Текст книги "Валька Родынцева"

Когда в школе пронюхали про веру в её семье, стали дразнить не просто «замухрышкой», а «замухрышкой-мракобеской!» …Вот на фабрике никто не дразнил, но уволилась в самый мороз. Полученный расчёт вскоре потратила, и денег совсем не стало. Какое-то время продержалась на пустых винных бутылках, оставшихся после отца в их сарае. Рано утром, взяв в обе руки с вечера приготовленные сетки, тащит их под землю, в бывший бункер бомбоубежища холодной войны. Теперь тут «Приёмный пункт стеклотары». В потёмках видно, – очередь: опередили! Дядьки покуривают, некоторые тётки – тоже, матерятся все. Холодно, а приёмщица ещё в тепле, наверное, спит. Наконец, является: кудряшки из-под дорогой шапки, морда разъевшаяся (с каждой бутылки в карман кладёт). Некоторые возле окошечка возмущаются: кому рубль недодала, кому полтинник. До самого дна далеко: тянется хвост, и Валька в нём на сквозняке проходного двора. Наконец-то, – пахнущий прокисшим вином подвал с каменным холодом. Ноги задеревенели, лицо застыло. А бутылочный звон вдалеке (счастливчик уж сдаёт): звяк, дзинь, звяк, дзинь. Свет тусклый на лестнице, уходящей в недра. Лица серо-жёлтые, будто зарубежные гости из дальних, более плохих стран. Радостно, когда выходишь на поверхность: улица, зимний день с вялым солнышком на рябине, жалкой, но и красивой (ягоды краснеют кое-где). В оконных стёклах кафетерия трепещет она, отражаясь, будто в зеркале, и будто не одна рябина, а с такой же вдвоём. Булочки свежие: с маком глазурованные, с шафраном ярко-жёлтые пахучие, с марципаном, изогнутые рожками… Кофе с молоком разведённый (но не важно), горячий. Руки по очереди отогреваются на стакане. Нет ничего лучше, чем иметь в кармане так много денег и половину из них проесть в этой кондитерской. Бутылки кончились…

Ну, всё! Штрихи жирно чернеют над и под глазами. В маленькой коробочке сухой чёрный брусочек, который надо размягчить каплей воды из чайника (Капуста, та плевком). Но Валькина первая по счёту мачеха, тётя Люля, обучила её «эстетическим манерам» при «нанесении макияжа». Жаль, отец неверно понял правильность обучения, тётю Люлю выгнал. Замесив краску, щёточкой переносит на ресницы. Каждая ресница делается втрое толще естественной. Хлоп-хлоп, – глаза, как у куклы! Разве такую красоту глаз получишь от природы?

…На фабрике красились все, даже комсомольский секретарь Женя. Родынцева в этом дружном коллективе забыла о своём неправильном воспитании (пятно биографии стала смывать мылом передовой деятельности). О том, как выводят пятна порока, хорошо рассказывает радио. Наша страна – большая химчистка, где каждый всегда готов вывести с души пятно, как у себя, так и у товарища (в школе не успела отмыться, так и закончила восьмой класс). Кое-какие позорные страницы своей юной биографии самокритичная Валя не в силах забыть.

…Как-то под вечер после уроков пионервожатый Володя и его помощница Зоя в темноте класса, запертого изнутри на ключ, хрустели партой: слышно хорошо, но в замочной скважине ничего не видно. Хруст остановился, Зоя сказала раздражённо: «Давай откроем дверь, а то должна придти эта недоразвитая», – и добавила кое-что хулиганское. Валька удивилась: кто эта – «недоразвитая»? Всех одноклассниц перебрала в своей голове, остановившейся в росте (сама, разумеется, не в счёт, ведь пришла по делу). Принесла она красное полотнище, где белыми буквами вызвалась ещё вчера написать великие слова: «Вперёд, к победе коммунизма». За это ей пообещали, что седьмого ноября она возглавит колонну несущих этот транспарант к трибуне. На трибуне – главные дядечки страны. Они приветствуют поднятыми руками даже тех, кто поклоняется дьяволу капитализма – деньгам, а также мракобесничает, веря в бога (стыдно Вале правильной за родителей!) Включившие в классе свет Зоя с Володей увидели, что слово «коммунизм» написано с одной «м», и напустились: «Пусть напишет Зубцов!» Пришлось не во главе колонны, а на задворках встретить седьмое ноября, день победы надо всеми врагами.

