Текст книги "Япония: путь сердца"

Такое понимание Гармонии позволило японцам соединять разные виды искусства: поэзию и прозу в повестях – моногатари, поэзию и живопись на свитках – какэмоно. Разные виды искусства древности: танец, музыка, пластика движений, известные танка, эпизоды из классических повестей и военных эпопей – гунок соединились в театре Но. Успех актера, говорит мастер Сэами, зависит от «таланта равновесия» (ва-сай), от умения успокоить дневную энергию (Ян) сдержанной манерой игры (Инь), энергичность движений – мягкостью сердца. Актер должен чувствовать характер времени: «женское» (мэ-доки), «мужское» (о-доки) и играть сообразно, не удваивая напряженность. Тогда его можно назвать мастером, считает Саэми. Драматург эпохи городской культуры Тикамацу Мондзаэмон (1653–1724) также убеждал не копировать то, что видишь в жизни, а оставлять что-то недосказанным, ибо Истина скрывается за видимыми вещами: «Если печальное прямо называть печальным, то слово теряет свою глубину, а под конец исчезает и чувство печали. Нужно не говорить: „Как грустно, печально!", а дать почувствовать печаль без слов». Истина, говорил Тикамацу, лежит на тонкой грани явленного и неявленного. Его учение так и назвали «кедзицу химаку-рон» (кё – «неявленное», дзицу – «явленное»)[158]158
  Маркова В. Н. Мондзаэмон Тикамацу о театральном искусстве / Театр и драматургия Японии. – М., 1965. – С. 78.


[Закрыть].

Илл. 55. Хасэгава Тохаку. Сосны. XVI век

Издавна осознали японцы связь небесного и земного на макроуровне, человека называли Триединым между Небом и Землей. Ученый Ясумаро говорит в Предисловии к «Кодзики» об императрице Гэмме (707–717): «Повергшись ниц, мыслю я о том, как ее величество императрица обрела Единство и озарила дом, как она постигла Триединство и преобразовала народ»[159]159
  Кодзики. Записи о деяниях древности. Свиток 1-й / Пер. Е. М. Пинус. – СПб., 1994. – С. 33.


[Закрыть].

Говорят, это императрица Гэмме назвала Японию Ямато – «Великой Гармонией», хотя уже со времен Сетоку Тайси (572–621) называли «Нихон» – «Страна восходящего Солнца» (букв. «корень – хон солнца»; но писали «Нихон», а читали «Ямато»)[160]160
  Настолько было велико влияние Сетоку Тайси, регента императрицы Суйко, обосновавшего в своей «Конституции» необходимость Равновесия (Ва), что и современные публицисты отдают дань его прозорливости: «Поразительность идеи Согласия Сетоку Тайси заключается в том, что она разрешает и даже рекомендует верить одновременно в монотеистический буддизм и политеистический синтоизм… Нигде в мире не было другого такого человека, которому удалось бы выдвинуть столь парадоксальную и в то же время предельно реалистическую идею» (Таити Сакаия. Что такое Япония? – М., 1992. – С. 136).


[Закрыть]. Таинственная сила имени Ямато уже не могла исчезнуть, ибо передалась «Душе Японии» (Ямато Дамасий, в китайском чтении – Вакон).

Илл. 56. Вид на храм Киёмизду-дэра

Конечно, и у названий существуют два уровня: сакральный и профанный, в зависимости от того, кто ими пользуется. Но истинный смысл «Души Японии» оставался неизменным. О нем, по-моему, позволяет судить образ из книги японского протестанта Нитобэ Инадзо «Бусидо. Душа Японии», которая была издана в 1905 году и много раз переиздавалась, в том числе в России. Напомню: «Душа Ямато – это не искусственное, нежное растение, но дикорастущее, в том смысле, что само по себе выросло на нашей почве. Конечно, по внешним признакам его можно сравнить с цветами других стран, но по существу этот цветок неповторим, естественное детище нашей земли. И не только его родословная притягивает нас. Утонченность и простота его красоты трогает наше эстетическое чувство, как никакой другой цветок. Мы не можем понять восторга европейцев перед розами, которые лишены простоты нашего цветка. К тому же, за нежностью розы скрываются шипы и та настойчивость, с какой она цепляется за жизнь, будто не хочет, боится умереть, предпочитая увянуть на корню, чем раньше времени опасть. Ее яркая окраска и дурманящий запах – все это так не похоже на наш цветок, за красотой которого не скрываются ни колючки, ни дурман. Он готов в любую минуту расстаться с жизнью – по зову Природы. Его окраска не бросается в глаза, а легкий аромат еле уловим»[161]161
  Inazo Nitobe. Bushido. The Soul of Japan. Rutland – Tokyo, 1973 (6th edit.). – P. 164–165.


