Текст книги "Чистый бор"

Обидные перестановки (Луканин)

Горе работать на Косогоре! Не мог этот рвач вырвать нормальную делянку! Чёрная Падь, в которой до этого рубили Луканинцы, увешана сухостоем мёртвых деревьев, как паутиной. А тут – кусты, молодой ельник, трелёвка по горкам. Какая техника вытерпит! Трактор Ивана опять… Но не удалось ему дрыхнуть на лавке (тут две, как раз для дрёмы). Шрамков со своим трактористом оживляют трелёвщик. Но Ивана не ругают, говорят про «дефект».

Шрамков отколол номер, хоть в клуб не ходи… Начала-то Шурка. Она обратилась не к Луканину, который и давний друг, и бригадир, в конце концов! Она умоляет этого рвача уговорить Ивана закодироваться от пьянки! Ведь не обратилась она к нему, к Луканину! Обидно, будто не нужен себе, не говоря о том, что не нужен другим. Будто не хотел, чтоб его друг Иван не пил, и все они заработали много денег!

От конторы Иван отправился к вербованным, но – с Шурой.

– За баяном; много денег уплачено, говорит Шура, а бросает в бараках, – довольная Катерина.

– Колька-то сбрендил с этим концертом для Ваньки!

– Это ты сбрендил! – откликнулась «вежливая» жена.

Идут рядом, хотелось толкнуть её в сугроб, чтоб замолкла.

Катерина в новых сапогах. И в городе такая баба была бы на виду, а в этом Улыме ей и показаться негде. Да на такой работе! С утра опять будет, как чучело: в валенках, в ватнике, в шапке-ушанке, поверх – мраковатый платок. Даже стёганые штаны на них, на бабах. А надеть ей есть что. Для выхода в люди к новой обувке – шуба мутоновая, шапка соболья, купленная у манси за копейки. Платки: один в ярких цветах, другой белый кружевной. Но на работе выглядит она так, будто ей не тридцать пять, а пятьдесят пять.

– В кино в воскресенье идём? – оглядывает обтянутые лакированной кожей ноги.

Зря одарил её! И другие сапоги неплохие, но не такие красивые. Когда она на каблуках, они одного роста. Шрамков ей под стать! Эх, прямо хоть уматывай к чёрту на рога в деревню Калиново! Его покой в зависимости, как у алкоголика – от алкоголя, от этой ладной, крепкой бабёнки!

Дочка Вера из клуба:

– Мама, ты прямо готова танцевать в этих сапогах! В балетной студии Неонила Савична тренирует нас делать «фуэте».

– Чё это? – Катерина с притворным испугом.

– А вот так! – крутанулась неуверенно Верочка. – Это трудное балетное «па», надо много репетировать.

Обе видные. Хотя разные. Вера – ни в мать, ни в отца. Катерина уверяет: копия её мать, тёща Луканина, которую он никогда не видел. Она удрала от Сафрона Клепикова (лупил), когда Кате было девять лет. С той поры ни слуху, ни духу. И тут как уколет недавняя тревога: «А над твоей невестой рыжий поработал большим размером…» Алексею, тогда хмельному женишку, было не до этого юродивого с его гадкой информацией. Но со дна памяти выплывало. И – в эти дни.

В автобусе он занимает выбранное им место. Лицом к народу. Будто он контролёр.

Водитель открывает дверь, но никто не входит, а только голова Шрамкова:

– Алексей, выйди-ка…

Как бы не так! Он не намерен выполнять указания этого указчика! Голова недруга пропала. И ведь ждут его, не едут!

– А чё он тебя звал? Надо было пойти с ним, – глядит косо Катерина.

Тот – командир, эта – командирша.

Наконец, ввалился герой, водителю команда:

– Едем!

