Текст книги "Мозаика любви"

Я чувствую себя как двоечник, решивший порадовать маму на 8-е марта пятеркой в дневнике.

В моем мире происходил слом сознания, структура, в которой я работала, рушилась на глазах, немолодые женщины с академическим образованием в миг перестали котироваться на рынке труда. В обиход вошло страшное слово «не востребованность». Последнюю попытку найти работу по специальности я запомнила надолго. Размышляя перед очередным собеседованием, как мне получить эту работу, я решила пойти ва-банк. В комнате было несколько человек, которые засыпали мня вопросами, я легко отвечала на них, так как то, над чем они работали, было для меня вчерашним днем. В конце собеседования начальник сделал умное лицо и сказал: «Все, что вы говорите – очень интересно, но мы не знаем, каков уровень ваших практических знаний…». Я достала из сумочки дискету.

– Если вы позволите, я покажу Вам комплекс программ, аналогичный тому, над каким Вы работаете. Это моя разработка.

Я подошла к компьютеру и загрузила комплекс прямо с дискеты. Все столпились вокруг. Это было слишком хорошо. Специалисты задавали вопросы, по их реакции я видела, что им нравится, разговор перешел чисто в рабочее русло и был прерван начальником: «Достаточно. Мы посоветуемся и Вам позвоним». Никто не позвонил. Я решила сходить и узнать, каковы перспективы. Место было занято. С одним из тех, с кем мы тогда активно общались на собеседовании, мы покурили на лестнице:

– Не расстраивайтесь, ваш уровень здесь не нужен. Начальник испугался, что, если у вас есть амбиции, то он долго не протянет. Взяли нулевую девицу, учим азам.

Я пришла злая, как собака. Нет у меня никаких амбиций. Мне просто нужна работа! Я разозлилась. Ну, уж нет. Меня не хотят, и я больше не буду унижаться. Я не компьютерный гений, я просто хорошо умею делать свою работу. Я просто умею работать, и я смогу так же хорошо выполнять любую другую работу. Свет клином не сошелся.

Муж не знал, как мне помочь, но помогал терпением и невмешательством.

– Ты вполне можешь не работать. Скромненько, но проживем, – утешал он меня.

Как это было важно тогда! И он работал еще больше, пока я искала свое место, пока бросалась в авантюры, проходила тесты и собеседования, переучивалась, сдавала экзамены, осваивала новое поле деятельности. Не знаю, почему, но чем больше мне удавалось, тем меньше ему это нравилось. Я переставала соответствовать его идеалу жены. Я становилась все более независимой материально. Он все еще был доволен, как я воспитываю детей, но во всем остальном появилось большое напряжение – там, за стенами дома я вела совершенно другую жизнь, общалась с сотнями людей, и это вызывало у него неясные опасения, потому что он уже не мог контролировать значительную часть моей жизни.

В доме наконец-то появился компьютер, по тем временам это было круто, с зарплаты, которую инфляция съедала наполовину до ее получения, это было невозможно. Он халтурил, и сам заработал на долгожданное чудо прогресса, и теперь он мог работать еще и дома. Не правда, что изменилась только я. Он тоже менялся. Он был востребован, ему платили за его мозги! Он, всегда равнодушный к одежде и быту, стал подбирать ботинки под цвет рубашки, начал набирать вес и солидность, еще больше работать и регулярно напиваться до бесчувствия.

Понять причину пьянства мне было не под силу, но где-то на уровне интуиции я понимала – корень зла находится не только внутри него, но и внутри меня. Став послушной управляемой моделью и живя по его принципам, таким правильным и скучным, я могла сохранять семью как угодно долго, теряя себя, а, следовательно, и его интерес ко мне, но, не давая ни малейшего повода для разрыва. Обретая самостоятельность, я становилась для него интересней и притягательней, но в его представление о семейной жизни переставала вписываться. У меня постоянно обострялась язва, он начал пить регулярно.