[Закрыть].

Культура чувства

Итак, цель искусства для японцев состоит в переживании Истины – Красоты – в сердечном отклике. А это невозможно без развитого чувства, открытого миру, высшим сферам Бытия. Существует Неизменное, некий сакральный предел, за границы которого не принято переходить, чтобы не лишиться чувства святости, или – на японский лад – восторженности перед миром. Этот предел – Душа Японии, которая вбирала то, что ей нужно было для собственного роста, что вызывало сердечный отклик, и отвергала то, что не соответствовало ее настрою. Так, для «японских песен», вака, не годились китаизмы. Да и в наше время европеизация или американизация, похоже, не задевает глубин души японцев.

Илл. 57. Иероглифическая надпись «Сердце Человека и Природа»

У каждого народа, естественно, есть душа, и пока жива душа, жив и народ. Но разные народы по-разному относились к своей душе. Скажем, истинно русский человек привязан к России и вне родины смертельно тоскует; но многие ли ощущают ее так, как Пушкин или Достоевский? У японцев – все иначе. Уже древние императоры напоминали о национальной душе, издавая указы о чистом, искреннем японском сердце. Так, в конце VII века император Момму в высочайшем Указе повелевает помнить о японском сердце – «чистом, светлом, правдивом, прямом». И в начале VIII века император Сему напоминает своим Указом о сердце японцев – «чистом, светлом, искреннем, правдивом».

В IX веке Сугавара Митидзанэ (845–903), поэт и министр при дворе императора Уда, будучи знатоком китайских учений и китайских стихов (канси), предупреждал соотечественников против чрезмерного увлечения Китаем в ущерб японской душе. Он предложил идею вакон кансай – «японская душа – китайская ученость», которая оказала огромное влияние на японскую культуру. Потому, наверное, и был признан благодарными потомками «Небесным богом» (Тэндзин), «Покровителем наук» (Гакумон-но ками-сама). Он обладал тем чувством Равновесия, которое позволяет не вытеснять, а уравновешивать одно другим, не впадая в крайность. Нужно знать древнюю культуру Китая, но при этом не забывать, что является для японцев Основой. Не в этом ли причина расцвета японской культуры в эпоху Хэйан (IX–XI вв.), расцвета японского стиля в поэзии (вака), в живописи (ямато-э), в музыке, каллиграфии, литературе? Китайские знаки зазвучали по-японски: «мужской» стиль китайской иероглифики уравновесила «женственность» японской азбуки кана[162]162
  В Нобелевской речи Кавабата Ясунари счел своим долгом упомянуть об этом: «Около тысячи лет назад Япония, восприняв на свой лад танскую культуру, создала непревзойденную культуру Хэйана… В эпоху Хэйан была заложена традиция японской Красоты, которая в течение последующих веков влияла на литературу, определяя ее характер» (Нобелевская речь Кавабата. Цит. по: Григорьева Т. П. Красотой Японии рожденный. – М., 1993. – С. 245–255. Там же: лекции Кавабата «Существование и открытие красоты». – С. 256–278. Там же: переводы классической прозы и поэзии).


[Закрыть].

Мудрейшая из женщин, Мурасаки Сикибу (ок. 978-1014) оценила глубину мысли Митидзанэ, судя по «Гэндзи-моногатари»: «На основе китайских знаний дух Ямато может упрочить свое значение в мире»[163]163
  Мурасаки Сикибу. Гэндзи-моногатари / Пер. Т. Делюсиной-Соколовой. – 1-е издание. – 4 тома и Приложение. – М., 1992.


[Закрыть]. В чем же заключается это значение? Не в доверии ли чувству? И в толковом словаре «Кодзиэн» говорится: кансай («китайские знания») – это книжное знание, почерпнутое из книг, а вакон («японская душа») – знание сердца, то, что непосредственно пережито, навеяно самой жизнью[164]164
  Кодзиэн. – Токио, 1973. – С. 2233.


