Текст книги "Русский характер"

– Знаешь что, – промолвил он, – удеру-ка с тобой в поход. Женщины наступают на горло нашей песне. Пускай прочувствуют отсутствие наличия хозяина в доме.

– Вовремя я сообразил, – как всегда, непонятно выразился Степан.

– Объясни, – отреагировал Кочерга.

– Тоже строгая была.

– Кто?

– Моя.

– Бывшая, что ли?

– Ага.

– Чего разбежались-то? Все хочу спросить.

– Вовремя я сообразил податься в деревню. Надоело в городе. Воздуху не хватало. А она ни в какую. Ей нравилась городская кутерьма. Отпустила меня с условием, что квартиру на нее перепишу. Квартира у нас там своя. ЖКХ мне выделил. Лет десять сантехником мантулил.

– Значит, ей оставил квартиру?

– Не ей, а дочке. Жена недавно замуж вышла, второго ждет. Мужик попался неплохой. Не обижает моего ребенка.

– Откуда знаешь?

– Съездил к дочке под Новый год. Подарки увез. Веселая она была. Раньше надо было вернуться в деревню, домой-то. Жалко, что мать меня не дождалась. Мы бы сейчас с ней хорошо жили. Ей покой, и мне приятно.

– Да, грехи наши земные, – вздохнул Кочерга, – ладно, пойду. Спешу я.

– Топай. Завтра спозаранку и тронемся.

– Слышь, наверно, это дело отметить надо, а? Дороги может не быть. И Гришку позовем. Вечерком заглянем к тебе. Картоху отвари, там, хлеба… А мы с собой возьмем.

– Закусь найдется.

– Ну, бывай!

– Жду.

Друзья расстались возле дома Степана.

Вечером, часу эдак в десятом, вкрадчиво образовались Кочерга с Гришкой. Стёпа бурно обрадовался, будто месяц их не видел:

– Картошка стынет, заходите в избу!

Мужики спешно прошмыгнули в сени. Перед тем как захлопнуть дверь, Степан, высунув голову, зорко осмотрел округу и, убедившись, что преследований нет, быстро закрыл ее на щеколду.

Войдя в горницу, друзья были приятно удивлены. Хозяин постарался на славу. Стол ломился от яств. В большой сковороде томилась жареная картоха, на тарелках лежали сало, нарезанное солидными кусками, соленые огурцы, десяток вареных яиц, сахар-рафинад в коробке; довершал натюрморт крупный неочищенный омуль с томными глазами. Ну и, само собой, хлеб-соль.

– Ух ты! Настоящий банкет! – вытаскивая из кармана пиджака бутылку, восхитился Кочерга.

– Обижаете, мужики! Это же я отвальную делаю. Спрячь бутылку, Григорий! Я что, нищий? Пол-литру не в состоянии купить для друзей? – с этими словами Стёпа вытащил из холодильника запотевшую бутылку водки. – Специально в морозилке держал.

– Эх, – потирая руки от предвкушения веселья, выдохнул Гриша, – жизнь – это хорошая штука, «твикс» – сладкая парочка! Давайте сникерснем!

Кочерга, с молчаливым достоинством пригладив усы, уселся за стол:

– Ну, мужики, за дело!

– В хорошей компании и пьется хорошо, а, Кочерга?

– Гришка, а твоя не прознает, чем ты занимаешься в данный момент? – осторожно поинтересовался Стёпа.

– Ни боже мой! Она меня отправила тещину картошку полоть. На другой конец села по такой духоте на проверку не потащится, а сотовая связь, слава богу, до нас еще не дошла. Могу до полной темноты пропадать.

– Запах куды денешь?

– Продумано. Скажу, что теща поставила чекушку за ударный труд на ее плантации. А завтра с утра сбегаю да покручусь с тяпкой вокруг поля, в середину она не полезет.

– Хитер старый лис, – хохотнул Кочерга. – Ну, наливай, что ли, Степан Ефимыч!

– Это мы могем, – Стёпка аккуратно разлил водку по граненым рюмкам.

Кочерга встал и важно изрек:

– Не забулдыги мы какие-нибудь и не в подворотне пьем, а вот за этим богатым столом. Что хочу сказать…

– Короче, – перебил его Гришка нетерпеливо.

– Тостовать положено! Никак друг наш в путешествие направляется. Имей в виду: в опасное! – укоризненно посмотрел на него Кочерга.