«Упекли маму опять, а толк?» – отец не праздновал великий праздник: ехали они в троллейбусе, оставив маму в больнице. Валька всё переживала за ошибку на транспаранте, а потому в первый день после каникул вскочила на классном собрании, предложив контролировать чистоту. «У тебя же у самой руки грязные!» – закричал Борька, родители которого (оба!) в родительском комитете. Посмотрела она на свои руки… Мама в корпусе номер пять городского онкоцентра, и никто не напомнил вымыть руки перед школой, а рисовала-то она суриком, от которого остались рыжие пятна. Картина вышла непонятная, вся из солнца, от которого хочется отвернуться. Она поставила картон лицом к стене, чтобы никто не видел, что получилось слишком много солнца. Глядя на её частично солнечные (от краски) руки, класс повалился от хохота на парты, видя, как растерянно оглядывает Родынцева, будто чужие, свои руки. «Тогда я отстающим буду помогать», – говорит не так твёрдо. «…чтоб у них ещё больше двоек было!» – опять крик, хохот, пришлось сесть на своё место рядом с двоечником Фефёловым.

После такой школы на фабрике ей понравилось! Заготовки к обуви были разных цветов: красные, жёлтые, зелёные; плывут они ворохами на транспортёре. Научилась Валя сшивать состоящий из ремешков верх сандалий (мотористок не хватало). Однажды попробовала под присмотром мастера и приноровилась, и даже смогла вскоре устранить мелкую поломку швейной машины без помощи слесаря. Бывалые обувщицы зауважали, никто не насмехался. А платили так много, что вскоре купила на толкучке импортную курточку. «На «рыбьем меху», – уточнил отец. А какой запах на фабрике (новенькой кожей), как духи! Одна тётенька с конвейера пожаловалась, мол, к концу дня она угорелая, болит голова. Валькина голова в полной нечувствительности, а на молоке или фруктовом соке, которые выдавали за вредность бесплатно, можно продержаться с куском батона без обеда, если деньги потрачены на одежду, обувь и косметику. Но в цехе всегда кто-нибудь одолжит. Мастер Антонина Петровна и вообще: «Пошли в столовку, на тебя возьму, в получку отдашь». Никто тут не придирается (руки грязные!) Валька иногда перед второй сменой не только после сурика и сангины, после угля не успеет отмыть! Она стала рисовать какие-то разные лица углем. Начнёт рисовать лицо на толстой крепкой бумаге (отец целую пачку притащил, он же купил уголь – много чёрных таких карандашиков), не знает, что получится, какой человек… Но иногда этот человек выходит таким живым, что поскорей повернёт его лицом к стене, чтобы он не подглядывал за ней, как она переодевается, чтобы идти на работу. Отец придёт без неё, вправит всё, что она нарисовала, в подрамники, а работы углем загонит под стекло. Все картины стоят возле стен и в углу, отвернувшись от Вальки, их нарисовавшей. Но в цехе у всех грязные руки трудящихся, ими гордится советский народ. А ещё на фабрике (решила Валька Родынцева) её выберут…

В школе она вступила в комсомол не с первой группой отличников и ударников, торжественно поздравляемых главным городским комсомольцем, похожим на немного полысевшего в фашистских застенках Олега Кошевого. Их, троечников, нагнали полно в райкомовский коридор, быстро оприходовав: значки, билеты… Этот радостный день не забыть никогда.

Цеховое комсомольское собрание проводила секретарь Женя, похожая на красивый памятник в скверике у проходной, девушку, держащую в крепких руках весло. Валька глядела на эту видную комсомолку из первого ряда, не отрываясь: болгарский модный жакет, стрижка «молодёжная». Нет, Женя не кособокая, как школьный пионервожатый Володя, не кривоногая, как его помощница Зоя. Валька нарисовала по памяти дома Женю, хотела ей подарить. Но подумала: вышла так похожей, будто на фотографии. Наверное, у Жени есть хорошие фотографии: зачем ей этот карандашный портрет?..