Любовь уходила с каждым днем. Он постоянно был чем-то недоволен. Меня мучили сомнения: имею ли я право бросить его, такого беспомощного в быту, давно не ориентировавшегося в реальном мире, жившего в виртуальной компьютерной реальности и возвращавшегося в реальный мир, чтобы в одиночку опрокинуть сто грамм. Расслабляться иначе он не умел.

***

И вот последний этап тренировки: три тумбы высотой один, полтора и два метра. Нужно с них прыгнуть и технично приземлиться.

Это то самое, что я имела в виду, когда говорила, что прыгну с парашюта, если переживу тренировку. При моем росте и весе прыжок даже с высоты полутора метров представляется мне чистой воды авантюрой.

Сегодня утром, на автовокзале, дочка прыгнула с бордюра высотой сантиметров 50, чтобы не идти лишние десять метров до ступенек, а я благоразумно отказалась, после чего мы, поняв идиотизм моего поведения, долго хохотали. Сейчас было не до смеха. Но будничность тренировочного процесса исключала возможность отказа. Все прыгали по очереди, и сзади уже поднимался следующий, и обратного пути не было. Нужно было не просто свалиться кулем, нужно было сначала прыгнуть на ноги, держа их вместе, потом – так же с перекатом. Первое упражнение я довольно легко выполняю с метровой тумбы, не без усилий – с полутораметровой. Не знаю, прыгнула ли бы я с двухметровой вышки, но напряженная тишина, наступившая после моего взгромождения на тумбу, сразу сделала отступление невозможным. Инструктор шагает мне на встречу со словами: «Я подхвачу!». Я представляю комизм ситуации: «Тумба на тумбе!», мысленно крещусь и плюхаюсь. Удар весьма ощутим, но я даже почти не падаю. Примерно такой силы удар мы должны будем испытать при соприкосновении с землей. Дочка гордится мной. Зрительницы-болельщицы чуть не получают по инфаркту, так они за меня переживают. Инструктор бормочет тихонько: «Эта прыгнет», но в наступившей тишине его все отчетливо слышат, и он тут же начинает меня поругивать, но мне уже все равно: во-первых, я смогла, а во-вторых, страшно испугалась, но никто этого не заметил, так как я, по своему обыкновению, испугалась не до, а после.

Я присаживаюсь на травку, ощущая поджилки и подсчитывая синяки. Кости уцелели, а синяки проявятся позже. Наконец, сосредоточенность на себе прошла, и я наблюдаю, как прыгают другие. Та, которую уже не «колбасит», отрабатывает технику на полутора метрах, и никто ее за это не ругает. Пожилой красавец прыгает легко и изящно, и уже перешел к отработке прыжка с перекатом. Перекатывался он тоже очень технично. Мой Малыш сигает с двух метров, как будто всю жизнь только этим и занимается, а после ее стремительного переката они обмениваются с инструктором короткими словами:

– Карате?

– У-шу!

и сзади меня доносится радостное: «Вспомнил!». Мне нравится смотреть, как прыгают другие. Но нужно вставать и отрабатывать перекат.

Я тоже ограничиваюсь полутораметровым тренажером, и никто меня больше не заставляет прыгать с двух, да я бы и не стала. Очень не хочется переломать себе что-нибудь до основного прыжка.

В конце тренировки инструктор выбирает человека три-четыре, поругивает за не спортивность и как-то вяло советует хорошенько подумать. Я, конечно, в «группе риска». Но это уже ничего не меняет. Неужели я перенесла все муки сегодняшнего дня только для того, чтобы присоединиться к зрительницам? Ну, уж нет! Не дождетесь. Мы помалкиваем, и инструктор понимает, что никто из нас уже не откажется. Впереди нас ждут еще теоретические занятия, медосмотр, и долгое ожидание «у моря погоды».