А не сморозил ли Алексей, как с этой заявкой на ремонт? Такими бумагами под копирку, будто для какого-то суда, бомбардирует Шрамков начальников. Но у Луканина не хватает умения для моментального составления таких документов. Например, Посохин любую «цифирь», как он хвалился, держит в голове. Наверное, мир ловких людей недоступен Алексею? Они, грамотеи, при длинных рублях, да и с бабами у них тип-топ! Но у Шрамкова жизнь – не мёд. Маленькие дети, больная жена, да на работе норовит быть главным! А главный-то он, Алексей!

Тем временем в автобусе Катерина тихо говорит Шуре:

– Коля у директора был насчёт трактора.

«Коля»! Так бы и огрел ей по башке, да укутана.

Перед выходом в тайгу наглец утвердился между двумя сторонами явно своей бригады и болтает об утреннем деле. Луканин голову клонит, чтобы злоба выходила не на людей, а на пол. Еле вытерпел, пока эти тары-бары – к концу, да – работать.

Опять Генка Голяткин, но с такими словами:

– Идите, Алексей, с вами хочет Николай Петрович поговорить.

Возмутился бы, но усталость невероятная, любая болтовня – отдых. Идёт, раздирая с ненавистью кустарник.

Шрамков – навстречу. Враг против врага. И предлагает вражина: давай на обрубку – вообще! Мол, Генка Голяткин молодой. Хотелось одно ответить: да пошёл ты… Но не ответил: это именно та дерьмовая (ругнул про себя) взаимозаменяемость!

Тётка Чистякова и девица спортивная приветливы. И тюкает он топориком, рубит ветки. Отлетают. На морозе тепло, но работа лёгкая. Обгоняет и Евдокию, и девушку.

– Дак, куды нам за тобой, не угнаться, – дружелюбная тётка.

Но как ему выходить к обеду, как реагировать на Катерину с её ехидным «понятненько»? Подкалывает до нутра!

На площадке – тягач. Мужики сгрудились у нового трактора, оглядывают, будто купили личное авто. Луканин не любит технику, мотоцикл и тот не ремонтирует, так и гниёт в дровянике. Он – отдельно от других, как ребёнок, с которым не хотят играть.

Обед опаздывает, но много домашней еды: яйца вкрутую, огурцы, колбаса, селёдка… Шурка угощает пирожками с печёнкой, с утра напекла, тут на плите подогрела, много, на всех хватит. Берут, хвалят… Наконец, Зойка. Немой Лёша и болтливый Гришка вносят баки с едой. Иван так накинулся, будто пять лет не ел. Дядя Федя непонятно угрюм. Катерине не пришлось ему напомнить о том, «какую он гадость курит», так как не курит он, держа в руке холодную трубку.

Повариха – в автобус, бабы убирают на столах. Шрамков – верхом на стул лицом к бригаде. У него подбородок и щёки бордовые от щетины. Рукой на Голяткина Генку, который так и валит вместо Луканина, и плетёт Николай о том, какой Генка неутомимый. Этот парень нагловато улыбается, зубы у него не родные, голубоватые. Глаза цвета бутылочного стекла, тельняшка в раскрытом ватнике. Где только этот Голяткин не калымил: в море, на приисках, в таком же леспромхозе. Летает от алиментов, которые его накрыли в Улыме.

И вот главарь гудит про эту взаимозаменяемость, мол, от энергии Голяткина отставание тракторного звена (Ивана и дяди Феди). Но Иван-то, мол, молодец ныне необыкновенный, а вот дядьку этого пора на «более лёгкий труд». Вместо старого Оградихина он на чокеровку к Ивану выдвигает Оградихина молодого. Все глядят на Лёшку, а дядя Федя – на свои валенки.

При людях он делает вид, будто у него только один сын, «удачный», как он говорит, с дипломом ВУЗа главный инженер. Другого дядя Федя ругает «немым» (это правда) и «пьяным зачатьем». Никогда об этом Лёшке никто и не думает, как о мебели. Ну, вкалывает на обрубке, ну, ест много. Похож не на лощёного братика, с виду хлипкого, а на папку: и руки-коряги, ростом немал, не как Иван Фёдорович, тонкий, ладный. Но читать умеет.