«Кто хочет выступить?» – спросила комсомольский секретарь по ходу повестки дня. «Я», – Валька Родынцева вскочила с поднятой рукой, готовая за вожаком «хоть в огонь… если нужно, открывать молодые пути» (так поёт радио). Выйдя перед залом, полным комсомольцев, встала Родынцева рядом с Женей, показавшейся ей такой же высокой, как похожая на неё скульптура. Ещё не надоумили девчонки с потока на школьные туфли пришпандорить у каблучника из соседнего цеха шпильки длиной восемь сантиметров, предназначенные для летних модельных туфель. Не были ещё куплены и лиловые сапоги, не попавшие в свободную продажу из-за малого количества пробной партии. Куда попадут – неизвестно. Несознательные болтали: начальство растащит. В зале сидело много комсомолок и мало давно разобранных по ним комсомольцев. На стенах зала висели портреты Ленина, Карла Маркса, Фридриха Энгельса и большой портрет главного дядечки страны, толстощёкого и мелкоглазого, глядящего с «добрым прищуром» (так говорит радио). Ещё всюду были вымпелы – тряпочки необыкновенной вишнёво-золотой красоты, и огромное глянцево-лаковое шёлковое знамя (вот бы миниюбочку из такой материи!) Родынцева сказала речь. Выступила! В классе не давали, а тут перед многотысячным (так говорит радио) коллективом. Идейная! Не только про одежду думает да про косметику (не Капустова) – о коммунизме (два «м»!) для масс (два «с» или одно?) Вернувшись на своё место, не помнила, о чём говорила. Осталось чувство полёта и горящие щёки, но ни один не засмеялся, и потому сделала вывод: дельное. После клочками вспоминались слова, но не свои, а радиостанции «Юность» из передачи «Ровесники».

 
«Не расстанусь с комсомолом,
буду вечно, буду вечно молодым!»
 

На стройке у кирпичников глупая приговорка к этой прекрасной песне: «До пенсии собрался руководить молодёжью». После собрания Женя назначила Родынцеву следить за «отчётностью в социалистическом соревновании на участке детской обуви», обходить конвейер, имея деловой вид. «Мне понравилось твоё выступление. И вообще, ты – деятельная. Деятельных мало». Однажды Родынцева выполнила особо ответственное поручение. Надев не свою юбчонку, а мамино платье с белым воротничком, отнесла документы в райком, где в чистейшем кабинете почувствовала себя полностью защищённой: от холода, грязи и голода (из райкомовской столовой вдоволь нанюхалась вкусного запаха только что сваренного борща). Защита чувствовалась и дома: в этот вечер Вальке не казалось, что она один на один с безмолвием планет.

Полетела она, неведомо куда, но не одна, а в связке с тысячами других. На конвейере поглядывать стали, как на будущего лидера (комсорг участка собралась в декрет). Иногда казалось: сон. Оборвётся, лишь только Женя кое-что узнает про неё… Но что могла узнать о ней такого комсомольский секретарь цеха летней обуви? «А то, – отвечала себе Валя самокритичная, – червоточинку…»

Всё Капустова, дружба с ней. Они что вытворяли? С уроков сбегали на каток, в кино, Капустова познакомила Вальку с мальчишками «её круга», курившими сигареты «Прима» и пьющими в подъезде вино. И она, Родынцева, попробовав по одному розочку и «Приму», и «Солнцедар-по-башке-удар», сделалась свидетелем. Она, сознательная Валя, покрывала негативное поведение других. Умолчала, не просигнализировав соответствующим органам. После фабричного выступления пришла она домой счастливая. Села перед зеркалом, накрасилась, просто так, для тренировки перед следующим собранием и следующей своей речью. Какие-то слова о комсомольской активности в рядах строителей коммунизма произнесла зеркалу, глядя на свой блестящий помадой рот. …и вдруг мама: «Ты такая смелая, словно угорелая!» Дочь поразилась: никогда не слышала от неё каких-то обидных стишков, да и слово «угорелая» на фабрике сказали недавно, раньше так говорили они дома только про баню. Сказав эту глупость, – шасть мама обратно за печку! Бодрое настроение исчезло. Такие несовременные отсталые родители! Ладно, мама, какой теперь с неё спрос… Отец летом в психушку угодил!

Скоро другое лето: вон как припекает в окно строительного вагончика… Ресницы готовы! Залюбовалась. У Майи Кристалинской по телевизору (у мачехи есть дома телевизор) глаза подведены в точности так!