– Молчу, тостуй уже! Ухи нараспашку!

– Так вот что я хочу сказать, – прихлопнул комара у себя на щеке Кочерга. – Вот комар, тварь божья. Зудел над ухом, жить хотел. Раз – и лишился радости. Так и мы. Жены норовят нас прихлопнуть, чтобы в нас личность убить, чтобы мы превратились в марионеточных кукол, зомби и роботов. Но мы не твари какие-нибудь, а человеки со своим достоинством. И вот среди нас появилась личность, имею в виду Степана, который бросил вызов всему женскому роду. Он хочет отправиться в свободное плавание, чтобы почувствовать дух свежего ветра.

– Короче, Стёпка, мы тебя уважаем! – опрокинул рюмку в рот Гриша и захрустел соленым огурцом.

– За тебя, Степан Ефимыч, – повысил Кочерга на полтона голос, – пью стоя! За твой героический поступок!

Гришка виновато приподнялся со стула.

– Чего встал? Проглотил уже водку-то, – съехидничал Кочерга.

– Спасибо, друзья, – тронутый до глубины души пышным тостом друга, выпил залпом и Степан. – Угощайтеся, налегайте на картоху, ёлы-палы.

Отрывались они долго и от души. Было много сказано слов. Уже решили сорваться в путь-дорогу втроем. Даже маршрут разработали. Долго спорили, чуть не разругались. Потом устали. Но у них было…

Возбужденное состояние сменилось безысходной апатией. Мужики напились в лохмотья, но где-то далеко в мозжечке постоянно пульсировала мысль о женах. Это очень портило настроение.

Расставание было нескончаемым: обнимались, хлопали друг друга по плечу, едва держались на ногах, но себя уважали… Гришка все пытался доказать, что завтра на рассвете всенепременно уйдет в поход и плевал он на тещину плантацию, потому как живет не в хижине, имея в виду дядю Тома, а в своем собственном дому. А Кочерга пытался запеть: «…калинка, калинка, калинка моя, в заду ягода малинка, малинка моя».

Наступило сумрачное утро, голова у Степана раскалывалась на сорок маленьких осколков. Не то чтобы отправиться в путешествие, он не в состоянии был мизинцем пальца ноги шевельнуть: результат смешения водки с «бормотухой».

Остальные двое получили по полной все, что положено в таких случаях, от своих благоверных. Напрочь были выбиты из головы такие будоражащие кровь слова, как «свобода», «свежий ветер», «личность», «Байкал», «экология»…

Душе хотелось легкости, веселья, а получилось, как всегда, – похмелье.

Деревенская кадриль

– А вообще мое полное имя – Христинья, – объяснила внучке бабушка Христя, накрывая на стол, – отцову бабку так величали. И тебя, ягодка моя, хотели этим именем назвать, да мать твоя шибко воспротивилася.

– Молодец моя мамочка, что не дала старушачье имя, – не отвлекаясь от телевизора, бросила Лариса.

– Говорят, как тебя нарекут, так и жизть пойдет. Христинья – красивое имя, с Богом связанное, и у меня судьба удалася. Конечно, не была она шибко бравая, но и жаловаться грех. Единожды замужем была, на сторону не бегала, мужу не изменяла, и он меня уважал. Ругаться ругались, как без этого, но кулачище там али кнутовище никогда не подымал на меня. Дружно мы прожили, деток нарожали и мамку твою родили, – наливая чай в большую цветастую кружку, рассказывала старушка. – Трудностев много було, нас не баловала судьбинушка, но руки никогда не опускали, на довериях отношения строили, внуча. Истинно на довериях…

– Бабуль, ты это к чему? – повернулась к ней Лариса.

– А к тому, что незачем было из дому убягать.

– Он мне изменил, а я должна простить его? Никогда! – уставилась снова на экран телевизора Лариса.

– Э-э-э, ягодка моя, поторопилась ты. Запомни: никогда из дома самой уходить нельзя, как бы тебя ни выворачивало наизнанку. Нонче ты уже замужняя жена, семья у тебя, скоро детки пойдут. Раз балаболите мало-мало человечьим языком, не поленилась допрос устроить, не собаки дворовые, глядишь, и разобрались бы, а то разгавкалися и врассыпную, – расстроилась совсем бабушка.