Шрамков-то удивился: парень, как сосновый хлыст не реагирует, и велит написать ему. Катерина торопливо выполняет (так бы с мужем!) на обороте меню, брошенном поварихой («щи, бефстроганов, блинчики с мясом и рисом, салат кроличий из свежей капусты с тёртой морковью»): «Николай тебя ставит на чокеровку к Ивану. Согласен?» Тот кивает, мычит обрадованно. Он хоть и немой, но не полудурок, и деньги считает: на этой работёнке расценки в два раза выше.

Как ни странно, Алексей вернулся на обрубку, не злясь. Евдокия – про Лёшу, мол, не дело такое говорить отцу о сыне. И Луканину неприятно, когда дядя Федя толкует, мол, пьяным был, когда Лёшка-то зародился у них с Секлетиньей Мартыновной. Девушка Тимофеева в их тары-бары не встревает. И работают они, обрубив всё до конца светового дня (он же – рабочий). В автобусе «бригадир» радует: перекрыты нормативы, прямо ударники труда. Голос у него немного хрипатый, ещё бы: так орать на холоде, командуя. Дядя Федя нахохлился, как ворон. Шурка с Иваном вдвоём отправились домой.

– Ванька ноги еле волочет, ему ныне не до песен, – Катерина говорит на пути к дому.

– Не он один, – в ответ Алексей, хотя у него не та жуткая усталость, какая бывает от работы пилой.

Он ждал от Катьки каких-нибудь дополнений на эту тему, но она промолчала. Дома хлопотала у плиты, а потом ушла первой и дверью барзнула. Не войти ли к ней, не вдарить ли за рыжего? Какое-то время Луканин бессильно ругается матом.

Мы все друг другу не чужие (Шрамков)

К мастеру хотел идти вдвоём с Луканиным, но тот упёрся.

– Доброе утро, Александр Васильевич, – руку для пожатия, тет на тет, как говорят французы.

Позднышев нехотя пожимает, а сам глядит: чего, мол, надо?

– …а надо нам Микуловский трактор на диагностику. В нём какой-то дефект, как говорит Микулов. Что-то с двигателем. На холоде не поймёшь. Мою заявку видел? – на «ты»; садится в одинокое кресло и глядит, не мигая, в мигающие глазёнки.

– Видел, видел… меморандум: двенадцать подписей, – кривит лицо влево, а так как оно немного кривоватое, то при такой мимике выпрямилось. – Днём увезём.

– Но я не по этому делу.

– А по какому? – и – к выходу из этого кабинета, который как бы и не его кабинет.

– Как ты говоришь, «меморандум»? Будет второй. О ликвидации бригады.

Лицо мастера кривеет вправо.

– Поднимайся, – будто не хозяин в этом кабинете и не на этой должности.

– Я не спешу, – Шрамков глядит так, будто прицеливается, с какого бока ему врезать. – С этим укрупнением бригады, ты, Саша, напортачил. И у меня идея. Если мы этой бригадой не будем иметь больше, то тогда мне всё равно, кем работать. И я пойду на ту работу, на которую мог перейти в ноябре.

– Чё ты мне грозишь? Идём, говорю, к директору! Новый ТДТ!

– Вот это другая тема, Александр Васильевич! – обратно – на «вы».

У Леонида Сидоровича видок: копия – его братец. Вдруг и этот, как куль, лежит иногда? Мимика на темноватом лице: неуверен в правильной работе вверенного ему предприятия.

– Моё мнение, – врёт Позднышев, – у них никакой работы не будет, пока не дадим им другой трактор.

Шрамков с ним рядом у стола. От фермера так воняет коровой, что он, мывшийся в бане, немного отстранился.

– А Луканин где? Он, вроде, бригадир? – Директор хитро щурит и от природы сощуренные глаза.