 
«Ты глядел на меня,
ты искал меня всюду…»
 

В этой песне поётся о чутком отношении парня к девушке или мужчины к тётеньке. Конечно, не до такой степени чуткое, как у Владимира Ильича Ленина к Надежде Константиновне Крупской, называвшего её не «Надькой», например, а «Наденькой». Но тот, про которого поёт певица (такая же, как у неё косыночка куплена с рук у магазина «Подарки», и также ею обмотано горло, будто оно и у Вальки заболело), настоящий строитель лучшего общества на Земле! Старый лак смыт ацетоном. Новым лаком, немецким, купленным через Капустову, красно-золотым, принялась красить ногти, высунув язык от напряжения, забыв обо всём: о своей жизни и о жизни других людей…

Страшно подумать, что было время, когда ходила она уродиной ненакрашенной! Например, когда отца отвезли в психиатрическую больницу, она с голым лицом поехала его навестить, а потому Олег Павлович сказал: «Девочка (будто ей десять лет!), не расстраивайся, вот тебе мой телефон». Позвонила, и он сказал, что отцу лучше, можно передачу. Деньги лежали в коробке из-под конфет, купила молока, творога, яблок… Удивительно, как узнал её Олег зимой?

…Бежала она под ледяным ветром (и он под ледяным), а сверху близкие звёзды светили холодом непонятных планет. Вдруг, окликнули: «Эй, девочка, как отец?» Смотрит Валька и своим глазам, на сей раз капитально накрашенным, не верит: медбрат из психушки в очках и с портфелем. Обрадованно запрыгала рядом, рассказывая: отец выздоровел, счастливый труженик на благо, снова ремонтирует холодильники фреоновые, называет «хреоновыми»! Захохотала. Олег Павлович улыбнулся неприятным лицом, будто состоявшим почти из одного большого подбородка.

Оказалось, что у него жизненная удача. Раньше прозябал в общежитии, о чём она, правда, не знала, но он пояснил; теперь – неподалёку от Вальки. По-родственному разговаривая, пришли они к домику, в котором была комнатка-гостиная с буфетом, полным посуды, спаленка, где комод, набитый постельным бельём и полотенцами. Ещё из мебели были: кровать, диван, стол дубовый (похвалился новый хозяин), накрытый крахмаленой ярко-белой скатертью. Раньше тут жила чужая Олегу бабулька. К своему счастью она попала в дурдом, в умелые руки медбрата Олега Павловича. Он так хорошо её лечил, что вскоре у неё наступило просветление в мозгах. В этом-то просветлении она и подмахнула завещание. В этой правильной бумаге она написала, что домик её и все её вещи теперь будут принадлежать Олегу. Так он всё зачем-то рассказал к одобрению обрадованной за его судьбу Вальке. Сели ужинать. У медбрата был суп, заправленный картошкой, с большими брусками суховатого оленьего мяса. Ели они не за парадным столом, а на кухоньке за маленьким столиком. Спрашивал, как она. С фабрикой Родынцева к тому моменту рассчиталась и ходила на ежедневную охоту по большим предприятиям. Но Олегу наврала, что в цехе передовица, недавно избрана секретарём комсомола. А ещё она как-то случайно добавила, что очень хочет получить медицинское образование. Олег Павлович одобрил и дал почитать будущей коллеге толстую книгу «Кожные болезни».

Придя домой, Валька открыла эту толстенную книгу. В ней было много разных картинок. На некоторых были изображены лишаи, струпья и язвы. Захлопнула поскорей: не желает она быть медицинским работником! Но не призналась в этом Олегу, которого уже стала запросто называть только по имени и на «ты».

Подружились они почему-то. В иной день она не уходила по предприятиям и организациям, а, сидя дома, дожидалась вечера, чтобы бежать к Олегу помогать по хозяйству. Ближе к ночи она возвращалась к себе, зарываясь в ледяную постель, отогревая её своим жидким телом. Олег одолжил ей денег. Но, когда, взяв двадцать рублей у отца, попробовала отдать медбрату долг, он сказал: «Ты же мне помогаешь: посуду моешь, пол…», и долг (пять рублей) не принял. Ей стало обидно, но обида быстро улетучилась. Снова неслась эта строительница нового общества мимо дома, в котором была прописана, мимо одиночества своего, под горку, вниз да вниз к Олегу. Эта её роль, в сущности, приходящей прислуги при молодом мужчине, как ни странно, давала ей радость, происхождения которой она не понимала. Вот «раньше думай о Родине, а потом о себе» – понятно, а зачем думать раньше, чем о себе, о каком-то мужчине, – неясно. Но иногда выскакивали «мещанские» мечты (так говорит радио): выйдет когда-нибудь замуж, появятся дети, научится готовить еду. Об этом и думала, убирая у Олега (готовил он сам). «Может быть, – подумала мыслящая Валя, – это тренировка перед созданием ячейки общества, то есть, перед настоящей жизнью?..»

