Текст книги "Музыка жизни"

«Мне жалко зелени, не скрою…»

Мне жалко зелени, не скрою:

не медлит осени фагот,

и лето с гордой головою

уже идёт на эшафот.

«Листьев опавших первый пасьянс…»

Листьев опавших первый пасьянс

выложен августом на тротуаре.

Солнца и времени дружный альянс

чертит узор на зелёном муаре.

Хвалится лето нещадной жарой,

жжёт без оглядки, без слёз и без страха.

Жаль, поистреплет скоро с лихвой

осень роскошного клёна папаху.

Ветер подует – седой господин.

Солнце не будет зловещим и ярким.

Листьев шуршащих сухих палантин

станет земле драгоценным подарком.

На зиму снова заклею окно,

плотно запру деревянные створки.

В серое небо, как в полотно,

сосен высоких вонзятся иголки.

Смоют дожди акварели дорог,

сумерки лет продиктуют ответы…

Сяду на пахнущий тёсом порог —

Ждать разноцветное гулкое лето.

«Отгремели оркестры печали…»

В. Алейникову

Отгремели оркестры печали

уходящего тёплого лета.

Жёлтых листьев сияют медали,

клумба в яркое платье одета.

И мелькают в душе, как когда-то,

чередою очерченных линий

нереальные краски заката,

силуэты изнеженных лилий.

Несказанная тихая благость

растворяется в склянке тумана,

безвозвратная светлая радость

опустевшего птичьего стана.

Неокрепшая сила бузуки

вновь солирует голосом ветра,

а деревья, поправшие скуку, —

в модных шляпах из рыжего фетра.

Вновь в душе, отрезвлённой прохладой,

поселились и грусть, и усталость,

и заботы – сквозной анфиладой…

Ну, а отдыха – самая малость…

И у выцветшей улицы голос

приглушён, как мелодия сакса.

Бьет фонтана сияющий колос.

Солнце в небе – как жёлтая клякса.

И скитальцами вечными птицы

снова ринулись в тёплые страны.

дотянувшись до жизненной праны.

И моё беспокойное сердце,

как журавлик, всё рвётся в дорогу.

Пусть навстречу – сентябрьское скерцо

и природа, сменившая тогу.

И не важно, что время – бродяга,

и не страшно, что канули лета.

Я не вор, не разбойник, не скряга —

всё согласно судьбе и билету.

Но, отрезок пройдя по спирали,

возвратится нежданно и вскоре

ощущенье сияющей дали

в неусыпно бушующем море.

Каштановый дождь

Пусть осени призрак крадётся иудой

и прячется в каждом дворе.

Сегодня, как самое яркое чудо, —

каштановый дождь в сентябре.

Последнею негою солнце искрится,

беззвучен полуденный вздох.

Я улиц знакомых листаю страницы,

любуюсь на карий «горох».

Морщинятся листья, шуршат свои сказы.

Трамваи твердят о былом.

И лёгкого ветра негромкие фразы

слагаются в вечный псалом.

Пусть всё-таки осень – как времени веха,

как пёстрый ликующий пир.

Но жажду продленья, как жаждут успеха

и гласа божественных лир.

«Вновь сумрак осени нежданной…»

Вновь сумрак осени нежданной

переступил тепла порог,

и заключили нас в острог

туманов вязких караваны.

И это мне не по нутру.

У сентября свои забавы,

ведь с понижением октавы

щебечут птицы поутру.

И паутины тонкий пух,

и в деревнях готовят солод,

но очень скоро резкий холод

прогнозов оправдает слух.

Зелёный лист – и свеж, и чист —

исчезнет вдруг в пейзаже блёклом,

и застучит опять по стёклам

дождей небесных пианист.

А небо тихо развернёт

седую пелену экрана…

Но, Боже, почему так рано,

и почему так сердце льнёт

к последним солнца откровеньям,

к незабываемым мгновеньям

горячих, щедрых летних дней?..

Но времени, увы, видней.

Небыль – быль

Небыль, небыль, небыль – быль…

Плачет истово ковыль.

Обронили небеса

серебро на волоса.

Обронили тихий крик.

Громом крик к земле приник

и окутал поле, рожь.