– Да не важно, – с наигранным простодушием. Это и его мечта. – Уверяет Шрамков.

– А тот – как? Реально отремонтировать?

– Реально-реально.

– Днём загоню в ремонт, – директору, а – Шрамкову ехидно: – Но бригадир-то Луканин. Удаётся ему взаимозаменяемость?

– Да, да, ну, я в делянку…

И Леонид Сидорович в ответ:

– А ты ловкий мужик, Николай!

«Ловкий»? Директор – молодец, такое похмелье, а на работе, как штык! Не пил бы… Оттого и заготовка целиком в руках мастера-фермера… Если у этого фермера и молоко так воняет, как он сам, то как его пить? Николай молока не пьёт, детям берут в магазине.

Вагончик. Бригада. Объявление:

– Иван, это касается тебя. Дают новый трактор.

Лицо Микулова менее бледное, да и с руками нормально. Он не у накрытого крышкой ведра с холодной водой, которую никто, кроме него, в сыром виде не пьёт. Наливают в чайник, который целый день горячий на горячей плите.

– Ну, ты молоток, Петрович! – «Петровича» подхватил у Гришки Сотника.

«Потреблял бы меньше», но, вспомнив директора, обобщил: «Как пьют в Улыме!» И он – в бане. И немало. Надежда, вызванная телефонным звонком Ираиды, выветрилась.

Вслух:

– …а новый (ты не обижайся, Иван Афанасьевич) – Илье.

– Да чё мне обижаться! У Ильи машина без дефехта, а новый, ещё бабка надвое сказала:

 
Всё пропью, гармонь оставлю,
пойду к милой по задам!
По задам, по огородам,
по реке, по броду!
 

Благодарный хохот публики.

– Будем опять работать, применяя взаимозаменяемость, – по инерции весело.

Луканину с трудом далось это длинное слово во время его тронной речи в директорском кабинете. Без этой «взаимо-мости», как тот выговорил, не выйдет работать непрерывно. Дядя Федя трелюет не так ловко, как Гришка Сотник, например. Тот по хлыстам ходит, как гимнаст по бревну. Как в цирке кольца, – накидывает чокеры, и оттого времени на трелёвку – минимум. Не предполагал, что Луканин так легко согласится на обрубку. Вот бы так – и этот дядька Оградихин.

Прибыл новый трелёвщик. Микулов рад трактору Ильи:

 
Заиграет гармонист,
зашумит вода в реке!
А Шура, моя Шурочка,
да Шура моя дурочка!
 

– Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь, Ванькя! – радостно откликнулась его жена.

Днём тихо. Ветер умчал на Вычегон. Над тайгой поднялось небо ледяным потолком.

Выходной. На обед пригласил бригаду, а явились только близкие. Самовар. Евдокия – с шаньгами, Илья – с кругом колбасы, Гришка – с поллитровкой… Николай – маринованных грибов, огурцов, помидоров, отварной картошки. Дочка Тимофеева – яблок для детей. И они втроём уходят в детскую. Шрамков зовёт эту девицу, но она отказалась, мол, не голодна. Да и дети накормлены.

– Мы читать будем! – громко уверенно сообщает Настя.

– Нам немного почитают, – с Ираидиными интонациями – Любочка.

Девушка неговорливая декламирует, как преподаватель:

 
– «У отца было три сына.
Старший умный был детина.
Средний был и так и сяк.
Младший вовсе был дурак…»
 

Игра в подкидного дурака. Гришка не мухлюет, сдерживаясь, это ему нелегко.

Глаза его глядят на две стороны, но видит он лучше других. Николай догадался: у него в рукаве – козырный туз.

– С вами, робяты, мне не играть, – кладёт на стол карты Евдокия, – …а про работу я так: хлебнём мы с имя…

– Погоди каркать, – И Шрамков думает о работе.

И другие – о работе, а не о том, кто останется в дураках (тут нет вариантов: не Гришка).

