Текст книги "Баушкины сказки. Сборник рассказов"

И «от иде толь не стоят цыганы-т, сейчас к Анисье весь люд и стекается: что крещёные, что нехристи, – потому прознали про дар ейный диковиннай. А она, Анисья-т, не погляди что махонька, там и по-басурманьему брехать выучилась, и по-нашему, по-человечьему.

«От пристали раз цыганы к одному селу дальнему, что банный лист. А с ими и Боян пристал, и отец его, и Анисья, а как без ей. Парни, цыганы-т, сейчас коней красть кинулись, толь свист стоит, потому они, цыганы-т, кады коней крадут, эд’к присвист’вают на свой лад: один конь и поймет, – девки ихные юбкими пошли трясти пестрыми д» монистыми на ярманках, д“ ишшо людям жизню по ладошке на все лады сказ’вать – всё, как и положено у ихнай породы, у цыганов. „От сказ’вают – и Анисья промеж ими сказ’вает: толь глянет на руку-т – сейчас речёт точно по-писаному: так-то и эд’к-то, мол, станется, в такую-то годину и сбудется.

А в те поры стоял на ярманке отец один – д» не один, с дочерью. Но то не отец Онуфрий, что ты: нешто святые-т отцы станут мести ярманки рясами д» трясти бородищами! – то батько Прокоп: и при ём, сказ’вают, кипит укроп, и без его кипит укроп. Так тот Прокоп сало на ярманку приволок торговать, потому хохол – и дочерь его хохлушка («от навязалась на его, эт» батькину-т, голову!), и жинка-покойница была хохлушкою, и унук, коли б понародился, хохлом ба был, да толь, видать, батьку-т Прокопу проще на тот свет пуститься, нежели унучка понянчить! Так они, хохлы самые, сказ’вают, одно сало кромешное и едят поедом д» галушкими закус’вают с вареникими. Порода ихная такова, хохляцкая, таков закон. А ишшо, сказ’вают, гэкают на свой лад, по-хохляцкому: эт» они породу свою людям кажут эдак-то. А парни ихные всё боле штанищи большущие носют, потому, сказ’вают, ножищи у их полнущие – не сушонки какие там. А девки рушники д» венки вкруг головы с лентами д» ишшо бусички красные: а на что – а на то, чтоб парней тех блазнить, с ножищами-т которые.

И «от прибыл-стал отец, то ись батько-т Прокоп, д» ровно не в свой огород: нейдёт сало с рук, хушь криком кричи, не торгуется! Д» ишшо дочерь постылая, Параска-то: там и рушник не рушник на собе напялила, там и венок не венок с лентами-разлентами, там и бусички не бусички: краснее красного – а ни один пёс не свернет помело в ейну сторону, потому там ножищи что, там ручищи что, там мордоворот… Отец, эт» батько-то, Прокоп-то, толь и крестит пузо, на ей глядючи: хушь бы тобе, чёрта толстомясого, цыган кой скрал с глаз моих!

«От пер’крестится – а сам салом торгует, д» толь куды там: ни один пёс рылом не ведёт. А тут ишшо тетка одна – шельма ты рыжая! – рядком д» мясцом приторгов’вывает: толь свист стоит. Батько к ей: так и сяк, мол, кума, нешто секрет кой зна’шь, а можа, пошепт кой али присказку, потому нейдет, мол, сало с рук, – а там сало что: белее белого, нежнее нежного – и язычином, что ровно жеребец, и прицок’вает, толь ишшо копытом не бьет. А тетка, эт» шельма-т рыжая, мясоторговка-то: а ты, мол, ступай до Анисьи-золотка (прозвали эдак-то Анисью махоньку), пущай, мол, она тобе жизню скажет всю, как есть.