Дождик, дождик, дождик – дрожь…

«Ты не грусти, мой старый добрый дом…»

Ты не грусти, мой старый добрый дом.

В том нет подвоха, как и нет обмана.

Пришла пора – и снова за окном

великие полотна Левитана.

«Осень листья насыпала дюнами…»

Осень листья насыпала дюнами,

Только ветры взяли и дунули.

Окна жмурятся, сердце жмурится.

В танце бешеном дом и улица.

Листья – бабочки, листья – фанты.

Встали деревца на пуанты.

Обойти бы им лужи-блюдца,

чтоб до небушка дотянуться.

«Роща оделась рыжей фефёлой…»

Роща оделась рыжей фефёлой:

снова осенний идет маскарад.

Но ни единственной маски весёлой

грусти парад.

«Бестолково синицы, дразнятся…»

Бестолково синицы, дразнятся.

Смелых галок чёрные сполохи.

И какая, казалось бы, разница!

Ветер мечется, листьев шорохи.

И небес беззвучная звонница

голосит безбрежным молчанием.

И осенняя рыжая конница

притупляет моё отчаянье.

Листьев пёстрых меняет запонки

день, гонимый упорно временем.

Воробьи на ветвях – как ладанки,

и ночной сапожок в стремени.

И когда вдруг опустят пологи

небеса. Затаив дыхание,

будут снова слагать астрологи

ярким звездам свое признание.

«Деревья слушали печаль…»

Деревья слушали печаль,

стволы ветвями обнимали,

а листья мимо мчались вдаль

и ничего не понимали.

Зачем их ветер гонит прочь

и дворники метут метлою?

Ужель не могут им помочь

ещё чуть-чуть побыть собою?

Зачем к ним руки рок простёр,

зачем шалит до неприличья,

чтоб после – бросить их в костёр

с привычным чувством безразличья?

Четырежды два

* * *

Не то чтобы тоска, а грусти омут.

И совы слов то ухают, то стонут.

И две судьбы, как рельсы, параллельно,

безмолвно, безгранично, беспредельно…

* * *

Фонарь рассвета небеса раскрасит

в коралловый и жёлтый. Ночь погасит,

сотрёт луну и нарисует просинь,

и обнажит дороги, души, осень…

Что в нашей жизни на весах?

Что в нашей жизни на весах?

«Я воскрешаю долгий путь…»

Я воскрешаю долгий путь

и вижу, где и что напрасно.

Я понимаю, как опасно

судьбу безгрешную спугнуть.

Как легкомысленно плести

интриги и пустые споры,

ведь жизнь кончается так скоро,

в ней радость надо обрести.

Сквозь толщу промелькнувших лет

всё кажется куда прозрачней:

несносной лжи анфас невзрачный

и правды осиянный свет.

Читает проповедь душа,

и память штопает прорехи.

Я жизни горькие огрехи

перебираю неспеша.

Часы проходят, день гоним,

в сугробах утопают звуки,

и тополь, заломивши руки,

застыл, как самый грустный мим.

А добрый ангел в небесах

из облаков снежинки лепит.

И снегопада тихий лепет,

и мокрый пух на волосах.

Цветёт акация

Цветёт акация. Её сладчайший дух

дурманит грудь, и голову, и мысли.

Уже закат безудержный потух,

и Млечный Путь сияет коромыслом.

Мельчайших звёзд неповторимый свет,

быть может, что-то в жизни переменит.

И я даю таинственный обет

и становлюсь пред небом на колени.

«Цвели цветных лесов короны…»

Цвели цветных лесов короны,

слабели птичьи голоса,

и отрешённо в небеса

с деревьев падали вороны.

И в скоротечности своей

часы и дни не замечали

осенней горестной печали

и дрожи сумрачной ветвей.

Они неслись куда-то вдаль

и не могли остановиться.

А как хотела им присниться

воды студёная эмаль!

Им не тревожили сердца

рассвета тягостные стоны.

И тихо падали вороны

в ладони Сущего – Творца.

Маковей

Спелый август в благостном дурмане.

Пред-Успенье, или Маковей.

Тают в поднебесном океане

золотые маковки церквей.