– Ну, и как с тобой играть! – Илья недоволен, но – театрально.

У Гришки смех нервный, прорывается через какие-то неприятные моменты, которых немало в его неровной жизни. Но Николай надеется: нормальным будет у парня смех.

– Ваньку надо зашить, хотя горбатого могила… – Отмахнулась Евдокия.

– Так он тебе и зашьётся, не на того напала! – реплика Ильи.

– В клубе будьте, – напоминает Шрамков.

Они кивают: воспитательная акция. И не первая. Недавняя педагогическая победа – вот этот Гришка Сотник. До него – Лапиков.

Юрка Лапиков с отцом Порфирием Лапиковым пил, прихватывая ночи. А наутро с бригадой – в делянку (на работе отец и сын – звено на трелёвке); отец – тракторист, сын – чокеровщик. «Отец, он давно уж в могиле», как поётся в любимой песне, умер прямо в тайге от инфаркта. А вот Юрка не погиб.

…В тот холодный осенний день воспитателю пришло письмо: «Дядя Коля, благодаря тебе, я на дневном…» Перед техникумом под репетиторством Шрамкова он учил математику и физику.

И вот идёт в контору Николай, надеясь найти замену Лапикову, а на крыльце чудо в иголках (шапка – дикобраз), пальто дорогое, но лёгкое, и… мятое. Будто года два на дне коробки. Вид этого пальто даёт намёк: у парня нет документов, а только длинная справка, называемая раскладушкой. Для прочтения надо разложить. Выдают тем, кто покидает колонии.

– Этого и не думай, – кадровик раскладывает «раскладушку».

– Молодой, – Николай обратил внимание на дату.

– Не достоинство в данном случае… Документ отдам и катить ему на Вычегон. Вдоль железнодорожной ветки немало предприятий.

– Возьмите его с испытательным сроком и под мою ответственность…

Кадровик глядит так, будто Шрамков берёт в дом крокодила.

– Ты с маленькими – в клуб? – спрашивает Евдокия: – наряжу их, переплету косы.

Обе девочки выходят к народу. Их «воспитательница» у края стола, двойняшки рядом. Одна колером, как Шрамков, а у второй – волосы цвета ржаного хлеба, как у Ираиды. Они не одинаковые, не близнецы. Рыжая Настя крупнее, бойкая. Любочка тихая, и глаза её великоваты для лица (главная примета и лица Ираиды). Глазастая девочка. Как мама…

Про маму никто не говорит: деликатные…

– Человека легко убить, но легко и сделать человеком, – напоминает Шрамков: – Каков был Лапиков? Вот-вот диплом! Позднышева уберут.

– А кто будет руководителей кормить гусями и поросятами? – Илье, как и многим, не нравится эта «кормёжка».

– Ты, Никола, думаешь про других людей, про какого-то Ивана… Пущай о нём думают его родные люди. У него сын не мал, две дочки, жена Шура… У него, говорят, полная деревня где-то родных. Ты ему – никто.

– Тётя Дуня, мы все друг другу – кто. Не чужие. Мы живём не при капитализме. Там никто ни про кого не думает. Мы при таком строе, где человек человеку брат. Немного криво выстроен этот строй, но он по сути правильный…

В карты не играют. Гришка играет колодой, делая как-то так, что выходят то валеты, то дамы…

– Да, Никола, у тебя голова в думах, – вздох Евдокии.

Они его не одобряют в этой истории с Иваном, плохо верят в такой итог, как с Лапиковым. Тот молодой, грамотный и книги любит под влиянием Шрамкова. Но, если есть хоть один шанс… А то этот Иван скоро будет трупом. Он в небытие торопится. У него душа рыдает. Оттого и поёт так душевно.

Вечером – в клубе.

Клуб в Улыме на площади, куда выходят окнами коттеджи руководителей; магазины тут, гостиница. Неподалёку школа, детсад, больница с поликлиникой. Контора выглядит солидно. А клуб – невидаль.