Когда к Олегу переехала жить двоюродная сестра, Родынцева продолжала прибегать, и они втроём ужинали. Эта медсестра по имени Диана с обычным лицом, но особенными громадными глазами, тоже радовалась тому, что Валька решила стать врачом (сама она работала в рентгеновском кабинете). Валька нарисовала Диану по памяти. Глаза вышли похожими. Хотела предложить, чтоб немного попозировала, но подумала, что Диана – человек занятый, медик… Эта Диана быстро съехала, и Олег загрустил. Валька подумала, что эта медсестра была ему не сестрой. А как парень и девушка – не пара они. Он – некрасив (лицо это подбородковое). Жалко человека, ведь у Дианы такие глаза, а потому Валька снова посуду перемыла и перетёрла, пол подмела. «Ты – настоящий друг», – сказал Олег, и они отправились вдвоём на улицу: он – к троллейбусу, чтоб ехать на ночное дежурство в «дурку», она – к себе в каменный старинный дом.

Хорошо, что они встретились зимой. Вместо детского тёплого пальто Валька щеголяла в красненькой курточке («рыбий мех», конечно, не грел). На ногах у неё были лилового цвета сапоги (брак модельного цеха, мигом распроданный за один обеденный перерыв). Куда уходит «небрак», никто не знал. Правда, шляпы ещё зимой у неё, к сожалению, не было. По морозу бегала в детской шапке-ушанке, но глаза красила, как сегодня (конечно, с такими, как у Дианы, не сравнить). Тогда Валька ещё не повстречала на своём жизненном пути Никиту, и любимым королём её сердца был Есенин Сергей (великий поэт). Мальчик… немного похож на красавчика Серёженьку.

Как-то они с Капустой в восьмом классе сбежали с математики на каток, где был прокат коньков, и к ним подкатили по льду мальчишки с грубыми голосами. Они ловили всех девчонок и тащили в никем не охраняемую бревенчатую раздевалку. У одного была кличка Мальчик, и он затащил её, и она завопила, а он выругался матом. Чем бы кончилось, страшно подумать, но на стадионе появился Валькин отец, без коньков устойчивый. Крепкой рукой значкиста вольной борьбы он похватал мальчишек за шивороты, желая вытрясти из них дурь. Схватил за руку свою «доченьку неразумную» и покатил её за собой, точно фигуристку в парном катании, чуть не стукая «слабенькой головушкой» об лёд. Капустова возмутилась: «Зачем настучала отцу? Не могла вместо «Студенческого» катка назвать «Динамо» или «Юность»? Теперь здесь тебе делать нечего…» Валька перестала сбегать на каток, но в кино по-прежнему смывались вдвоём. Давно известно, все дети: или домашние, за которыми «следят», или уличные, за которыми никто не следит, кроме уличной шпаны. Домашние – в хороших домах, их родители «обеспеченные» (так называла мама). Но Валька, живущая в ужасном доме и в семье низкого достатка, была не то что домашней, а запечной. Отец ей велел сидеть в уголке, выгороженном в комнате. Это был самый тёплый уголок. В нём были: кровать, письменный «школьный» стол, маленький шкаф, где хранилась её малочисленная одежда. Учебники стояли на полочке над столом, а над кроватью висел коврик «с лебедями», а теперь ещё и портрет поэта Сергея, вырезанный из журнала «Огонёк».