Я чувствовала, что чем меньше любви оставалось между нами, тем сильнее он пил. Или наоборот? Потерпев неудачу в бесплодной борьбе с зеленым змеем, я стала просить Бога о том, чтобы он послал ему новую любовь, чтобы заполнить ту пустоту в душе, куда он заливает спиртное. Ведь он достойный, добрый и умный человек, неужели Господь допустит, чтобы он погиб, чтобы умерла его душа? Чтобы высохли его мозги?

И Господь услышал мои молитвы. Мой муж влюбился. Я не выдерживала никаких сравнений. Она была немного моложе, немного красивей, и уж, конечно, намного умней. Она никогда не была замужем, у нее не было детей, у нее не было и половины моих проблем. Он стал задерживаться после работы, приходил радостно возбужденный… и напивался еще сильней.

Лезть к нему с разоблачениями у меня не было никакого желания. Я уже знала, кто она, и благодарила судьбу, что послала ему такую женщину. Они подходили друг другу так, как могут подходить двое. У них были общие профессиональные интересы, она, к счастью, была намного практичнее его, что и требовалось для их выживания.

Понять, почему он стал больше пить, я не могла. Я обложилась книгами по мужской психологии. Книги были примитивные до зубовного скрежета, но по крупицам в моем сознании сложилась следующая картина: его порядочность, его представления о том, как мужчина должен относиться к своей семье, его давние клятвы в вечной любви, его привычка к устроенности и комфорту не позволяли ему сделать первый шаг. Мысль о возможном разрыве отношений так пугала его, что он задвигал ее на задворки сознания, упившись до беспамятства.

Те крупицы любви, которые еще теплились в моей душе, те глыбы взаимопонимания, которые возникают в процессе совместного преодоления трудностей, делали для меня очевидной необходимость разрыва. И инициатива должна была исходить от меня. Но решиться было тоже не легко. Воспоминания бередили душу, картины счастливых моментов нашей жизни наполняли ее теплом.

Вот нашей младшей дней десять от роду. Я в больнице, у меня отказала почка. Каждые три часа он приносит мне ее на кормление, успевает отвести в садик старшую, приехать ко мне с коляской и сумкой пеленок. Между кормлениями ему не хватает времени вернуться домой, и он дремлет на скамейке в больничном скверике у меня под окном, не переставая покачивать коляску, а вечером снова в садик, снова на кормление, искупать ребенка, уложить обеих, а утром все сначала. Огромная нежность заполняет всю меня и вытесняет физическую боль. Я выздоравливаю быстро и надолго, мы снова все вместе.

Вот мы заблудились в лесу. Старшей девять, младшей четыре, но старшая такая маленькая, а младшая такая большая, что их обычно принимают за погодков. Мы бродим по лесу уже десять часов, все устали, день начинает угасать. Наконец, мы выходим к чужой деревне, покупаем булку черного горячего хлеба и ломаем его на куски. Вкусно необычайно. Деревня стоит вдалеке от шоссе, и мы не можем сориентироваться. Нас подбрасывают на местном автобусе до ближайшей деревушки, стоящей на трассе, по которой можно вернуться обратно рейсовым автобусом. Оказывается, мы более чем в двадцати километрах от нашей деревни. Плюс пять километров от трассы. Последний автобус уходит без нас, так как мелочи, собранной по карманам, хватает только на одного взрослого и одного из детей.

Но четыре на два не делится! И мы решаем идти пешком все вместе. Это – наше общее решение. Поздний субботний вечер. Мимо изредка проносятся битком набитые легковушки. Больше всего я боюсь, что младшая попросится на руки, сил нет ни у меня, ни у папы. К тому же он сердит: конечно, заблудились из-за меня. Я пытаюсь тормошить девчонок, чтобы они не думали об усталости и о десятках километров впереди. Мы маршируем, горланя пионерские песни и солдатские марши, мы подпрыгиваем и хохочем. Дети не ноют. Они переживают веселое приключение. Мы ничего не боимся. Потому что с нами папа.

Каким большим может быть счастье! Такие моменты навсегда

остаются с нами, они тоже укладываются в мозаику любви.