Соломия, будь благословенна,

за твоих взываю сыновей.

Вторят мне тепло и вдохновенно

травяные россыпи полей.

Освящу майоры и гвоздики.

Пусть любистка реет желтизна,

тает слабый запах базилика,

и звучит акафиста струна.

Настоятель в малом омофоре,

на престоле крест и антиминс,

и во всём божественном просторе

дух проникновения повис.

«Только голосу ветра внемли́…»

Только голосу ветра внемли́,

ни единому голосу кроме.

Пусть обмякшее тело земли

засыпает в глубокой истоме.

Тихий вечер, что сердцу милей,

будоражит души партитуры.

Разноцветные клетки полей,

и вороны – как шахмат фигуры.

Алых маков разбрызгана кровь

по зелёным обочинам трассы.

Раздобревшее облако вновь

поменяло и лик, и гримасы.

Мчит маршрутка, листает пейзаж.

Море дальше, проблемы всё ближе.

Вижу радость, но это мираж.

И читаю опять «…е́си иже».

Рождество

Корабли благозвучных стихов

паруса на рассвете поднимут.

Их везде и приветят и примут

как бредущих по миру волхвов.

И узнает из них целый мир

о рождении Божьего Сына.

Да осветится неба пучина

той звездой, что как яркий сапфир!

Снегири

Изба под снегом, словно добрый гном,

а ветер ей тропарь читает вслух.

Три снегиря на ветке за окном —

Отец и Сын и их Святейший Дух.

Светлая седмица

Розовым неистовым теплом

полыхнуло по сердцам и душам —

вишня зацвела! Так не нарушим

дерева цветущего псалом.

Колокол взрывает тишину —

славит благоденствие седмицы,

в центре суетящейся столицы

возвещает жизни новизну.

Купола вбирают солнца свет —

возвращает золото сторицей

чистотой и свежестью страницы

будущих минут, часов и лет.

Смертию Христос, поправши смерть,

утвердил небес обетованность,

и простил грехов нам окаянность,

и возвысил всю земную твердь.

08.05.13

Новодевичий монастырь

Мой путь не повторить

Натягиваю сердца тетиву…

Светлана Скорик

Натягиваю сердца тетиву

и растворяюсь в вечной круговерти.

Смотрю в глаза неодолимой смерти.

Но существую – стало быть, живу.

А если я живу, то я люблю —

колокола и воробьёв на ветках,

читать стихи и кофе пить с соседкой —

и в этом смысл таинственный ловлю.

А смысл один – мой путь не повторить

ни солнцу, ни ветрам, ни менестрелю,

ни соловью, ни даже свиристели,

и их за то не следует корить.

Всех создал Бог в единственном лице

и хочет видеть нас в оригинале.

И это всё отражено в астрале,

во времени, да и в самом Творце.

«Скандалили вороны поутру…»

Скандалили вороны поутру.

Шагали чинно – вдруг такая пруха!

Но было им совсем не по нутру

делить сухую серую краюху.

Тянули клювом, каждая к себе,

и каркали – ну разве что не матом,

предпочитая утра свет – еде

в таком вот споре, чуть жуликоватом.

Одна в настрое очень боевом

ударить в темя клювом норовила.

Другая, уклонясь, в порыве злом

над коркою расправу учинила.

Они валяли и клевали хлеб,

что равнозначен телу Иисуса.

Была Голгофа, но ведь был и хлев,

поправший жало адского иску́са.

Мы каждый раз, открыв свои грехи,

врачуемся священною просфорой.

Так почему же к хлебу мы глухи?

Его судьбу решаем очень скоро.

В ведро, на мусор, в урну, просто в пыль

выбрасываем часть святого тела.

Ужель забыли, что распятье – быль?

Ужели боль Христова отболела?

Паруса

Паруса по горизонту гуськом —

жёлтый, красный и белее луны.

Безуспешно ищут в море свой дом

и не познанной ещё новизны.

Их полощут бесконечно ветра,

наполняя безграничной тоской.

Им давно уже причалить пора

за какой-нибудь пологой горой.