При таком строгом воспитании она всё равно успела очервоточиться, наблюдая в подъезде дома, где проживал мальчишка по кличке Дыня, как они с Капустовой пьют портвейн прямо из горлышка (и Мальчик с ними). Но Мальчик… Как же его звали? Вроде, Славкой… Иногда снился раньше, до Никиты…

Ногти высохли, теперь губы… К этой покраске Валя приступает с большим удовольствием. В школе ещё дразнили так: «замухрышка губошлёпая». А оказалось, что это никакой не недостаток! Берёшь вначале тонкий карандашик – «контур для губ», аккуратненько (рука не дрогнет!) обводишь губы и видишь: до чего много места для помады! Да она бы столько помад накупила (если б денег побольше) в толкучке возле магазина «Подарки»! Такой бы подарок себе сделала, крася всеми цветами подряд! У неё и сейчас четыре тюбика. Вот эту, бледно-лиловую («Чё накрасилась, как покойница», – каменщик-кирпичник Гринька) купила тоже с рук. Торгуют помадой какие-то тётеньки с цыганскими голосами и в шалях, повязанных поверх разноцветных юбок. И всё у них берут нарасхват! Но вначале надо накрасить алой помадой: губы вышли из лица, выкатились двумя бантиками (далеко видать такие губы). Лиловый тон для блеска. Сидит, смотрит, сложив руки, как примерная ученица на парте: в осколке зеркала – губы красоты неописуемой, будто ёлочный стеклянный шарик. Из сумочки (радость, а не сумочка! по кармашкам разложила косметику) достаёт беленькую пачку «БТ»[1]1
  Болгарский табак, название сигарет.


[Закрыть]. Беленькую длинную сигарету вставляет осторожно в краску рта. Поджигает и глядит зачарованно на свой курящий рот. Теперь спокойна. Поднявшись, обтягивает с заду и с переду короткий подол юбки. Важно ступая (по примеру Капустовой), выходит во двор стройки к сваленным «штабелем», – говорят работяги, – доскам.

На чистой поверхности этих новеньких досок попадаются бусинки смолы; Валька подстилает взятую из вагончика газету «Советский строитель». Как же хорошо: солнце греет затылок. С перекрытий песня:

А под окном кудрявую рябину

Отец срубил по пьянке на дрова… – Поёт Игнат.

Чувствуя себя необыкновенно готовой к какой-нибудь важной встрече, впадает она в одну из своих грёз. Она представляет такой же прекрасный весенний день в недалёком счастливом будущем… Она, Валя, ещё более разодетая и ещё более разрисованная, в модных зеркальных очках (надо купить, но денег нет) идёт сквером к медицинскому институту, подпрыгивая на каблучках, сумочкой помахивая. Лишь завидев её, Никита столбенеет: «Неужели, это ты?» Но она делает вид, что хочет пройти мимо. Он бросается к ней: «Погоди, дорогая Валечка! (так не называл)… нам надо поговорить…» «Нет, нет, спешу, я теперь тоже учусь на… художницу» (неожиданно выскочило). Буквально силой он усаживает её на скамейку в тени лип и клёнов (растут ли такие деревья в этом сквере? но звучит красиво). «Ты забыла обо мне, Валя? Нет, …Валечка…» Он берёт её за руки и прижимает к своей груди (в мечтах всё можно, ещё более тайные желания выскакивают). «Что-то не припомню, – отвечает она холодно. – Никита, у нас разные судьбы…»

«Вы слушали песню из кинофильма «Разные судьбы», – сказало радио со столба. Очнулась Родынцева, смотрит перед собой: влажная земля, воробьи, бегающие по ней прыжками… Только не плакать, а то придётся краситься заново! «Ровесники! – возгласил нетерпящий грусти голос внеземной счастливой девушки. – Вы слушаете молодёжную радиостанцию «Юность»!

 
«Эту песню запевает молодёжь…,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь…» —
 

Заверил старичок лет пятидесяти.

Сильная песня, её (уж точно!) «не задушишь, не убьёшь», надо перетерпеть, выдержав надломленной душой. «Дорогие ровесники! Сейчас перед вами выступит молодая журналистка Ася Белянкина. Она расскажет о тех, кто сбился с пути, но вовремя протянутая рука старшего товарища помогла вернуться на дорогу добра и света». («Не протягивай руки, а то протянешь ноги», – шутят каменщики Гринька с Петькой). Родынцева внимательно слушает радио: губы раздвигаются, обнажая великоватые и чуть выдвинутые вперёд верхние зубы… Сбился с пути молодой рабочий: попал под влияние уличных хулиганов-дебоширов. Произошла уличная драка, молодой рабочий угодил в тюрьму. Но по радио говорят не в «тюрьму», а в исправительно-трудовую колонию, где он, потрудившись на благо, исправился и перековался полностью. Твёрдо шагая по жизни дальше, он пришагал на родное предприятие. Там он вскоре возглавил производственную бригаду, перевыполняющую план из месяца в месяц… Рассказ назывался «Исправился». А помог ему найти верный путь чуткий, с добрым прищуром парторг.