В трудные моменты жизни, когда сам еще не можешь сформулировать словами, что ты чувствуешь, мне всегда помогают чужие стихи, и в те дни Ахматова более всего была близка мне:

И, как всегда бывает в дни разрыва,

К нам постучался призрак первых дней.

И ворвалась серебряная ива

Седым великолепием ветвей.

Нам, исступленным, горьким и надменным,

Не смеющим глаза поднять с земли,

Запела птица голосом блаженным,

О том, как мы друг друга берегли…

Развод состоялся по моей инициативе, после долгих уговоров, размена жилья и всех сопутствующих неприятностей. Конечно, всем занималась я. «Тебе нужно, ты и занимайся». Все было так не просто, но твердая внутренняя уверенность, что так нужно, позволила мне выстоять. Интересно, что после развода мы еще жили в одной квартире несколько месяцев, и не плохо жили!

Сначала он без конца ставил мне какие-то условия, выдвигал какие-то требования, но, поняв, что я соглашаюсь с любыми доводами, даже абсурдными, даже во вред себе и дочерям, запал у него прошел, и он расслабился. Видимо, чувство вины диктовало ему, что его должны гнобить, а ему следует защищаться. Но никто не нападал, и защита становилась явно излишней. Мы перестали ощущать взаимные обязательства, каждый стал вести себя естественно. Вернулось понимание, мы могли доброжелательно подтрунивать друг над другом и каждый над собой.

Все было кончено для нас двоих, и все начиналось заново для каждого из нас. Мы успели разорвать внешние путы до того, как ненависть переполнила наши сердца и выжгла там все живое. Может быть, поэтому мы остались очень близки, часто видимся, болтаем о детях, работе, общих знакомых. Теперь, когда вопрос пьянства не стоит ребром, мы даже можем вместе выпить вина. Иногда, когда нам нужна помощь, мы обращаемся к папе, и он делает, что в его силах. И очень радуется. Конечно, мы не сидим у него на шее.

Он стал самостоятельнее, меньше пьет, стал заботиться о своем здоровье. Он не женился, но не создает впечатление заброшенного, он ухожен и спокоен. Счастлив ли он, я не знаю. Трудно поверить, но мы никогда не говорили о его женщине – он боится сделать мне больно, а я делаю вид, что ничего не знаю. И конечно, мы никогда не говорим о моем любимом: я упорно делаю вид, что я одинока, и это тешит его мужское самолюбие. Вот такой любовный паритет.

***

Та, которую уже не «колбасит», спрашивает меня, что я загадала.

Я страшно удивляюсь:

– А зачем?

– Я загадала желание настолько невероятное, что, если я прыгну, то оно сбудется.

– Если очень хочешь, то оно и так сбудется.

– А если у вас нет желания, то зачем вы прыгаете?

– Просто у меня есть желание прыгнуть.

– Ну, ничего себе. Неужели вы больше ничего не хотите?

– Действительно странно. У меня все есть.

– Ну, такого просто не может быть.

– Еще как может.

Не знаю, понимает ли она меня, но заставляет задуматься на тему «какого рожна мне еще надо?». У меня отличная работа. Прекрасные дочери. Младшая проявила благоразумие, отказавшись участвовать в сегодняшнем мероприятии, и решив, что ей вполне достаточно двух сотрясений мозга. У меня есть любимый человек. Есть минимальный, но вполне достаточный набор материальных благ. Конечно, хотелось бы настоящего счастья дочерям, но они сами должны сначала понять, какого счастья они хотят, а то выпрошу им такого счастья, как я его понимаю, и сделаю их глубоко несчастными. Нет, об этом просить нельзя. Чего же я хочу?

Мне мало плавать, как рыба, я хочу летать, как птица? Ощутить парение наяву, а не во сне? Или доказать что-то самой себе? Уж чего я точно хочу, так это благополучного приземления своему Малышу. И я просто хочу прыгнуть. Я хочу знать, насколько правдивы рассказы тех, кто не может жить без неба. В чем его притягательная сила – в выбросе адреналина или в ощущении беспомощности перед лицом стихии, а, значит, единства с ней?