Но безгрешной разноцветной гурьбой

всё плывут они в безбрежную даль,

позади давно оставив и боль,

и румяного рассвета эмаль.

И, быть может, в предзакатной тиши

обретут они желанный покой

и в глубинах безоружной души

обернутся безутешной строкой.

август 2013

Орджоникидзе

Дорога

Догоняет облако мой вагон.

Заглянув в окошко, мне шлёт привет.

И души натруженный саксофон

выдувает кварту ему в ответ.

Провода, как нервы, звенят струной,

от столба к столбу указуя путь.

Может, это кажется мне одной,

что не кровь по жилам – густая ртуть,

что в оттенках зелень – не хлорофилл,

а в палитре нежная акварель.

Из реки прохлады закат испил,

задрожал, как пойманная форель.

А колёса держат завидный такт,

монотонно на ухо – ре бемоль.

Здесь дымился раньше казацкий тракт,

а теперь ночная клубится смоль.

И когда развеет её рассвет

и лучи успеют траву лизнуть,

я порву ненужный теперь билет,

завершу свой долгий желанный путь.

Но пройдёт немного совсем недель,

соберу я вещи – и снова в даль

догонять июнь, а потом апрель

и глушить дорогой свою печаль.

«Сезон коротких проливных дождей…»

Как нежный шут о злом своём уродстве,

Я повествую о своём сиротстве.

М. Цветаева

Сезон коротких проливных дождей…

Так время пишет летние анналы.

Постираны полотна площадей,

и вымыты парадные порталы.

Дождливый серый городской этюд.

В душе непреходящее анданте.

Открою несравненный крымский брют

и отложу и Пушкина, и Данте.

Вновь натянулась грусти бечева.

А попросту – душевное сиротство,

и все благообразные слова

рифмуются с насмешкой и юродством.

И фабула куда уж как проста,

и у сирени выцветшие букли…

Я праздника хочу – как торжества,

как Музыки с большой, заглавной буквы.

Страничка осеннего дневника

Погода, признаюсь, не дарит радость.

Термометры, деления на градус

нам не сулят ни холода, ни гроз.

На деле – дни холодные, туманы,

и в результате этого обмана

сижу под крышей и кляну прогноз.

Мы до дождей уехать не успели.

Такие же промозглые недели

в Париже, Риме, Питере, Баку.

В Европе вновь нелётная погода.

Прощай на время, море и свобода!

И снова выливаю грусть в строку

о том, как развезло везде дороги,

как «небеса таинственны и строги»

и как деревья вымокли насквозь.

Что капли барабанят оголтело

и что земли измученное тело

с мечтой о солнце бесконечно врозь.

О том, что мне во сне приснились горы,

а мы вели бессмысленные споры:

что выбрали неправильно сезон,

что глупо в октябре тащиться в Канны,

что есть другие города и страны,

и Франция – ну вовсе не резон.

Но, может быть, изменится фортуна,

и вновь удачи ветреная шхуна

к нам повернётся в профиль или фас.

Тяжёлый «Боинг» перелётной птицей

печальных дней перевернёт страницу,

и мы ещё успеем на Кавказ.

«Уже тропинки дачные пусты…»

Уже тропинки дачные пусты,

темно на сердце дремлющего сада,

и лишь малины колкие кусты

и спеющие гроздья винограда.

И в гулкой нескончаемой тиши —

косых дождей пассаж невозмутимый.

И Ваш обман – такой неотвратимый,

как боль моей поруганной души.

«Пусть будет светом этот год богат…»

Пусть будет светом этот год богат.

Пусть каждый день нам будет интересен.

Достаточно и боли, и утрат —

пусть будет больше и стихов, и песен.

«Без пальто и даже без бот…»

Без пальто и даже без бот

канул в Лету прошедший год.

Сирый вечер. Печаль тиха.

Пью в сочельник вино стиха.

Снег пушистый колядам рад.

Месяц, в тысячи две карат,

ярким светом волнует кровь.

Воле рока не прекословь.

На тропе оставляю след,

как пустынник-анахорет.

Леса зимнего блажь и фарт —

сосен правильный арьергард,

тени ловкий, упрямый барс

и шагов хрипловатый бас.