[Закрыть]. Мурасаки Сикибу отдает предпочтение чувству и не раз говорит об этом: «Люди в былые времена были, конечно, лучше нас. Что же касается чувства, наше поколение наверняка превосходит их». Чувство Красоты, доступное искреннему сердцу, по ее мнению, ни в чем не уступает учености, скорее, наоборот. «Ведь в звуках флейты заключено немало древней мудрости… добавляет Гэндзи, передавая юноше флейту, и тот, послушно поднеся ее к губам, играет немного наивно, но удивительно изящно. Восхищенный министр перестает перебирать струны и лишь тихонько отбивает такт» (глава «Юная дева»).

Наконец, Мурасаки прямо говорит (в главе «Дуб)»: «Человек, слишком глубоко проникший в суть явлений этого мира, познавший их взаимосвязь, становится прозорливым, но одновременно утрачивает душевную тонкость и изящество ума, что скорее вредит ему в глазах окружающих»[165]165
  А Исаак Сирин скажет: «Если достигнешь чистоты сердца, производимой верою в безмолвии от людей, и позабудешь знание мира сего так, что не будешь и ощущать его, то внезапно обретется пред тобою духовное ведение» (Слова подвижнические. – М., 1993. – С. 217).


[Закрыть]. Отдавая должное уму и образованности, Мурасаки понимает, что они ценны не сами по себе: они утончают чувства человека, причем не любое чувство, а именно чувство прекрасного.

Это то чувство прекрасного, которое превыше всего ставил Мотоори Норинага, о котором говорил Кавабата в лекциях «Существование и открытие Красоты»: «Открытие Красоты „Гэндзи“ принадлежит Мотоори Норинага (1730–1801). Он писал в „Драгоценном гребне Гэндзи-моногатари“: „Среди всех повестей «Гэндзи» особенно хорош, непревзойден. Ни до, ни после нет ему равных… Никто так не умел передать «очарованность миром» (моно-но аварэ)“». И продолжает: «Как решается в моногатари, что хорошо, а что плохо в делах и помыслах людей? Если человек способен очаровываться тем, что видит, способен чувствовать и откликаться на чувства других, значит, он хороший человек. Если не способен ощущать очарование, чувствовать и откликаться на чувства других людей, значит, плохой… Главная цель моногатари – передать очарование вещей (моно-но аварэ). Повествуя о делах этого мира, моногатари не поучают добру и злу, а приводят к добру, показывая красоту вещей».

Кто способен переживать Красоту, тому открыта Истина. Не случайно Кавабата признавался на исходе лет: «Теперь я как-то особенно остро чувствую, и вряд ли это чувство уже пройдет, что по глубине, величию, широте, как, впрочем, и по ясности мысли, Мурасаки Сикибу превосходит Сэй Сенагон. Возможно, это понимали и раньше и уже говорили об этом, но для меня это было открытием. Если попытаться выразить одним словом разницу между ними, то у Мурасаки – японская душа, которая передалась Басе, а у Сэй Сенагон лишь одна сторона этой души»[166]166
  Кавабата Ясунари. Существование и открытие Красоты (Би-но сондзай то хак-кэн). – Токио, 1969. – С. 32.


[Закрыть]. Не потому ли, что у Мурасаки Сикибу то «чистое, светлое, искреннее сердце», о котором говорили императоры древности?

Естественно, что поклонение чувству как таковому не могло не сказаться на поэтике, которую японцы обозначили словом ёдзё. Стоит вникнуть в одно это понятие, как прояснится все остальное. Это слово переводили у нас по-разному: как «эмоциональный отклик», «послечувствование», «суггестивность», «намек», – но это лишь отдельные его стороны. Ёдзё – чувство в его полноте или беспредельное чувство. Сердце, достигшее полноты, сообщается с другими сердцами, становится всеединым. Состоит понятие ёдзё из двух иероглифов: ё/амари – «слишком, нечто превосходящее» и дзё/насакэ – «чувство, сочувствие» – то самое чувство, которое питает ум. Вне разума и чувство не может быть полным, теряет себя, но теряет себя и отпавший от чувства разум. Разум и чувство недвойственны (фуни, букв. «не-два»), одного нет без другого. Всеобъемлющий Разум Будды (Буссин) обозначается тем же иероглифом «Сердце» (Сердце Будды)[167]167
  Сердце – кокоро переводится на английский словом mind, которое отражает лишь одну сторону; кокоро – это чувство, воля и разум вместе – «одно во всем, и все в одном».