– Не разобрались бы! – нахмурила бровки Лариса. – Никогда не прощу!

– Не говори слово «никогда», – рассердилась бабка, – много чаешь, да ничего не знаешь. Жизнь длинная впереди, мало ли чего может случиться. Говорят, кто-то послан в мир на страдание, кто-то – на скуку, кто – на серое существование, а кто – на радость окружающим. От тебя самой зависит, ягодка моя, на радость али на страдание родилася.

Ларису бабушка любила больше всех. А внучат у нее пятеро. Так уж случилось, что она с малых лет жила больше у бабушки, чем у родителей, потому что из всех дочерей одна ее мама Лена вышла замуж за бывшего одноклассника, Димку Большакова, и осталась в своей деревне. Остальные же разъехались по городам и весям – кто дальше, кто ближе – и наведывались к родителям не так часто: у всех свои дела.

Баба Христя с умилением вспоминает один случай. Тогда лето выдалось сухое, жаркое, все кругом выгорело на солнце. Муж лежал в районной больнице, уже тогда сердце прихватывало и давление подскакивало у него, шутка ли: жара под сорок градусов в тени. А Лена с Димой, как назло, уехали погостить к сестре в город, оставив у них пятилетнюю Лариску. Зной стоял великий в том году. В мае – июне будто покапало малость, а в июле – ни дождинки. Соседи, как могли, поливали картофельные поля у себя на участках. Посадили тогда Чуркины мешка четыре картофеля. Ботва уже засыхала на корню, а где ж она силы возьмет с малым дитятей картошку поливать? Хорошо бы хоть огород сохранить. Картофельное поле, как у всех сельчан, располагалось за огородом, а туда шланг не дотянешь. Баба Христя, стоя на крыльце, сокрушалась, что нынче зимовать им без картошки.

– Вишь, чё творится, – говорила она внучке, – дождя бы сейчас хорошего, а на небе ни облачка, Боженька совсем забыл про нас.

– Бабушка, я сейчас, – сказала малышка и выбежала за калитку.

– Не ходи далеко! – успела только крикнуть вдогонку Христя. Через некоторое время прибегает домой внучка и говорит:

– Бабушка, я попросила у Боженьки дождя.

Христя похвалила внучку, покормила, и та неожиданно захотела поспать, это днем-то, бывало, вечером в постель не загонишь. Пошла девчонка в комнату, прилегла на диван да и уснула. А Христинья Ивановна занялась делами домашними. Прошел примерно час, как вдруг она услышала через открытую дверь, будто что-то зашуршало. «Неужто дождь пошел?» – подумала она и выглянула во двор. Каково же было ее удивление, когда из единственного облачка прямо на ее картофельное поле, огород и двор лил хороший летний дождь. Небеса чистые-чистые, а это облачко как-то витиевато завернулось и прямо на ее поле опрокинулось дождем.

– Лариска, погляди-ка! – позвала баба внучку. Они обе радостные, не веря счастью, стояли на крылечке под дождем, пока он не кончился. Хорошо промочив землю, облачко растаяло на белесом выгоревшем от зноя небе. Внучка рассказала ей, что она побежала на дорогу, откуда виден крест старенькой церквушки, и попросила Бога, чтобы помог бабушке полить картошку.

– А что тебе ответил Боженька? – спросила бабушка, ошарашенная таким чудесным явлением.

– Он длинно сказал: «Помогу-у-у!» – объяснила девочка.

Так и сказала Лариска: «длинно». Тогда, помнится, они убрали неплохой урожай картофеля благодаря сметливости внучки. Говорят, молитвы и просьбы детей быстрее доходят до Бога, потому как они безоговорочно, без оглядки верят в то, что он обязательно услышит и исполнит их желание. Она никогда не забудет тот удивительный, дивный случай.

– А мы еще не расписаны, бабуль, в любой момент могу уйти от Никиты. Никто не удержит! – сладко потянувшись, вернула ее к реальности Лариса.

– Как это? – удивилась бабушка.

– Это называется гражданский брак, – зевнула Лариса, – надо же друг к другу привыкнуть, приглядеться, понять, подходим или нет. Это очень удобно, куда торопиться нам, сейчас все так делают.

