, Фридриха Энгельса и главного дядечки, толстощёкого и мелкоглазого. Глядит он с «добрым прищуром» (говорит радио). Вымпелы, глянцево-лаковое шёлковое знамя (идеальная материя для мини-юбки!)

В школе не давали выступать, а тут перед многотысячным (говорит радио) коллективом. Идейная! Не только о тряпках (не Капустова) – о коммунизме (два «м»!) для масс (два «с» или одно?) Вроде бы, говорит она из радиопередач. Но ни один не хихикнет!

 
«Не расстанусь с комсомолом,
буду вечно, буду вечно молодым!»
 

Работяги ржут: «…дедом-комсомольцем!»

На рисунке секретарь Женя, как на фотографии. Нет глубины характера. Подарить? Но, наверное, у неё и фоток много…

Вале дано задание контролировать выполнение социалистических обязательств! Обходит конвейер, имея деловой вид, ведёт запись ударниц! Как-то отправляется на задание. Надев мамино платье с белым воротничком, доставляет документы в райком. В идеальном кабинете немолодая тётя (и она член ВЛКСМ?) благодарит, предлагает чай с пряником «комсомольским». Это сон! Оборвётся, когда Женя проведает о её первой червоточинке, о дурмане мамы. Вторая (кошмарная) впереди, когда уйдёт с фабрики и не будет денег ни копейки.

И дома Родынцева не с безмолвием планет. На Родине она с товарищами. Для тренировки к другому собранию тараторит об активности в рядах зеркалу, глядя на яркий от помады рот. И вдруг мама: «Ты смелая, будто угорелая!» Ну и ну! Никогда никаких обидных стишков от неё, да и «угорелая» на фабрике сказала одна тётка, дома так только о бане. И обратно – прыг в окно!

Ох, надеялась – изберут секретарём на участке летней обуви! Женя намекнула, отбывая на отдых в Болгарию. Но на собрании её плешивый заместитель. И никуда и никем! Ладно – добыты сапоги, да шпильки каблучник модельного цеха приколотил на немодельные туфли. Как могли не выбрать её, с таким пламенным сердцем? Опротивело. Строчка на ремешках идёт криво, сандалии – в брак. «Тоже мне, активистка, а детали запорола». Уволилась в лютый холод.

Бежит Родиной Валька Родынцева. Иногда обретает временную опору, ящик, выбиваемый из-под её нетвёрдых ног. Она, то и дело, в подвешенном состоянии. Защита фабрично-комсомольская отпузырилась мыльной пеной. И душа вновь голая, какой и была. Прыг-прыг туда, где прописана. В этом доме богатого тунеядца много бедных тружеников.

Бегает на крупные предприятия. Входит она в Управление… Ковры, зеркала, расфуфыренные дамы, дядьки в кабинетах. «Мне к главному». Секретарша удивлена и напугана: холодно, а на ней лёгонькое, модное, но на голове – шапка цигейковая. Валька вбегает, не дав ей опомниться.

«Тебе кого, девочка?» – глядит директор за её спину, надеясь увидеть в дверях помощницу с объяснением о «девочке». «Я к вам!» Говорит она громко. На уроках пения: «Орёшь, перевирая ноты!» «Ты от кого?» «Ни от кого. Я уважаю главных. Мне бы работу…» «А какое у тебя образование?» «Восемь классов!» «А лет?» «Будет восемнадцать!» «А когда ты школу окончила?» «Летом». «Второгодница?» «Нет, вернее, да, болела менингитом». «А теперь?» «Нормальная я! Одни тройки, но поведение пять. Комсомолка». «Родители твои кто?» «Рабочие!» «Мы только с профессиями берём. Давай на упаковку готовых изделий!» «Нет, это, как на фабрике. Мне бы более руководящую» «У тебя нет образования».

Или, как на фабрике, или никакой.

А главные не выгоняют. У одной чай с бутербродами. Но начинается: «Будешь кабинеты убирать?» На это меня не подобьёте! И уходит гордой.

И вот работа блатная. И прораб ей не указ, а только Дубло Кирилл Глебович. Через него на должности. Начальник ОКСа, отдела капитального строительства (Капуста зовёт Кириллом). Удивлялась подруга: на кой бегать на заводы, в научно-исследовательские институты и другие организации? Заиметь Дубло, – и лёгкая работёнка легко найдена. Как у неё. В шикарном кабинете перекладывает бумаги в папках, чай относит в ещё более шикарный кабинет другу этого Дубла по фамилии Гомно.

