Текст книги "Частный визит в Париж"

Глава 3

Ранние осенние сумерки обволокли шоссе легким белым туманом и сыростью. Они ехали молча, думая каждый о своем. Золотые лучи фар вонзались в туманную плоть, и ее белые бородатые клочья бросались под колеса.

– Так смотри не пей с Арно, – вдруг напомнил ему Вадим.

– Я уже понял, Вадим, мне повторять не надо.

– Извини. – Вадим помолчал и добавил: – Сам понимаешь, если он сорвется… Вот я и боюсь.

– Ты алкоголизм имел в виду, когда сказал мне, что история в некотором роде из личной жизни дяди?

Вадим неопределенно покачал головой.

– И алкоголизм тоже… И не только. Но это долго, так что давай отложим на потом.

В Париже было тепло, светло, шумно и тесно. Величественные дома вплывали тупыми носами в перекрестки, как корабли. Красные козырьки кафе простирались над столиками, выплеснувшимися, по случаю хорошей погоды, на тротуары вместе с потоками света, вкусными запахами и черно-белыми официантами в длинных фартуках. Максим крутил головой по сторонам, думая, что завтра утром первым делом он отправится гулять по городу.

Они затормозили возле четырехэтажного дома на тихой улочке без реклам и туристов. Максим открыл одним из ключей входную дверь и чуть было не вошел в зеркало, занимавшее всю стену от пола до потолка и создававшее иллюзию коридора. Вадим снисходительно улыбнулся.

Маленький лифт доставил их на третий этаж, куда выходили две двери. Дядина пахнула на них дорогим мужским одеколоном и табаком. Квартира была просторной, по-мужски опрятной и неуютной, выдавая отсутствие женщины в доме. Добротная мебель стояла непродуманно и казалась купленной случайно, в разных местах и в разное время. Вадим показал ему комнату для гостей.

– Располагайся, – сказал он. – Чувствуй себя как дома. У тебя все есть, не надо ли чего привезти?

– Не беспокойся.

– Ну хорошо… Арно должен быть скоро. Я, может, заскочу ненадолго, проведаю вас. Но мешать не буду, твой дядя ангажировал тебя на весь вечер целиком.

«Боится, что Арно пить будет, – подумал Максим. – Проверить хочет, мне не доверяет. Похоже, я в Каннах тогда сильно поддержал мнение о склонности русских к водке!» Он усмехнулся:

– Давай заходи, контролер.

– Да ты что, я так просто!

– Разумеется. Все равно заходи.

Вадим покачал с сомнением головой и ушел.

Максим обошел квартиру. Две спальни – одна дядина, с мебелью из темного дерева и фиолетовым постельным бельем с мордами тигров на наволочках; другая для гостей – светлого дерева и простым бельем в зеленую полоску (спасибо, что не с тиграми!). Двойная гостиная, меньшая часть которой была превращена в библиотеку. Стеллажи с книгами поднимались по левой стене до потолка – все больше старинные переплеты неярких благородных тонов, тускло светившиеся золотым тиснением. Должно быть, достались от родителей. Максим разглядывал названия, вдыхая неповторимый запах старой бумаги…

Столик стоял у окна. Изящный, словно парящий на своих тонких гнутых ножках туалетный столик, инкрустированный разными породами дерева, с изображением двуглавого орла с короной в пышном цветочном орнаменте. Наследство. Максим потрогал его гладкую поверхность…

…Дмитрий Ильич давно предчувствовал необходимость покинуть родину. Не хотелось, но угроза чувствовалась в воздухе. Ему не нравились, очень не нравились все эти рабочие волнения, все эти сходки и листовки, эта интеллигентская припадочная любовь к народу. Народ – это бедные, необразованные, грубые и ограниченные люди, а остальные, значит, не народ? Странное представление о народе у российской интеллигенции, исключившей самое себя из этого понятия! Странное и опасное представление…

Он потихоньку готовился. Продал имение под Питером, кое-что из имущества. Наталья была против, плакала, перефразируя «Вишневый сад», – не хочу, чтобы по нашему парку гуляли топоры! – но он сумел настоять.

