Текст книги "Лучшее, что есть во мне"

Блаженная улыбка прорезала его лицо. Довольство, умиротворение. Определенно, в этот момент он испытывал счастье. Мне померещилось лицо матери – такой она представлялась мне в окружении новой семьи.

– Лежи и молчи. Ощущай кожей, – ответил земляной человек.

Мои лопатки неприятно упирались в твердую поверхность, по телу бежали мурашки. Я встала, оделась и села на корень дерева в ожидании, когда Слава насытится. Да, его лицо превратилось в лицо матери, вот-вот должен был раздаться радостный смех, от которого, словно в сказке, сыплются искорки. В моей фантазии сошлись два образа счастья: Слава, голый, на холодной земле в лесу, и мать в окружении новых детей и мужа. Это сходство как озарение. Я слышала, нам нравятся те, в ком мы узнаем образы из детства. Как в мужчине можно найти черты женщины?

– Ты провалила эксперимент, – констатировал он, когда вечность уже не казалась мне большой величиной. – Не справилась. Надо будет повторить. Может, в следующий раз получится.

– Уж уволь. Глупость какая.

– Ты воспринимаешь разумом. Нужно уметь его отключать и подключать другие источники восприятия. Если бы ты много не думала, ты бы поняла.

– Что поняла?

– Это надо прочувствовать, это не проговорить.

– Прочувствовать голой жопой?

– И ей в том числе.

– Я все думаю о том, что ты сказал о Тине. То, что я узнаю подробности о ее смерти, не изменит прошлого.

– Не изменит. Но изменит твое настоящее.

– Такое ли уж оно плохое, чтобы его менять?

– Это тебе решать.

Мне нравилось то, что Слава заставлял меня проживать. Страх или удивление, это всегда было волнующее чувство. Иногда я думала о том, каково это – быть им? Иметь насыщенную работу, быть в ладу с собой, впору писать книги об искусстве гармоничной жизни. Мы с Тиной разошлись в выборе профессии. Она не занималась подготовкой к поступлению в вуз в одиннадцатом классе, планировала устроиться на работу и параллельно заниматься учебой. Она готова была потерять год, чтобы понять, чем ей хочется заниматься, рассматривала МАРХИ, ведь у нее хорошо получалось рисовать. Я принимала решение вместе с папой. Название «искусственный интеллект» звучало многообещающе, и мы подали документы на факультет. А потом, как бывает, судьба толкнула меня по направлению к моей профессии. Я ее не выбирала. Уверена, Слава осознанно подошел к своему решению. И поэтому получал удовольствие от того, чем он занимался. Моя работа не вызывала у меня положительных эмоций. Что приносило мне истинное удовольствие, так это плавание.

Мы с Тиной ныряли еще в грудном возрасте. Папа рассказывал, как опускал нас в ванную на раз-два-три, а мы под водой закрывали глаза и задерживали дыхание. Он отвел нас в спортивную секцию. Частые простуды не испугали его, он вытирал нас полотенцем, кутал и вновь приводил в бассейн.

Больше всего нам с сестрой нравилось переплетаться под водой. Мы соединялись, единое целое, но не шли ко дну – близнецовая сила держала нас на плаву. Тренера не могли не предвещать нам успешное будущее. Но мать не одобряла эти занятия. Можно решить, что она испугалась испытаний большого спорта. Но нет, она боялась, что у девочек будут слишком развитые плечи и руки, и это скажется на красоте. Мне хотелось позвонить ей в дверь и сказать: «Вот у меня обычное тело. И где же счастливая жизнь?». Мне многое хотелось ей сказать, если однажды я решусь, на это уйдет не один вечер. Почему она не пришла на похороны отца, человека, с которым прожила почти восемнадцать лет? Мне известно, что они поженились, потому что мать забеременела нами. Неужели мы стали причиной большого обмана? Ведь ей пришлось столько лет изображать, что она является частью семьи. Играла она плохо, и папа старался за двоих. Жили мы бедно, папа с трудом выделял деньги на наши занятия, спорил с ней по этому поводу, и если в иных случаях уступал, здесь всегда стоял на своем. «Девочки должны плавать». Я помню их ссоры, иногда мне хотелось, чтобы он дал ей затрещину, чтобы она успокоилась. Но он никогда не поднимал на нее руку, да и голос в ссорах редко повышал. Он был очень спокойным и уравновешенным. Одного мне не понять: как сошлись два столь разных человека. Папа был тонко чувствующим, любил поэзию, знал Мандельштама наизусть, очень много читал, исторические романы, классику. О чем он мог поговорить с женщиной, которая на работе перекладывала бумажки и ничего в тонких материях не понимала? Которая любила жаловаться, что она достигла бы высот, если бы не мы… Это «если бы», конечно, заканчивалось традиционным «но я бы вас ни на что не променяла». Мне подчас казалось, что у меня нет матери. Но пока была Тина, это было неважно. Все неважно, пока ты окутан коконом безопасности.

