Текст книги "Золотая рыба"

Прибегают бабушка и мама:

– Наглая! Она ребёнок!

– Ты что, творишь? А ещё на философском факультете! Не плачь, милая, не плачь, умница, – утешает бабушка Веруньку.

– Отстаньте от меня!

Верунька уже за своим столом. Сандра – лицом к окну. Во дворе дуб, клён, вороны… Слёзы капают на дерматин. Мама с бабушкой уходят в другие комнаты.

– Хочу умереть, – говорит твёрдо.

Вновь видит Юкон, холод Аляски. Полный атеист (такой, как бабушка) идёт к своей гибели. И она идёт с ним, и она замёрзнет. У неё воображение, но она готова околеть.

– Сандра! Сходи в булочную! – крик из кухни.

Не откликается, уронив голову. Верунька – докладывать.

– Верунька, ты только не бери хлеб с краю, с краю трогают руками, перехватают и вернут, – инструктирует бабушка.

Как умереть? Каким методом? Вниз головой в Москву реку? Не выйдет. Она плавает, как рыба. Или с платформы под локомотив метро? Это бы неплохо. До обеда она, то умывается в ванной, то плачет. Она не знает, как ей умереть.

– Сандра, иди обедать!

Из кухни – такие запахи, а ведь она не завтракала. Ей предлагали выйти в молочную: сметана – к борщу… Верунька играет на пианино, учит урок. Наверное, мама сбегала в магазин. Обедать противно: не умерла, и надо жрать. У неё опухшее лицо. У мамы такая мина, будто конец света. Бабушка вздыхает. Верунька глядит любопытно. Мама с бабушкой думают: Александрина катится! Недалеко до алкоголя, до наркомании и половой распущенности, которая приведёт к СПИДу. У них похоронные лица, они будто её хоронят.

Их мнение: не надо думать, надо ходить в магазин, пылесосить ковры, мыть полы и вытирать столы и стулья. Стирать на стиральной машине. Телевизор – умеренно – кино – не любое, а с учётом юного возраста. Театры, концерты классики. Но никак не стадионы с рок-музыкой. Верунька должна учиться на пятёрки (она так и учится), Сандра обязана быть первой в группе. Но не в МГУ, и, тем более, не на философском факультете, который, наверняка, бросит.

Внешний вид: мера, дабы не концентрировать внимание мужского пола. Короткую обтягивающую юбку (да, к тому же, красного цвета) не дай бог. Один парень в группе: «Семибратова, у тебя нет мини-юбки? Такие ноги…» Деньги уходят на питание. Мама получает, но это не деньги. У бабушки пенсия. Главная беда – папа даёт мало! Они даже прислугу не могут содержать, и давно никого нет в комнатке рядом с кухней.

– Тебе необходимы такие яркие туфли?.. – Намёк: яркие туфли надо отдать ей, у них один размер.

– Я работаю пока что, – обувает Инга Ивановна новую обувь на высоких каблуках.

«Пока что» в контексте: ей работать и работать, так как ты долго не слезешь с шеи. Стипендия уходит на «Шоколадницу», мелкие подарки и на книги. Книжные шкафы битком, и литература оккупирует один подоконник за другим. А ведь там горшки с цветами!

Отличный борщ (творение бабушки, второе – мамины котлеты). И не хочется умирать.

Она уходит на диван. Верунька рядом. Ей надо удивить человечками, чтоб Сандра ими хоть немного восхитилась. И восхищается, и они играют ими, а потом она прислоняется головой к Верунькиной тёплой мягкой спинке и дремлет. Она за Верунькой, как за каменной стеной. И сестрёнка уже спит. Никто не орёт, не врубает пылесос.

…В Москве – дикая жара. Начало каникул. Идут в «Шоколадницу». Там хотя бы кондиционер. Двое ребят. Сандра.

– Так бы и нырнул в какой-нибудь водоём! – говорит один.

А второй, Володя Одинцов, удивляет:

– Я живу на Оке.

И он говорит об этой реке, о какой-то рыбе плотве, о маленьком родном городке, куда отбудет до следующего семестра… А у неё идея:

– …давайте в Крым…

Там дедушкина яхта «Надежда», многокомнатная дача…

Оба парня (второй из какого-то сибирского города) довольно кивают, прибавляя «классно» и, наконец, сибиряк говорит: он с девушкой. Володя Одинцов глядит: мол, а тебя я могу считать «своей девушкой»? Взгляд понят, ответа нет. И он думает: мол, там, в Крыму, видно будет.