– Мы вообще гражданский брак не признавали, внуча, – всплеснула сухонькими ручками бабка Христя, – это ж не семья, нет, не семья! Вот отседова и разводы многочисленные. Укреплять надо семью-то, ягодка моя. Надо, чтоб понимание було, поддержка. Муж и жена должны одни интересы иметь, к жизни относиться одинаково, в одну сторонушку глядеть, тогда только будет крепкая семья. – Бабушка Христя от расстройства чуть не уронила на пол чайник с горячим чаем: выходит, скрывали от нее.

Давеча в вечор, когда собиралась лечь спать, прибежала ее внучка Лариса, злая, растрепанная, и попросилась переночевать. Теперь второй день ошивается у нее. Бабке не жалко перины для внучки, но у той свой дом есть, супруг. Теперь оказывается, Никита вовсе и не муж, а так, хахаль, полюбовник или кто там еще, срам-то какой, аж подскочило давление. Но разве молодых проймешь переживаниями? Она-то думала, что они сбегали и расписались в сельсовете без суеты и шума, раз под одной крышей укрылися.

Внезапно раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, вошел незнакомый мужчина:

– Здравствуйте, люди добрые! Очень извиняюсь, здесь живут Чуркины?

– Вся перед тобой Христинья Ивановна Чуркина, – досадуя, что не вовремя подвернулся чужак, проворчала старушка. – Ты кто будешь-то? Чего-то не признаю.

– И не признаете, – подошел к ней тот, – я приехал из города.

– Ну, проходи в горницу, коли приехал издаля, – все же пригласила бабка.

Мужчина вошел в комнату, кивком поздоровался с Ларисой и присел на стул у окна. Лариса, мельком бросив взгляд, тут же потеряла к нему всякий интерес и снова уставилась в телевизор. Бабка Христя, сложив на животе ручки, выжидательно встала перед ним возле печи.

– Не знаю, как и начать-то разговор, – замялся мужик.

– А ты начни сначала, – улыбнулась старушка, превозмогая головную боль, так не вовремя начавшуюся.

– Христинья Ивановна, вашего мужа зовут Афанасий Анатольевич Чуркин?

– Ну да, Афонька Чуркин, а как же еще?

– Видите ли, я его сын, Анатолий Афанасьевич Чуркин, – встал со стула мужчина.

– Чего? – удивилась бабушка. – Не поняла я что-то.

– Я его сын, – повторил тот.

Лариска посмотрела на него если не с недоумением, то с некоторой настороженностью: мало ли бродит по свету неуравновешенных людей. Но мужчина был серьезен.

– Погоди, милок, у него сыновей-то не було, одни девки, и то все мои, ты путаешь чего-то. Не в ту дверь, однако, постучалси.

– Он и сам, возможно, не знает, моя мать говорит, что…

– А ну вали отсюда! – Лариса, резво вскочив с дивана, вытолкнула мужика из дома. – Нечего байки тут рассказывать, жулик какой нашелся!

– Я не вру! Это правда! – уже за дверью воскликнул тот.

Лариса, захлопнув дверь, защелкнула на щеколду. Бабка Христя ничего не успела сказать, она только беззвучно шевелила ртом да всплескивала руками.

– Ходят тут всякие! – девушка прошла в комнату и снова уселась на диван. – Баба, ты почему не закрываешь калитку?

– Детка, разве ж так можно, чего мужика из дому вытолкала? – стала сокрушаться бабулька. – Эко некрасиво получилося, чего он про нас подумает теперя?

– Тебе какая печаль, бабуся? – усаживаясь за стол, сказала беспечно Лариса. – Давай уже чай пить, есть охота.

Сели пить чай. Все как-то неожиданно и неловко получилось, но Лариска, крепкая рослая девушка, совестливыми мыслями долго голову забивать не умела и не хотела, потому сразу же переключилась на неверного, коварного Никиту. А бабушка Христя впала в думку: «Как такое может быть? – недоумевала старушка. – Неужто Афонька на стороне дитятко сварганил? И когда же успел? Будто всегда тута, перед глазами, вертелси», – никак она не могла взять в толк.

После полуденного чая Лариска под давлением бабушки решила все же наведаться домой. Ее еще удивляло и очень обижало то, что Никита не прибежал за нею сломя голову.

– Сходи, дитятко мое, домой, мало ли что может случиться с ним, – уговаривала бабка, – не дай бог запил с горя или еще чего похуже.