Одного намёка хватило, чтоб оформили с нормальным окладом и премиальными. Дом сдадут к ноябрю, к великому празднику. А там – второй… В третьем ей обещают отдельную однокомнатную квартиру. Дотянет ли до третьего дома три года Валя-строительница? Ей и за два месяца надоело.

Приняли её на объект, – Капуста зовёт «обмыть». И они, опять накрашенные, в холле отеля на диване курят в ожидании культурного отдыха.

Мать Капусты (и платье, и трудовые руки, как на фабрике) не гонит: «На работу устроил, денег даёт, добрый…» Недавно какую-то Зинку ругала… Удивительно меняются люди! Подаёт шляпу. «Мне бордовую! – недовольна дочь. – А, ладно, – нахлобучивает Вальке, – тебе идёт». Да, неплохой оттенок первой робкой зелени.

На рандеву, кроме Кирилла Глебовича Дубла, его друг и шеф Капусты Гомно, важная птица. И что? Вдвоём с ним в номер гостиницы «Спорт»!? Ну, нет! Проявляет неспортивное поведение, удирая в окно туалета. На другой день Капуста: «Ладно, Гомно напился, а то было бы неудобно: ты оказалась неблагодарной».

На досках ждёт «шаланду». Радио, Майя Кристалинская (глаза Валя красит, как у неё):

 
«Ты глядел на меня,
ты искал меня всюду…»
 

О чутком отношении парня к девушке или мужчины к тётеньке. Ну, не настолько чуткое, как у Владимира Ильича Ленина к Надежде Константиновне Крупской. Называл её не «Надькой», например, а «Наденькой». А Никита… Руку поднял с портфелем из крокодила (на двадцатилетие от его богатого папы)… Плакать охота, но импортная косметика дефицит.

Когда отец в дурдоме, к ней, ненакрашенной, обратился Олег Павлович: «Девочка (ей не девять лет!), отцу можно передачу». Деньги в коробке из-под конфет, купила молока, творога, яблок…

Надоедает ей в темноте глядеть на церковь. Выходит. Не в тёплом пальто, а в элегантной куртке («рыбий мех» не греет). Да и лиловые сапоги, брак модельного цеха. Куда уходит «небрак»? На ноги руководителей, – треплют не ударницы комтруда. В ушанке. Но – капитально накрашена. Удивлённые тётки в шубах с меховыми воротниками. Милиционеры вцепляют взгляды-крючки (рыбаки в рыбку), их полно, берегущих людей милиционеров. Центральные улицы полны света. Люди идут парами, группами. Видно, дома у них уютно, но неплохо в хмуроватый вечерок выплеснуть задор на улицу.

Валька Родынцева в толпе, ловит яркий блеск вывесок, отражаясь в витринах не одинокой, с другими людьми. Ледяной ветер. Вверху звёзды мигают холодом непонятных планет. «Эй, как отец?» Медбрат! Она обрадовано: «Отец не пьёт, труженик на благо, ремонтирует холодильники фреоновые, называет хреоновыми! Ха-ха-ха!» И Олег Павлович улыбнулся неприятным лицом, почти из одного подбородка.

Он теперь не в общежитии, о чём она, правда, не знала, а неподалёку от Вальки.

Вдвоём мимо её дома, к его домику. Комната с полным буфетом и комодом. Кровать, диван, стол дубовый (хвалится новый хозяин), накрытый крахмаленой ярко-белой скатертью. Одинокая бабулька угодила в дурдом, в умелые руки медбрата Олега Павловича. Он её лечит до просветления в уме. И подмахивает она правильную бумагу (завещание): и домик, и всё в нём, – Олегу. Валька рада его удаче.

Ужинают. Она врёт: в цехе лидер, недавно выбрана секретарём. И добавляет: неплохо бы ей медицинское образование! Олег Павлович даёт будущей коллеге книгу «Кожные болезни».

Откроет фолиант… Много картинок. На некоторых лишаи, фурункулы. Тьфу! Да, ну эту медицину! Но не говорит Олегу. С ним вскоре на «ты».