Фрагмент 5

Дети подрастали, старшая уже была вполне самостоятельной, младшая поступала в университет. Мы здорово пахали. Обе понимали – если не поступить на бесплатное обучение, то получение приличного образования становится весьма проблематичным. По некоторым предметам занимались с репетиторами, по некоторым упирались вдвоем, иногда страх заползал к ней в душу, и тогда я, пробормотав про себя: «Ну, уж нет!», успокаивала: «Ничего, Малыш, прорвемся!». И после зачисления я испытывала не просто радость, это было чувство освобождения, будто розданы все долги.

Теперь я никому ничего не должна, я вырастила детей, дальше все зависит от них. Конечно, это не совсем так: дети всегда нуждаются в нашей любви, иногда – в помощи (когда сами об этом попросят), но надоевшая и им и мне опека больше не требовалась. Ощущение свободы стало огромным и всеобъемлющим. У меня появилось время. У меня появились права. Право любить и быть любимой. Право ничего из себя не строить, ни под кого не подлаживаться, право быть самой собой. Радость переполняла меня, смывая обиды и разочарования прошлого.

Иногда мне кажется, что за одну земную жизнь мы проживаем несколько разных жизней. И каждый раз нам выпадает новый шанс, и только от нас зависит, как мы его используем. Наверное, мне везет, и каждая новая жизнь охватывает все лучшее, что было со мной в предыдущих жизнях, и она всегда лучше, чище и счастливее предыдущей. Что это – парадокс или защитное свойство памяти? Все плохое со временем становится мелким и незначащим, поистине трагическое приобретает величественность и становится личным душевным богатством, а картины, переполняющие душу нежностью, не меркнут никогда.

За стыд и боль минувших лет,

За все, что раньше с нами было,

За твой нарушенный обет,

За все, что в нас давно остыло, —

Дана нам жизни острота

Сверх всякой меры,

И чувств последних простота,

И радость Веры.

Когда неизбежность разрыва встала передо мной в полный рост, я потеряла точку опоры. Потребность молиться возникла в моей душе. «Отче наш» в древнерусском варианте поразил мое воображение. Почему-то современный вариант так не тревожил, я не чувствовала в нем музыки. Плавно текущие фразы старого произношения завораживали и уносили ввысь. Смысл казался таким многоплановым, что и сегодня, много лет спустя, я нахожу в нем новые и новые оттенки мысли. Но главный смысл ее для меня неизменен – это мысленное возвращение к истокам, связь с Отцом. Возможно, если бы мой отец был жив, а мать умела слушать, у меня не было бы необходимости обращаться так высоко. Я запомнила эту молитву с первого раза, что бывает у меня только с настоящей поэзией.

Так пришла уверенность, что поэзия и молитва близки друг другу по сжатости и метафоричности выражения чувства и по музыкальности формы. К сожалению, ни одна молитва больше не произвела на меня такого впечатления. Может быть, я еще не доросла до остальных? Логика подсказывала мне, что поэзию надо искать не в молитвах, а в псалмах – ведь именно они являлись художественными образцами обращения к Господу. Псалмы были красивы по форме, они, несомненно, были поэтичны, но исторические реалии, отраженные в них, были от меня так далеки! Ничтожность человеческого бытия перед лицом Бога вызывала у меня противоречивые чувства: c одной стороны, мы, конечно, ничтожные песчинки в пустыне мироздания, бесконечно малая величина, которой пренебрегают математики, но с другой стороны, каждая песчинка наделена разумом, волей и душой, которые является частицами единой Божественной души, вселенского разума, Господней воли.