Когда у сестры появились ее личные друзья, я испугалась. Только не представляла, насколько далеко она от меня отступится. Я жалась к папе в те вечера, что ее не было рядом. Мне нужно было тепло, чтобы переживать эти часы. Он включал старые черно-белые фильмы, я ложилась к нему под бок, и мы дожидались, когда в десять часов (позже – запрещено) хлопнет входная дверь, и явится Тина, от которой со временем начнет тянуть сигаретами и алкоголем. Первое время папа ничего не будет ей говорить, уже потом, когда она нарушит временной режим и явится без предупреждения ближе к двенадцати, он проведет с ней первый серьезный разговор. А когда мать застукает ее, курящую, на улице, будет настоящий скандал. В один прыжок Тина попадет в популярную верхушку класса. И рядом с ней я начну выглядеть примерной папиной дочкой. Меня не приняли в ее компании, прежде всего, она сама. Я была ей неинтересна. К тому времени мы перестали заниматься профессиональным плаванием – мать запретила, и я одна по-любительски рассекала пресную гладь. У меня не получилось завести подруг – не знаю, как ей это удалось – со всяким другим я ощущала свою отдельность. Все были несовершенны, кроме Тины.

Перед тем, как выглянуть в окно, я нашла на столе записку. Пробежав ее глазами, засунула листок в рот и сжевала его. И только после этого начала кричать и звать на помощь. Было ветрено, и занавеска била в лицо – никак не могла ее распутать, чтобы посмотреть вниз. Не знаю, увидела ли я ее, или мне только померещилось. Ведь резко померк свет, и очертания исчезли. Картина слилась, завертелась, когда отец оттолкнул меня от окна. Не знаю, видела ли я, что стало с Тиной на асфальте.

Нужно ли мне было что-то менять в настоящем? После слов Славы меня взволновал вопрос, что было в прощальной записке, почему я от нее избавилась, что узнала и какое знание не захотела сохранить? Воспоминания не сохранились в памяти, как я того хотела. Тогда. Но не сейчас.

Я не знала, с чего начать. У Тины не было дневника, который бы раскрыл ее секреты. Тина редко читала, и не узнать, что занимало ее мысли. Но у нее были друзья, проходя мимо которых, я чувствовала себя овцой. Мне не вспомнить, кто из них пришел на кладбище, они соединились для меня в единого врага, которого мне хотелось уничтожить за то, что тот отобрал у меня сестру.

Это был выпускной класс. Я выбрала платье. Персиковое, с длинными прозрачными рукавами, по подолу которого были пущены цветы. Тина тоже купила себе наряд – короткое атласное платье черного цвета. Родители не оценили ее выбор, но останавливать не стали.

Платья ждали нас на вешалках в тот день. Мы с папой ушли в парикмахерскую, мать была на работе. Когда мы вернулись, записка уже лежала на столе.

Мне позвонила лишь одна одноклассница, чтобы узнать, почему меня нет на выпускном. Зато телефон Тины подпрыгивал от звонков. В конце концов мать швырнула его в стенку. Что было дальше, я могу лишь предполагать. Стоило проглотить клочок бумаги, как память мне изменила.