Лариса ушла. Старушка перемыла посуду, полила цветы на подоконниках, затем прилегла отдохнуть и незаметно вздремнула. Проснулась, когда шел уже пятый час. Голова будто перестала болеть, это взбодрило старушку. Внучка не пришла, значит, и там, слава богу, все уладилось. Бабка Христя решила сходить до подружки своей, Полины, которая жила наискосок через дорогу: та грозилась невероятной красоты цветок, вылупившийся недавно, показать. Каково же было ее удивление, когда, выйдя со двора, она увидела сидящего на скамье возле ворот того самого мужика.

– Христинья Ивановна, – обрадовался он, поднимаясь со скамьи, – мне ничего от вас не нужно, я только хотел повидаться с отцом.

– А нетути его, – просто ответила старушка, – Богу представился в одночасье.

– Давно? – расстроился мужчина.

– Почитай, четвертый год пошел.

– Не успел, – сказал тот и сел обратно на лавку.

– Ну-ка, милок, обскажи-ка мне все по порядку, – уселась рядом Христинья Ивановна, – дюже мне любопытно, как же такое получилося, навроде дома ошивался пожизненно Афонька-то.

– Я из Улан-Удэ приехал… Месяца три назад тоже похоронил мать. Она долго болела и вот перед самой кончиной рассказала, где найти отца. Я всегда у нее допытывался о нем, а мать говорила, что он давно помер… А история банальная. Он в армии служил. Его часть у нас в городе стояла, ну они и познакомились. Отслужив армию, отец подался в родные края. Она все ждала, когда он предложение сделает, но не дождалась, потому и говорить не стала ему, что беременна, гордая была. Потом я родился, вот и все дела.

– Вот оно как приключилося, – покачала головой старушка, – но ты не обижайся на отца-то, истинно не знал он про тебя. Из армии-то вернулся бравый такой. Мы всю жизнь по соседству жили, с малых лет друг дружку знали. Он меня старше года на три, до армии меня шмакодявкой дразнил, а когда вернулся, я уже подросла, он и стал за мной ухаживать, тута мы и поженились. Четырех дочерей нарожали, а он все сына хотел… Как тебя зовут-то хоть?

– Анатолий.

– Толик, значит, – старушка ласково погладил его по руке.

– Христинья Ивановна, расскажите мне про него, каким он был, мой отец?

– Хороший был, светлая душа, доброе нутро. Людям без отказу помогал. Девок своих любил, внучат. Жалко, что он тебя не дождалси. Вот бы для него удивление було! А мать-то замуж опосля пошла, нет?

– Пыталась один раз выйти, да ничего не получилось. Года два прожили и чего-то разбежались, я маленький еще был, толком и не помню, – вздохнул Анатолий. – Видно, крепко отца моего помнила.

Анатолий Афанасьевич, среднего роста, худощавый мужик, одетый по-городскому: в светлые джинсы и красную футболку с умопомрачительной надписью на английском языке, резко отличался от деревенских мужиков. Но самое примечательное было в нем то, что из-под белой полотняной кепки торчал на затылке тоненький хвостик, перехваченный резинкой. Он рассказал, что с женой живут не очень дружно, потому как она считает, что музыкант – это не профессия. А он баянист, с высшим образованием: окончил институт культуры. В последнее время жену раздражает в нем все: и не так выглядит, и не то говорит, и мало зарабатывает, и вообще он не мужик. Дело дошло до того, что собрались развестись, а у них сын. Он, правда, уже взрослый и почти не нуждается в них, но семья есть семья.

– Может, кого на стороне приглядела? – озабоченно спросила старушка.

– Возможно… Профессия у нее серьезная, работает экономистом в крупной фирме, а там мужчин пруд пруди, и все при галстуках, – вздохнул Анатолий.

– Знаешь что, Толик, оставайся у нас. В деревне гармонистов совсем не стало, как помер Андрюха-то Патрахин, он последний был. А раньше, бывало, по семь штук гармонистов наяривали на свадьбах. Весело було, по улицам с гармошками ходили до рассвету, песни всякие распевали в три голоса. Девчата в них влюблялися, што ты! – прикрывая рот ладошкой, захихикала старушка. – Мой-то тоже с удовольствием тянул меха. Через это и меня склонил к супружеству.

– Значит, я в отца стал музыкантом? – обрадовался Анатолий.

