Текст книги "Нежность. Сборник рассказов"

– Я такое не буду.

– Лара!

Я отодвигаю тарелку и ухожу в комнату. Мне вслед несется:

– Лара, да что тут такого? Говядина. Не чувствуется совсем. Надо же не только овощи грызть. Мы ведь люди, не зайцы какие.

Я сажусь на диван перед телевизором, лицом в локоть, колени к груди, и глотаю слезы. Я снова чувствую себя маленьким, глупым, бесправным существом, которое не может само решить, что ему есть и как ему жить. Я плачу и плачу, и не могу остановиться и вспоминаю все обиды, и не могу понять, почему же я так зависима от семьи. Несколько лет я живу одна, я купила собственную квартиру, но до сих пор я советуюсь с мамой, прежде чем сделать ремонт, и я так и не решилась завести кошку – мне очень хочется, и пару раз я ездила смотреть котят, но мама, собачница, кошачьего духа не переносит; при чем тут мама – вот и я не знаю.

Проплакавшись и умывшись, я иду на кухню, вижу там кабачковые оладьи – для меня, и бабушку, которая отводит глаза и со мной не разговаривает. Я тоже не говорю ей ничего, обнимаю ее сзади за мягкие плечи в плюшевом халате, молча съедаю оладьи, и потом мы зовем деда и там же, на кухне, все вместе смотрим передачу про поиск детских талантов. Бабушка переживает за каждого конкурсанта так, словно все они – ее внуки.

III

Виталий Алексеевич, я часто вспоминаю тот самый зимний День здоровья.

Вы же помните, как обычно проходят подобные мероприятия? Выезд на турбазу, веселые старты, лыжная эстафета, катание с горки на ногах или задницах, вечером – дискотека и посиделки по номерам с контрабандным алкоголем. Всем весело, иногда бьются стекла, кто-то засыпает в бильярдной, кого-то тошнит в коридоре. Утро наступает поздно, весь класс мается похмельем, учителям не легче, поправить здоровье нечем.

Я всегда терпеть не могла лыжную физкультуру. Получаешь древние покоцанные лыжи, неудобные ботинки и пару палок, тащишь на улицу все это хозяйство, стараясь ничего не выронить, и бродишь кругами по утренним мерзлым сумеркам ближайшего парка, по иронии судьбы – в таком же, как у физрука, голубом лыжном комбинезоне из магазина «Буревестник». Тащишься медленно, как пожилой пони в зоопарке. Хочется домой, валяться под музыку с книжкой или пить чай с зефиром. Снежные парковые красоты остаются незамеченными: сопли мешают дышать, лицо горит от холода, ненадежные крепления то и дело выскальзывают из-под ног, в ботинки забился снег, лыжи плохо скользят, а позади бежит физрук и кричит: «Толкайся задними ногами!» Все это далеко от образа румяных веселых лыжниц, изображенных на календаре в кандейке физрука.

На День здоровья я поехала только оттого, что там могла увидеть Вас.

Турбаза «Юность» была скромной и походила на лагерь, в котором я когда-то провела тоскливый, дождливый август с пятью девочками в палате, нищенской библиотекой и жестокой невозможностью уединения. Вся турбаза – три длинные двухэтажные кишки корпусов (душевые и туалет – на этаже) и здание столовой на отшибе. Кресла в холле, казалось, стояли здесь не меньше тридцати лет и оглушительно пахли чем-то старческим.

К расстройству моему, не смогла поехать Санька – сказала, что заболела, я знала: соврала. Меня поселили в номере с девочкой, с которой больше никто не хотел жить, и это порядком испортило мне настроение. Возможно, Вы помните ее – Лина, полноватая, с угреватым лицом и вечной коростой на губе. Находиться рядом с ней было неприятно и даже брезгливо. Меня тоже не любили, но у меня была Санька, а с Линой не дружил никто. Казалось, ее это не беспокоило: она смотрела на всех чуть выпуклыми и равнодушными, как у рыбы, глазами. Если в классе случалось что-то смешное, она не смеялась, а едва корчила губы то ли в улыбке, то ли в гримасе. От нее одновременно пахло потом и удушливой туалетной водой, приторной, как сладкая вата.

В классе ходили слухи, будто Лину бьет отец.

Мы почти не разговаривали. Вечером Лина лежала на кровати, как была, в вязаной кофте, облепленной кошачьей шерстью, и читала любовный роман в мягком переплете. Я тоже взяла с собой книжку, но сидеть в одной комнате с Линой не хотелось и еще больше не хотелось быть, как Лина. Знаете, я ведь люблю одиночество, всегда любила, но в тот вечер меня потянуло на дискотеку в столовую, где уже вовсю бурлило варево из вырвавшихся на свободу десятиклассников: влиться в толпу, выпить пива, поплясать, как умею. Чтобы все было бестолково, весело и под дурацкую музыку.