Однажды мы с сестрой стояли на берегу и кричали чайкам. Это была наша первая поездка на море. Нам было по двенадцать, мы еще разговаривали и двигались в унисон, одинаково одевались, несмотря на протесты матери, и ждали, что нам будут дарить одни и те же подарки. В тот день было холодно, и купаться было нельзя, но Тина все равно забежала в воду по бедра и намочила платье. Я еще не знала, что ее привлекают запреты, что ей хочется нарушать правила. Это мне было комфортно в безопасности родительского одобрения, ей нужны были штыки, ей нужно было выражать протест. Я с удивлением обнаружила, что между нами есть различие. То, на что способна она, того нет во мне. Она – это я, но не до конца. Открытие поразило меня, до конца поездки я пребывала в замешательстве. Во мне не укладывалась мысль, что Тина может от меня отличаться. Но когда мы вернулись домой, все пошло по-прежнему, и я забыла об этом, пока ее инаковость не ударила вновь, когда наступил переходный возраст, время бунта, только не для меня. Когда сестра изменила мне с друзьями, я еще больше сблизилась с папой. Я открывала его, а она в это время училась краситься и подавать себя. И это у нее получалось. Пусть на первый взгляд мы одинаковы, Тина всегда была красивее. А когда она начала ухаживать за собой, нас перестали путать в коридорах школы.

Больше всего я скучала по запаху ее тела.

Такое ли плохое у меня настоящее? По крайней мере, в нем есть много места для чувствования отсутствующего.

Когда я вернулась от Славы домой, сразу приникла к школьному фотоальбому. Вот они все, все те, кто отнял у меня Тину: кудрявый Борис, розовощекая Алина, Оля, Кирилл. Улыбаются и светятся, впереди – целая жизнь. Нас фотографировали в начале одиннадцатого класса. Мы еще не пережили мучительный год подготовки, еще были свежими и отдохнувшими после лета, и светились на выпускном альбоме. Групповая фотография: мы с Тиной сидим рядом, но она отодвигается от меня – голова склонена набок (куда смотрел фотограф?), коленки отвернуты. На мне бежевая блузка и юбка по колено (я помню), на ней – футболка, а внизу драные джинсы (преподаватель хотела ей запретить сниматься, но фотограф благосклонно напомнил, что низа не будет видно). С окончания школы мне еще не приходилось открывать этот зоопарк с воспоминаниями. Я задумалась, где эти четверо из компании Тины, куда их забросило. После похорон один из них начал ходить ко мне, но кто – не удержалось в моей памяти. Гораздо ярче другое – я иду по коридору, и один из них толкает меня. Сестры не было рядом, она бы вступилась, я уверена, но у них была злоба и неприязнь ко мне. Не думаю, чтобы она рассказала им историю, которая бы вызвала такую реакцию. Скорее, их бесили мои попытки вернуть Тину. И я возвращала ее, на мгновение, когда наши взгляды встречались, не долее. И теперь мне предстояло встретиться с каждым из них, чтобы вместе попробовать вспомнить, что произошло восемь лет назад.

Я чаще вспоминаю время, когда мы с сестрой были неразлучны, все, что было после разрыва, мутно. Окружающие нас воспринимали единым целым и именовали «Тинада», почти как торнадо. Мы не приносили разрушение, но внутри нас кипел собственный процесс, который захватывал людей.

Мы всегда были в центре внимания. Все потому, что, когда мы были вместе, мы светились от счастья. Как легко быть счастливым, когда рядом твоя половинка, и какая работа требуется, чтобы поддерживать уровень серотонина, когда ты один. Мне никогда не ощутить полноты и счастья, которые я испытывала рядом с Тиной.

Глава 3

Я готовился к смерти. Мне поставили диагноз «мигрень с аурой» и направили на МРТ. У меня была уверенность, что это опухоль мозга. Я начал размышлять, что необходимо сделать перед смертью, и меня озарило: мне не нужно делать ничего. Я был готов умереть, не оставив после себя следа. Это меня не испугало, наоборот, позабавило: пройтись по земле, не запятнав ее собою.