Батько-т брюхо поскреб да так и сделал, как тетка присовет’вала, шельма ты рыжая, потому куды кинешься-т? А Анисья толь глянула на того на батька, на Прокопа-т самого, сейчас всю жизню и обсказала ему и с энтого боку-припёку, и с энтого, что на коне вкруг обскакала, – тот толь за сердце и дёржится, ровно оно топерича галопом и выпрыгнет! И сейчас сало точно сгином каким и сгинуло, что корова помелом смела: ни крошечки, толь его и видели – д» деньжища мошну лишь и тяжелит, эвон что, д» ноша-т больно сладкая. Д» ишшо, слышь, Параска глянулась старику кому-то. Он батьку-то, Прокопу-то: ты не мотри, мол, г’рит, Прокоп, не ведаю, как тобе по батюшку, что я старый старик. Эт», мол, толь обличность не молодецкая – д» после ишшо эд’кое словцо скоромное сказ’вал, что не гоже добрым людям его и слыхом слыхавать. А Прокоп толь и поплёв’вает, потому рад, песий ты сын, с рук сбыть Параску полоротую – д» мордуется, потому чует, масть пошла: нужон, мол, ты ей со своей обличностью – ты кошель кажи. Тот и казал, старик-то, что брехал скоромное, – сейчас и обернулся добрым молодцем, потому мошна-т красит мужука пуще бородищ д» усищ чёренных. Так у Прокопа, слышь, ин шары из глазниц поповылезли, – потому у их, у хохлов, порода такова, таков ихнай лад: чуть деньжищи завидят – сейчас что шалые какие и сделаются. А Параска кошель тот кожаный на ручище эд’к подкинула – «от ить, силищу-т девать некуды, ей бы детей малых нянчить д» эд’к подкид’вать: я, мол, г’рит, согласная, обженивайся, мол, благослови, г’рит, батюшко (да не тот батюшко-т, не Онуфрий, – отцу родному наказ дала, Параска-то). Батько Прокоп и пер’крестил молодых – а надулся-т что, ровно мышь какой: там толь поплёв’вает д» в усищи, слышь, посвист’вает. Како же, спровадил дурищу постылую д» ишшо и прикуп за ей взял. Потому у их, у хохлов, порода такова, таков закон: толь и свищут, иде б исхитриться, иде б наизнань поповывернуться.

И что удумал-т Прокоп: а удумал, как бы ему – д» на старости-т – утолить свою страсть мужску последнюю, д» с одною бабою. А и что за баба така? А жила одна, вдовела в ихном селе, Марина по прозванию, дюжа собою справная. Уж и чернобровая, уж и черноокая, уж и белоликая, и пышнотелая, а уж там груди-разгруди большущие, что «от две подушки пуховенны! Потому у их, у хохлов, порода такова, таков закон: та баба аль молодка справная, у коей грудушки пышные. Так Марина-т самая, как ейный муж преставился, д» муж-т не простой – сельский голова, не хвост кой, – так Марина та засела на полати и не кажет носу на белый свет, всё об ём убивается. А сама день ото дня толь краше д» пышнее становится, потому палец об палец не бьет: ест да пьет, да наряды на подушких-перинах мнет. Голова-т много добра для ей припас: пей-гуляй, мол, моя Маринушка! Мужуки-т, почитай что полсела, сохнут по ей, д» всё более, сказ’вали, по добру по ейному – а она сладко жрет-пьет, что опара какая прет, д» глотку дерет: и на кого ты оставил, мол, мене, сокол мой! Мужуки д» парубки в окны заглядом загляд’вают на Марину-т на пышнотелую д» толь пускают слюну, потому не выманишь ей с-под замка пудового, что на плоть свою саморучно повесила: засела что сыч и не кажет лыч. «От один деньжищами ей выманивал: мол, коль ляжешь со мною, Маринушка, осыплю тобе золотом – та ни в какую: мол, так, как ей муженек-покойничек золотил, никой не вызолотит. «От другой мужскою силою ей выманивал: мол, коль ляжешь со мною, Маринушка, осыплю тобе поцалуями-милуями сладкими – та ни в какую: мол, так, как ей муженек-покойничек миловал, никой не вымилует. «От третий ласкими ей выманивал: мол, коль ляжешь со мною, Маринушка, осыплю тобе словесами нежными – та ни в какую: мол, так, как ей муженек-покойничек славил, никой не выславит.

А Прокопу-т и выманить нечем Маринушку, потому ни деньжищ большущих, ни силушки мужской, ни словес ласковых не сыщешь, хушь сыском сыскавай. «От и удумал пожалится Анисье-золотку: так, мол, и так, Анисьюшка, пропадаю по ей пропадом, по Марине по слакомой. Изморила, мол, мене, подлая, подмогни, мол, сладить с ей, золотко, подсоби подмять под собе белотелую. А Анисья ему: д» не велико дело подмять под собе белое тело, д“ толь на кой она тобе, Марина-т самая, ты „он луньше возьми за собе свою суседушку, молодушку – и ворожить не надоть, сама пойдет. Прокоп ин дивится: и всё-т про всё ведает, и про Галину вызнала, «от ить лишенько! Так она, Галина-т самая, ноженьку приволакивает – эт» Прокоп Анисьюшке-т. А Анисья: зато душою чистая. А Прокопу хушь в лоб, хушь по лбу: хочу Марину, мол, кричит! А сам уж и мнит, как станет наминать тело ейно белое, как войдет в плоть ейну пышную! А Анисья: не стану ворожить! А Прокоп: ах, мол, так, ну гляди, поплачешь ишшо!