[Закрыть]. Разум Будды и есть Вселенское Сострадание (санск. Махакаруна).

Впервые термин ёдзё встречается в поэтическом трактате Фудзивара Кинто (966-1041), где используется в значении «созвучие души и слова». Но уже Предисловие Ки-но Цураюки к поэтической антологии «Кокинсю» (905) пронизано духом ёдзё. Поэт говорит о том, что песни Ямато вырастают из единого семени – сердца, и так как у каждого свое сердце, то и песня своя. «И когда слышится голос соловья, поющего среди цветов свои песни, или голос лягушки, живущей в воде, кажется: что же из всего, что живет на земле, не поет собственной песни?

Без всяких усилий движет она небом и землей, пленяет даже богов и демонов, незримых нашему глазу, утончает союз мужчин и женщин, смягчает сердца суровых воинов»[168]168
  Кокинсю («Собрание древних и новых песен Ямато»). Предисловие поэта Ки-но Цураюки / Пер. А. Е. Глускиной. – Конрад Н. М. Японская литература в образцах и очерках. – Л., 1927. В этом и современные эстетики находят отличие японской поэзии: «С давних пор в мире японской танка постоянно радели о соответствии души (кокоро) и слова. Предпочитали те танка, где больше души и меньше слов… Полнота чувства при минимуме слов и называется «едзе». Если в стихотворении присутствует едзе, значит, оно удалось. Таково традиционное отношение японцев к поэзии. В европейской поэзии, напротив, душа стихотворения – в его содержании, слова же составляют форму или служат средством выражения души. И нам это кажется странным. Как можно выразить невыразимое?» (Ямадзаки Масакадзу. Красота человеческих отношений // Эстетическое сознание японцев. – Токио, 1974. – С. 21–22).


[Закрыть].

Собственно, доверие изначальному чувству лежит и в основе прозы, метода дзуйхицу («следование кисти») и моногатари (моно – «души вещей» говорят сами за себя). И в основе таких эстетических понятий, как аварэ («восторженность»), югэн («красота сокровенного»), саби («красота просветленной печали»), позволяя пережить то, что не выразить словами. Кристалл извечной Красоты поворачивается то одной, то другой гранью, давая место тому, чему настало время появиться, но существо его остается неизменным. Культура в целом следовала тому же Пути: не замещая одно другим, а наращивая на ту же Основу. Один виток культуры находит на другой, как витки дерева по мере роста или как один ярус пагоды восходит над другим, опираясь на ту же Основ у, невидимую вертикаль.

Ёдзё позволяет вызвать образ из Небытия, пережить полноту Целого, не расщепленного умом. Древние мудрецы, говорит Окакура в «Книге о чае» (1906), не облекали свои мысли в систему, говорили недомолвками, потому что боялись высказать мысль лишь наполовину.

Илл. 58. Мурасаки Сикибу

С XIII века стиль ёдзё становится условием поэтического мастерства. Поэт Фудзивара Тэйка (1162–1241), составитель антологии «Синкокинсю» («Новая Кокинсю», 1205), назвал ёдзё «законом поэзии». И это, действительно, недомолвка, намек. По Дайсэцу Судзуки, «в намеке заключена вся тайна японского искусства». Что стоит за этой тайной? Закон поэзии, которая не сообщает, а пробуждает то, что таится в сердце человека и может быть явлено неожиданным образом. Для этого нужно лишь настроить душу в унисон тому, что видишь и слышишь, и тогда откроется Красота. Верные духу ёдзё, поэты прибегали к особым приемам: кугири – «оборвать фразу», чтобы возбудить чувство, или тайгэн домэ – закончить последнюю строку не сказуемым, как принято, а тайгэном – существительным, оставив незаполненным поле действия.

Мотоори Норинага любил антологию «Синкокинсю» за сокровенную красоту югэн, раскрываемую приемом ёдзё. И Кавабата Ясунари считал эту антологию вершиной поэтического мастерства, судя по Нобелевской речи: «Новая Кокинсю превзошла по мастерству хэйанскую Кокинсю. Есть, конечно, и в ней склонность к игре слов, но главное в ней – дух изящества (ёэн), красоты сокровенного (югэн), сверхчувственного (ёдзё) – или полнота чувства, и это сближает ее с современной символической поэзией».