У меня получался парадокс: мы столь же ничтожны, сколь величественны и могучи. В псалмах я признавала необходимую дозу самоуничижения, но не могла принять полное отсутствие самоуважения. Мне казалось, что, уважая себя, мы уважаем Бога, живущего в нас. Смущал меня и крен псалмов в сторону лести: зачем постоянно нахваливать Господа, если мы – частица его. Ему это надо? Понравится ли отцу, если любой разговор о наболевшем дети предваряли бы долгим вступлением на тему об отцовском величии? Мысль составить современный сборник псалмов показалась мне заманчивой, но непосильной. Учить других верить – большая наглость со стороны человека, погрязшего в грехах и не усвоившего церковную премудрость. Другое дело – составлять для своего употребления словесные формулы, представляющиеся себе исполненными магического смысла. Так потребность молиться выливалась у меня в форму стиха – обращения к Отцу.

В его фигуре для меня присутствовали два отца – Господь и мой давно умерший отец. Он был для меня самым мудрым, самым ласковым и самым любимым. Таким я представляла и нашего общего Отца. Конечно, любое представление не верно по определению, но мой Бог всегда помогал мне. И в минуты, когда любовь, казалось, покидает меня, я молилась так, как это было нужно моей душе:

Научи меня любить

Вопреки всему.

Не давай меня судить

В жизни никому.

А когда придет Конец, —

Встречу я тебя, —

Бог мой, ласковый Отец,

Осуди, любя.

***

Нас приглашают на медосмотр. Врач, спокойная женщина средних лет, проверяет справки и страховку. Она задает всем одни и те же вопросы:

– Вас ничего не беспокоит?

– Травмы за последний год были?

Конечно, все отвечают: «Нет», я тоже. Честно говоря, это было не совсем правдой, точнее – совсем не правдой. Это было зимой. Младшая сдала последнюю сессию, вышла на диплом, активно искала работу. Старшая снова училась и осваивала новое поле деятельности, но это были самостоятельные поиски себя, которые могут длиться сколько угодно. Главное, что я уже чувствовала уверенность, что они, имея характер и твердое желание работать, не пропадут.

Хроническое неумение пользоваться блатом и связями делало вопрос трудоустройства более сложным, но мы достигли, раз и навсегда, понимания простой истины: в любой, самой престижной фирме, не все работают по знакомству или родству. Всегда, везде нужны люди, которые приходят работать со стороны. С которых можно спросить. Так что эти вопросы дети уже решали сами. Я зарабатывала достаточно, чтобы нам с младшей хватало на самое необходимое, а старшей на учебу. И свобода опьянила меня. Хотелось заново попробовать все, в чем себе много лет отказывала из-за безденежья, хронической усталости или отсутствия времени.

Этой зимой я впервые за много лет встала на лыжи. Первые полчаса были мучительны: я задыхалась, путалась в лыжах, дико вопила, летя с горок, но постепенно дыхание нормализовалось, ноги стали слушаться, пришла радость. Жар разгоряченного тела, бодрящий ветерок, пронизывающий тебя, когда летишь с горы, отчаянный азарт, когда катишься по наклонной петляющей лыжне впервые и не знаешь, что там, за поворотом. Белизна снега, переливающегося на солнце, от которой мы давно отвыкли в городе. Необъяснимое ликование от того, что есть этот день, подруги, солнце, такой ласковый ветер и такой чистый снег. Ветви елей, присыпанные снегом. А потом банька, жар, снимающий напряжение мышц.

Оказывается, мы еще очень даже можем. Мы играли в преферанс с живыми людьми, а не с компьютером. Оказывается – две большие разницы. И главный интерес – понять характер и манеру игры, просчитать следующий шаг партнера и любоваться эмоциями, которые выплескиваются через край. Люблю игру не за холодный расчет, а за азарт и эмоциональность. И иногда превращаю в игру серьезные занятия.