 
«В коммунистической бригаде
с нами Ленин впереди!»
 

Эту песню слушает Родынцева с таким же напряжением, с каким её поёт радио. Сильная песня, рассчитанная на энергичных слушателей: либо во всём исправившихся, либо никогда не имевших ни малейшей червоточинки… А вот из другого рассказа, тоже услышанного ею по радио: «… парень был неплохой, но с червоточинкой: мещанством заразился, мечтал автомашину приобрести» (как Валькин отец!), но эту блажь выколотили из него члены коммунистической бригады, в которую попал этот плохой парень к своему счастью. Она вот тоже с такой червоточиной, что жуть! Но бригада тут всего лишь социалистическая. Радио внезапно смолкло, будто его выключил севший на тарелку громкоговорителя маленький серый воробей.

Пришёл автокран с лебёдкой для разгрузки бортовых машин. Одна из них тоже въехала во двор стройки. Это «шаланда» (кузов и прицеп, как паровоз с двумя вагонами). В кузовах сложенные хитро (не бьются в дороге, но бывает и небольшой «бой») кирпичи на деревянных поддонах. Лебёдчик (стропаль) вылез из кабины автокрана и забрался в кузов, прицепил к одному из поддонов тросы, махнул рукой. Водитель автокрана включил в кабине какой-то рычажок. Трос заскользил по канавкам блоков, – поддон приподнялся над остальными, поплыл в ясность неба, курясь красной пыльцой, сметаемой ветерком. У края перекрытий его изготовились ловить:

– Вира-вира! – покрикивает Лукин, дёргая рукой в рукавице вверх, потом показывает наоборот снижать и произносит другое такое же загадочное словцо: – Майна-майна! – повторяет это словцо, пока подставка с кирпичом не скроется за готовой частью стены. – Хорош!

Крюки на отцепленных тросах взвиваются над стройкой, упрыгивая в синее небо весны, но в итоге брякаются о кузов, где их ловит стропаль, снова прицепляя следующий поддон.

Пока идёт разгрузка, водитель «шаланды» Валерка Киряев, танцевально перебирая тощими ногами, обтянутыми модными брюками, направляется к штабелю. Валька, сидящая на досках, замирает с неприятным предчувствием (всегда так, когда видит Валерку Киряева). У обоих нарастает, словно весна, напряжение (у неё – с отвращением, у него – с игривостью). Поэт сказал: «Легкодумна ветреная связь» (на такую и готов этот гад, пусть катится подальше). Будто перед скачком она сжимается на досках под юбчонкой. Слишком короткий подол делает её беззащитной. Так и есть: подходит, кивает, будто чтобы поздороваться, а сам резко шлёпает по обтянутой капроном коленке. Под его злобный смех, взвизгивая, прихватив газету «Советский строитель», Валька перебегает на другой конец штабеля.

– Накладная на кирпич, недотрога! – шлёпает Валерка по доскам зажатой в руке бумагой.

У Родынцевой о себе немалое понятие: её чуть не выбрали на фабрике комсомольским секретарём на участке детской обуви. Может, и зря она уволилась с фабрики… Был мороз. От лютого холода больше, чем обычно, подпрыгивая, то и дело задирая голову к морю звёзд, будто прося у них пощады, чтоб не катапультировали фантастической силой в какой-нибудь космический аппарат с крепко задраенным люком, бежала Землёй-планетой морально устойчивая и стремящаяся к высотам Валька Родынцева. Иногда она обретала на земле опору, похожую на ящик, кем-нибудь нечутким вышибаемый из под её нетвёрдых ножонок, в результате чего она оказывалась в подвешенном состоянии.