Ёдзё обусловило и поэтику театра Но: недосказанность пауз (ма), замедленный ритм движений – музыку, танец, символику жестов, позволяющих пережить в высшей точке «Красоту Небытия» (Му-но Би). «Красота – это цвет Истины», – скажет Сэами, а югэн – «лебедь с цветком в клюве».

Знать цену молчания – в традициях и русской поэзии. («Возвратись, душа моя, в покой твой», – Псалмы, 114). Вспомним Тютчева, Фета:

 
О, если б без слова
Сказаться душой было можно!
 

Афанасий Фет

А Осип Мандельштам:

 
Но, видит Бог,
Есть музыка над нами….
 

Если бы это чувство не было присуще истинному поэту и истинному художнику, Ван Гог не восхитился бы умением японцев передавать в одном все, в одной травинке – бесконечность: одна травинка дает японцу «возможность рисовать любые растения, времена года, ландшафты, животных и, наконец, человеческие фигуры. Так проходит его жизнь, и она еще слишком коротка, чтобы успеть сделать все. Разве то, чему учат нас японцы, простые, как цветы, растущие на лоне природы, не является религией почти в полном смысле слова?»[169]169
  Ван Гог. Письма. – Л.-М., 1966. – С. 406.


[Закрыть]

Илл. 59. Ямамото Байицу (1783–1856). Осенние травы. Период Эдо, 1832 г. Национальным музей, Токио

Да, это чувство доступно всем, потому что оно присуще человеческому сердцу. Только у одних оно культивировалось веками, у других проявлялось неожиданно – в творческом прорыве. Все уже существует в «едином сознании» (в «едином сердце» – иссин), и можно приобщиться к единому знанию в сердечном порыве. Как скажет в «Зеркале Цветка» Сэами, мастер театра Но: «Если войдешь в состояние „не-я“, скроешь в себе свое сердце, то в тебе проснется такая сила чувства, что соединит все в единое сердце (иссин)»[170]170
  Полн. собр. соч. японской классической литературы. – Т. 51. – Токио, 1973. – С. 327.


[Закрыть]. «Единое сознание» (иссин), верят буддисты, несокрушимо, как алмаз (ваджра), разрубает корни неведения (авидья, помраченное сознание)[171]171
  Есть некая закономерность в сближении русской религиозной философии с восточной в духе Всеединства: «Углубляясь в мое индивидуальное сознание… я найду в основе всякого моего представления и мысли иное сознание, которое прежде моего и больше моего, – сознание, совпадающее с истиной, вселенское и всеобъемлющее. По отношению к нему всякое ограниченное, человеческое сознание – небольшой и краткий отрывок» (Трубецкой Е.Н. Избранное. – М., 1997. – С. 131).


[Закрыть]. «Есть музыка над нами», и каждый может ее слышать неомраченным сердцем, не прибегая к словам. В Дзэн это называется передавать Истину непосредственно, «от сердца к сердцу», «вне начертанных знаков». Доверие чувству у японцев уже не могло исчезнуть, ибо для них само чувство – вне времени, извечно. В XIV веке синтоист Имубэ Масамити напомнит: «Божественный дух, как ясное зеркало, отражает все на свете. То, что на Небе, есть ками. То, что в природе, есть дух. То, что в человеке, есть искренность. Когда дух природы и сердце человека ясны и чисты, они суть ками»[172]172
  Цит. по: Михайлова Ю. Д. Мотоори Норинага. Жизнь и творчество. – М., 1988. – С. 99.


[Закрыть].

Чистое сердце открыто миру богов, и не нужно мудрствовать – надо просто, открыть этому миру все «как есть», и откроется Истина. Эта вера обусловила законы японского искусства на веки вечные. По крайней мере, об этом свидетельствует современное искусство японцев. Судзуки приводит стихи японской монахини, переехавшей жить на Гавайи, но не изменившей японскому чувству видеть «как есть»:

 
Коно мама, и от радости я склоняю голову.
Xорошее или плохое – коно мама
Правильное или неправильное – коно мама
Истинное или ложное – коно мама
«Есть» или «нет» – коно мама
Плач или смех – коно мама
И коно-мама – это коно мама[173]173
  Судзуки Д. Т. Мистицизм христианский и буддистский. – Киев, 1996. – С. 128–129.