Некоторые моменты жизни въедаются в память, как невидимая татуировка. Случайные, вроде бы ничего не значащие, но стойкие – не вытравить. До сих пор мне остро помнится, как я спускалась с высокого крыльца турбазы, осторожно ступая по скользким ступенькам. Небо было темно-фиолетовое, такое неровное, лохматое из-за вихрастых облаков. Беззвездное. Сугробы переливались нежным светом, словно лунный камень. По обе стороны от крыльца стремились в небо две треугольные голубые ели. А Вы шли мне навстречу, в расстегнутом пальто, без шапки, со снежными звездочками в темных волосах, красивый и статный, как романтический герой, как рыцарь, победивший дракона, Вы шли и улыбались, и на какую-то долю секунды мне показалось, что сейчас Вы заговорите со мной. Но выскочила на крыльцо Инночка – наша историчка, суматошная, с пушистой прической, похожей на одуванчик, и крикнула Вам весело: «Виталя, ты в бильярд будешь?». Вы подмигнули мне, подбежали к ней, прыгая через ступеньку, и оттуда, сверху вниз, сказали мне строго: «Лариса, сейчас же наденьте капюшон!»

***

О том, что случилось в конце дискотеки, я раньше не говорила Вам, а сейчас, пожалуй, вкратце расскажу. Был объявлен белый танец. Чтобы не стоять у стенки как та, которую никто никогда, я пригласила кавалера из числа тихонь (можно, я не буду называть его имя?). Когда танец закончился, он, оставив меня, подошел к Жанне и сказал ей что-то, а та громко фыркнула и заявила на весь зал: «Да от нее ссаньем несет!» Все засмеялись, и все бы ничего, но там оказалась Лина и хохотала вместе со всеми так, будто наконец-то стала частью коллектива.

Обидно – пусть, главное – это непонимание: только что мы с ним медленно покачивались под музыку («Oh you’d better stop before you tear me all apart….»), он гладил меня по спине и дышал мне в ухо, мои ладони прижимались к его лопаткам – к теплому, живому, настоящему мальчишечьему телу («…ooh you’d better stop…»), я чувствовала его дыхание, во мне начинало бродить, пузыриться желание, волнение, предчувствие поцелуя….

Жанну-то Вы помните наверняка: королева, отличница, всеобщая любимица, как сейчас принято говорить – лидер, как всегда считала я – стерва. Она перевелась в нашу школу год назад и моментально покорила почти всех. Мне же доставалось от нее ежедневно, а я не могла ей ответить. Все давно прошло и отболело, не будем о ней вспоминать, но до сих пор я не могу понять, что творилось с этим человеком. Что было в ее душе искаженного, больного, требующего постоянно кого-нибудь высмеивать и унижать?

***

Я шла между корпусов и плакала, вытирая глаза замерзшими ладонями. Щеки мои горели. Из диско-зала доносилось лихое: «Крошка моя, я по тебе скучаю!» Накатила обида, смешанная с усталостью, как под конец неудачного дня: вроде и не о чем плакать, все ерунда, пустое, а слезы не утихают.

Мне отчаянно нужен был человек. Или хорошая книга. Но лучше – человек, которому я была бы не совсем безразлична. Такого здесь не было, и я сидела в коридоре нашего корпуса – там, где в узкий аппендикс втиснули три кресла и старый телевизор. Показывали какой-то старый детектив про украденные драгоценности, а следом фильм, где герой разрывался между женой и не женой, а та, которая женой ему не была, грызла губы и провожала его злым взглядом. Я засыпала, съежившись в кресле, просыпалась, резко вздрогнув, меняла позу, растирала затекшие ноги, пыталась следить за актерскими страданиями и снова погружалась в тяжелую дремоту.

– Лариса, что вы здесь делаете? Почему вы не у себя в номере? Вы знаете, какой час?

Я помотала головой, с трудом выплывая из мутного полутелевизионного сна.

– Половина второго. Все спят давно, кроме двадцать четвертого номера, – сказали Вы, устало опускаясь в соседнее кресло. – Иди же к себе, что ты сидишь?

– Я лучше тут побуду, – ответила я, сдерживая слезы. – Я не хочу туда.

– Тебя кто-то обидел? Твой мальчик?