За барханом плывёт бархан —

звёзд сияющий караван.

От сугробов полна арба.

Потерялись в душе слова…

Что тут плакать и горевать!

Буду ряженой щедровать.

Дай, хозяин, хотя б пятак —

это верный и добрый знак:

скоро ласточка прилетит,

светлой радостью одари́т,

и развеет земную стынь

солнца заспанного алтын.

Новогодний сюжет с эпиграфом

Второе января пришлось на вторник…

Иосиф Бродский

Ах, Новый год! Закономерно вновь

второе января пришлось на вторник.

Рябины гроздь, попав на подоконник,

в тепле мгновенно выпустила кровь,

как жертвенной любви святой поборник, —

чем вызвала и жалость и надрыв,

душевной смуты горестный порыв.

А за окном отчаянно мело —

не различить ни лиц, ни силуэта.

Но снега с ветром кончилась вендетта,

и стало ослепительно светло

от яркого пронзительного света.

И ощутимо – лишь рукой подать

до чувства, что дарует благодать.

Вот так бы и дожить до четверга,

забыв, что существуют в жизни среды,

и повторять таинственные Веды,

вобрав тепло и мантры очага.

И тем обезоруживать врага,

что нас с тобой благословили боги,

разрушив все преграды и тревоги.

Но сколько ни загадывай на грош,

не выпадет счастливая монетка.

Такое происходит очень редко.

Мечтаешь и надеешься – и что ж?

Стучит в окно лишь сломанная ветка.

Рябина, подоконник, Новый год… —

Обычный в нашей жизни поворот.

Минус один год

Дождь затеял смеяться и плакать.

Тихий вечер безгрешен и свят.

День, принёсший туманы и слякоть,

на берёзах и елях распят.

Ярки гроздья рябиновых пагод.

Собрались в моём доме друзья.

Жизнь сегодня уменьшилась на год,

и приблизилась зрелость моя.

Только зрелость – не то же, что старость.

Просто мудрость и воля в делах,

и умение сдерживать ярость,

и способность обуздывать страх.

Ни седины, ни слабость, ни бремя

не подарит мне ныне Господь.

Зрелость – самое лучшее время,

где едины и разум, и плоть.

«Тебе не попрать моего храма…»

М. М.

Тебе не попрать моего храма,

и нечего словом хлестать.

Ведь даже когда уходила мама,

я гордо держала стать.

И только потом, в опустевшем доме,

где бывший уют незряч

и где никого, тишины кроме,

срывалась на горький плач.

Теперь же, поверь, и того боле.

Любое из едких жал

я вырву остатком ненужной боли —

не думай, не будет жаль.

Я стала суровей от смерти и тризны,

душе не позволю скулить.

Сомнительной правды и глупой харизмы

не думай мне даже сулить.

Предавшей меня и замыслившей склоку

руки никогда не подам.

Спасибо за данные жизнью уроки,

а небу – за истины храм.

«Как небо затянуло над Москвой!..»

Как небо затянуло над Москвой!

Вновь облака толсты и неуклюжи.

Деревья с непокрытой головой.

Прохожие торопятся по лужам.

Весна зашла сегодня со двора,

как падчерица взбалмошной природы.

Так к нам приходят сумрачные годы,

и жизнь перетекает во вчера.

Звонят заутреню. Витает «даждь нам днесь…»,

а сердце надрывается протяжно:

ну почему сегодня всем не важно,

что жизнь рифмует ловко честь и спесь?

Обвисли скорбно крылья у зонта,

А город корчит грустные гримасы.

И я прошу прощения у Спаса,

И вновь молю о милости Христа.

Мандариновая долька

Мандариновая долька

яркой каплей на паркете.

Мне не радостно, не горько,

мне никак на этом свете.

Всё, что было сердцу мило,

было дорого без меры,

вдруг обличье изменило,

претекло в иные сферы.

Всё, чему молилась втайне,

обратилось к лжи и лести.

Удивлялась раньше крайне

нереальности известий.

А теперь смотрю сквозь пальцы

я на эту гибкость мнений.

Ведь интриги – лишь скитальцы

в рамках прошлых отношений.

И не чувствую я злобы,

и не давят сердце боли.