[Закрыть]
 

В этом философия жизни японцев и философия искусства, которые недвойственны: искусство – это то, в чем явлена Жизнь как есть, а не временный человек. Но если человек преодолел себя, свои заблуждения, свое неведение, то он становится всеедин и всезнающ, как Бог или Будда. Не отсюда ли у «забывшего себя» вселенская чуткость: не поучать, не вести за собой, а дать пережить то, что есть, – коно мама!

Илл. 60. Андо Хиросигэ (1797–1858). Из серии «53 станции Токайдо» (дороги от Токио до Киото)

Это чувство лежит в основе японских трехстиший – хайку, покоривших мир. Не потому ли, что они расширяют душу, и уже нет того, чего не заметит человек, слыша голос Неба, зов Природы, распознавая ее сокровенный смысл? «Разве не в шуме бамбука Путь к Просветлению? Не в цветении сакуры Озарение души?» – напоминает заповеданное дзэнский мастер XIII века Догэн. А Хаттори Дохо, ученик Басе, скажет: в звуке лягушки, прыгнувшей в ряску пруда, прозвучало хайку. Он имеет в виду хайку Басе:

 
Старый пруд!
Прыгнула лягушка.
Всплеск воды.
 

И больше ничего не нужно, потому что Буддой можно стать через единственный звук. А можно, увидев на голой ветке застывшего ворона, узнать вкус вечности. Это тоже хайку Басе:

 
Карээда-ни
Карасу-но томарикэри
Аки-но курэ
 

 
На засохшей ветке
Сидит ворон…
Осенний вечер!
 

Илл. 61. Мацуо Басё

А Судзуки скажет: «Здесь есть великое Над – в одиноком вороне, застывшем на ветке. Все вещи появляются из неведомой бездны, и через каждую можно заглянуть в нее. Не нужно сочинять поэму из сотен строк, чтобы дать выход чувству, которое пробуждается, когда заглядываешь в бездну. Когда чувство достигает высшей точки, мы замолкаем, потому что нет слов выразить это. Даже семнадцати слогов много. Дзэнские мастера, следуя Пути, выражают свои чувства минимумом слов или ударов кисти. Когда они выражают их полнее, не остается места для намека. В намеке же вся тайна японского искусства. Одним мазком кисти, одним пятном можно выразить что угодно: птицу, холм, человека»[174]174
  Suzuki D. Т.Zen Buddhism. Selected Writings. – N.-Y., 1956. – Р. 287.


[Закрыть].

Судзуки описывает состояние души, о котором еще в XV веке говорил поэт Синкэй: ёдзё – присутствие души там, где нет слов, есть лишь просветленное сердце того, кто достиг душевного покоя, отрешившись от суетного мира. Чем меньше слов, тем более наполнено каждое. Само слово обретает измерение вечности. «Когда Тосу спросили: „Что такое Дхарма?“ – он ответил: „Дхарма“. Когда его спросили: „Что такое Будда?“ – он ответил: „Будда“. Но это не бездумный ответ, не бессознательное эхо. Ответы рождены Творящим Духом. Иначе Тосу не был бы мастером чань (япон. дзэн). Понять подобный настрой души и значит понять Дзэн»[175]175
  Suzuki D. T. Zen and Japanese Culture. – N.-Y., 1959. – Р. 36–37.


[Закрыть]. Казалось бы, одни и те же слова. Но когда их произносят профан или просветленный монах, они отличаются, как свет и тьма. В устах дзэнского мастера слово возвращается к изначальному Истоку, в котором оно было до того, как прозвучало, – к извечному Духу Творения (Дзока). Слова соединяются посредством кокородзукэ – «душевным откликом», или ниой – «ароматом», или «тонкостью» – хосоми, «гибкостью» – сиори[176]176
  «Сто звуков можно вместить в две строки, в вака это называется едзе. В хайку называется ниой». (Энциклопедия японской классической литературы. – Токио, 1976. – С. 1891).


[Закрыть].

Поэт не выражает свое со-чувствие прямо, говорит Керай, ученик Басе. Это трудно передать словами. Сиори глубоко скрыто, но проникает в самое сердце: «Сиори – это едзе, то, что заставляет сострадать другому». А Майстер Экхарт скажет: «…Что получаешь в созерцании, возвращаешь в любви». Все хайку Басе пронизаны этим чувством, как эти хайку (в переводе Веры Марковой):

 
Крыльями бьет мотылек.
Хочет их белому маку
Оставить в прощальный дар.
 