Вы говорили со мной, словно с маленькой девочкой. Даже на «ты», не на «вы», как всегда обращались к ученикам. В другое время это было бы досадно, но сейчас хотелось только, чтобы меня покачали на ручках. Я уже не скрывала, что плачу, и мне было стыдно поднять на Вас глаза.

– Хочешь, я позову кого-нибудь? Инну Максимовну или кого-то из девочек?

– Можно, я лучше еще немного здесь одна посижу? – тихо попросила я.

Вы сказали:

– Нет, так нельзя! Пойдем! Пойдем со мной.

Вскоре я лежала в Вашей постели, в одежде, как была, не сняв даже шерстяных колгот. Лежала, отвернувшись к стенке, под клетчатым байковым одеялом. Меня бил озноб не то от волнения, не то от начала простуды, а Вы сидели рядом со мной и говорили:

– Ты очень красивая, Лара. Ты сама еще не понимаешь, какое лицо у тебя удивительное. Через несколько лет мужчины будут за тобой в очереди стоять.

– Правда? – глухо спросила я из-под казенного одеяла.

– Конечно, правда.

Вы повторяли: «Лара, ты красивая, у тебя все будет хорошо, все обязательно будет хорошо», и гладили меня по растрепанным волосам, по плечам, по спине, как ласкают кошку, задерживали теплую руку на оголенной шее. Я вжалась лицом в подушку, замерла, принадлежала Вашей ладони, чуть всхлипывала от невозможного такого счастья. Весь мир и весь космос сжались сейчас до размеров этой неприбранной, по-казенному обставленной комнаты. За окном шептала ночь, выдыхала ветром, она скрипела по снегу валенками охранника, лаяла далекой собакой, а в соседнем номере, кажется, занимались любовью, но это было настолько не здесь, насколько только возможно.

– Спи, моя хорошая, – сказали Вы, плотнее меня укрывая. – Спокойной ночи.

Вы убрали руку, а я продолжала чувствовать Ваши прикосновения всем позвоночником.

Я боялась засыпать, боялась проснуться в кресле перед телевизором, замерзшая, скрюченная и совсем ничья. Свернувшись калачиком, я слушала, как Вы ходите по комнате, и ждала, когда Вы ляжете рядом со мной. Остаток ночи, даже во сне, я хотела знать, что Вы рядом, а это лучшее, что может случиться с человеком. Под одеялом я сцепила руки в замок, и мне казалось, что вторая рука – не моя, а Ваша. Я представляла себе, как целую Ваши ладони, как пальцами вожу по линиям, предрекающим долгую жизнь и счастливую любовь, и таяла, изнывала от нежности, терпкой, словно ароматы восточных специй. Этой ночью Вы были не моим учителем, а самым родным моим человеком.

Вы так и не пришли в свою постель. Не знаю, где Вы провели остаток ночи. Когда я проснулась, стояла мертвая утренняя тишина, было холодно даже под одеялом, сквозь оконные щели сквозили струйки противного серого тумана; в комнате я была одна. Я чувствовала себя разбитой и помятой, будто и часа не спала. На стуле комком валялся Ваш свитер. Я прижала его к груди, ткнулась щекой в его колючую темно-синюю шерсть и с ним в обнимку легла в постель, тщетно пытаясь уловить Ваш запах – от свитера пахло только стиральным порошком.

Я аккуратно прикрыла дверь и пошла умываться. Часы в холле показывали половину шестого, и в коридоре было так тихо, словно кроме меня на турбазе ни души. Из зеркала искоса поглядывала на меня барышня бледная, лохматая, с опухшими глазами, красивая ли? – да ничуть. Я прислонилась к кафельной стене и быстро, в несколько всхлипов, выплакала в ладони ночное свое счастье и невесть откуда возникшее одиночество. Тем утром я не хотела Вас видеть.

***

Тогда я заболела и две недели провела дома с осипшим горлом. Было больно даже шептать. Дома я изнывала от скуки, читала все подряд и много спала. По вечерам я набирала Ваш номер, найденный в телефонном справочнике, глубоко вдыхала Ваше «Алло» и немедленно клала трубку.

Трижды в неделю я ходила на процедуры в поликлинику, и однажды вместо этого я поехала к Вашему дому. Было морозное февральское утро, мерзкое и заиндевевшее. Я сидела на утопленной в снегу детской площадке, расчистив край скамейки, лицо прятала за шарфом, давилась кашлем и пыталась догадаться, какие из окон Ваши. Я не надеялась увидеть Вас, мне достаточно было смотреть на Ваш дом, чтобы внутри стало щекотно и захотелось возвращаться вприпрыжку.