После октябрьского переворота Дмитрий Ильич решил: все, надо ехать. Но снова отложил отъезд, увлеченный надеждой, что власть большевиков долго не продержится. Началась Гражданская война, интервенция, Дмитрий Ильич чуть было сам не подался в ополчение, но пароходство переложить было не на кого…

Когда их бывшее поместье под Питером сожгли, когда не только по их саду, но и по всему их старинному дому гуляли топоры и народ писал и гадил в дорогие вазы, Наталья снова плакала и сжимала его руки: «Ты был прав, ты был прав!.. Как это страшно, что ты оказался прав!..» И он, он тоже с трудом сдерживал слезы…

Максим очнулся и вздохнул. Диалог у него не складывался, слова не находились. Он жалел иногда, что не родился в эпоху немого кино. Бессловесного кино. Максим умел чувствовать и передавать в своих фильмах молчание или бессвязную, бредовую, к себе самому обращенную речь, которая равна молчанию; он умел передавать паузы и позы, он умел вмещать в кадр состояния, настроения и смыслы. Но слова – это был ненужный ему в его работе инструмент. Особенно теперь, когда он задумал коснуться темы, на которую было сказано уже так много слов, что все они стерлись и поблекли. И он никогда бы не подумал приблизиться к теме революции, сталинизма, разбитых режимом судеб и жизней, если бы это впрямую не касалось его семьи. Если бы он не ощущал своего долга перед теми, чьи имена ушли в небытие, словно никогда не существовали; были вычеркнуты безжалостной рукой из метрики его отца и его собственной…

Однако ж без слов не обойтись, их нужно придумать. Причем простые слова, обычные, каждодневные. Оставив за плечами несколько нашумевших фильмов, которые критика называла то авангардом, то заумью – в зависимости от симпатий авторов статей, – Максим почувствовал, что богатство языка кино, как и любого другого языка, лежит в его классическом пласте. Никакой сленг, как бы ни был он оригинален, не способен дать те же выразительные возможности, что обыкновенный классический язык. И ему хотелось теперь говорить простым и доходчивым, классическим киноязыком, ему хотелось показать трагедию, убийственную в своей простоте. И именно эта простота была для Максима непростой задачей. Если в его прежних фильмах люди пили чай, то это было для того, чтобы показать – как это красиво – чай, как это красиво – пьют, как это красиво – в саду. Топазная струя, пронизанная солнцем, бьет в тонкое белое дно чашки… Но теперь ему хотелось не столько любоваться жизнью, сколько жить. И кажется, еще никогда ему не были так нужны хорошие диалоги…

Максим снова вздохнул, похлопал дружески столик по изузоренной прохладной столешнице и занялся своим чемоданом. Он достал свои подарки – русские сувениры, разумеется, икру, провезенную тайком через таможню, водку, которую тут же с сожалением убрал, памятуя наказ Вадима. В шкафу нашлось полотенце, и, покидав одежду на кровать, он направился в ванную.

 
Ночь коротка,
Спят облака, —
 

доносилось оттуда, перекрывая шум воды, —

 
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука, па-па-па-па-па…
 

Кажется, звонил телефон. Максим закрутил краны. Нет, он не ошибся, это действительно звонил телефон. Подойти?

Ага, голос Арно! Должно быть, пришел уже.

– Арно? – позвал Максим. – Дядя, это ты?

Не получив ответа, он снова прислушался. Нет, это был автоответчик: «…Начинайте говорить после бип-сонор…»

Однако звонивший говорить не стал, и по квартире разносились гудки отбоя. «Ну и ладно, – лениво подумал Максим. – Это, наверное, Арно звонят, не мне ведь?»

Но телефон снова настойчиво зазвонил, будто звонивший знал, что кто-то есть в квартире. Едва вытершись, он обмотался полотенцем и всунул мокрые ноги в тапочки. Может, это Вадим или Арно… Максим решился и снял трубку.

– Алло?

– Здравствуйте, – раздался женский голос. – Я говорю с Максимом?

– Да-да, – удивился Максим, – это я.

– Это Соня у телефона. Дочь Арно.

– Да-да, здравствуйте, очень рад.

– Максим, папа вам обещал приехать к ужину, как я понимаю?

– Мы так договорились…

– К сожалению, он не сможет приехать. Мне неловко об этом говорить, но я не буду делать секрета: он выпил лишнего за обедом… Я не могу его отпустить. Он останется ночевать у меня. Сожалею, но вашу родственную встречу придется отложить до завтрашнего дня. Хорошо?