Она выходит на Маяковке, им ехать да ехать на съёмную квартиру.

– С кем? С кем ты собралась? – вопросы Инги Ивановны.

– Мальчики из группы, девушка одного…

– Они приезжие?

– Володя Одинцов – нормальный парень. Да, не всё ли равно, с кем рыбачить! Дедушка Джек…

– О, нет! Необходима санкция Георгия Евгеньевича!

– Да, и с санкцией, – напирает бабушка, – ехать не надо одной. Мы вот-вот вместе: мама, Верунька…

Инга Ивановна подхватывает:

– У меня отпуск с определённого дня! Вот тогда и поедешь. С нами, а не с какими-то ребятами приезжими… – И уходит к себе в комнату звонить папе.

– Мы с мамой тебе желаем только добра. Тебе необходимо окончить институт, выйти замуж (этот тонкий вопрос мы проработаем!) – меморандум бабушки.

– Тебя к телефону!

– Да, папа…

«Сандрина, деточка, думаю – нереально. Я не могу убедить твою маму, это кремень. Будь моя воля, я бы позвонил дедушке Джеку…»

– Мне жаль, папа…

Что плела она Володе Одинцову… Тот в ответ, мол, рыбы полно и в Оке.

…Идя от метро, видит на заборе яркую картинку: рыбак, одетый в красный штормовой капюшон, в двух руках большая золотая рыба… Отрывает клочок с телефоном…

Главное: билет бесплатный. Родные люди не дают денег на рыбалку у дедушки. Но к чёртовой бабушке или прямо – к чёрту на рога будет бесплатный проезд. Надо только в Чертаново для оформления договора.

В МГУ пишет заявление на академ-отпуск. Если б можно было заявление на смерть, то в таком настроении…

Далее истерика для мамы и бабушки (хотите, чтобы я повесилась или отравилась – выбирайте!) и аргументированный диалог с папой. Она так нацелена, так тверда, что они отступают. Твёрдость, о какой они не подозревали. Папа ей оформляет командировку, делая вид, что верит: она и дальше будет твёрдой, взрослой, наговорив этих банальностей, немного разбавив ими их, в целом, небанальное общение. Он внял её, опять-таки, твёрдой просьбе не идти на вокзал.

Мама и бабушка, будто ждут, что она в последний миг выпрыгнет из вагона; им придётся компенсировать деньги на билет и суточные, которые ей выдали. Они нагло спекулируют на Веруньке: «Уговори не уезжать». Но сестрёнка на перроне не ревёт (на это рассчитывают сценаристки), а говорит с милым доверием: «Возвращайся скорей».

У Сандры бравада, какой не бывает у покойниц на пути в крематорий; лица бабушки и мамы вполне для ритуала. Дома они будут плакать, обвинять папу в неправильном воспитании, мама будет ему звонить на эту тему, и он чаще будет курить, хотя, вроде, чаще невозможно.

Вот вам! Уедет! Так уедет, как вам и не снилось! И – уехала!

5

– Пока мы дрыхли, девчонки говорят, студентов привезли! – Настя рада!

За окном смех не только женский. Доски тротуара гудят от грубых ног. Увы, теперь и в темноте не вымыться на колонке.

– Их вон в те, где койки в два этажа, – ликует Настя.

Свет горит в окнах, раньше тёмных. Шум, беготня. Как много их… Одеты одинаково, не отличить, где девушка, где парень.

– Парней у них много, – вздыхает Настя. – Танцы будут, а нам – в ночь.

И какое ей дело до танцев: юбка ниже колен?

…На конвейере опять дикая битва. Две бабы дерутся, а как они бранят друг друга, не передаваемо.

Ненормальное явление: ей нормально работать на рыбе. Тупой однообразный труд. Выработка автоматизма. Она и работает, и думает вопреки рекомендации академика Павлова о синхронности рук и головы.

Неотвязно: мама, Верунька (эта чаще других), папа, бабушка. О маме – много. Об этой мощной Инге Ивановне. Она моторная! Она делает и делает. Всё доводит до конца. Было нелегко, но она «пробила» клинику новых методов лечения наркозависимых.

О папе не думает. Он не моторный. У него двадцать книг с закладками на первых страницах покрыты пылью. Пыли много в его «берлоге». Когда она ночью в цехе укладывает в банки холодную мокрую рыбу (маленькие ломтики – «цветочком» в банке), думает о маме. Она видит её в ярких туфлях, в ярком жакете на сеансе психотерапии перед группой пациентов, которые превращаются из наркозависимых в полностью зависимых от Инги Ивановны. Руки хватают сайру, кладут в банки, которые одна за другой брякают на металлический поднос.