Клуб – неведомый корабль в море деревянных домов. Из стекла и бетона. Одна стена – целиком стеклянная; с улицы в холле видны люди, как рыбы в аквариуме. Каждый, кто входит в клуб, попадает на просмотр, будто на сцену. Кроме этой веранды, кинозал, где не только фильмы, но и спектакли, в которых Илья Горячевский – главный актёр. Кроме драмкружка есть и другие, вплоть до балетного, именуемого студией, не говоря о – танцевальном. В немаленькой комнате – довольно богатая библиотека. Бильярдная и буфет, в котором пиво; бывает импортное. В большом зале проводят общие собрания.

Во время сезона в Улыме много людей со всей страны. Иные, чтобы набить карманы и уехать. Но увидят клуб и остаются на второй сезон. Край, где так мало поездов для людей, а не для брёвен (правда, ходят пассажирские регулярно), принято считать оторванным от большой земли.

В клубе, который отапливает котельная, как контору, больницу, детский сад и школу, полагается выходной наряд, будто в театре. Стены внутри клуба расписаны берёзами (на работе полно) и красавицами в кокошниках. Этих тут не хватает, каждая красавица на виду.

У барьера, отделяющего от холла гардероб, Николай снял новое пальто, шапку соболью (у многих в Улыме, благодаря мансийским охотникам). Выходной костюм, белая рубаха, модные туфли, дом рядом, не надо идти обледенелыми тротуарами. С дочек – шубки и шапки. Евдокия, как и обещала, нарядила, заплела их длинные волосы.

В «центре культуры», как говорят те, кто тут работают, довольно много народа. У стеклянной витрины, где синеет вечер под неоновым фонарём (один такой на Улым), – бригадные. Илья Горячевский торжественный, дочка Тимофеева, Евдокия с Архипом. Дядя Архип Иванович сдал. Болезнь после операции не отлипла. Поздоровавшись с ним, кивает Гришке Сотнику, одетому в яркий свитер.

Катерина Луканина, с виду королева, наблюдает, как Николай у барьера с детей снимает шубки. Вежливый кивок (раз смотрит). А вот у Алексея мина недовольная.

– Петрович, Николай, как договаривались! – Иван Микулов при галстуке, нервный и трезвый, в руке – футляр с баяном.

Шура в накинутом на парадное платье красивом платке. Вышла завклубом Светлана Павловна. Николай оглянулся кликнуть Луканина с женой, но они, видимо, ушли на киносеанс. Светлана Павловна как культурный человек из культпросвета, со всеми перезнакомилась:

– Иван Афанасьевич, Александра Егоровна, пройдёмте ко мне в кабинет.

Фильм – комедия, в главной роли – Луи де Фюнес. Настя смеётся. «Папа, а этот дяденька не больно падает?» – шёпот Любочки. «Нет-нет, умеет так, что ему не больно». Всем бы так падать – резиново вскакивать. Когда выходят после фильма, опять Луканины: он – угрюмый, она – весёлая.

У гардероба, надевая верхнюю одежду, слышит, как в кабинете директора Шура с Иваном поют, баян играет. В клуб валит хмельная молодёжь, и с детьми тут не надо оставаться. Рёв динамиков для танцев. Наверное, никаких народных песен не отрепетировать в таком рёве.

Дома (неподалёку площадь Труда) музыка слышна немного.

– Всё уладится, я терпеливый. – Так он тихо говорит, засыпая, думая о других, но больше – о жене.

Вдруг, Катерина, будто из темноты, напряжённая, властная. Её только не хватало! Алексей ею не любим. А какую речь толкнул, когда лез в бригадиры!

Нет краше бабы (Луканин)

Он не хотел – в клуб! Но Катерина привязалась – идём! Глядит на её нарядную: краше нет бабы в Улыме. В клуб надевают самолучшее.