Аппарат гудел и дребезжал, от звуков готова была разразиться болью голова. Обездвиженный, я наблюдал вибрации на своем темени и затылке. Мое тело мне не принадлежало. Могло ли оно, данное взаймы, быть когда-либо моим? Все временно, все преходяще. Как можно испытывать страх, осознавая, что ты ничем не владеешь? До позднего вечера длилось ожидание, за эти часы я утвердился в своем мнении. Мне нечего бояться и нечего терять. Смирение и покой овладели мной, и я даже разочаровался, когда на испещренном врачебными терминами листе не обнаружил ожидаемого. В районный центр на исследование я ехал с высоко поднятой головой, обратный путь дался сложнее. Мне предстояла неопределенность. Смерть по-прежнему могла настигнуть меня в любой момент, но теперь не было предписанного конца, к которому привела бы меня болезнь. Я был потерян. Я не знал, что делать со своей жизнью, потому что отныне с нею нужно было что-то делать. Мне пришла в голову идея поступить в кадетский корпус. Жизнь, протекающая в подобных заведениях, наперекор случайностям судьбы расписана и определена по минутам. То можно было противопоставить неопределенности, нахлынувшей на меня. Тогда, в юности, это было мне необходимо. Теперь мне не нужно прятаться за распорядок, чтобы справляться с хаосом человеческой жизни. Я удваиваю и утраиваю неопределенность непредсказуемостью и опасностью моей работы. Мне нравится давить туда, где напряжение как струна. Мне нравится играть с судьбой. То же в прятках с Адой. Мое знакомство с ней усилило натяжение. Что я хочу получить? Саму жизнь, которая рвется от нее мне в руки.

У меня задание, в котором мне нет равных. Необходимо несколько недель заботиться о ребенке. Девочке два года. Нежный возраст. Я буду следить за тем, чтобы никто не узнал, где она находится.

Ее зовут Алиса, со мной она попала в Страну чудес. Мы вместе играем в конструктор и машинки, кукол она не уважает, ищем с помощью цветных стеклышек на страницах книг морских животных. Мне удастся многое ей показать, я в курсе детских новинок.

Детский эгоцентризм бесподобен. И злость. Чистейшие эссенции. Можно наслаждаться неприкрытыми эмоциями. В процессе взросления люди учатся приспосабливаться к ним – нарабатывают навык маскировки. Ада та же Алиса, если сорвать с нее притворство. Она взирает на людей, как на свои отражения, раньше этим зеркалом для нее была сестра, ныне она в поисках идеальной поверхности. Она не может ее найти и от этого страдает. Не так ли страдает Алиса, когда не может найти желанную игрушку? Я – родитель для обеих, не могущий раскрыть им сущности происходящего, которую они не поймут в силу синкретичности ума. То, что делает их слабыми, делает их привлекательными. Хочется сберечь эти бутоны, вырвать из земли и спрятать на заднем дворе, где бы они цвели под надзором. Только их нельзя посадить на одной территории. В саду может быть только один главный цветок.

Алисе нравится летать, как вертолет. Я кружу ее над головой, планирую вниз и вновь возношу к небу. Она легче ножа, ей можно мастерски управлять. Она смеется и просит еще. Мне это в радость, я не устаю, могу крутить ее бесконечно. Со мной она не скучает по родителям, со мной никто не будет скучать. Я не Мэри Поппинс. Я лучше. Я воспитал мою младшую сестру. Она не испытывала недостатка в заботе. Для детей главное – внимание. А у меня нет недостатка в концентрации. Это моя сильная сторона. Для выполнения любой задачи нужно полностью сосредоточиться на ней, освободить ум от лишних мыслей. В этом секрет того, что дети любят меня, – они чувствуют, что в момент нашего общения я полностью им принадлежу.

Бежать с маленьким ребенком нелегко. Мы выезжаем ранним утром. На грунтовой дороге машину подбрасывает, и автокресло не спасает – маленькая Алиса плачет, в конце концов, засыпает. Необходимо отыскать магазин с детскими товарами и место, где ребенка можно накормить. В глуши с этим сложно. Приходится остановиться в деревне и найти дом с одинокой старухой: за небольшую плату она соглашается сварить нам кашу. В ее глазах стоят слезы, когда она смотрит, как Алиса орудует ложкой. Женщины с такой плаксивостью, как она, переживают, если мужчина поимел их без согласия.