Выжмет три нормы. Настя делает пять. Она вновь кроет матом Тоньку. Тонька с огромным дуршлагом (из отверстий бьёт вода) мимо Насти, и ненароком льёт ей в сапоги. Та кинулась, цепко держит края этого тазика и вырвала бы, не вмешайся полусонная (уколотая – наблюдение Настя) учётчица Аля. Рыбу делят. Тонька ревёт.

Сайры нет, на транспортёре в ледяной воде редкие ломтики.

– Не то с резкой, – предполагает Настя.

Они бегут к началу цикла. Разделка работает: кишки летят. А вот порционка в режиме ожидания. Настя хватает какое-то корыто. Агрегат врублен! За ними хвост; у всех – ёмкости. Рыба льётся с водой, падает в бак, и оттуда её ловят. Один дуршлаг, второй, третий… Сандра, вернее, энергичная туповатая Саша входит в азарт. Их корыто – немного – и доверху. Рыба серебряная, будто холодные продолговатые камни для какого-то великаньего ожерелья.

И тут Тонька:

– Рыбу захапали, так вас и так!

А Сандра, правильнее – Саша, ловит и ловит… Наберёт корыто доверху! Рядом мокрые Настины руки, мокрое Настино лицо, фартук, сапоги, халат. Настя Тоньке в ответ:

– Сама, так тебя, так, всё хватаешь, так и так…

Тонька никнет, и вся очередь с тазами терпеливо клонит головы перед Настиным криком, перед её матом, да и перед физической подготовкой Сандры, вернее, Саши…

Порционка хлещет ледяной рыбой. Опять корыто. Укладывают, а другим укладывать нечего.

Утром сапогами в тёплой воде, которая откуда-то течёт, разливаясь на бетонном полу. Ест отбланшированную, но не залитую маслом и не запечатанную рыбу, которую крадёт с конвейера Настя. Если так каждую смену, – ликует коллега, – то она не только матери и детям, но и себе купит, например, «импортный купальник».

– Тут негде плавать!

– Поеду в Одессу, пойду на пляж…

– С этим моряком Славкой?

– Да, нет, он не любит пляж… Он загорает на палубе «Христо Ботева», на котором ходит из Болгарии…

Девушка-подружка умолкла. Сандра – следователь, на допросе у которого врёт подследственная. Хоть ни о чём не говори с ней, кроме, как о рыбе.

– Если так пойдёт путина, детям куплю и зимние куртки. Матери надо бы элегантную… В Малокурильске есть.

Наверное, и Сандре надо ликовать. Явится приодетой… Яркие туфли на высоких каблуках; у неё нет таких. На низких есть, дома, дорогие. Она будет высокой на каблуках. Она и так не маленькая. И юбку эффектную, чтобы ноги…

Музыка! Танцплощадка под фонарями. Опять наблюдают, будто в театральном бельэтаже, но с цунамной лестницы.

– А нам в смену, – говорит Настя.

Темнеет. Тёплый ветер летит с музыкой, а они грубо топают литыми сапогами в цех, к рыбе, к Тоньке, к драке, к пяти нормам.

Утром – в барак, падают, как мёртвые. Мыться теперь нельзя на колонке, только в комнате за печкой, которую нагревают, чтобы сушить халаты, рукава мокрые, да и сапоги – в тепло. Для дров неновый ушат с двумя ручками. Нагружают, тащат вдвоём. Топят, когда отдохнут.

Ну, вот и превратилась в полу-дебильную Сашу, и такой ей быть. Мыслей во время работы нет. Автоматизм подталкивает к одной «идее»: натащить много рыбы, не дожидаясь, когда её притащит транспортёр: можно и не дождаться. Идеальный вариант – караулить у порционки. Правда, уборщица отгоняет наиболее ретивых к конвейеру (явно инструкция начальства) и для убедительности – шланг с ледяной водой, которым она моет пол, называемый «палубой». Это слово от новеньких.

Они не с большой земли, а откуда-то неподалеку, будто с моря. И они вербованные – так тут говорят, но не уехали домой, а кочуют по островам Курильской гряды; на некоторых и круглый год работают рыбозаводы. И на кораблях такие предприятия, плавучие.

– Вот бы на корабль! – улыбка Насти.