– А то! Конечно, в отца, в кого же ишо, – согласилась Христинья Ивановна. – Гармошку-то его сохранила, хочешь посмотреть?

– Можно? – заблестели глаза мужика.

– Пойдем в дом, покормлю хоть тебя, – встала с лавки бабка.

Анатолий Афанасьевич оказался хорошим баянистом, отцовская гармонь зазвенела, заиграла в его руках. Заслышав музыку, прибежали соседки, Полина с Павлой. Анатолий развеселился и тут же выдал им плясовую, да так, что ноги старушек сами собой начали отбивать чечеточку.

 
– Петь хочу – нога кривая,
Плясать – голос не дает,
Я пошла бы к куму в гости,
Да не знаю, где живет! —
 

приплясывая, запела частушку Полина.

 
– Ой, девки, бяда!
В нашем переулте
Баба мужа продала
За четыре булти! И-и-их! Их! Их! —
 

подхватила Павла.

 
– У меня миленка три,
Три и полагаетси!
Один ходит, провожаеть,
Два стоят, ругаютси! —
 

присоединилась к ним баба Христя.

Такой концерт начался, что стекла на окнах зазвенели. Старухи выдали все частушки, какие помнили: и матерные, и всякие; а Анатолий знай себе наяривает на гармошке. Первая устала Христя, года-то не те, а бывало, в молодости могла плясать до утра. Остальной народ еще потоптал ножками и тоже свалился на диван.

– Ну вы молодцы, девушки, – восхитился Анатолий Афанасьевич.

– И-и-и, миленький, разве ж энто пение, гавканье одно, – утирая кончиком платка пот со лба, сказала Полина. – Мы, бывало, соберемся у клубе на репетицию да такие бравые песни затянем в семь-восемь голосов, что ты! И в районе выступали, и в город на смотр самодеятельности ездили, грамоты брали охапками.

– А какие бравые сарахваны да кички надевали! Куколками гляделися со сцены. Теперя все по сундукам рассовали да и успокоилися, одна забота: с молью проклятущей воевать, – подхватила Павла. – А какие бусы янтарные носили, в пять-шесть ниток!

– А как назывался ваш ансамбль? – заинтересовался Анатолий.

– То ли «Подснежник», то ли «Шиповник», вот ужо запамятовала, – посмотрела Полина на Павлу, – помоги-ка.

– Сама ты шиповник, – торкнула локтем в бок Павла, – «Багульник» мы называлися! Слышь, гармонист, чё здеся творитси весной-то! Леса наши так и полыхають цветом багульника, красота! Прям будто пожар какой лиловый начался, а черемуха зацветет, так будто белой пеной все в округе забрызгали!

– Да, места ваши чудесные, я любовался, когда ехал сюда. Река очень красивая, с зелеными островами.

– Бравее наших мест нигде не найдешь, милок! – гордо заявила Полина. – А на тех островах тоже цветет черемуха, вот и посуди, когда в мае начинают кустарники цвести, ты такого еще не видал нигде.

– Обязательно приеду посмотреть. А народу в ансамбле много было? – спросил Анатолий.

– Человек двадцать пять, однако, було, и не ансамбль называлися, а хор, семейский народный хор, – подхватила Христя, – ишо где-то там слово «фонклёрный» вставлялося.

– А мужчин-то в хоре было?

– А кто пить будет? – хмыкнула бабка Павла. – Одни бабы и толкалися, гармонистов Лёньку с Петром не считаю. Они и так при хоре полагаютси.

– Не всегда без мужиков-то обходилися, – перебила ее Полина, – Лёха Фёдоров ходил, Варфоломей пел, бравый голос у него, и энтот, как его, Николай Ильич, маленько походил.

– Старика Прохора забыли, он-то как раз до конца развала хора ковылял с нами, – засмеялась Павла, – а вот Христинина Афоньку никак не смогли зазвать. Ни в какую не пошел, хотя играл на гармонике не хужей Заволокиных.

– А ты кто такой будешь, паря? – запоздало поинтересовалась Полина, обращаясь к Анатолию.

– Родня моя, племяш, – шустро ответила за него Христя, – Толиком кличут, в гости приехал из городу, с женой у него там нелады.

– А чего ж ни разу не приезжал-то к тябе? Ужо скоко лет живем бок о бок, ни разу не видали яго? – удивилась Полина.