Несколько часов назад мне сообщили, что убежище небезопасно и нужно уезжать. Времени сориентироваться не было, план рождался на ходу. Я посадил ребенка в машину и поехал, как ездил много раз один, дальше, туда, где нет людей. Сдерживал себя, чтобы не предаться привычному наслаждению тишиной. Нашел временное пристанище, где можно было ждать новых указаний.

Старуха размещает меня на полу, сама ложится с Алисой на скукоженный диван, накрытый зеленым пледом – создается ощущение, что мы в болоте, в трясине, забрели в избушку к Бабе-Яге. Ну-ка, Баба-Яга, догадайся, кто и зачем к тебе приехал. Едва ли в твоих куриных мозгах остался еще островок, удержавший остатки разума. Поэтому я тебя выбрал. Ты не сможешь сформулировать неудобные вопросы. Ты уже не способна. Твой муж спился и умер много лет назад, дети уехали в город, и никого у тебя не осталось. Твои зубы сгнили от того, что ты пила вместе с благоверным, а теперь продолжаешь одна. Сколько тебе лет? Пусть ты выглядишь на восемьдесят, думаю, тебе едва за пятьдесят. Вот что с тобой стало, Баба-Яга. Были в твоей юности и простор, и надежда, да залетела ты рано от местного дурачка, который ни на что в жизни был не способен, кроме как крутить колесо в заданных обстоятельствах, который не мог и носа высунуть из помойной жизни, в которой родился. Ни одной строчки не прочитал, чтобы хоть как-то развить воображение, ни одного творческого действия не совершил, чтобы раздвинуть рамки привычного. Гнил. Позволял самогону и водке держать вожжи. В нем не было понятия об ответственности за свою жизнь, лишь слабость и потакание. Что за мужчина, который позволяет управлять собой? Что за женщина, которой он должен приглянуться? Баба-Яга, отныне твоя функция свелась к пользе, которую ты приносишь своим бездействием и молчаливым согласием с судьбой. Ты стала удобной. Что же, мне ты пригодилась.

Ночью Алиса плачет, я забираю ее к себе. Подбиваю под нее одеяло, устраиваю на мягком, целую в лоб и баюкаю. Она смотрит на меня и благостно засыпает. Я узнаю этот взгляд. Вчера днем она подбежала, обхватила мою ногу и посмотрела на меня, сияя и любя. Я ответил ей тем же. Мои глаза лучились, они согревали и внушали заботу и безопасность. Благодаря им Алиса не ведает страха, оторвавшись от родителей и оказавшись среди чужих людей. Когда дети смотрят на меня, то утихают, их плач прекращается. Окружающие видят в этом волшебство. Если бы только они знали, что то не выглядело как волшебство, но было им. Дети – проводники магического. А я их приемник. Я принимаю то, что они привносят, я слышу их заклинания. Оттого они доверяют мне.

На следующее утро меня снабжают адресом, по которому можно скрываться несколько дней. Хозяин – старик, живущий в доме, окруженном лесом и пустырем. Нам с Алисой предстоит приключение.

Днем мы прибываем на место. Калитка покошена, но заперта на замок. О нашем появлении возвещает лай огромного черного пса. Я прошу его позвать хозяина, и зверь лает в сторону дома. Вскоре появляется сам старик с характерной бородой и в длинном бесцветном халате до пола. Увидев ребенка, он смеется и говорит, что не жалеет о согласии нас приютить, раз к нему прибыли такие интересные гости. Алиса поначалу пугается и прячется за меня, но после обвыкается и с любопытством шествует по дому, пытаясь проникнуть во все ящики и коробки. В самой большой комнате она находит настоящий сундук, и хозяин разрешает в него заглянуть. Тот забит мусором: потрепанные русские сказки, куклы с оторванными руками и ногами, машинки без колес, юла, которая не вращается, матрешка без содержимого, конструктор из трех деталей. Прогулявшись по дому, я подтверждаю догадку: хлам везде. Старик ничего не выкидывает. Десятки пустых склянок греются на кухне, предполагаю, сотни банок – в погребе (из него хозяин ловко достает варенье к чаю). Разложив содержимое пакетов по холодильнику и шкафам, я принимаюсь за приготовление ужина: котлеты и пюре. Не считаю кулинарию женской привилегией, это предрассудки. Прокрутить фарш, слепить и пожарить котлеты – процесс требует внимания и бережного обращения, стоит немного пересолить, и ребенок уже не сможет есть блюдо.