Эти две девицы на конвейере неподалёку. Самоуверенные. Морячки. И опять думают уйти в море. Вот тут схлынет, и они схлынут. Приливы и отливы.

«Останов». Выходят во двор. Бывалые курят, рядом пассивные курильщицы. Настя ненавидит дым с Одессы. Сандра от папы (болезненный курильщик). Но на Курилах многие курят не меньше, чем папа в Москве. «Вернётся она оттуда пьяницей и курякой…» – накануне отъезда бабушкино напутствие. «…и беременной…» – добавляет мама как врач.

Одна бывалая, – будто самка гамадрила: нет шеи, лба, лохматые брови и коротко стриженая голова. Голос – наиболее хриплый мат на конвейере. Других никаких слов от неё, кроме этих.

Её подруга мелкая, – не вдруг и поймёшь, – это девушка, а не подросток. Но лицо у неё миловидное. Да и фигура женская. И у неё нормальная речь. Кроме мата, такого наглого, какого нет ни у Тоньки, ни у Насти.

– Уборщица, б…, там палубу поливала, сука, и меня на х…, облила! – ребячливый голосок, которым вопит, ни с кем не ссорясь.

Нормальные фразы у неё за двоих: за себя и за Навалову. Имя этой Наваловой спросить? Но и так ладно: Навалова и Навалова… Старше (хотя выглядит наоборот) Стенька. У этой пока только имя. Полное – Степанида. Так уважительно её звать никто тут не будет, но она не претендует.

Они куда-то уходят.

– Детдомовки, – Настя говорит, будто о тайне. – Как вышли из детдома, так и кочуют. Своего дома у них нет.

Сандра впервые видит людей, у которых нет дома. Они – скиталицы! И бродят, будто бродяги!

– Непонятный тандем, – говорит, думая о неприкаянности.

Одни в целом мире! У них нет мамы, бабушки, папы. Дядей и тёть тоже нет? Вот у неё две бабушки, да, и другие родственники. Вообразить, что мама, папа, дедушка Джек, бабушка Надя и бабушка Инесса умерли, её дядя Петя с тётей Юлей заберут, и будет с ними в Америке как родная дочь. Но у этих и такой мамы, как у Насти, нет!

– Что тут непонятного, – говорит подруга. – Они, наверняка, лесбиянки.

– А вот я думаю, что они – интеллект на двоих и физическая сила на двоих. Навалова – копия штангистка в спортивном лагере. А Стенька… У неё умные глаза. У неё философия.

– Саша, какая ты…

– Какая?

– Ты видишь людей очень великолепными. А они очень плохие.

– …все какие-то лесбиянки?

– Саша, ты многое не видишь… А откуда такое название – «лесбиянки»?

Роль преподавателя ей нравится, – не укладчица рыбы. Лекцию про этих уродок! Главная у них Сапфо. Поэтесса. Стихи отвратные, как и этот сапфизм, который в них. Они обитали тоже, кстати, на острове. Греческий, в Эгейском море Лесбос…

Она вдруг видит острова… Южные греческие… Музыка с бубенчиками… Или она была там или будет… Такое видение… Да, ещё, например, – палуба корабля, а рядом – явно её муж, почему-то Томас… Хотя имя, наверное, из любимой ею американской литературы…

Ученица подозревает: лектор не имеет понятия о деталях физиологии этих самодостаточных в половом отношении девиц. Но эрудит Семибратова не смущается, оперируя медицинскими терминами. Она прорабатывает такие книги, увидев которые, Инга Ивановна подняла бы невероятный скандал (удивительно: не обнаружила).

Она знает всё о видах половых контактов. Крупный теоретик. С практикой не так. Но некоторые практики для неё заведомо неприемлемые. Например, те, которые на острове Лесбос. На острове Шикотан их, вроде, нет.

Явление Стеньки и Наваловой не считает таковым. Из-за Стеньки. А Навалова – такой же тёмный лес, как её тёмные брови и тёмные вихры.

Часть 4
«Московских окон негасимый свет»

1

Наконец-то, первая смена… А то ночная да ночная. Надоело мимо ходить цунамной лестницей. И вокруг – темень, и одно яркое пятно. Пятно света. Музыка. А они мимо – в резине: бух-бух-бух о дерево тротуара, о дерево лестниц…

Отбыв в цехе, вымывшись в бане, едят. В меню крабы. Вдвоём на пирсе отловили этих чудовищ. Три – розовых (тот же материал, из которого перламутровые раковины). Три в бордовом «мохере». У японца арендовали ведро. Для транспортировки. Его хижина впритык к складу.