А Анисья уж наперед всё про всё ведает: и как ноченькой темною Прокоп – пустой лоб! – что тать кой подкрадется к ихному табору, как Анисью-золотко высмотрит, как посодит ей в мешок, в коем сало пер торговать, как на телегу положит той мешок, как крикнет зычным голосом: н-но, родимые! – и будет таков! Всё про всё ведала, потому весь вечер ластилась то к Боянушку, то к дедушку – старому цыгану. А после пела по-цыганьему уж такую песню душевную, что, сказ’вают, цыганы рыдали ревмя, как есть, всем табором.

И «от тряслась она в телеге, душенька бесприютная, без роду без племени, д» тихохонько плакала…

И приставал Прокоп ко селу ко большущему, и сымал мешок с телеги, и вносил в хату, и веревки на ём развяз’вал, и винился пред Анисьюшкой за все злодеяния, потому, мол, бес попутал, Анисьюшка, его воля вела. И пошли они сейчас до Марины – эт» Прокоп-т сам д» с Анисьею – а обрядились-то: Прокоп надел штанищи новехоньки, д» рубаху, что снег, белую, д» сапожки скрипучие, д» шапку, д» подвязал свое тезево поясом – всё, как и положено, у хохла у доброго; а Анисье выдал наряды Параскины (на кой ей они топерича, пущай муж ейный обряжает ей!) – та, Анисья-т, подшила что д» подделала – и явилась что какая королевишна! Прокоп ин присвистнул: «от так краля, д» сколь же тобе годков? Да десять, отец, минуло. А сама ин невестится пред оком Прокоповым. Ох и кровь в тобе бедовая, золотко ты манящее! И пошел от греха подалее до Марины, потому мала ишшо для любви-т Анисьюшка.

«От идут собе – а Марина сама их в окны завидела, д» выходит на крыльцо, д» в хату блазнит: а там такая пышная, там такая белая, что Прокоп ин язычино заглотил, до того скусная. И кто ж эт» с тобой, Прокопушко? А сама, Марина-т, в хату пущает гостей дорогих. Глянь – а она уж стол питием-яствием стол уставила: и откель толь взялись галушки, д» варенички, д» со сметанкою, д» горелочка – так в рот и просются! «От сели за стол: Марина хозяйкою, Прокоп хозяином. А Анисья так собе: молчком д» бочком. «От завтрикают: Марина-т с Прокопа глаз на сводит масляных, потчует его, ровно мужа, кой возвернулся с дальнего странствия. «От потчует, а сама всё испраш’вает: и кто эт» с тобой, Прокопушка? А Анисья сидит молчком, на вареничек погляд’вает.

«От понаелись – Марина сейчас постелю стлать «д подушки взбивать пуховенны. Анисья и глаз не успела отвесть от вареников – а они уж на боковую, эт» Марина-т с Прокопом, и любятся, «от бесстужие! Куды кинешься: вареник цоп – и в сенцы: жует, потому голоднешенька. Толь заглотила – слышит: бранится Марина, что торговка с ярманки! А ну, пшёл, мол, отсель, псина шелудивый! Анисья в светелку – сызнова любятся. «От ить диво дивное! Прокоп-т любиться любится, д» толь и кумекает промеж ласкими сладкими, д» на оселедец и намат’вает: то сама любовь с им в обличности Анисьиной к Марине пожал’вала.

А Анисья то и наперед батьки, эт» Прокопа-то, ведала, потому понаелась галушек-вареничков – д» на печи и засопела в две ноздри: пущай, мол, дурни любятся до полусмерти. А как поповыспалась – сбирала кого там кушанья, сымала плат с головушки д» в узалок те кушаньи и завяз’вала. Толь на Прокопа с Мариною и глянула: почивают на лаврах любви, «от ить блаженные – д» по-за порог и почапала, а куды, толь ей одной и ведомо. «От сколь там верст прошла – слышит: никак, телега громыхает Прокопова. Завидел Анисью, кричит: возвернись, мол, Анисьюшка, возвернись, милая! Кого рожна тобе надобно, испрашивай! Хошь золота? А на что ей золото-т? Сама золотко! Хошь нарядов шелковых? А на что ей наряды-то? Сама обряжена природою. Хошь кушаний лакомых? А на что ей кушанья? Сама сладкая! Потому завсегда и сытая, и одетая-обутая: с ейным даром-т особельным нешто пропадешь пропадом? А хошь, сядешь родною дочерью, эт» Анисьей, стало, Прокоповной, д» в дому Маринином? Так тобе и окрещу пред ей: мол, то дочерь моя, принимай, Маринушка! Анисьюшка и польстилась на слова те Прокоповы, потому всё про всё на свете ведала, одного толь и не ведала, коего она роду-племени, коего семени. Потому ныло сердце сирое ночами длинными по отцу-матери. «От и села с им в телегу, с Прокопом-то, села дочерью, как тот и сказ’вал.