Алиса с удовольствием рассматривает пса и гладит его по шерстке. Животное ластится к ней, переворачивается на спину и елозит по траве. «Собака, – показывает ребенок, – дедушка, Слава». «Дедушка» кряхтит, лукаво улыбается, поглядывая на меня. «Скинули на тебя», – в конце концов не выдерживает он. Я ничего не отвечаю. Что поймет его обывательское мышление, когда оно не знает, что значит истинное общение с ребенком? Я люблю всех детей, но не смог быть полюбить одного. Обладание своим сужает горизонт, делает человека зависимым и узколобым. Когда я теряю одного, то знаю, что существуют еще многие. Родитель не может найти замену своему ребенку. Его любовь превращается в черную дыру, затягивающую его. Он становится слабым. Поэтому мне никогда не придет в голову завести своего. Многие дети приносят многие радости, собственный ребенок нравится постольку, поскольку он похож, поскольку он носитель того же ДНК. Это любовь к себе в другом. Любить своего ребенка – эгоцентризм. Я пресекаю общение, когда вижу, что барышня начинает хотеть от меня потомства. Я не сторонник длительных отношений, отношения – взаимовыгодное использование, и рано или поздно их польза истончается. Нужно уметь вовремя остановиться.

Алиса вспоминает про маму и спрашивает, где она. Объясняю ей, что мы пока не можем к ней поехать, убаюкиваю, но она безутешна. У нее поднимается температура, и животик раскаляется. Я нахожу в аптечке старика таблетки, протираю маленькое тельце холодным полотенцем. Ничего не помогает. Я делаю звонок и убеждаю собеседника прислать врача, иначе девочка умрет, но еще два дня никто не появляется, и Алисе становится хуже. На теле высыпает сыпь. Мы впускаем с улицы пса и разрешаем ему положить голову к ней на кроватку. Детская ручка едва касается макушки зверя и сваливается в бессилии. Мы слышим шум машины. Молодой, с усиками, в очках, врач заходит быстрыми шагами, не снимая ботинок, смотрит на Алису и бросает, что зря вызывали, пройдет само, и разворачивается. Я припираю его к стене за и угрожаю, что не отпущу, пока он не поможет ребенку. «Это всего лишь родиола, – сипит он, – она никак не лечится». Удерживая врача одной рукой, второй нащупываю в его кармане паспорт, достаю и громко зачитываю вслух имя и адрес – сообщаю, что, если девочка не выздоровеет, обязательно его найду. «Не хотел же ехать», – он одергивает воротник и церемонно и не спеша покидает дом.

Третью ночь подряд не сплю. Мне мерещится, что на моих руках Аня, мне восемь лет, и мы одни, пока мать в больнице, а отец пьет. У Анюты температура, и я лечу ее, бережно обнимая. Она кашляет который день, и от страха за нее у меня подкашиваются ноги. Я пою ее сиропом, который нахожу в шкафу, но ей не становится лучше, качаю ее в надежде, что моя забота спасет ее. Мне страшно, что, если я отойду от нее, она умрет.

Открываю глаза и вижу перед собой Алису, закрываю – лицо сестры плывет передо мной.

Я избегаю депривации сна, она позволяет уму блуждать по закоулкам памяти – в часы бодрствования вход туда воспрещен. Ни к чему будоражить прошлое. Человек становится набором отягощающих воспоминаний. Стоит их сбросить, как он превращается в tabula rasa, способен на что угодно. У него нет ограничений и страхов.