Трубки, будто скорлупа орехов, жалко отправлять в мусорное ведро. Вот бы Веруньке фотографировать, срисовывать до того, как выкинут. Такое никогда не едят «на материке».

Долгий дневной сон…

Вечер. Выпив чаю с мёдом, говорит Настя:

– Идём? Опять музыка…

Сандра не любит мёд. И этот чай… Когда уж – кофе?! Тут кофе нет! Она никаких продуктов не покупает, но ради кофе ездит на Тургеневскую. Едешь обратно в метро: из сумки аромат! Дома турку – на огонь!

– Но это не та музыка… – Горло давит, в носу щекочет…

 
      «…Московских окон негасимый свет…
      …Здесь живут мои друзья и, дыханье затая…»
 

Она, которая любит The Beatles, The Rolling Stones, Led Zeppelin, Scorpions, Smokie… Но из громкоговорителя давняя песенка, будто привет от Инги Ивановны. И окна… Она входит во двор: вот окно гостиной, а вот их с Верунькой… Окна маминой и бабушкиной комнат в переулке. Она видит немытые окна квартиры, где теперь папа (Третий проезд Марьиной рощи). Она видит устремлённые в небо окна МГУ…

– Ты как? – Настя прекращает на миг чумовую раскраску глаз, похожую на закат в Египте (так думает Сандра, хотя никогда не была там, но будет неоднократно).

«Музыку» о «родных окнах» кто-то вырубил.

Надевает майку с портретом Мика Джаггера, джинсы. Она не красится, мини-юбки нет. Ноги у неё для такой юбки «отпадные», как говорит один философ в их группе, ну, тот, с кем не вышла рыбалка в Крыму. Володя Одинцов. «Шикарный парень», – так болтают о нём девчонки с другого факультета. Наверное, рыбачит один этот Одинцов?

Пока Дальний Восток не остался в дальней дали, пока поезд не подкатил вплотную к станции Фрезер, а потом и к Казанскому вокзалу, или пока лайнер с ней на борту не сел в Домодедово, ей не быть Сандрой. А вдруг и никогда не быть? Рыдания в горле, когда поют об окнах в Долгоруковской улице или в Марьиной Роще… А Саша боевая. Шаг в кедах уверенный, а тело, как на корте, готово к ловким виражам.

У Насти два халата (белый рабочий и домашний в жуткий цветочек). Её гардероб: неновый плащ, древние ботинки, огромное пальто, немодные зимние сапоги… Летнего нет. Так и ходит в одной юбке… Блузку (ту же) в каких-то рюшках белопенных, сняв с верёвки выстиранную, в гладилке выгладила. Туфли у неё, вроде, ничего, но от длительной носки каблуки окривевшие.

Какая разница, в каком наряде наблюдать с площадки цунамной лестницы? Вид, как с пригорка в Екатериненке, в этом «публичном доме» для парней Находки. Тут, вроде, не так. Студентки. И студенты…

– Давай туда! – решительная Настя.

Идут «туда». От клуба – вверх, но не лестницей, а тропинкой прямо на танцпол к динамикам. Выход из мрака под софиты.

«О, мачо босс…» – гремит над Шикотаном. Когда эта милая песенка умолкает, другая милая, но медленная: «Джонни, та-та-та-та-та-та…» Далее Демис Руссос, итальянцы…

– Вон, Стенька с Наваловой танцуют. Ну, молодцы, девчонки! – хвалит Настя.

В кроссовках кавалеры. Дамы в туфлях. И на Стеньке туфельки, мини-юбка, и с ногами нормально у Степаниды. На-валова в кедах. Но не все, как шерочка с машерочкой… Наверное, в Крабозаводске мехфакультет рыбного института? Механики, математики и философы, как правило, парни.

– Потанцуем?

С ней одного роста, невелик для мужчины. Брюнет, профиль какой-то испанский. Увиден Настей в пути на конвейер: «Вон там, в центре! Какой красавец!»

Опять про мачо босса… Танцуют напротив друг друга, но этот шикотанский мачо пару раз перехватывает талию.

– Ты откуда? – это первое говорят на острове, знакомясь.

– С Луны.

– Я студент, в будущем инженер-механик рефрижераторов… Тебя как зовут?

– Александриной.

– А тебя, правда, так?

– Александриной Георгиевной.