«От и потекли деньки масляны: Марина с Прокопом дружка на дружку не надышутся, проедают добро, что припас голова-покойничек на свою-т голову, а при их завсегда Анисьюшка, потому сидит дочерью родною. Там в наряды Маринины пышные обряжена, там в красные бусички, в сапожки сафьянные. Там округлилась на галушких д» варениках, эд’кая стала кралечка. «От Марина раз и сказ’вает: пора нам, мол, Прокопушка, выдавать ей взамуж, Анисьюшку-т. А тот, эт» Прокоп: д» она ж ишшо дите малое, Маринушка, обожди годок-другой, куды как ей нонече-т выдавать – потому ведает, песий ты сын: коль отдадут Анисьюшку в люди – сейчас любовь ихная и истончится, и так, мол, на ниточке худой дёржится. А Марина что в раж вошла: д» сколь тобе годков, доченька? Д» со счету, мол, сбилась, матушка, никак тринадцатый (а сама годок и надбавила, потому удумала уйтить от Прокопа с Мариною на вси четыре стороны – а було б пять сторон, ушла б на пять, – потому опостылела ей ихная любовь приторна). А Марина: пора, мол, Прокопушко, ты толь глянь на ей: кровушка с молоком – д» что с молоком – там со сливкими, а круглая-т, а гладкая! Да и есть у мене, мол, на примете добрый парубок, кличут Юрком, – «от и окрутим их, пущай, мол, тешатся. И сама б окрутилась с им, д» тобе одного, мол, люблю, мово желанного! – и пошла любиться с Прокопом, Хивря ты Иван’на! Прокоп и истаял, ин упрел, от поцалуев от Марининых, д» и взыграло ретивое: взревновал кралю свою грудастую к Юрку-т самому. А Анисья посиж’вает д» конхветочку сахарну и посас’вает, д» бусичками красными и поигрывает.

А Марина отлюбилась с Прокопом д» и сказ’вает Анисье: ты ступай, мол, во садочек, доченька, – Юрко там, мол, яблоньки-молодушки высаж’вает. Д» окликни его: мол, Марина просит к собе пожал’вать Митревна. Анисья так и сделала: во садочек пошла, Юрка возля яблоньки заприметила д» и окликнула окликом, каким Марина сказ’вала. Юрко толь заслышал тот голосок сладостный, что пел соловушкой, сейчас точно очнулся со сна глыбокого: дёржит яблоньку-молодушку душистую за стан ейный за тоненькай, а сам во все глаза свои карие д» с искрой на Анисью глядит на лапушку. А и Анисья залюбовалась на статного парубка, д» толь сердечка ейное на зашлось в груди, потому ведает: хорош Юрко, д» не тот, не сужанай.

А Юрко содит яблоньку во землицу рыхлую, а у самого очи текут по личику д» стану Анисьюшкину: д» кто ты, девица, пошто тобе николи не вид’вал? А и как увидишь-то, кады Прокоп схоронил ей, дочерь свою названую, в хоромах с глаз людских – и любится с Мариною до полусмерти. Люди-т про их уж и язычином трепать намаялись, потому одно д» потому, а толку чуть. А Анисья Юрку: не про тобе я, мол, Юрко, и не облиз’вайся. А возьми ты за собе, мол, Ганку, кузнецову дочерь, – счастье ковшом станешь хлебать, «от помяни мое словцо. А Юрко: ишь ты, кая шустрая, а толь не на того напала, не уйдешь от венца топерича, завтрева ж, мол, зашлю сватов – и смехается в усички, что ровнешенько травушкой-молодушкой шелком по-над верхнею над губушкой стелются. И что ты думаешь, как сказ’вал, так и дело-т деется: поутру сваты в хату к Марине захаж’вали, д» Анисьюшу-молодку сватали, д» одаривали подаркими. А Анисья своё: возьми, мол, Ганку за собе, кузнецову дочерь! Юрко толь смехается, потому Марина подарки взяла: мол, бери ей, Юрко, любись на здоровие. У ей, у халды, топерва одно на уме-т: любится по вси дни, людям спокою не дает!