– Где б ты увидала-то? – серьезно возразила Христя. – Ты ж удостоверилася, какой он музыкант хороший, вот и ездил везде нарасхват по концертам, времени-то у него никакого, чтоб по гостям-то шастать, уж я зазывала его к нам.

Анатолий Афанасьевич, смекнув, что Христинья Ивановна не хочет трепать имя покойного мужа, быстро согласился с ней:

– И Афанасий Анатольевич приглашал, но я такой занятый человек, дома даже жена ругается каждый день почти… Дело до развода доходит.

– Девки, раз пошла такая пьянка, давайте чаю попьем и гостя за труды угостим чем Бог послал, – поменяла тему Христя.

– Одним чаем, однако ж, не обойдесси, Христинушка, гость-то у тебя знатный, не кажный день гармонисты пороги обивають, – громко заявила Полина.

Христя ушла на кухоньку суетиться в знак абсолютного согласия. Потом они долго сидели за чаем. Пропустили рюмочки три винца непонятной окраски и совсем похорошели для настроя на лирический лад. Само собой полились песни: старинные, современные, всякие. Анатолий Афанасьевич заслушался, подперев щеку ладонью, а где и подыгрывал тихохонько на гармошке, и пришла к нему мысль: остаться здесь, возродить семейский хор «Багульник» и вообще заняться культурой на селе. Сыну он не нужен, а жене – тем паче. Семьи путной уже нет, у каждого свои интересы, даже не помнит, когда все вместе собирались за ужином.

– Девушки, – обратился он к ним, – если начнем все сначала, пойдете петь в хор?

– Неужто ты, Анатолий, решил остаться у нас? – быстро сообразила Полина.

– Я подумал…

– И думать не надо, – перебила его Христя, – оставайся, без гармони шибко тоскливо стало на селе, будто жизнь замерла, нехорошо это. В русских деревнях всегда пела гармошка. Бывало, Афонька к вечеру-то со скотиной управится, руки помоет, утрется полотенцем старательно, выташит гармонику, сядет на крыльцо и такие задушевные песни начнет играть… А я в летнике готовлю ужин, картоху чищу, сковороду маслом заливаю и слушаю. Хорошо… Иной раз ругаешься на него, за день мало чего не бываеть, а тут заслушаешься, душа распахнется до слез, и все-то ему простишь, и жалко его так… всех жалко почто-то. Знал он, чем меня брать…

– Афанасий твой Анатольевич хорошо струментом своим владел, такие рулады выдавал, что правда, то правда. А как мы его просили в наш хор походить, всегда отнекивался, паразит, – с досадой промолвила Павла.

– Стеснялся он, – встала на защиту своего мужа Христя.

– Ежели ты у нас останешься, Антоха, мы тебя завсегда поддержим и обженим на веселой молодухе, – развеселилась Полина, – а вот насчет петь не знаю… Это ж силы нужны на сцене-то стоять.

– Э, будет вам скромничать, – засмеялся Анатолий, – кто тут плясал да частушки выкрикивал так, что на другом краю деревни было слышно? Кровь-то в жилах играет у вас, ох как играет!

– Кака кровь, одна марганцовка плещется, – возразила Павла.

– А чё, девки, может, и тряхнем стариной, право слово, скушно стало жить, – по-молодому приосанилась бабка Полина.

Старушки вошли в азарт и, перебивая друг дружку, шумно начали обсуждать, кто еще в состоянии ножками перебирать да песни распевать. К концу обсуждения загрустили: ушедших в мир иной оказалось многовато, даже не ожидали. Анатолий Афанасьевич взял в руки гармонь и после небольшого проигрыша запел тихим голосом:

– «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…»

А за окном неслышно опускались сумерки. Края лесистых гор золотил закат, обещая завтра ясное теплое утро и жаркий, знойный полдень. Бабушки притихли, внимая музыке. О чем они думали, что вспоминали?..

– «…И сколько нет теперь в живых, тогда веселых, молодых. И крепок их могильный сон, не слышен им вечерний звон», – пел Анатолий Афанасьевич. Когда он закончил песню, Полина, вздохнула:

– Всегда удивляюсь, как человек может сочинить такие душевные песни, где слова-то находит? Без божьей помощи такое не придумать, прям за сердце хватаеть.