– На… вербованную не тянешь, Александрина Георгиевна. Меня – Вадим Юрьевич.

– А откуда у тебя такие наблюдения, Вадим Юрьевич, о вербованных?

– Ты выходила из их барака. Потанцуем, да прогуляемся?

– Куда? Тут некуда.

– На сопку, например. Можно взять мою плащ-палатку, набрать еды, запалить костёр. Тебе не в ночную?

– Нет, мне не в ночную, Вадим Юрьевич. А сколько тебе лет?

– Мне? Да уже двадцать пять.

– Пик половой активности. Взаимоотношения полов, такая у меня социологическая тема.

– Ты эрудированная. Откуда ты такая?

– Неподалёку я. На Хоккайдо резидентура японской разведки. Я ниндзя… Внешность немного другая.

– Да, внешность, наверное, обманчивая! Наверху неплохо наблюдать рассвет! Оттуда видно пол-океана. Ну, не пол-океана, а бухту целиком, корабли на рейде…

– Маняще, Вадим. Но мне надо работать над рефератом на тему адюльтера.

Интервал. Он подводит её к Насте, которая так и не выбрана никем, и отходит.

– Саша, как он? Такой эффектный…

– Мачо как мачо.

Настя ждёт эпитетов. Пряди вдоль лица бедные. Веки – в три слоя, лицо – в пять. А вот губы не малюет. Они у неё – лучшее в лице: гладкие, ровные. Бедная Настя! Наверное, Сандра любит её, как Веруньку, как вторую сестрёнку? О Веруньке – не надо думать, как о ней – слёзы, от них плывут половицы, а музыка летит в океан и туда, где «московские окна в сумерках зажглись».

Белый танец под «Джонни…»

– Саша, вон он, ты его пригласишь?

– Я? Этого? – И чуть не добавляет: – …он же урод…

– Я пойду, пока никто не увёл!

И – бегом мимо пар в обнимку туда, где заметной бригадой гордые кавалеры. И этот, будто их бригадир, оглядывает кандидаток для «плащ-палатки». Вадим Юрьевич, в проекте инженер-механик холодильных агрегатов, двадцати пяти лет (немалых, и на его, да и на её взгляд).

Она ещё вспомнит эту прыть подруги. Да, она определяет эту непонятную девушку как подругу. Иногда думает, их две: Верунька и… Настя.

С двенадцати лет никакой девичьей дружбы. До этого на дни рождения приходило полкласса. Но как-то во время урока домоводства одноклассницы обсуждают «петли, накиды» – вязание из ниток, которому их обучает немолодая тупенькая тётенька. Семибратова говорит, что ей плохо. Это правда. В коридоре думает о «Человеке-невидимке» Герберта Уэллса. С этих пор – ни единой подруги. Но Верунька… Она любит слушать фрагменты книг (теперь – Настя). Наверное, я преподаватель – думает уверенно Сандра.

Её верная ученица танцует, обнимая за шею Вадима (двойка от учительницы).

Разобранные кавалеры фланируют под вздохи: «Джонни, о, ес, та-та-та-та-та-та-та…» Главная пара – в центре. Будущий механик – неплохой будущий жигало. А Настя, отметив этого парня на пути в рыбную ночь на цунамной лестнице, надеялась увидеть его тут?

– Зовут Вадим! – так, будто она автор этого имени и гордится. – Саша, он о тебе не очень: «Такая вредная интеллектуалка». Я ему прямо: не смей плохо говорить об этой девушке, это моя подруга! – фальшивит, рада, Вадим «отозвался не очень».

Теперь итальянцы – дискотечным безумием. «О, ма-мам-ма Мария!»

Главный шикотанский танцор идёт к ним, правильнее, – к ней. Она ему таким одиннадцатиметровым отказом долбанёт, от которого он ляжет и не поднимется до врачей, и тут видит Настино лицо, как на перроне у поезда. Вадим рядом, а Сандра глядит на Настю. И он удивлён этой открытой мимике. Ну, будто они оба пожалели дитя у вагона, и он выводит девушку в круг.

Сандра отказала пятерым! На перегруженных барышнями танцах, – рекорд. «Дарвинизм». У Дарвина о размножении птиц. Ток. Тетерева. И тетёрки. Эти танцы половые, не такие, как на корабле, невинные, весёлые (до пьяных тёток). Тут веселья нет, банальная лирика: «Я нравлюсь тебе?»

И Настя полна этой лирикой, которая ведёт напрямую к интиму. Как она о болгарине: «весь волосатый». Без вариантов: она жила с тем парнем.