А Анисья – завей горе веревочкой – посиж’вает д» крендельком сахарным и похруст’вает, потому всё про всё наперед на сто верст ведает: и как станут обряжать ей невестою, и как наденут на ей что ленты красные, что гранатовы бусички, что сапожки сафьянные, и как под венец поведут с Юрком, и как забранятся Марина с Прокопом во всю Ивановскую, и как улучит Анисья чуток времечка – и была такова, потому пустится в путь-дороженьку, и как сымет с собе одёжу пышную, и как обрядится в рубаху суконную д» юбку пестрядеву, потому ишшо надысь припасла узалок с вещью скудною в местечке заветном на перепутии, и как пустются за ей цельным свадебным поездом, и как схоронится от их, от преслед’вателей, Анисья промеж людей божиих, что бродяжат по дороженькам, испраш’вают милостынь, и как разделит с ими пищь скудную и ночлег, а как посля восвояси пустится: поминай как звали – толь ей и видели, и как Юрко обольет слезьми бусички с гранату, что в пылище с собе скинула Анисьюшка, и как посля зашлет сватов к Ганке, кузнецовой дочери, и как Прокоп с Мариною оттаскают дружка дружку за космы (у Прокопа-т последние!), и как проспится Прокоп – пустёхонькай лоб – д» на Галине и обженится…

А покуд’ва ишла собе Анисьюшка: а степь широкая, а пашеница пышная вызрела каким золотом – ох и благодать Господняя!

«От ишла д» чтой-то и притомилась: не дёржут белые ноженьки, д» ишшо в брюхе ин звенит, что к обедне колокол. Развязала тады свой тошший узалок Анисьюшка д» вынула оттель пищь остатную от трапезы с людями божьими. А что и вынула-т – д» краюху хлеба чёренного, д» луковку горькую, д» водицы фляжечку – «от и вся еда. «От поела краюху чёрственну пополам с лук’вицей д» со слезой соленою, потому уж больно ядреная, лук’вица-т, испила водицы с фляжечки: ту фляж’чку ей дал божий человек, Макарушка, д» ишшо и сказ’вал: мол, испьёшь той водицы, что в святых местех набрана, – сейчас в сон глыбокий и провалишься, – так и сталося: прилегла чуток во поле – сейчас и посыпохивает.

«От сколь там минуло – пробудилась Анисья со сна глыбокого, глядь – а темь кромешная уж заглонула белый свет и не поперхнулась, толь луною, что ким клыком, и оскалилась. Куда кинешься – пришлось впотьмах брести тихохонько.

Бредет Анисьюшка д» никуды не сворач’вает, потому ведает: ноги сами выведут. Д» спасибо, темь смилостивилась – луну дорожкою выстлала, эт» чтоб Анисьюшка по ей ишла. И идет она, и поет тихохонько – так темь, слышь, что замерла: толь голосок летит далёко колокольчиком. Ох и славно спевает Анисьюшка, потому темь и расплакалась дождиком – «от хватку-т свою чуток и ослабила – солнушко и просунуло свою сонную головушку промеж облаков, а после нехотя покатилось по небушку, лежебокое. И легла радуга каким жерельем на грудушку небушку! Ох и благодать Господняя!