Вы улыбаетесь? Или Вам противно вспоминать обо мне?

Я еще несколько раз приезжала к Вашему дому, и однажды мне повезло. Я сидела на своем обычном месте, когда дверь подъезда отворилась. Сначала оттуда проковылял толстый кокер-спаниель, а потом появились Вы. Спаниель был ленив и медлителен, вероятно, от старости: сделав на газоне свои дела и обнюхав дерево, он уселся перед Вами и всем своим видом давал понять, что прогулка окончена. Такой славный пес! Мне было охота его погладить.

О чем еще Вам рассказать? Как однажды Вы пошли с нашим классом в театр? Мы смотрели тогда «Трех сестер», по программе, Вы сидели между мной и Инной Максимовной. В первом же акте я случайно положила свою руку на Вашу – Вы убрали руку почти сразу, но в этом секундном «не сразу» уместилась моя робкая, дрожащая надежда на ответное тепло и мимолетную ласку. Сидеть рядом с Вами было невыносимо, и после антракта я поменялась местами с Санькой.

Я перебираю воспоминания, словно заново собираю лопнувшие бусы, и каждая бусинка в моей руке – теплая.

Бусинка – лабораторная по химии: Вы стоите у меня за спиной и смотрите, как мы с Санькой пытаемся получить в пробирке розовую жидкость.

Бусинка – на перемене Вы ловите меня за рукав и, улыбаясь, говорите: «Лариса! У вас на щеке следы от ручки!»

Бусинка – на школьной дискотеке я, осмелившись, приглашаю Вас на медленный танец. Мы танцуем на безопасном расстоянии, как подобает учителю и ученице: моя рука на Вашем плече, Ваша – у меня на спине. «Oh you’d better stop before you tear me all apart….». Мы разговаривали, но о чем – не помню, весь танец я вся была там, где лежала Ваша рука, и мечтала навсегда запомнить Ваши прикосновения, законсервировать их, чтобы в грустную минуту глаза закрыть и погрузиться в то медовое предвкушение, шелковые весенние дни, скользящие между пальцами.

Бусинка – из окна класса я смотрю, как Вы идете к воротам, становясь все меньше и меньше.

Бесценно.

Виталий Алексеевич, дорогой мой человек, родной, хороший, удивительный, я не знаю, как можно сказать «я больше не люблю». Вот что я знаю точно – там, где любилось, не леденеет, и пусть не рвется больше и не горит, но рано или поздно остается главное – теплота, тихая нежность, грустная радость от былого.

***

Однажды настал день, в котором я спросила у Вас: «А вот если бы Вы не были моим учителем, могли бы мы тогда дружить?»

Помните, как это было? Мы вместе вышли из библиотеки, где встретились случайно, и брели через сквер, а за нами гналась воздушная, птичья весна. В воздухе акварельно пахло тюльпанами, талой водой и влажными камнями. Остатки серо-голубого снега расползались под ногами жидкой кашей. Во всем сквере мы были одни.

– Слышала такую поговорку, – назидательно ответили Вы мне, – кабы бабушка не бабушкой была, то была бы дедушкой?

– Вот когда я закончу школу…, – начала было я, но Вы оборвали меня, взяв за запястье:

– Стоп. Только не надо ничего загадывать. Тут завтра не знаешь, что будет.

Мне не понравилось, как Вы говорили – осторожно, словно ватой оборачивая каждое слово.

– Скажите мне, Виталий Алексеевич, только честно: я Вам нравлюсь?

– Лариса! – Вы покраснели. – Такой разговор сейчас неуместен. Да и вообще неуместен!

– Можете ответить честно? Один только раз! Я никогда больше Вас об этом не спрошу!

– Лариса, я думаю, нам не надо общаться помимо уроков. Понимаете, такое иногда случается. Вы девушка милая, ранимая, очаровательная, но вы должны понимать! Вот как мне вам объяснить?

– Я понимаю. Вы… я бы для Вас… я бы всё!

Вы отчаянно схватили меня за плечи и с силой прижали к себе:

– Хватит. Всё. Поговорили и будет. Не плачьте. Ненавижу, когда девушки плачут. Не надо. Тихо, тихо. Идите домой, хорошо?