– Разумеется, конечно…

– Рада была с вами познакомиться. Надеюсь, скоро мы сможем встретиться и познакомиться поближе… Всего доброго!

– Я тоже надеюсь… Всего доброго!

Максим растерянно положил трубку. Такого поворота он не ожидал. Значит, дядя не приедет сегодня. И Максим остается в одиночестве на этот вечер… Досадно. И потом, Соня так быстро с ним попрощалась… Она, видимо, не разделяет их взаимного с Арно интереса к истории рода и родне. Особенно, может быть, к родне… Его это задело.

Впрочем, что ему до неведомой Сони? Он никому не собирается навязываться.

Сияние довольного Вадима потускнело, когда он узнал о звонке Сони.

– А если снова запьет? – мрачно вопрошал он. – Позвоню-ка Соне, что там у них происходит, как она могла допустить, чтобы Арно пил? Что же она, не понимает…

– Ты как наседка над цыпленком. Успокойся, подумаешь, выпил! Проспится. Разве ты не видишь, как Арно рад работе? На запой не променяет, не паникуй.

Вадим с сомнением посмотрел на Максима.

– Ты только Соню поставишь в неловкое положение… – пожал плечами Максим. – Она и так, по-моему, смущена… Все равно ведь уже ничего не изменишь.

– Ладно, – вздохнул Вадим, – делать нечего. Подождем до завтра, надеюсь, что… Тогда, слушай, раз у тебя вечер освободился, я тебя приглашаю ужинать. Идет?

Максим хотел спать. Было около полуночи, для человека творческого время детское, но утром он еще находился в Москве, по московскому времени было уже два, и, кроме перелета, за этот день произошло слишком много событий, слишком много впечатлений. Он разморился в глубоком плюшевом кресле дяди.

– Я, признаться, устал… Извини. В другой раз с удовольствием.

– Ну смотри. Ты совсем падаешь? – спросил Вадим.

– Нет… Ничего, – соврал Максим. – А что?

– Тогда давай посмотрим план сценария?

– Хорошая мысль.

– А я пока жене позвоню.

Максим полез за сценарием в чемодан. Вадим заворковал в телефон:

– Слышишь, Максим, Сильви тебя тоже приглашает!

– Я с удовольствием. Завтра… или послезавтра… если вас устроит.

– Ну да, он устал, все-таки самолет и разница во времени… – объяснял жене Вадим.

Максим достал бумаги, разложил, и Вадим погрузился в чтение, изредка задавая вопросы.

…Когда наконец они оба пришли к согласию, что ехать надо, Наталья уже была беременна – на третьем месяце. Они долго обсуждали эту новую ситуацию и снова решили подождать с отъездом. До родов. Что там, во Франции, какие условия их ждут (все нажитое ведь не вывезешь, придется забирать то лькосамое необходимое), какие врачи – они ничего не знали. А  тут – лучший врач города был их ближайшим другом… Решили списаться со своими французскими родственниками, расспросить, как и что, даже, может, попросить помощи: снять к их приезду жилье… Однако на успех надеялись слабо: во Францию письмо еще можно было отправить, были оказии, люди уезжали; а вот получить ответ…

«Ехать! – колотилось в сознании Дмитрия бессонными ночами. – Немедленно ехать!»

«Без истерик!» – строго приказывал он себе при свете дня.

Чем больше округлялся живот у Наташи, тем страшнее было ехать – и тем страшнее было оставаться.

Когда стало ясно, что интервенция не удалась и Белая армия отступает, Дмитрий Ильич понял: теперь или никогда. «Едем», – сказал он Наташе. Наталья Алексеевна была на восьмом месяце…

Телефон нарушил сосредоточенную тишину.

– Сними, – сказал Максим, – это все равно не меня.

Вадим снял трубку.

– Алло… В каком смысле завтра?.. – вдруг растерянно переспросил Вадим. – Извините, я не понял… Соня! Это ты? Здравствуй, детка! Я думал, это Сильви… Да, Вадим… Не ожидала? Вот, решил заглянуть. Тебе Максима позвать? Да, я в курсе. Ох, нехорошо это, да чего уж там, теперь поздно говорить… Надеюсь, завтра он будет в порядке… С Максимом? Ну, я думаю, да, погоди, спрошу у него.