А промеж тем ишла Анисья-песельница – вывели ей ноженьки не то к селу большущему, не то к городу. И сейчас мальчонка ей навстречь кинулся: сам в кожаном хвартуке, д» ишшо пара сапог чрез плечь пер’кинута. А Анисья: эй, хлопец, мол, и куды эт», мол, мене ноженьки-т вывели? А мальчонка стуканом стоит, шарами лупает. Анисья сызнова испраш’вает: иде, эт», мол, я топерича? А он, мальчонка-т, давай брехать по-собачьему – смекнула Анисья: не разумеет малец по-нашему-т, по-человечьему-т, – куды кинешься: брехнула по-собачьему, пес ей толь и разберет. Мальчонка сейчас разобрал: я-я, кричит, а довольнёшенек! – потому у их, у немцев-то (а он немцем самым и был), порода такова, таков закон: что по-ихному, по-немецкому, сейчас «я-я» кричат, потому норов свой кажут, антихрести! А как звать, мол, величать тобе? Эт» Анисья мальчонка испраш’вает. А тот: д», мол, Якобом. А что, мол, Яша, работаешь? А подмастерьем, мол, у отца, потому первый сапожник в городе – и кажет на сапоги, что чрез плечь пер’кинуты, а там сапоги собе д» сапоги, небось не с чистого золота. А эт» у их, у немцев, порода такова, таков закон: что ихной работы – сейчас в три горла нахваливают, а православный что сробит – толь плюнут и разотрут. А что, мол, Яша, не нужна ль вам работница? Эт» Анисья мальчонку-т, потому ведает, куды ей иттить далее д» иде приклонить буйную головушку. А тот ин веретеном пошел: ишшо как нужна. Потому Яшка-т хушь и махонькый, а всё немец, а у их, у немцев, порода такова: ин грудь колесом покотится, коли православный на их горбатится. А пошто нужна-т? А отец, мол, старый хрыч ужо, а матерь, мол, больная слегла, который год без ног лежит, а сестра, мол, волхвитка эд’кая, взамуж пошла, д» свез ей муж, пес б его взял, в дальнюю сторонушку, ни слуху ни духу, мол, с тех самых пор. А Анисья: д» нешто, мол, не сыскали собе работника-т? Так они ж все жадные д» вороватые: зазеваешься – он сапоги цоп, толь его и видели, а который, мол, и деньгу прихватит и не поперхнется. А Анисья уж всё про всё ведает: а сколь, мол, плотит твой отец работнику-т? А Яшка глаза опустил свои сивые, рыжим пухом заросшие, потому у их, у немцев, порода такова, таков закон: буде лишко из собе кой выдавит, сейчас задавится.

«От язычины-т разговоры разговаривают – а ноженьки идут к дому к сапожникову. А в дому-т что чистота стоит, родимые матушки: не чихнуть, не плюнуть, дохнуть и то пужаешься. Один дух сапожный и есть, потому сапожники. «От самый старик-т, немец-т, отец-т, но не Прокоп, не, тот Прокоп ноне крестит пузо д» лоб, потому на молодку-жану не нарадуется, – а тот отец, который Яшкин, который сапожник-то, – а толь завидел сына-т – и за шиворот: иде, мол, тобе черти носют, песье ты, мол, отродие, – д» ишшо по-ихному, по-собачьему, и выругался: работа, мол, стоит, а ты шастаешь. Потому у их, у немцев, порода такова, таков закон: покуд’ва работу не сработаешь, и не дохни! Д» ишшо приташшил с собой кую-то нищенку: корми тут всех, оглоеды проклятые, навязались на мою голову! У их, у немцев-т, сказ’вают, кажная крошечка подсчитана, потому хлеб-соль достается потом д» кровию! Эта лежит без ног который год, та завихрилась с полюбовником, толь ей и видели! И пошел чехвостить в хвост и гриву весь бел свет, и как толь не нашла темь на небо, эт» немец-т, отец, Клаус Иваныч по прозванию, д» эт» чуток по-нашему, по-человечьи, потому по-ихному, по-собачьему, добрый человек и не выг’ворит. А Яшка стоит и не пикнет, и не бзднет, потому у его, у немца, почтение к родителю, не то что у православного: наши-т, не гляди, что православные, готовы в глотку отцу пятерней влезть, коль что не по ихному норову, аль кого рожна надобно.

«От прошерстил старый Клаус весь бел свет, прокашлялся – и уж тады толь Яшка в ноженьки ему кланялся д» и сказ’вал: мол, то не нищенка, отец, то привел, мол, работницу. А Клаус: с виду-т она неказистая, не нашего роду-племени. Потому у их, у немцев, буде девка худая, д» бледная, д» ни бровей у ей, ни ресниц не видать – тады добрая. А Анисья-т в тело вошла, д» ишшо бровушка чёренна по-над глазком золотым стелется! А и что она работать-т ведает? Эт» Клаус кряхтит. А ты спытай, мол, мене. То Анисья, д» по-ихному, по-собачьему. Как заслышал старик речь-немечь, д» из православных уст, сейчас ин посветлел лицом, ножкою тошшею шаркает. Потому у их таков закон: уж коли который брешет по-немецкому, хушь и православный, а всё человек. А сами-т станут сказ’вать по-нашему, по-человечьему, нарочно слова и куверкают, потому порода такова: всё на свой лад пер’ворач’вают.

«От решился Клаус спытать Анисьюшку: слова-т хороши – д» таковски ль дела? А у ей, за что не возьмется, всё в руках спорится. Знатная работница! Эт» Клаус-т – д» за стол сажает Анисьюшку: родимые матушки, и иде толь эд’кое видано! – и кормит-поит ей, чем Бог послал, эт» ихнай Бог, видать, немецкай, потому негусто на столе: щи простывшие д» картохи постные.