А вот Сандра никому никогда не бросится на шею. Насильника убьёт. Отработан курс самообороны, даже немного каратэ. Спорт – это сублимация. Когда на корте колотишь по мячу, физиология отдыхает. Сандра не потеряет данное ей воспитание. Быть осторожной – главный его пункт, и то, что она на Шикотане, говорит об утрате этого правила. Тут зона риска, и беда как норма.

«Бойся там профессиональных соблазнителей. Вот у меня в студенческие годы приятельница попала в сети…» «Бабушка! На Шикотане сети только для рыбы!» – безмолвно хохочет, но обрывает хохот… Настя не танцует. Это объятия. Динамики отгремели. А танцовщица не идёт обратно. Они с Вадимом – на выход, но вдвоём.

В два прыжка, как с мячом в регби, и Сандра рядом:

– Извините! Тебя, на минутку! – Настю – за руку (так не хватает) и оттаскивает от Вадима (подруга против неё рыхлая курица).

– Никуда с ним не ходи! Он мне предлагал «плащ-палатку» на горке с видом на океан! Идём домой!

– Ну, да, – нехотя, и добавляет: – Давай, пригласим к нам Вадика…

В комнате никого, другие на работе. Чай с мёдом. Парень тут эффектней, чем в полумраке танцплощадки.

– Вадик, Саша ведь тоже студентка, – говорит, подлизываясь.

– А где ты учишься?

– В университете. А ты, надеюсь, в рыбном?

– В рыбном, – поняв насмешку, не обиделся.

– Он из Астрахани.

– Что рыбы в Волге нет?

– Да, правильней практику проходить дома.

– Нам в смену утром, – глядит Сандра на этого мачо так, будто готова кинуть через бедро.

– Ладно, благодарю за чай, за мёд… – Неохота ему уходить, будто тут мёдом намазано.

Только отваливает кавалер, Настя поджимает губы добрые, и такая она злая!

– Ты молодая, Саша…

Разница в четыре года, как они обе думают, немалая.

– Иногда мужчина один, а женщины две, обе любят одного мужчину. Но ему выбирать. И я не виновата, что Вадим меня выбрал, а не тебя. Не обижайся, прими это спокойно.

Немало они говорили, вернее, говорила Сандра! А эта Макушина (фамилия Насти) не казалась полной дурой. А теперь, выгнув как-то так губки и заострив широковатый носик, плетёт бред!

Макушина недалёкая. И далёкая. И вокруг – никого.

3

Днём они работают как-то отдельно.

Стенька:

– Вы поругались? Вот мы с Наваловой никогда.

Их тандем вызывает научный интерес, но правильно не уходить в контакты, а уйти в книги. Папа рекомендует статьи Томаса Манна, и он есть в богатой библиотеке рыбацкого клуба!

На кровати, как дома на диване. Фонарик. Когда Верунька дрыхнет, она читает при фонарике. Не на кухне, не в гостиной. Верунька как парламентарий с докладом: «Сандра портит глаза». Вердикт отменён. Но вернуть её им не удалось. И мама, и бабушка с тех пор наказаны фонариком. «У тебя план ослепнуть раньше времени?» – Рита – это мама и бабушка в одном флаконе.

Как-то говорил папа о «моде на Ницше, на Достоевского…» Первый ученик второго. А никак не наоборот. Учитель и ученик, – больные люди. Оба крушат стереотипы. Но убивают в себе всё, вплоть до здоровья. Томас Манн, как папа! И голова опять работает, являются идеи; додумает, структурирует в доклад и выйдет с ним на коллоквиуме на тему ницшеанства как больного взгляда на мир. Новенькая тетрадь (для дневника путешествий) вполне подходит.

Она давно знакома с новеллами Томаса Манна, а также романом «Иосиф и его братья». Но это художественная литература, лёгкий слог, прямо для детей! Фрагменты в её идеальном изложении, как сказка для Веруньки. И другие его вещи прочтёт. Теперь этот Томас – любимый автор.

В темноте бродит у барака. Насти нет.

Студенты поют. Подобные песни вылетают из окон в Марьиной роще. И с такими словами: «А вещи тёщи в Марьиной роще».

 
«…Рыба в сети хочет, а за мной идёт по пятам.
Надоела рыба, надоела очень!
Мне б хотелось быть с тобой. Ночью!
 

В конце каждого куплета ребята озорно выкрикивают:

 
Так давай взорвём Шикотан!»
 