Вадим оторвался от трубки:

– Соня нас приглашает на обед завтра. Поедем?

Максим кивнул.

– Да, спасибо за приглашение, – снова уткнулся в трубку Вадим. – В полдень, хорошо. Права? Наверное, погоди, сейчас спрошу.

Вадим снова повернулся к Максиму:

– У тебя есть водительские права, ты водишь?

– Да… А что?

– Есть у него права… А ты не позволяй ему пить! – воззвал он в трубку. – Да, понимаю, конечно, у меня он тоже разрешения не спрашивает. Ладно, завтра вместе будем стоять на страже… Так, до завтра, моя дорогая, рад буду тебя повидать. Ты тоже у нас давно не была… Нет, спасибо, но Сильви завтра с детьми к бабушке едет… Да-да, к двенадцати. Целую тебя.

Он положил трубку.

– Соня рассчитывает на тебя в случае, если Арно завтра опять выпьет… Чтобы ты сел за руль его машины. Ох, не нравится мне это! Ну ничего, завтра я ему пить не дам.

…Его сухая, аристократическая рука гладит прохладные, шелковистые волосы Наташи, наматывая легонько каштановые пряди на пальцы и распрямляя колечки, которые тут же свиваются вновь…

…Ее белая кожа, похудевшее, осунувшееся лицо с очертившимися скулами; легкие, едва заметные веснушки, тревожные карие глаза, прозрачные руки с синими тонкими ручейками вен, торчащий немного кверху живот…

…Тонкий батист, кремовые рукодельные кружева – ее нижнее белье, которое она складывает в громоздкий чемодан при пляшущем свете свечи, рыже путающемся в батисте: электричества давно уж нет…

…Как она поднимает глаза от чемодана, глядя на Дмитрия, который расхаживает по комнате, бросив свой чемодан недосложенным, и, размахивая руками, рассуждает об их жизни в эмиграции, пытаясь убедить жену и самого себя в том, что все будет хорошо… хорошо… хорошо… В ее глазах – снисходительное согласие: она ему не верит, она прячет страх на дне светло-карих глаз, в которых дрожит свеча, она прячет этот страх от него – и от себя… Она говорит ему…

«Хотел бы я знать, что она говорит ему, черт!»

…Наташа в очереди у тюрьмы, чтобы узнать хоть что-то о судьбе мужа, передать передачу… Из тех очередей, что описала Ахматова…

…Наташа в лагере, поседевшая и исхудавшая. Мысли о сыне. Глаза. Бесцветные губы. Корявые, натруженные, старческие руки.

Нет, не могу, я через это не пройду, слишком больно – «по живому».

– …Что-что? Извини, Вадим, я задумался.

– Я понимаю, что это твоя семья и тебе каждая деталь близка и дорога, но для сценария здесь не хватает интриги, не хватает авантюризма, приключения… Я хочу сказать, что это драматическая история, задевающая сердце русских, но для французов нужно еще что-то, какая-то зацепка, понимаешь? Он слишком серьезен, твой план, в нем воздуха не хватает… Что-нибудь занятное бы найти, какой-то исторический анекдот[6]6
  Во Франции слово «анекдот» употребляется в том же значении, в каком употреблялось в России в XIX веке: забавный случай из истории, занимательные истории.


[Закрыть], изюминку… Как царица столик подарила твоей прабабушке, например. Не знаю, подумай. Воздух нужен…

– Мне не хватает конкретности того времени. Плоти и крови. Я рассчитываю тут у вас в библиотеках пошарить, мемуары поискать – у нас ведь ничего из белоэмигрантской литературы не печатали… Арно мне советовал одну, «Воспоминания графини З.» называется, но я ее в Москве не нашел. Там, по его словам, очень точно описана эпоха русской эмиграции… А по французской части сценария мне понадобится твоя помощь – у меня пока только самые общие наброски характеров…

– Это я заметил.

– Да?

– А ты думаешь, нет?

– Сдается, мне будет интересно с тобой работать, – усмехнулся Максим.

– Ты почему финал не сделал? – спросил Вадим.

– Потому что у меня нет финала.

– Не усложняй, Максим!