– Оставайся, паря, у нас! На черта тебе твой дымный город с постылой женой? – стала уговаривать Павла. – Вот я к дочке в город съезжу, пробуду еле-еле денька три и возвернуся вся больная. Дышать нечем в четырех стенах-то, воздуху не хватат даже на улице. Они ж в говне живут! Уборные в квартирах, все дерьмо по трубам круговоротится! Откуда ж у них здоровье-то будет? Народят по одному ребенку и по поликлиникам да аптекам беспрестанно шастають, а мы по шесть-восемь ребятишков растили, не помню, чтоб кто-то с дитятком в больнице лежала.

– Всю красоту песни порушила ты, Павла, – расстроилась Полина, – очень надо было тебе про дерьмо вспоминать? Что у кого болит, тот про то и говорит. Пошли по домам, загостилися шибко. Христя, а тебе задание – не отпускай свово гостя, пущай хор для нас создаеть. А ты, Толя, не сумлевайси, все придем: и кривые, и косые, и хромые – все припрутси, увидишь. Шутка ли, хор возобновляетси, кто бы подумал! Начальству нашему мы обскажем, оно поддержит. Думаю, обязательно поддержит, а то не дай бог одна пьянь оккупирует деревню-то. Людям душу надо потеребить, послухать.

Был поздний вечер. Бабушка Христя притихла у себя на кровати за занавеской, а Анатолию не спалось. Он открыл окно и обмер. Над рекой висела полная луна. А на том берегу, над темной стеной леса, мерцали звезды. Анатолий, упершись руками в подоконник, высунулся наружу по пояс, поглядеть на небо. Мириады крупных ярких звезд будто опрокинулись на него. Протяни руку – они с хрустальным звоном тихо опустятся на ладонь. Воздух был напоен дурманом трав, черемухи и влажной прогретой земли. Хорошо… И захотелось жить, жить именно в этой деревне, под этой луной, с этими добрыми людьми.

Христинья Ивановна за завтраком снова стала уговаривать его остаться. Она любила мужа Афоню всю свою жизнь, другой любви не знала, потому Толя, от крови и плоти его, был ближе и теплее, чем ее девки. Так, неожиданно для себя, Анатолий Афанасьевич Чуркин превратился в деревенского жителя. Съездил в город, уволился с работы, удивив всех, как-никак в областной филармонии проработал он почти двадцать пять лет, заслуженный работник культуры. Жена не сопротивлялась, а совсем наоборот, даже сходили в ЗАГС, подали заявление на развод. Сын воспринял это абсолютно равнодушно, и Анатолий вдруг остро почувствовал, что в семье, оказывается, давно уже не нуждались в нем. Это открытие его огорчило. «Зато там я буду нужен всем», – успокаивал себя Анатолий, трясясь в стареньком автобусе, курсирующем между городом и селом.

А Лариса, внучка Христиньи Ивановны, наоборот, решила податься в город, окончательно порвав все связи с Никитой, гражданским мужем. По словам бабы Христи, тот скурвился совсем. В деревне постоянной работы нет, времени свободного уйма, вот и запивается молодежь. Пивной алкоголизм резко возрос, этого добра завались в магазинах и ларьках. Парням все кажется, что пиво – это только жажду утолить, но это далеко не так, глядишь, уже с одной кружки языки начинают заплетаться. Так и Никита, дружки-приятели есть в наличии, теперь он без пива не может и дня прожить. Стал без повода обижаться, гадости говорить, а то вдруг беспричинно развеселится – не остановить.

– Ты не поднимешь его наверх, а сама скатишься с ним на дно, – вздохнув, сказала бабушка Христинья внучке, – может, и к лучшему, что не расписалася с ним, окаянным.

Родители отправили дочку в город, где тетка устроила ее на работу, к себе в магазин, и заставила учиться в торговом техникуме. В другой раз бабка заскучала бы без Ларисы, но сейчас Толик заменил ее. Он оказался хорошим человеком, похожим по характеру на отца. Глава поселения предложил ему пустующий домик на краю деревни, сказав, что все отремонтирует, покрасит, побелит и через недельку можно будет переехать на жительство. Это бабу Христю совсем не устроило, она твердо сказала, что Анатолий Афанасьевич будет жить у нее, в центре села, недалеко от клуба. Ему удобно, и ей нескучно, а ремонтную бригаду пусть он отправит в клуб и приведет его в надлежащее состояние, ведь теперь у них снова хор запоет, концерты давать будет. Так и порешили.