Допустили, видно, фобы

передоз дерьма и соли.

Вероятно, наступила

атрофация реакций.

Правда, я на всё забила.

Баста. Смена декораций.

За кулисами судьбы

Ветвей изящные сплетенья —

как лёгкий росчерк вензелей.

И почему-то нет сомненья,

что дождь по знаку Водолей,

что совершенное блаженство —

сиянье капель на стекле,

а вкус любви и совершенства

напоминает крем-брюле.

Плывут во времени картины.

То вижу истинный исход

своих надежд, то – из пучины

внезапно вспыхнувший восход,

то я горю, то снова гасну,

распознавая день и час,

что может принести опасность,

или напротив – Божий Глас.

Понять стремлюсь загадки ветра,

как ход таинственный ферзя.

Что – мне? Дорога цвета фетра

или высокая стезя?

Осенней ноты постоянство —

в мотиве утренней трубы.

Я – за кулисами пространства.

Я – за кулисами судьбы.

«День когда-то наступит Судный…»

День когда-то наступит Судный,

остановится бег реки,

нас окрестят суровые будни,

но не с правой, а с левой руки.

А пока – золотистого хлеба

добрый вкус, и колосьев хор,

да прозрачного тихого неба

кафедральный святой собор.

«Не забывай наш тихий дом…»

Не забывай наш тихий дом,

пустынный сад и звон цикады,

сирени пышный окоём

у покосившейся ограды.

Живя в объятьях суеты,

ты здесь уже давненько не был.

Вновь вишен белые цветы —

как звёзды на зелёном небе.

«Читать непринужденно и с листа…»

Читать непринужденно и с листа

все партитуры жизненных событий,

непризнанных, но праведных открытий,

снимая души грешные с креста.

Распознавать всё истинное влёт

и, сказочность мечты своей лелея,

ждать паруса сияющие Грея

хоть сотни лет, хоть жизни напролёт.

Отверженность отвергнутых пройдёт,

как сон, как лихорадка, как химера.

Останется незыблемая вера.

А смерть? Она, поверьте, подождёт.

«Я – словно пифия, я – извлекаю суть…»

Я – словно пифия, я – извлекаю суть,

брожу по чердакам смятенного сознанья.

Как долог, как таинственен мой путь:

от заблуждения —

     до душепрорицанья…

Моё обветренное завтра

Моё обветренное завтра,

моё остывшее вчера.

Небрежно разогретый завтрак

и чайных пауз вечера.

Часы и дни – шальные птицы —

всё норовят перелистать

и ночи тёмные страницы,

и утра чистую тетрадь.

Щемящий запах сигареты.

И на душе то рай, то смрад.

И нескончаемое лето.

И ярких окон маскарад.

«Уставший день никак не мог уснуть…»

Уставший день никак не мог уснуть.

Садилось солнце, исчезали тени.

Мне не хватало неба – обернуть

мои давно озябшие колени.

Мне не хватало воздуха в груди.

На самом горизонте меркли дали.

Они лишь знали то, что позади,

а то, что впереди, еще не знали.

Они в закатном нежились тепле,

ступали за черту без промедленья —

быть может там, в неведомой земле,

есть жизнь, и рай, и сердцу утешенье.

«Жимолость пахнет жасмином…»

Жимолость пахнет жасмином —

кремовый лакомый цвет.

Солнце плывет бедуином.

Тает сияющий след.

И карамелево сладко

песню выводит пчела.

И неоправданно кратка

жизни прошедшей глава.

Скоро пролог с эпилогом

вытеснят жалкий сюжет.

Если предстану пред Богом,

дам ли достойный ответ?

«Ещё не скошенная нива…»

Ещё не скошенная нива

поёт Всевышнему псалом,

и богомолицею ива

меня встречает за селом.

Я, как молитву, с детства знаю

телеги монотонный скрип

и с увлечением читаю

дороги пыльной манускрипт.

Ведь путешествуют по свету

под зычный смех, под гулкий стон

и добродетели карета,

и зла роскошный фаэтон.

Так со времён далёких Ноя

мир мчится по простору лет.

Постой, не знающий покоя

моей души кабриолет…