– Да нет, я его просто не нашел. Никак не могу остановиться в этой истории, готов даже наш сегодняшний разговор включить в сценарий, твои съемки с дядей…

– Я тебя понимаю… Знаешь, с той недели сядем вместе. Вечерами… Сейчас фильм у меня должен хорошо пойти, я чувствую, хорошо и без нервотрепки. Для меня эта сцена сегодня была решающей…

– Я это понял.

– Да?

– А ты думаешь, нет?

– Сдается, Максим, что мне будет интересно с тобой работать.

Оба рассмеялись.

Глава 4

Из того, как было все на следующий день, Максим бы сделал кино. Вот так: камера, мотор, поехали!

Тишина и покой аристократического пригорода; неяркое свечение желтеющей листвы, обметавшей узкие улочки; черные чугунные завитки ворот; изузоренная листопадом дорожка, ведущая к старинному белому дому. И замереть на мгновение – пусть втечет в объектив эта величавая, недвижная тишина.

И только потом камера найдет, нащупает, разглядит маленькую тонкую фигурку на крыльце, протянувшую навстречу Вадиму руки: змейка, ящерка в серебристо-сером платье – Соня.

Теперь наезд, вот так, следуя за моим взглядом, приближаясь, поднимаясь по лестнице: серебряный всплеск света на округлости груди; легкий золотистый сумрак между смуглыми ключицами; тонкая точеная шея; круглый упрямый подбородок; капризный изящный рот; губы, сложенные для поцелуя (пока еще не мне, Вадиму!); улыбка, ямочка на левой щеке, два белых влажных зуба, широко расставленных, с детской щелкой посередине. Но – дальше!

Дальше нос, обычный аккуратный носик, но не это главное; вот, вот, теперь! Утони в этих глазах, оператор, как тону и таю я! Цвета темного янтаря, плавно уходящего к вискам разреза, под сенью прямых игольчатых ресниц; нет, так не бывает, я сплю, мы с оператором спим, и видим сон, как художник рисует эту каштановую прядь на смуглом чистом лбу; нет, проснись, оператор, проснись и сними этот царственный и змеиный поворот головы, этот взгляд, яхонтовый, теплый, непроницаемый!

Сейчас и мне достанется поцелуй, как это удачно, что у французов принято все время целоваться, иногда это окупается сторицей; что бы такое сказать, любезное и остроумное? Хочется понравиться, она замужем, муж у нее «скучный и богатый»; вот и он, длинный и с длинным носом, невзрачный, серый, никакой, – богатый? Они втроем о чем-то толкуют, а я еще не придумал, что сказать; надо вырваться из плена этих глаз, но никак. Они меняют цвет, они расширяются и темнеют, они обращаются на меня – эх, держись, Максим! Ее губы что-то произносят, теряя в замедленной съемке улыбку; ее глаза темнеют и остывают, ее лицо, обращенное ко мне, замирает в ожидании ответа, а я стою, кретин бессловесный, вот чертовщина! Эй, стоп! Кино снято!

– Простите, – встрепенулся он, – я не расслышал? Засмотрелся: вы очень удачно вписываетесь в кадр… – сказал он немножко игриво, не зная, подать ли руку или поцеловаться.

Соня, глядя ему в глаза, медленно повторила:

– Где мой папа, Максим?

…Это снова было похоже на кино, но на то, которое он не любил: дурное, путаное, с многозначительными немыми сценами и бессмысленно-нервными восклицаниями. Говорили все одновременно, перебивая друг друга и не понимая ответов.

– В каком смысле? – спрашивал Максим.

– Как это где? – восклицал Вадим.

– Он же с вами? – тревожно не понимала Соня.

– Наоборот, он с вами, – удивлялся Вадим.

– Почему с нами, он с вами!

– Но он же остался у вас!

– Боже мой, у вас, у вас он остался!

– Ты что-то путаешь, Соня, ты позвонила…

– Так, стоп!

Гомон перекрыл Пьер, Сонин муж.

– Войдемте сначала в дом.

Вошли. Разделись. Дом был великолепно элегантен, но было не до того. В гостиной оказались еще двое мужчин и одна дама. Их лица были встревоженно-любопытны – видимо, до них долетели обрывки разговора на крыльце.

– Наши друзья, – бросил Максиму Пьер. Наскоро протянули руки.