Передо мной ядовито-красные рыбы. Им слишком тесно в комнате, и они нападают друг на друга. Они истребляют собственный вид, пока не остается лишь одна. Откуда эта ярость, с которой они нападают друг на друга? Я помещаю к победителю ярко-голубую рыбу, но та не трогает ее. Ей угрожают только сородичи. Я кидаю в комнату еще ярко-голубых рыб, бой между ними так силен, что трясутся стены. Но то трещит лестница, по которой поднимается человек. Пуля уже летит в Алису, и мне не остается ничего другого, кроме как прыгнуть и закрыть ее своим плечом. Больше ни одного выстрела не раздается из пистолета чужака – старик ударяет его лопатой. Во всем виноват врач, это он привел непрошеного гостя в укрытие.

Пока я не убеждаюсь, что с Алисой все в порядке, я не чувствую боли. А после старик укладывает меня в постель и начинает орудовать над раной. Когда он извлекает пулю из плеча, я не теряю сознание, прислушиваюсь к дыханию ребенка – оно успокаивает вместо обезболивающего. И кричу. Крик освобождает. Изо рта несет спиртом – старик влил в меня водки. Меня уносит в сон, который длится два дня. Я просыпаюсь от боли, когда Алиса нетерпеливо трясет меня за руку. Она выглядит здоровой. Вокруг орудуют коллеги. Трупа нет.

Когда мы расстаемся с девочкой, она плачет. Дети всегда плачут, когда расстаются со мной. Это неизбежно. Я целую ее на прощание и дарю маленькую искореженную пульку на память обо мне.

Иван растет. Становится выше меня. Он приезжает в гости и расспрашивает про плечо. Я рассказываю ему то, чего не было. Про перестрелку, про бегство. История о том, как я был застрелен, качая люльку, повредила бы ему. Всегда нужно фильтровать то, что говоришь. Некоторые могут быть не готовы к восприятию определенной информации, и ради их блага лучше ее скрыть. Этому искусству можно научиться – определять, как вести себя с разными людьми. Однажды я научу этому Ивана. Он должен настраиваться, как радио, с волны на волну, в зависимости от психотипа. Нужно узнать человека, понять, как он воспринимает мир, и подыграть ему. Если девушка настроена на флирт на уровне четырнадцатилетних подростков – я дам ей его, если она хочет глубокого разговора – я дам ей его, если мальчик хочет иметь учителя – я дам ему его. Самое сложное на начальном этапе – установить правила игры, которой придерживается человек. Включиться в нее не представляет сложности. Еще ни разу меня не подвели актерские способности. Быть собой опасно. Быть собой можно только наедине, там, где тебя никто не застанет. Не так давно я позволил себе роскошь и повел Аду в лес. Я не выношу женских слез, и когда застал ее в истерике, предложил приключение. Оно должно было отвлечь ее, научить спокойствию замшелого леса. Но она не поняла меня, заблудшая душа. Я столько с ней вожусь, она как будто сложный экземпляр. Я люблю заниматься такими. У нее изуродована нога. Я гадал, что произошло, пока меня не посетило озарение. Мне захотелось проверить догадку. Она была спросонья, в этом состоянии человек уязвим. Моя проницательность не подвела меня. Разгадка человеческого поведения – вот что волнует меня.