Я вовсе и не плакала. В тот момент мне не было больно. Я упиралась локтями Вам в грудь и в который раз представляла себе давно придуманную параллельную реальность, в которой я уже учусь на первом курсе, мы живем вместе, Вы ходите по квартире в трусах, я жарю оладьи субботним утром и выгуливаю Вашего толстого пса, мы играем в теннис, вместе ходим в бассейн, летом ездим на шашлыки, по вечерам я готовлюсь к семинарам или пишу курсовую, а потом мы валяемся в кровати и смотрим фильмы. Где-то там Вы целуете меня перед уходом на работу. Я прижималась к Вам и чувствовала себя взрослой, красивой, изящной – такой, какой еще не была, но – буду, я доподлинно знала, что буду.

– Можно, я один раз только? – спросила я шепотом.

Кажется, Вы не услышали меня, а я обеими руками обхватила Вас за шею и поцеловала – Вы увернулись – в левый уголок губ.

В сквере стало еще тише. Вы выпустили меня и растерянно погладили по голове, как ребенка:

– Не надо было.

– Простите!

– Да ничего. Хватит. Хватит. Давайте по домам, хорошо? Вы все поняли. Вы же умная девушка.

– Простите, – еще раз сказала я, глядя под ноги. Ботинки, забрызганные весенней грязью, на левой ноге колготки пустили тонкую, как шрам, стрелку. Надо домой, писать реферат. В понедельник сдавать. Еще химия и сочинение. Постараться не думать, не помнить, твердила я себе.

– Здравствуйте, Виталий Алексеевич! Расскажите-ка мне, пожалуйста, что у вас здесь происходит! Я уже давно за вами наблюдаю.

Евгения Михайловна стояла в двух шагах от нас, довольно щурилась и в нетерпении переминалась с ноги на ногу, словно собиралась бежать куда-то – спасать мир.

***

Рассказывать дальше?

Как Евгеша пришла к нам домой и разговаривала сначала с моей мамой, а потом со мной? Как мама назвала меня проституткой и обещала написать заявление в милицию? Как они обе уговаривали меня не врать, хотя я говорила чистую правду? Как мне устроили домашний арест? Как я просила маму уехать куда угодно, лишь бы никогда больше не видеть Вас?

Как в поезде, увозящем меня к тете в Рязань, понимала, что я позорно сбегаю, оставляя Вас доказывать свою невиновность?

Трусиха. Дура. Предательница.

IV

Я иду через сквер к Вашему дому, ветер в спину, и мысленно представляю себе наш разговор:

– Здравствуйте, Виталий Алексеевич.

– Здравствуй, Лариса.

Или нет:

– Здравствуйте.

– Это же я, Лариса. Вы преподавали нам химию десять лет назад.

– А, да. Помню.

– Как Ваши дела?

– Все хорошо, а вы как?

– Тоже хорошо.

Мягкий осенний свет окутывает сквер, небо ясное, доброе. Шепчутся деревья, играют сухими листьями в подкидного дурака. На игровой площадке детские крики сливаются в воробьиный гвалт. Три девочки скачут в резиночку – думала, сейчас такого не увидишь.

Ощущение спокойствия и уюта. Как если разбираешь шкатулку с бабушкиными украшениями. Издалека медленно, из прошлого века, выплывает здание дома культуры с белыми колоннами.

Кудрявая девочка в распахнутом красном пальтишке с папой кормят голубей батоном. Один из сизарей, привыкших к людям, за кусочком сдобы приземляется девочке на руку. Ей одновременно хочется расхохотаться и жалко спугнуть птицу, смешинки бегают по ее круглому личику россыпью, как веснушки, и от нее невозможно отвести глаз. Я узнаю ее отца.

В сумке моей завалялась половинка булочки, позавчера купленной в аэропорту. Я подхожу ближе, разламываю булку, присаживаюсь на корточки и кидаю в стаю сухие крошки. Голуби сминаются в крылатую воркующую кучу. Я смотрю на Вас снизу вверх: Вы почти не изменились. У Вас другая оправа. Волосы подстрижены короче, чем когда-то. Золотой ободок кольца на руке, подставленной голубю.

На душе становится тепло, будто к ней, замерзающей, приложили грелку.

Бросаю голубям последние крошки, поднимаюсь на ноги и, поправив шарф, прохожу мимо Вас, не останавливаясь.

– Здравствуйте, Виталий Алексеевич, – на ходу говорю я Вам.

– Здравствуйте, – равнодушно отвечаете Вы.

Я иду домой. Завтра будет очередной хороший день, наполненный общением с моими стариками и прогулками по родному городу, а послезавтра у меня самолет. В сердце нет сожаления, все так просто: Вы есть. Вы – есть! Спасибо!

Я шуршу по траве и чувствую, будто во мне играет вальс – когда уйдем со школьного двора та-да-та, та-да-та-та, та-да-тата….