– Маргерит, – тряхнула его руку женщина, удивительно похожая на Пьера длинным носом и бледным, без малейших следов косметики, немолодым лицом, обрамленным модной мальчишеской стрижкой.

– Жерар де Вильпре, – представился высокий, чуть полноватый мужчина с кудрявой головой и приятными карими глазами, подавая большую безвольную ладонь, мягко облепившую руку Максима, – мой сын Этьен.

На этот раз некрупная, но крепкая рука легла в руку Максима: изысканно красивый молодой человек, в тонких чертах которого затаилась Азия, бегло улыбнулся ему.

Уселись в кресла.

– У нас недоразумение, – четкой скороговоркой проинформировал своих гостей Пьер. – Не можем разобраться, куда запропастился мой тесть. Так что я вынужден занять общее внимание прояснением этого обстоятельства.

Соня была бледна, ее глаза мгновенно обметали синевато-серые тени, как это часто бывает у смуглых людей. На такую кожу свет во время съемок нужно ставить продуманно, иначе тени могут дать зеленоватый оттенок, который Максим не любил…

– С папой что-то случилось, – тихо сказала Соня.

Пьер обвел всех строгим взглядом.

– Спокойно, – сказал он, – не паникуй, Соня. Сейчас все выяснится. Давайте по порядку. Итак, как я понял, никто не знает, где находится месье Дор? – И он снова оглядел всех по очереди.

– Похоже на то, – ответил ему за всех Вадим.

– Вчера Арно должен был приехать к нам с Соней после съемок. Мы об этом с ним договаривались. Вадим об этом знал – так? Арно вам говорил, куда собирается ехать после съемок?

– Говорил. К вам.

– Мне он тоже так сказал, – подал голос Максим.

Пьер молча посмотрел на него и снова перевел глаза на Вадима.

– Вы обещали отпустить Арно, как только его сцена будет снята, Вадим. Правильно?

Вадим кивнул.

– На съемках все было нормально?

– Да, – пожал плечами Вадим.

– Он ушел сразу после своей сцены?

– Да.

– Значит, он закончил сцену и уехал. Дальше он собирался заскочить ненадолго домой, разгримироваться, принять душ, переодеться.

– Этого я не знаю, – сказал Вадим.

– Он мне отдал свои ключи, – заговорил Максим. – Он не мог поехать домой.

– У него есть еще одни, – строго отозвался Пьер. – И он поехал домой – это логично, не так ли? После съемок актеру нужно разгримироваться и привести себя в порядок.

– Он мог доехать прямиком до вас и принять душ у вас, разве нет?

– Мог. Но он хотел заехать к себе домой. Он нам так сказал. Это его дело, не правда ли, где ему удобнее принимать душ?

– Разумеется, – согласился Максим. – Только нас это никуда не продвигает. Мы не знаем, заезжал он домой или нет. Все, что мы можем сказать с уверенностью, – уходя со съемок, он собирался ехать к вам.

– Вы не знаете? Вадим, может, и не знает. А вот вы, Максим, – вы знаете.

– Почему это?

– Потому что вы, приехав со съемок, нашли его дома пьяным и спящим. Так ведь?

– Я? – Максим обалдел от такого заявления.

– Вы.

– Бред какой-то. С чего вы взяли? Когда я приехал, дяди не было. Я его спокойно ждал, уверенный, что он у вас, а потом позвонила Соня…

– Правильно, Соня вам позвонила потом. Но только уже после вашего звонка.

– Моего звонка?

– Вашего.

– Куда?

– В каком смысле?

– Куда я звонил?

– Нам.

– Я вам звонил?

– Вы нам звонили.

– Я вам не звонил.

– Звонили. Поскольку вам было известно, что мы его ждем. И сказали, что нашли Арно пьяным и спящим в своей квартире и чтобы мы не волновались.

– Вот это да! Я вам повторяю, я вам не звонил. Наоборот, это Соня мне позвонила! Я даже вашего телефона не знаю!

– Телефон вам дал Арно, или вы нашли его у него в записной книжке.

– Да я вам не звонил, повторяю!