На тёплой веранде, называемой холл, где танцы, толпа. До продажи билетов видит недруга. И народ уставился на него, забыв себя. Катерина – первая: у гардероба Шрамков в дорогом пальто. На ногах туфли. С виду – директор, с ним две малявки. Одна рыжая. Нет, и Луканина Верка рыженькая. Но эта с огненными волосами. Вторая, наоборот, чёрноватая.

Болтают о его бабёнке, об этой мамзели из конторы. Входишь в бухгалтерию, а она там (зарплату насчитывает). Глаза ненормально огромные. В её первые дни в Улыме тогдашний главный инженер (сын дяди Феди – ещё на учёбе в городе) влюбился, но «рыжий чёрт» опередил. Сопернику отвал на Вычегон, оставив не только «мамзелю», но и квартиру в доме, добротном по меркам Улыма на улице Главной рядом с площадью, забетонированной и сухой в любое время года. Она – тонковатая, не для такого объёмного. Теперь это наталкивает на выводы, о которых не говорят. А имя какое-то непонятное: Ираида.

Окошко открылось, продают билеты. Собригадники в холле, но он дёргает Катьку за рукав: «Уснула? Айда глядеть фильм!» Нехотя гарцует она на каблуках в кинозал.

Публика от хохота – в лёжку. А у него одно: не отлежался! Хотя работа более лёгкая. Он и обрубщиком заработает на новый мотоцикл. Необходим: в березняке, до которого – пешком, мало ягод и грибов (прибавка к столу).

С мыслью о покупке нового мотоцикла засыпает на диване, не увидев звёздочку.

Вагончик тёплый, натоплен сторожем. Мороз, душный туман. Солнце где-то высоко. Началась работа.

…А перед обедом, там, где трещит трактор Горячевского, на котором теперь трелюет Иван, вдруг тихо, и – мат! Умолкла и шрамковская пила. Подъезжают Илья с Гришкой.

– Чё тама тако? – спрашивает Евдокия.

– Да деду неохота сучья рубить, – Илья говорит.

– Он приболел, чё ли?

– Ага! Ленью! – смеётся Гришка.

– Не дело, робяты, скалить зубы над пожилым.

Дядя Федя в обиде. И правильно! Тюкает Луканин топориком: и ему бы куда драпануть…

Только на обратном пути (они теперь работают на разных волоках) удивлён: Катерина зарёванная, кутает лицо платком, чтобы никто не просёк. Удивительно, давно плакала, когда её отец умер.

Она, «первая девка на селе», многие зря клеились. А с ним ласково: «Луканчик…» Никто его так не зовёт. Имя Алексей в каждой бригаде. У них: он сам и Лёшка немой. Но «Луканчик»… Это имя говорит только Катерина, правда, иногда ехидно. А ведь он – всем пример: пьёт в меру, не курит, не гуляет. Но она недовольна.

Наверное, оттого, что у красоты своей в плену. С годами красота управлять Катериной прекратила, а характер не изменился. Мало того, чем дальше, тем нещадней («Ты ничего не умеешь»). Вот её отец Сафрон Клепиков – умел всё. Первого Катерининого жениха он оприходовал под товарняк… Алексею повезло: с таким тестем и жив.

Он умеет! В деревне хлев ремонтировал. И настроился отремонтировать дом Сафрона, но владелец и его дочь – в штыки. А тут и ель рухнула на Сафрона. Валил один, выгнав толкача. Гидроклин для толкания в нужном направлении подпиленного дерева тогда не применялся. Луканин новшеству не рад – таскать дополнительные килограммы. Правда, с толкачом надо делить деньги. Куда не кинь, гидроклин…

А Катька, когда появились в конце улицы Улымской три новых двухквартирных дома, давай выбивать квартиру, дом отца отдала для какого-то хозяйства общественной бани. Квартира неплохая: три комнаты, веранда, дровяник, огород, маленькая банька.