Мой воспитанник многое мне рассказывает, но не жалуется. Это науку он выучил. Жалость к себе – спутник домохозяек и лентяев. Она разъедает силу воли, словно моль одежду, оставляя дыры в желании действовать. Но он заговаривает о том, что не уверен, как поступит со своим образованием в будущем. Ему некомфортно держать оружие в руке, тем более представлять, что оно может сработать на поражение. Мне приходится терпеливо объяснять ему, что агрессия – часть природы человека. Любое животное защищает свою территорию. Если человек будет сдерживать ее, она рано или поздно прорвется. Отправляю его почитать «Агрессию» Лоренца, где доказывается, что это – врожденный инстинкт, и с ним не имеет смысла бороться. То, с чем человек создан, должно проявиться. Никакая религия, никакая мораль этого не отменят. Пусть Иван пробежится по истории войн, по Холокосту, по сталинским репрессиям, и убедится, что жажда насилия у человека в крови. Не нужно быть особенным человеком, чтобы поддаваться агрессии. Эйхман, нацист, ответственный за перевозку евреев в концлагеря, не был сверхзлодеем, он был обычным служащим, винтиком в системе. Он не был человеком особого ума, психиатрическая экспертиза не выявила у него отклонений или садистских наклонностей. Он был рядовым. Агрессия присуща каждому. Участники зондер-команд, убивавшие женщин и детей, – самые обычные люди, которым в руки вложили оружие. Они не были маньяками, но инстинкт возобладал в них. Что говорить о сотрудниках НКВД в тридцатые годы, приговаривающих людей к смерти или к ссылке, вырывающих ногти и перевязывающих гениталии во время допросов. Они проявили первичный инстинкт. Нечего бояться или стесняться себя. Такими нас создали.

Иван надолго замолкает. Ему нечего мне противопоставить. Ему нужно обдумать сказанное, прочитать книгу и только после этого принять решение. Учиться остается всего лишь год, время на раздумья у него есть. Это подталкивает меня привлечь его к заданию, дать ему распробовать то, чего он опасается.

Моя левая рука плохо двигается, но правой я готов стрелять.

Необходимо доставить объект заказчику. Рутинное дело. Иван весь бледный, под глазами синяки, все время спрашивает, что будет с человеком, когда мы привезем его на место. Мне приходится дать ему следующий урок – довольствоваться той информацией, которую предоставляют. Лишняя может сбить с толку и испортить дело. Стук его зубов отвлекает. Я угрожаю ему, что отправлю обратно, если он не соберется.

Мы выезжаем, еще нет пяти. Иван беспрестанно проверяет карман, в котором лежит пистолет. Я не говорю ему, что он не пригодится: ко всему нужно быть готовым. Хотя уверен, что обойдется без стрельбы. Так и происходит. Иван стучится – в проеме появляется нужный человек – просит его проехать с нами. Он было усмехается над моим напарником, но перехватывает мой взгляд – пытается закрыть дверь – Иван вставляет в проем ногу. Я ему киваю – ловко – и мы вдвоем набрасываемся на него. Приходится прижать к горлу непослушного пистолет. Дальше все просто.

Когда Иван получает гонорар, то долго пересчитывает купюры, вопросительно глядя на меня. Я объясняю, что главное не деньги, но удовлетворение от выполненной работы. Когда ты делаешь то, к чему располагает тебя сама природа, то пребываешь в гармонии с собой. Материальное вторично. Когда я спрашиваю, хочет ли он попробовать еще раз, он уверенно соглашается.

Новый помощник радует меня, тем более, одна моя рука полноценно не функционирует. Возникает ощущение преемственности. Хотя я еще не собираюсь отходить от дел, передача опыта не может меня не радовать.

Со мной связывается отец, требует денег. Ублюдок не отстает от меня с тех пор, как умерла его вторая жена. Он сгноил сначала одну, потом вторую, сам слишком упрям, чтобы умереть, и таких огромных размеров, что его не берет ни одна болезнь, даже цирроз печени. Я проклинаю его и желаю ему смерти, ничего ему не даю. Но он регулярно обращается ко мне за помощью. Старый совсем лишился ума. Он должен благодарить небесные силы за то, что я не придушил его. Если бы мой уход за ним был равнозначен моему воспитанию, я бы давно это сделал. Только не хочется марать руки. «Ремень или ботинок?» – был самый частый его вопрос. Аню он не трогал, она была под незримой защитой матери, но это ее не спасло. Он настоящий садист. В очередной раз напился и спутал дочь с сыном. Я пытался его остановить, когда он, обхватив тонкое горлышко, топил сестру в ванной. Пьяница не держался на ногах, и мне удалось повалить его на пол, хотя я был мальчишкой. Наутро он ничего не вспомнил, а у Ани случился первый приступ эпилепсии, ее увезли на скорой. Таблетки нужно было пить каждый день, но мать об этом забывала. Сестра умерла, не успев пойти в школу.