– Послушайте, Максим… – Пьер говорил ровно, не повышая голоса, но у него стала подергиваться одна ноздря – нервный тик, должно быть, – что сделало его лицо еще более неприятным и высокомерным. Все остальные переводили глаза поочередно с Максима на Пьера, молча и внимательно следя за их разговором. – Послушайте… Отпираться нет смысла, это уже совсем не похоже на шутку. Даже на дурную. Я, кажется, понимаю, как дело было… Вы приняли участие в розыгрыше. Догадываюсь, по просьбе Арно. Вы его застали дома, но он не был пьян…

– Да нет же, я вам говорю!

– Погодите, не перебивайте меня… Он не был пьян, но попросил вас позвонить сюда и сказать, что он напился и спит и не может к нам приехать, по одной простой причине: он не хотел сюда ехать. Возможно, он хотел избежать разговора, который у нас намечался… Теперь же вы не хотите его выдавать: он вас наверняка об этом просил! Мы все ваши чувства понимаем, но все же хотелось бы знать: где Арно?

– Это сумасшедший дом какой-то! Я его видел последний раз на съемках!

– Максим, Максим, – укоризненно произнес Пьер, – ситуация складывается слишком серьезно, чтобы продолжать розыгрыши… Посмотрите на Соню, посмотрите, как она бледна, она волнуется за отца!

Видимо, под впечатлением от этого патетического восклицания Маргерит встала и, подойдя сзади к креслу Сони, положила руки на плечи и что-то прошептала ей в ухо, утопив длинный нос в Сониных волосах. Соня с плохо скрываемым раздражением повела головой, отстраняясь, и негромко сказала извиняющимся тоном: «Ничего, Маргерит, все в порядке».

– Согласитесь, – продолжал меж тем Пьер, – было бы неуместно продолжать эти, извините за выражение, инфантильные игры! Вы должны нам рассказать, как все было на самом деле.

– Бог мой, а я что делаю? Я вам и рассказываю, как дело было! Вадим, ну скажи же! Мы же с тобой вместе вошли в квартиру!

Взгляды обратились к Вадиму.

– Мы пришли вместе, действительно. Арно там не было.

– Вы его не видели или его там не было?

– Я думаю, что его там не было…

Максим вдруг осознал, что Вадим, как и он сам, испытывает странное ощущение допрашиваемого перед этим сухим и точным финансовым деятелем с дергающейся ноздрей. Подобное ощущение он уже не испытывал давно и даже успел подзабыть, каково оно на вкус, – последний раз это случилось еще в те времена, когда он входил в кабинеты советских начальников советской организации Госкино. Справедливости ради надо было бы отметить, что судьба его хранила: баловень и любимец всех преподавателей и преподавательниц, секретарш и деканш, творческих наставников и наставниц, он со времен института был постоянно опекаем и охраняем от бюрократическо-идеологических невзгод. Старшее поколение мужественно шло на амбразуру начальственного гнева, защищая молодой талант и надежду современного отечественного кино. И все же на долю Максима тоже доставалось, и он хорошо знал эту начальственную породу в лицо и легко узнавал. И хотя Пьер был, несомненно, классом повыше, чем бывшие советские шефы, однако ж роднило их какое-то изнутри идущее убеждение в своем превосходстве над остальными и как бы вытекающее из этого право всеми распоряжаться.

– Я поставлю вопрос по-другому: вы уверены, что Арно не было в квартире? – продолжал додавливать Вадима Пьер.

Максим потер ухо. Он всегда тер ухо, когда начинал злиться или нервничать. И всегда забывал, что этого не следует делать, так как ухо потом становилось ярко-красным.

– Вообще-то я в его комнату не заходил, – откашлялся Вадим и продолжил неуверенно: – Если он там спал, то я мог его и не видеть…

– Папа обычно храпит, – вдруг произнесла Соня.

– А если он спрятался? – повернулся к ней ее муж. – Если я прав насчет розыгрыша?

Соня не ответила, слегка пожав плечами.

– Да, но я обошел потом всю квартиру, – начал взрываться Максим, – дяди нигде не было! Это точно. И никаких розыгрышей мы не устраивали.

– Вы? – Пьер резко обернулся, словно поймал Максима на слове. – А что вы делали?

– Это вы считаете, что мы что-то с дядей затеяли, а на самом деле я был в квартире один! Но, Соня, почему вы молчите? Почему вы позволяете вашему мужу сочинять какие-то подозрительные истории с моим участием? Скажите, как было дело!