А с другой стороны – вербованные бабы:

 
«Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…»
 

– У этих одна цель! – пошла спать.

Утром Галя, Рита и Валя – из ночной смены. Сандра, открыв глаза:

– Где Настя?

– Не волнуйся, идёт, – Рита с кривоватой улыбкой.

Настя входит. Довольная.

– Ну, загуляла девка! – говорит Рита.

– Да, пусть гуляет, молодая, – не осуждает Валя.

– Господи, прости, – шепчет Галя, ровняя под матрасом халат с карманом для денег.

До завода идут рядом. Солнце вынырнуло из моря. Что-нибудь скажет? Нет, молчит, и только лицо сияет.

Баню топят. И они, отработав, – в баню. Там и прачечная. Выстирали. Вымылись и – на свежий воздух развешивать на верёвках, натянутых рядами напротив окон их комнаты.

– Ну, и где вы с Вадимом?

– Гуляли.

– По цунамным лестницам?

– Ну, да… – Не о плащ-палатке, на которой, как в палатке. – Мне так легко! Я не думаю о Славко… Он вдруг объявляет, что у него в Болгарии жена, сын… Дома я открываю бутылку (этикетка: «Уксус») и… пивнула…

– И что?..

– А ничего. Минералку мать налила. Я ждала Славко! Как-то в порту в белой юбке влипла в гудрон. Юбку дёгтем… Так и вышло – выгнали нас. Думала – в Болгарию уеду, мать с детьми туда возьму. Легко мне. Посылку отправила. И вторую соберу. Хоть бы рыба шла…

Пересменка, завтра опять в ночь. Над островом Луна, будто остров в океане неба. Они – на перильцах веранды напротив своих окон. Настя ждёт Вадима. Уксус! Юбка в гудроне! Приятно быть гордой. Стала бы она кого-то караулить, влипнув в гудрон!

«Зачем ты на этот Пшикотан?» – бабушка ехидно. Соблазнители… И этому Вадику до такого далеко. Настя к нему сама…

Выходной. Днём целых три письма: От мамы с бабушкой (почерк мамин), от Веруньки и от папы. Пишут: возвращайся. Вернётся, никем не соблазнённой. Она им отправила ответы: папе и Веруньке – индивидуальные; маме и бабушке – одно на двоих. Читает Томаса Манна. Как же ей идеально с этим Томасом! Насти нет.

Вечер, юбка не в гудроне, в траве.

Идут работать. Никаких бесед, например, о статьях, которые читает.

Рыба идёт… Её так много… Вкалывают. И Стенька умолкла, а то звенит всю смену, не давая думать. На обед (ночной) – оперативно – в столовку, и опять – до утра.

Утром, укладывая рыбу в банку, ощущает толчок. От работы падает? И опять! Теперь-то понятно, – не от работы. Вцепилась в конвейер. Визг, вопли, жуткий лязг. Штабель противней гремит о бетонный пол… Под потолком лампы в решетчатых плафонах: туда-сюда!

– Из-под крыши! – крик учётчицы Али.

Цех дрожит. Грохот: летят банки, орут бегущие…

Во дворе солнце… Радио передаёт: недалеко от острова в море землетрясение, и волна Цунами катит прямо на Шикотан. С документами – на сопки. Всем вверх.

Вперёд цунамными лестницами!

В бараке – паника: под воду уйдут и завод, и домишки, которые у берега. На верху, вряд ли. Не забыть главное: деньги, паспорт. Настя – фотографию детей: братика и сестрёнки.

– Господи, спаси! – это повторяет не только Галя.

И ведь опять тряхнуло: лампочка на длинном шнуре отлетает влево, потом – вправо.

– Из-под крыш! – вопят на улице.

Выскакивают, бегут между ковылей.

– А «травка», как же «травка»? – недоумевает Сандра.

Настя идёт уверенно. Знает дорогу.

– Да, ерунда это, выдумки о какой-то радиоактивной «траве»…

Тропинка в гору. На вершине нормальная трава. Видна бухта, полный обзор, чем заманивает девиц Вадим. Вот оттуда и придёт волна. Жалкие коробки цехов поплывут. Отсюда Крабозаводск выглядит не обитаемым; кажется, – там всё вымерло.

А тут полно народа. Много тёток с тюками и чемоданами. У Сандры рюкзак (один предмет куплен в промтоварах). Добро аккуратно уложено. И обе книги, те, что из дома, и Томас Манн, а то погибнут во время наводнения.