С работы к нему. К ночи – домой, отогревая ледяную кровать худеньким телом. Олег предлагает деньги: «Ты тарелки мыла» (готовит он). Обидно на миг, и вновь – к Олегу… Её роль непонятна ей. Вот «раньше думай о Родине, а потом о себе» – нет вопроса, а зачем думать раньше о каком-то медбрате, который не брат? Наверное, тренировка перед созданием ячейки общества? (говорит радио).

Какое-то время у него двоюродная сестра медсестра Диана с нормальным лицом, но с громадными глазами. Она рада: и Валька будет врачом. Портрет Дианы неплох. Но куда-то делась, Олег хмурый. Наверное, медсестра была ему не сестрой. А как пара – не пара. У него лицо подбородковое, у неё глаза… Валька опять тарелки моет, крахмальным полотенцем вытирает, пол метёт. «Ты – настоящий друг», – хвалит Олег, и они идут в холод: ему на ночное дежурство в «дурку», ей – домой. Дни, когда ещё не встретила на жизненном пути Никиту, любимого короля её сердца.

Во двор вкатывает автокран с лебёдкой. А вот и бортовая, «шаланда», «паровоз» с двумя вагонами. Дядька из кабины автокрана – в кузов, цепляет тросы, – машет рукой. Водитель автокрана дёргает в кабине какой-то рычаг. Поддон с кирпичом плывёт в небо, курясь пыльцой. На доме готовы ловить:

– Вира-вира! – Лукин дёргает рукой вверх, потом – вниз. Второе непонятное слово: – Майна-майна! Хорош!

Крюки на тросах упрыгивают в небо, но брякаются обратно. Следующий…

Водитель «шаланды» Валерка Киряев танцует к доскам. «Легкодумна ветреная связь». На такую и нацелен этот гад. Валька сжимается. Короткая юбка делает её беззащитной. Он кивает, и хлоп по обтянутой капроном коленке. Гогот. А она – на другой конец штабеля.

– Накладная на кирпич, недотрога!

– Валерий! – голова Лукина наклонена за недостроенную стену. – Арсений Иванович велит Валентине с тобой…

Валя подходит, дёргает ручку на кабине и (она не малолетка!) обрывает Лукина:

– Едем! – громко хлопнув дверцей.

– Раскомандовалась! – Орёт Валерка Киряев, но вежливо: – Ладно, дядя Лёня, – будто Родынцева кирпич; обещает довезти, хотя готов искрошить хрупкий материал.

– Тебе, кикимора, лет пятнадцать? – выруливает на дорогу.

Неплохо бы за «кикимору» двинуть сумочкой.

– Баба должна быть в теле.

Справа обочина, слева другие едут, а Валерка, оторвав правую руку от управления, опять по коленке. В ответ как толкнёт его! Машина виляет. Он матом!

На стекле впереди фотография:

– Моя невеста!

Нет, он не из других людей! Те, кто на стройке: либо из деревни, либо из тюрьмы. И Валерка оттуда (драка). «Кирпичники» (вся бригада) приезжие: Игнат и Лукин – давно, Гринька с Петькой и Рафаил – недавно. Для Киряева, как и для Родынцевой – город родной. И он центровой-трущобный. Вкалывает на квартиру.

– Моя невеста бухгалтером в НИИ! А ты для зэков… Слыхала про зэков на кирпичном?

Некультурная речь. Парень с огромной червоточиной!

– О снабженке?

– Болтают.

– Не «болтают», а правда! Мне напарник говорил. Они на территории, – а дурында двери путает: не в контору, где вольные, – в обжиговый цех! Ну, и… «обожглась». Хорошо бы умерла…

Наконец, включает радио:

«У микрофона Владимир Мифшиц…»

…один работник горит на работе (пожар в цехе) и – в больницу. «Требуется донорская кровь!» Валя готова отдать целый литр, ведь он… Никита. «Валя, Валечка, я рад тебя увидеть вновь…» Он выздоравливает, вдвоём едут в панельный дом, где их квартира. Он спит, она видит его лицо (прекрасное!)

Дом родной, откуда маму отправили в роддом, «трущобой» называет крикливый сосед, мол, стены набиты мертвецами. Бывший владелец, богатый урод, замуровывал живьём бедных каменщиков (не кирпичников, их никуда не замуровывает власть пролетариев). «В воздухе их страдание!» Наверное, недовольный прав. Страдала мама, они с отцом, её жалея.

Но первый взгляд на Никиту, и – как рукой снимает. Будто великое завтра тут (партия привела народ), шагать некуда, остановиться на данном этапе трудного пути.