Сонины глаза плыли в тумане.

– Где мой папа, Максим? – тихо спросила она.

– Послушайте, – окончательно разозлился Максим, – это у вас надо спросить, где ваш папа! Вы мне позвонили и сказали, что ваш папа остается ночевать у вас, потому что он выпил лишнего!

– Соня? – скомандовал Пьер.

Как она может жить с этим инквизитором, интересно?

– Зачем вы лжете? – возмутилась Соня. – Я вам ничего подобного не говорила! Я вообще с вами не разговаривала, я разговаривала с Вадимом!

– Да, – подтвердил Вадим. – Мы с тобой говорили. Но ты ведь звонила Максиму до этого? И сказала, что папа остается у тебя ночевать, что ты его не отпустишь в таком состоянии… Ты ему звонила?

– Нет! Это он мне позвонил! И сказал, что папа не приедет… С ним что-то случилось… Максим, Вадим, где мой папа?

– Не знаю, – качая головой, ответил Вадим. – Не знаю. Я его после съемок не видел. Я был вчера в его квартире дважды и ни разу его не видел там.

– Один из вас лжет, – подытожил Пьер. – Либо моя жена, либо Максим. И, поскольку я доверяю своей жене, я полагаю…

– Подождите, – Максим решил держать себя в руках и не обращать внимания на неприятную манеру Пьера. – Мы крутимся на одном месте. Давайте сделаем так: пусть Соня расскажет, как все было, с ее точки зрения, а я расскажу со своей. Иначе мы не разберемся в этой мистификации.

– Вот вы и начните, – бросил Пьер.

Максим спокойно рассказал все события вчерашнего вечера. Соня смотрела на него пристально, словно взвешивая каждое его слово. Лицо Пьера было непроницаемо-неприязненным, Вадим хлопотливо поддакивал Максиму, заверяя верность рассказа, гости вежливо устранились из обсуждения, но их глаза выдавали любопытство, спрятанное за участием.

Максим закончил. Некоторое время все молчали.

– Скажите-ка… – наконец нарушил молчание Пьер, – допустим, что так все и было… у вас ведь свидетелей нет, что на самом деле был такой звонок? Но допустим. Тогда скажите, вы уверены, что это был голос Сони? Теперь, когда вы ее слышите, вы можете сравнить голоса – это была она?

– Телефон отчасти меняет тембр… Но мне кажется, что это вполне мог быть ваш голос, Соня.

– Да, странная история… – обвел присутствующих глазами Пьер. – Ты ведь не звонила?

– Нет.

– Расскажи теперь ты, как дело было, – руководил ее муж.

Соня задумалась. Как это было? Она подошла к телефону…

– Это Соня? – спросил незнакомый мужской голос с иностранным акцентом.

– Да, это я. С кем я говорю?

– Здравствуйте, Соня, вы говорите с Максимом.

– Максим? Вы Максим из России?

– Он самый, – игриво ответил голос. – Я рад с вами познакомиться.

– Я тоже, – неуверенно произнесла Соня. Она была удивлена этим звонком. – С приездом!.. Как вам нравится во Франции?

– Хорошо. Я вам звоню по причине Арно. Вы, может быть, волнуетесь?

– Конечно! Где он? Что случилось? Он должен уже быть у меня!

– Не надо так волноваться, дорогая Соня, с ним все в порядке, он спит.

– Спит?!

– Спит. Он немножко пьяный. Я пришел, он спит. Он проснулся и попросил меня позвонить вам, чтобы вы не волновались. Он к вам завтра приедет.

– Как же так… – растерялась Соня. – Вас никто не предупредил разве? Ему пить нельзя!

– Не надо меня обвинять, дорогая Соня. Когда я приехал, он уже был пьяный. Я здесь ни при чем.

– Я… Извините, что я… Я подумала…

– Это не страшно, не извиняйтесь. Я за ним послежу, не надо беспокоиться ни о чем. Завтра он к вам приедет.

– Спасибо, Максим… Нехорошо как получилось… Вадим расстроится… Не пускайте папу никуда сегодня, пусть уж спит. Я… могу вас попросить?..

– Все, что угодно.

– Не позволяйте ему больше пить. Пожалуйста, сделайте все, чтобы он больше не выпил ни капли!