«От понаелась Анисья, поклонилась Клаусу в ноженьки д» испраш’вает: а иде, испраш’вает, мол, жана твоя болезная? Д» иде, мол, за ширмою. Анисья туды, куды старик сказ’вал. Глядь, посыпохивает старушка махонькая, с локоток, седенькая, тихохонько так посвист’вает, а под коечкой чуни простаивают сыромятные, уж который годок порожние. Сжалось сердце у Анисьи в комок, кады чуни те завидела, села она на постелю к старушке, д» взяла ей за руку сухоньку, д» по головушке погладила, д» по ноженькам, д» запела песню старую по-цыганьему, д» такую жалостную, что старый Клаус закряхтел, потому слеза приступила к глотке приступом.

А старушка очи отворила свои бесцветные.

– Да хто ты, девонька? – испраш’вает.

– Да хто – Анисья мене звать, «от, нанялась к вам в работницы.

– Спой ишшо, душенька! – Та, Анисья, и заспевала, наша песельница, а кады понапелась всласть, старушка оправилась, волосики пригладила, обвязала плат вкруг головы по-ихному, по-немецкому. – Да что эт» я лежу-т лежебокою? – Ноженьки в чуни – и почапала к печи кашеварничать. Клаус с Яшкой толь и пер’крестились, д» не по-нашенски, по-ихному. Наш-т, православный человек, во всё пузо крестится, а у немца-т пузо махонько, грудка узенька – «от он мордочку окрестит свою остреньку – и довольнёшенек.

А понаварила, старуха, понастряпала рожна всякого: и на Клауса с лишком достанет, и на Якова. Сели пировать – а про работу и помнить запамят’вали, потому ели-пили, песни голосили. А кады ввечеру старый Клаус проведал свою кубышку заветную, с утра ишшо тошшую, заприметил: никак, округлилась кубышечка-т, точно девка зачреватела? Руку сунул ей в брюхо – а она зычно золотом и звякнула…

Скумекал тады Клаус: то не простая нищенка, то даже не знахарка, то пришло к ему само счастие в обличности Анисьином.

И «от зажили они: что сработают, какие там сапожки аль туфлички – всё и сбывают с рук, ин свист стоит, ин кубышка звенит!

И хозяюшка Клаусова целехонька: у печи, знай, шустрит, что молодка на выданье.

«От раз и сказ’вает Клаус Анисьюшке:

– Оставайся, мол, Аниса (потому язычино не поворач’вается по-нашему-т выг’ворить имечко православное!), не покидай ты мене на старости-т. Чую, мол, стала ты по-за порог загляд’вать. – А Анисья толь и потупилась, молчком д“ бочком, потому прав старик: истомилась ейна душенька по чужит-т углам! – Чего хошь, проси! – И сулил золота – а на что ей золото-т, и нарядов пышных – а на что ей наряды-т, и сдобных кушаньев – а на что ей те кушанья? – А хушь, окручу вас с Яшкой, толь обожди чуток, „от в рост войдет, – всё добро вам с им достанется, кады помрем мы со старухою. – А Анисья молчком отмалчивает: Яшка-т ей что братка – кой с его муж? – А хушь, так живи, доченька, потому полюбилась ты нам, пес, мол, с им, с золотом! – И заплакал старый Клаус в три ручьи – а с им и Анисья заплакала, потому сердце-т живехонько, не сапог кой сыромятный, не туфличек!

И осталась д» так и сказ’вала: поживу, мол, с годок, а там Яшка в сок войдет, д» дочерь твоя возвернется с дитем – всё помощники. А дело-т, мол, и без мене сладится-сдеется – никуды, мол, не денется. А старик сам криком кричит, убивается д» промеж собе и удумал что: а ну как дочерь-т возвернется – эт» ж добро с ей дели, с волхвиткою, не ею нажито, больно оно надобно-т. «От удумал д» сейчас у Анисьи и спраш’вает: а хорошо ей, доченька, живется на дальней на сторонушке, коли помнить запамятовала про матерь-отца? Хорошо, батюшка. «От пущай и живет собе, и не ворач’вает. Твоя воля, мол, сказ’вала. Эт» Анисья-то. И жили далее: добра наживали д» хлеб’шко жевали, а хлеб не простой – с маслицем.

Так и минул годок – пошел иной. Яшка поповырос, на Анисью стал загляд’вать, а кады и за бочок шшупнёт, кады и за грудушки: мол, не бойсь, Аниса, то, мол, по-братскому. А толь кровушка-т кипит не по-братскому, потому двенадцать годков Яшке минуло – пошел тринадцатый.