 
Проталина в снегу,
А в ней – светло-лиловый
Спаржи стебелек.
 

Пройдя сквозь просветленное сердце, очищается вселенская энергия, возвращается к Творящему Духу, в свою обитель. И об этом размышлял Басе: «Изучая мудрых, понял собственную никчемность. Отказался от мелкой поэзии и решил следовать прямому Пути безыскусности, естественности. Сайге преуспел в вака. Соги – в рэнга. В живописи – Сэссю. В искусстве чая – Рикю. Их Путь одним пронизан – Красотой (Фуга). Следуя Творящему Духу (Дзока), они подружились с четырьмя временами года. На что ни смотрели, видели Цветок. О чем ни думали, думали о Луне. Кто не видит во всем Цветка, тот дикарь. У кого в сердце нет Цветка, тот подобен зверю. Избавься от дикаря, изгони зверя, следуй Творящему Духу и вернешься в него»[177]177
  Сочинения Мацуо Басе. Дневники, проза в стиле хайку, стихи в стиле рэнку. – Токио, 1997. – С. 45–46.


[Закрыть].

Потому и называют стиль Басе «подлинным» (сёфу), воплотившим дух саби (от слова сабисий – «печальный»). Но печаль эта светлая, в духе «просветленного одиночества» (вивикта-дхарма), сострадания всякой малости. Иначе не признали бы в нем потомки Светлейшее божество (Хион-медзин), а в 1843 году – в год 150-летия со дня ухода – не объявили бы Басе Великим синтоистским божеством Света (Дайме-дзин).

Святости достигает лишь тот, кто преодолел себя, чтобы соединиться с другими. И тут мы подходим, может быть, к главной загадке японского искусства: в нем нет духа эгоцентризма, незаметно разрушающего искусство Запада (как во времена Гете, так и особенно в наше время). Отпав от Бога, Люцифер «весь сосредоточился в себе», придав становящемуся миру «одностороннее направление». А это может кончиться тем, что «все творение в целом истощит себя, уничтожится вместе со своим отцом Люцифером», – предчувствовал Гете грозящую беду в «Поэзии и правде» (8-я книга). Саморазрушается всякая односторонность – любая часть, ставшая на место Целого, поворачивает движение вспять или вниз, в Тартар. Все мировые религии, все великие мудрецы видят путь Спасения в сосредоточении не на себе, а на Жизни: вне эго, личного и национального. В избавлении от вторичного Я, заслоняющего Свет, мешая проявиться истинному, внутреннему, человеку.

Эгоцентрик сам себя порабощает, но губит при этом не только себя, но и все вокруг, прерывая связь с Основой. Замыкаясь на себе, создает замкнутую зону, а все отпавшее от истока теряет себя. Жизнь становится в тягость, оборачивается «страданием» (буд. дукха), возрастающей зависимостью от иллюзорного мира. Иначе говоря, эгоцентризм, потребительская психология неминуемо приводят к потере «человеческого качества» – к отпадению человека от духовной Реальности, к отчуждению, «несчастному сознанию».

Этого отпадения от истоков избегают народы, следующие не человеческому разумению, а Пути, воле Неба или законам Вселенной. Везде обитают боги, всему присущ Разум Будды, изначальное Просветление (Хонгаку). Следуя Пути, человек находит себя истинного. Истинный же человек един со всеми в доме Бытия. Дзэнский мастер Догэн говорил: «Узнать Будду – значит узнать себя. Узнать себя – значит забыть себя. Забыть себя – значит стать равным с другими вещами». Иначе говоря, «подлинное Я возможно при достижении Свободы или „не-я“ (санск. анатман). Но когда в одном соединяются многие, каждый становится центром Вселенной»[178]178
  Уэда Есифуми. Индивидуум в махаянской философии // The Japanese Mind. – Honolulu, 1981. – Р. 170.


[Закрыть]. Значит, не объявляя свое эго центром Вселенной, преодолевая его, человек обретает этот центр в себе самом. Подобное мироощущение, естественно, не могло не сказаться на законах искусства. Дайсэцу Судзуки не раз подчеркивал, что ощущение своего «я» – главное препятствие в творческом процессе, а неощущение своего «я», ненарочитость приводят к высшим достижениям в искусстве.