После провала своей комсомольской карьеры ей опротивело на фабрике. Запах новенькой кожи стал таким же, как для всех, – угарным, и строчка на ремешках сандалий пошла криво, заготовки возвращались как брак. Вернулось школьное: «Тоже мне, активистка, а детали запорола». И вот, уволилась… Допрыгала околевающим птенцом до пригорка, к дому, где она прописана. Это красивый особняк бывшего богатого человека, словно приютившего много бедных скромных тружеников. Прежде, чем скрыться за дверью дома, увидела Валька, что небо готово опрокинуться – висит низко чернотою, полною звёзд. Всё её существо сжалось под ними от неземной тяжёлой тоски. Подумала, словно протрезвевший преступник, о неизбежности заточения. Бездна её заберёт к себе, втянет гигантским пылесосом, нацеленным на землю, подбирающим с неё всех, кого наметит. Защита фабрично-комсомольская отпузырилась на ней мыльной пеной. Осталась она с душой голой, с какой и раньше была.

Пришла Капустова разодетая. Хвасталась подцепленным в гостинице «Спорт» «покровителем», к спорту не имеющим отношения, но деньги у него есть. «Сидим мы в ресторане, он мне читает стихи: “Я послал тебе розу в бокале золотого, как небо, Аи”. “Аи” – название вина», – пояснила Капуста. Валька согласна: в ресторане тепло и сытно… Но не для неё, идейной.

Она и покатившемуся по наклонной плоскости отцу сурово пригрозила милицией по примеру пионера Павлика, верно осудившего крепко сбившегося с пути своего папашу Морозова. Валькин отец стал пить (как поэт Есенин: пьянствовать), не мог остановиться, понимая, что надо бы. Родственников со стороны мамы, явившихся впервые, прогнал, пояснив, за что: «…чтоб не искали выгоды эти мракобесы». С работы его уволили, он хотел устроиться куда-нибудь, но с похмелья не брали. По утрам отец и дочь говорили о международном положении: «Слышала, дочка, что Чомбе вытворяет, марионетка эта?» «Не все негры хорошие» «Вот сахар из тростника, видишь, жёлтый, но надо помогать кубинцам» «Папа, а Фидель приедет к нам?» «Фидель Кастро Рус – великий человек. Думаю, прибудет с визитом…» Дома стало холодно, дверь расхлебянилась в непонятный простор. Отец не только пил, где-то гулял.

Однажды вернулся с не очень трезвой женщиной (имя – Людмила, но велела себя звать Люлей). Отец шутил: «Люля – мой баб». Она стала жить у них, но дома не прибирала, спала полдня. Перед уходом наглаживала фирменное синее платье, выстиранный накануне белый маленький фартучек. Сильно красила личико, ногти на ручках обтачивала, чтобы каждый походил на гладенький камушек. Ничего не готовила и не ела (у неё была сытная работа официантки в ресторане). Отец теперь, уйдя с утра, вечером возвращался вместе с тётей Люлей и всегда сытым. Вальке они, весёлые, приносили поесть. Тётя Люля считала девочку взрослой, мол, пора думать о мальчиках, красить ногти и лицо. Она взялась всему обучить с «эстетикой», а не как Капустова, с плевками в краску туши, но отец, увидев обучение, рассердился. Он обозвал тётю Люлю «шалавой», и вскоре они вообще разругались. Он даже поставил ей в вину своё пьянство: «Каждый день за так наливает». Вальке тётя Люля нравилась больше мамы. Эта женщина была, как девчонка. Немного мешала их с отцом еженощная возня за переборкой, но потом и к этому привыкла, думая, что накрасившись, как надо, она и сама… (кругом же полно парней, мужчин всяких молодых). Тётя Люля беззаботная говорила только про любовь, про косметику и одежду и про то, какие у них в ресторане бывают мужчины, которым она нравится, так как учитывает вкусы постоянных посетителей. Она расплакалась, когда отец её выгонял. Валька с отцом тоже поругалась, и тот (успела пригрозить милицией) чуть не отлупил дочку за мечты работать в «кабаке». «Не будет моя талантливая дочь подавать пьяным!» Хорошо, что Валька до этого скандала успела у тёти Люли за отдельным столиком ресторана насладиться вкусной едой и приятной обстановкой (большие люстры, красивые занавески). «А на сладкое я принесу тебе пирожные с кофе-глясе». Какое название: кофе-глясе! А еда? Разве бывает такая дома, где суп из тушёнки, картошка с селёдкой…