Я, мол, в те поры уж женихался с девкими, эт» Клаус-то, а сам на жану погляд’вает. А тобе скуль годков, а, доченька? Да никак, пятнадцатый, отец, ин со счету сбилася. А толь не про тобе я, Яшенька, коль и люб ты мене, что брат. «От послухай мене: как придет твое времечко – на суседушке своей и обженивайся, всю жизню добрым словом станешь поминать сестрицу, мол, Анисьюшку. А Яшка в раж вошел: эт», кричит, которая суседушка, эт» Агашка, что ль, сопливая? (Агашка-т то по-нашему, а как по-ихному, пес их разберет, потому не упомнишь всего-т.) А Анисья: эт» она топерва сопливая, погоди, в сок войдет – сам по ей слюной изойдешь на нет. Яшка толь смехается, а Анисья уж и думку удумала, как пустится на все четыре стороны, потому чует: подошел ейный срок. А старый Клаус глядел-глядел – д» и вымает с сундука туфлички уж такие ладные д» с золотыми пряжкими: надень, мол, доченька, на счастие, потому самолично изладил тобе, на твои белые ноженьки. А Анисья: а ты отдай мене луньше те чуни сыромятные, кои под коечкой мат’шкиной столь годов маялись порожние, а туфлички пушай носют все женчины вашего роду-племени, потому сносу им несть, а вашему колену погибели. Так сказ’вала д» туфлички и примерила. А пряж’чки так и звякнули золотом.

И толь скинула с ноги обувки чудесные д» надела чуни сыромятные – сейчас цокот копыт и заслышала д» промеж собе и удумала: «от и срок мой, мол, пришел, никуды-то не кинешься. А сама покуд’ва в в узалок собрала вещь д» пищь скудную – села и сидит-посиж’вает. Не успела в глаз мигнуть – кой-то в дверь постук’вает. Яшка замком щёлк – а на порог скок и стоит собою монголец, аль татар, аль бурятец, потому пес их разберет, бусурман, нерусей, прости Господи: шапка на ём пестрая, д» нагайка при ём шустрая, д» лошедь под им ржет быстрая.

Кого там черт принес, эт» старый Клаус – а монголец брешет по-ихному, по-бусурманьему, д» ишшо нагаечкой эд’к помах’вает, не ровён час, даст промеж глаз – сейчас кровушкой и умоешься. Потому у их, у бусурман, порода такова, таков закон: шары вылупят – и на людей добрых, ровно собаки цепные, кидаются: кого прибьют, а кого совсем убьют, потому понаплодились по белу-т по свету, «от жизня человечья для их и тю, что звук пустой д» во череве.

«От брешет бусурман, ин заливается, а сам, песий ты сын, на Анисью косурится. А Клаус: слышь, дочка, и чего эт» он убивается-т, не знаешь, мол, брехать по-ихному, по-собачьему? А Анисья и сказ’вает: мол, с путя сбился д» завихрился, занесла, мол, нелегкая. А Клаус: знаем, мол, мы ихнаю нелегкую. А кого лешего ему надобно-т? Пошто, мол, надрывается-т? Анисья-т и брехни по-собачьему бусурману-т самому: чего лытаешь, мол, добрый молодец? Тот ин зашелся: с лошеди скок – д» об земь башкой и пошел поклоны бить, что болван кой. Потому порода ихная такова, таков закон: чуть что – сейчам бьют башкой об земь, ровно она, башка-т, с камня аль железная. И толь кады стукнул лбом, сколь там раз ему надобно, тады толь и ответствовал: ищу, мол, провожатого, пущай, мол, мене в степь выведет – а там уж, мол, по нюху сыщу, мол, родимую сторонушку. Потому у их, у нехристей, таков закон: пусти ты иного бусурманца в степь – он что рыба в воде – и не поперхнется.

«От старый Клаус и пригорюнился, и старуха с им пригорюнилась, и Яшка туды ж: стоит, пригорюнился. Поведешь, мол, энтого нехристя? Поведу, отец. Бусурманец сбрехнул по-ихному, по-собачьему, а сам на Анисью косурится. Хушь и знатная толмачка Анисьюшка-т, д» не стала пер’сказ’вать старику со старухою д» с Яшкою тую речь шайтанову. А и что сбрехнул монголец-то? А типун ему на язычино его, антихрестю, потому удумал окрутиться с Анисьюшкой: мол, будь моею жаною, д» не простою – меньшою. Тьфу, страм один! А всё порода ихная, татарья: толь одну отлюбил женчину, сейчас блуд творит с другой д» с третьей-четвертою – на то, мол, воля аллахова.