Илл. 62. Дайбуцу Камакура. Амида Будда

Отсюда у японцев и метод коно мама, суть которого состоит в том, чтобы не навязывать себя другому, а дать ему возможность самопроявиться; не от себя идти, а от другого к себе – «от сердца к сердцу». И это настолько глубоко вошло в сознание японцев, что уже не может исчезнуть, как бы ни менялись времена и ни воздействовала иная культура. Это подтверждает и философ Нисида Китаро: «Разумеется, в ярком развитии западной культуры, которая воспринимает форму как Бытие и верит в созидание Добра, есть немало того, что заслуживает уважения и чему мы должны учиться у них. Но не скрыто ли в основе восточной культуры, доведенной нашими предками за прошедшие тысячелетия до совершенства, стремление видёть форму бесформенного, слышать голос беззвучного? Наша душа постоянно к этому стремится, и я хотел бы создать философию, отвечающую этому стремлению»[179]179
  Нисида Китаро дзэнсю. – Т. 1. – Токио, 1948. – С. 6. См. также: Григорьева Т. П. Дао и Логос. – С. 202–205 (О Нисида Китаро).


[Закрыть].

Сущность Пути неизменна – меняются лишь формы ее проявления. И сущность эта – в Срединности: в непротивопоставлении, несуществовании одного за счет другого. Все самоестественно завершается. «Человек следует Земле, Земля – Небу, Небо – Пути (Дао), а Путь самому себе». Достигая целостности, человек становится свободным; становясь свободным, становится един со всеми.

Но человек понял свободу по-своему и оказался в плену собственного Я, и не только личного, но религиозного и национального. Поставив часть на место Целого, разрушает то, что исповедует, ибо вне Свободы нет Истины, как Истины нет вне Свободы. Следование Срединному Пути – не отрицания, а согласия – позволяет японцам избегать надуманных конфликтов. Японию не случайно называют «страной, которая не спорит» (в отличие от России, где страсть к спорам стала национальным бедствием). Потому и этику японцев называют «ситуационной»: умение вести себя сообразно с ситуацией. И эта традиция уходит в глубину веков. Нужно меняться, чтобы сохранить Неизменное – Основу.

Илл. 63. Лао-цзы

Наконец, психология Пути обусловила религиозную терпимость японцев. Не удивительно, что японские христиане, такие, как Утимура Кандзо (1861–1930), принявшие новое для себя Учение, не принимают закон противостояния, порождающий раздор и в лоне христианской Церкви. Они исповедуют сущностное единство религий: «Лучшие из новообращенных христиан никогда не отрицали значение буддизма или конфуцианства. Мы приветствуем христианство, потому что оно помогает нам приблизиться к нашим собственным идеалам»[180]180
  Утимура Кандзо. Собр. соч.: В 40 т. – Токио, 1980–1984. – Т. 3. – С. 147.


[Закрыть].

Для истинных христиан неприемлем насильственный способ решения проблем: «Запад возлюбил борьбу, он не может существовать не сражаясь… Поэтому их христианство превратилось в сражающуюся религию, вопреки ее изначальному духу. Но христианство есть религия любви и не может быть ничем иным, все университеты на двух континентах, с их курсами теологии, не могут превратить ее в нечто другое». Утимура Кандзо, один из самых почитаемых в Японии проповедников, не раз возвращается к мысли о том, что современный мир превратился в арену борьбы всех со всеми: «Неверующие противостоят христианству, римский католицизм – протестантизму, унитаризм – православию. Человечество раскинуло свои палатки, одна часть против другой, одна секция части против другой секции той же части. И каждая пытается извлечь пользу из ошибок и просчетов другой. Похоже, все не доверяют друг другу», – так запишет он в своем дневнике «Как я стал христианином»[181]181
  Там же. – С. 136.


[Закрыть]. Однако Утимура Кандзо, в предчувствии новых бед, угрожающих человечеству в начале XX века, убежден, что и христиане, и буддисты могут противостоять духу эгоизма, шовинизма и милитаризма. В конце жизни напоминает о Срединном Пути к Истине: «Ценность человеческой жизни заключается в Истине, и только в ней, ни в чем более. Сокровенная Истина универсума сама себя обнаруживает, и каждый человек, находя ее в себе, становится универсальным человеком»[182]182
  Там же. – Т. 31. – С. 281.


[Закрыть].