Для меня любой спорт — игра. В конце зимы выехали с коллективом на турбазу. Такие поездки просто необходимы. Каждый расслабляется, как может. Но фирма, где я тогда работала, считала себя очень важной и солидной, поэтому все шло достаточно чинно и благородно. Ужин с вином и танцами, потом сауна. Меня тошнит от скованности и официоза. От сухого вина у меня просто изжога, и я понемножку пью водочку, и меня тянет на безудержное веселье. Я танцую вместе с парой заводных девчонок, как будто со столов не наблюдает за нами чопорное начальство, мы понемногу заводим всех, танцы превращаются в полную «расслабуху», когда все скачут, потому что им нравится, потому что надоело быть важными и чопорными. Слова песен настолько дурацкие, что, если не танцевать, они начинают раздражать, а мелодии у них вполне зажигательные, и, когда вибрации тела попадают в ритм музыке, вся отрицательная энергия покидает тебя. И ты становишься легким и пустым, как барабан. После танцев – сауна. Все в купальниках, никакой порнографии. Немного попарившись, большинство тихонько рассаживается вокруг директрисы и, интеллигентно потягивая из бокалов сухое вино, ведут неспешные разговоры на тему: «Какие мы могучие слоны и как мы всех сделаем».

Мне это абсолютно не интересно. Я дорвалась до воды, и с десятком таких же неудержимых и жадных до жизни коллег, ныряю, так что брызги летят до потолка, мы плаваем, хохочем, паримся до изнеможения и снова ныряем. Мы теряем очки в борьбе за место возле руководства, но получаем огромное удовольствие. После сауны основная масса разбредается по номерам, чтобы, наконец, напиться вдали от неусыпного ока, а наша неугомонная компания находит теннисный стол, и мы режемся до утра с таким азартом, что на мне лопаются старенькие джинсы.

После двадцатипятилетнего перерыва я играю второй раз, и меня не перестает удивлять, как быстро возвращаются навыки. Я играю с ровесниками и молодыми парнями и даже нередко выхожу победителем, но это – жестокая, изматывающая и веселящая борьба. К четырем утра мы расходимся с твердым намерением встретиться после завтрака на катке.

Фрагмент 6

Я еще не знала, что все всегда сбывается, если очень хочешь. Сбывается, разрушая все твои представления о том, что такое хорошо, и что такое плохо, что допустимо, а что – нет. Сбывается, сметая привычные рамки и разрушая стереотипы. Дается всем, вопрос – сумеем ли мы это принять?

Мы просто оказались в одном месте, в одно время, в одном состоянии души. Мы были знакомы несколько лет, случайно встречались у общих знакомых, мы были интересны друг другу, испытывали дружеские чувства, но и только.

До того, как встретиться здесь, мы работали в одном здании, но никогда не замечали друг друга. Однажды мы выяснили, что примерно в одно и то же время стояли в многочасовой очереди в одном и том же магазине за детскими колготками. Мы ездили в командировки в одни и те же города, наши дети рождались одновременно, да и жили мы неподалеку друг от друга. Стоило мне назвать какой-то год или город, как оказывалось, что и он был в это время там же. Мы работали в соседних организациях, похожих по профилю, но обеспечивали процесс с разных сторон – как сбыт и снабжение, как анализ и синтез. И иногда вынужденно общались. Иногда препирались, иногда прикалывались, но всегда понимали друг друга с полуслова. Изредка интересы наших фирм сталкивались, и тогда он шел мне навстречу или я признавала его правоту. Это было хорошо для дела. Это было целесообразно.

Мы были самыми старшими в своих компаниях по возрасту, у нас были дети – ровесники. У нас был близкий жизненный опыт и похожие проблемы. Мы решали их по-разному, нередко обсуждая между собой. Иногда он пробовал обращаться с детьми, как это делаю я, иногда я поступала, как он, и это всегда давало неожиданные результаты. Наши дети разом заканчивали школы, влюблялись, выходили замуж, расходились. Наши судьбы переплетались много раз, но мы всегда проходили мимо друг друга, почти задевая плечами, почти дыша в затылок. Он учился в институте, в котором я работала, мы работали почти в одно время на одном заводе, мы ездили студентами с подругами в Москву на Новый год, и нам негде было остановиться, и мы бродили по городу трое суток, пока не стали валиться с ног, и спали на Курском вокзале; и он в то же время бродил по тем же улицам, а потом спал на Казанском вокзале.

И вот сошлось, как в классической драме: единство времени и места вдруг дополнилось единством действия.

Была весна. Солнечная, бурная, волнующая. Пятый десяток начинал набирать обороты. От прошлой любви осталась грустная, щемящая прощальная картина, уже вошедшая в мозаику любви. И огромное чувство свободы, и готовность принимать и дарить любовь. Роза свободы цвела и источала аромат. И этот запах свободы был настолько силен, что вскружил нам голову.

Наши организации располагались по соседству, и неудивительно, что праздник мы справляли в одном кабачке.

Раньше я всегда убегала с вечеринок пораньше, чтобы навести порядок дома, приготовить стол. Сейчас это было уже не нужным, и я махнула на все рукой. Мы не слабо выпили, и я танцевала так, как не танцевала много лет – до седьмого пота, до боли в мышцах, с молодыми девчонками, пластичными и азартными. Мне было все равно, как это выглядит. Пелена многолетних запретов, накладывавшихся на мое поведение супругом, больше не существовала, и я отплясывала, смеясь над собой, над остальными, над шутками и гримасами. Я не смеялась так много лет.

Почему-то мы пили с ним шампанское из горлышка, он отплясывал, смахивая пот, что-то среднее между брейком и русским трепаком, смешно и зажигательно. Он вертел меня в аргентинском танго – и оказалось, что в детстве мы учились танцевать в одном и том же месте в разное время, оба недолго и безуспешно, и аргентинское танго – единственный танец, который мы освоили до конца. Я представляла, как мы выглядим со стороны: не молодые и не стройные, он – с блестящей от пота лысиной, я – растрепанная, как после марафона. И это не смущало. Это было смешно и весело. Разгоряченные, мы выбегали на улицу остыть и перекурить.

***

Коньков немного, но нам, пришедшим первыми, хватает. Конечно, это та же компания, что и вчера. И когда подтягиваются «приближенные особы», узнавшие о том, что мы пошли на каток, то им уже приходится ждать, пока мы накатаемся. Это – чистой воды авантюра, так как на двух молодых, для которых конек – продолжение ноги, приходится пятеро таких, как я, которые по двадцать-тридцать лет не вставали на лед.

Я выхожу первая. Коньки теперь совсем не такие, какими мы помним их с детства, они охватывают ногу, как жесткий деревянный каркас, сковывая свободу движений. Или это ноги – деревянные? Но тело снова вспоминает движение за движением, и я отпускаю бортик и сначала качусь, как конькобежец, пригнувшись, далеко отставляя ногу и давая отмашку рукой, потом из еще более глубинных слоев памяти всплывают другие движения, тело воспроизводит их, и я уже еду, прямо неся спину и слегка отталкиваясь ребром конька. Когда на поле появляются остальные, я уже держусь достаточно уверенно, и это придает им решимости. Первые минуты у всех одинаковые – растерянность, неуверенность, радость узнавания ощущений.

Подруга вспоминает фигуры, которые исполняла в совершенстве когда-то, остальные просто носятся по кругу. Фигуристка из меня не вышла еще в детстве. Я смотрю на свои детские фотографии и вижу сардельку в платье с блестками. Дальше виражей дело не пошло, но как я всегда любила гонять по кругу, так, чтоб ветер свистел в ушах! И сейчас я делаю то же самое. Я все такая же сарделька, как в детстве, только это меня уже не волнует. Многие стройные и изящные подруги детства давно переплюнули меня в ширину и двигаются с некоторым трудом, так что меня давно все устраивает в моей фигуре. Что плохо в 7 или четырнадцать, к пятидесяти становится не просто нормой, но и недостижимым идеалом для многих. Я чувствую себя легкой, изящной, быстрой и счастливой. Улыбка рождается где-то внутри и не сходит с лица.