Текст книги "Группа"

7. Черный Крик и цветные стеклышки

Его первыми посетителями после выхода из комы были отец и брат жены. Оба они уже не производили впечатление убитых горем людей. Шурин выглядел довольно свежим и отдохнувшим. Тесть, хоть и заметно постарел, тоже смотрелся этаким бодрячком, дух которого не сломить никаким ударам судьбы.

«Прошло уже много времени», – напомнил себе Одиссей, разглядывая их из своего убежища – из темного грота посттравматического мутизма. Впрочем, все это, по поводу его немоты, пусть объяснит им доктор, если еще не объяснил. Одиссей не чувствовал ни малейшей неловкости за свое нежелание поддерживать беседу.

Полин брат между тем расспрашивал, как он тут, и сам себе что-то отвечал. Тесть сидел чуть в отдалении, на диванчике.

Это была уже другая клиника, другая комната, совсем не похожая на ту палату, где Одиссей впервые пришел в себя. Здесь было почти как в хорошем гостиничном номере: стол со стульями, кровать, шкаф, гостевой диванчик, хрустальная люстра, окно с видом на живописный парк. С высоты пятнадцатого этажа он выглядел сложноустроенным ботаническим лабиринтом.

Одиссей уже не болтался в капсуле, наполненной зеленым желе, а сидел в кресле-модуле с нейросенсорным управлением, в котором можно было делать все что угодно – разве что не танцевать нижний брейк, по выражению его остроумца-шурина.

– Ты молодец, что решил идти на поправку! Полностью поддерживаю! – создавал шурин иллюзию разговора. – А бороду ты намеренно отпустил? Или просто… эээ… еще не успел расчухать все опции своего супер-кресла? Ну ты понимаешь. Где там у него «бреющая рука»? Глупый вопрос, да. В любом случае, борода тебе идет!

«Прошло уже много времени. Пять месяцев. Или шесть… Для них это много».

– Как лихо ты с ним управляешься! – продолжал шурин нахваливать кресло. – Р-раз – и покатился, тык-пык – повернулся, р-раз – и в койку переместился! Все продумано! Слушай, как ты это делаешь – силой мысли? Значит, у тебя все-таки есть мысли! Ага-а, попался!

А ведь неглупый парень был прежде. На футбол с ним ходили, в походы всякие… Ездили в Кению на сафари…

– И вообще, я смотрю, неплохо ты тут устроился! Красота какая, а! Не спускался еще в парк, побродить по всем этим дивным аллейкам? Вернее, поколесить? – вел свою партию шурин. Кажется, он начал входить во вкус.

– Ну хватит! – внезапно оборвал его тесть. – Сколько можно молоть чепуху?

– В смысле? – Одна из бровей шурина взметнулась кверху. – Доктор сказал, что с ним нужно как можно больше разговаривать! Выводить из ступора. Ты что, забыл?

– Ай, да замолчи ты! – сварливо крикнул старик, досадуя на бестактность сына. И уже совсем другим голосом, полным горечи и тепла, обратился к Одиссею: – Послушай, Дис… Я знаю, ты меня слышишь. И понимаешь. И осуждаешь за что-то… за то, что я сижу тут, на этом диване, старый хрыч, которому без малого девяносто, а наших девочек больше нет. Их больше нет… Я живу с этим чувством постоянно, и тебе тоже предстоит с ним жить. Но – жить, сынок. Не отказывайся от жизни…

Одиссею в его ущелье отшельника стало душно. Тошнотворный запах тухлятины, отвергнутой морем рыбы, гниющей на берегу, каким-то образом проник в то место, где он пытался спрятаться от назойливого сочувствия. Замутило так, что комната накренилась перед глазами. Вместе с дурнотой пришел гнев. Боже, да сколько же можно здесь торчать?! Да когда же они уйдут?! Однако сохранить маску рассеянной безучастности не составило ему большого труда. Ведь она теперь и была его лицом.

– Одиссей, мальчик мой, – продолжал между тем тесть. – Я хочу, чтобы ты знал: ты всегда можешь на меня рассчитывать. Что бы ни случилось. Всегда и во всем.

«Правда? Тогда принесите мне раствор нембутала в пластиковом стакане. И трубочку. Это все, о чем мне действительно хочется попросить».

– Вот… я принес тебе… посмотри.

Одиссей вздрогнул и поднял взгляд на тестя, забыв, что тем самым выдает себя с головой.

– Он слышит! Он все понимает! – обрадовался неугомонный Полинин братец.

Тесть, у которого от волнения немедленно увлажнились глаза, подошел к Одиссею, держа что-то блестящее на ладони.

– Вот. Это Полечкино. Узнаешь? Твой подарок на годовщину свадьбы.

Тесть перевернул руку Одиссея ладонью вверх и вложил в нее медальон на цепочке. Раскрывающееся золотое сердце с двумя фотографиями внутри. На одном семилетняя Улька обвивает за шею мать, на втором – отца. На одном хохочет, на втором тычется губами в Одиссееву щеку. Поля&Уля. Полюля… Пара мускулов на лице Одиссея все-таки дрогнула. Чтобы не смотреть на медальончик, он сжал его в кулаке.

– Рука! – подсек шурин. – Работает.

– Это было на ней, когда… Это сняли уже с… – Тесть затряс головой и страдальчески сморщился, как бы отказываясь называть вещи их ужасными именами.

– Не надо, па, успокойся! Ты же его расстраиваешь!

– Это теперь твое, – взяв себя в руки, сказал тесть.

Это теперь мое.

О самом теракте и предшествующих ему событиях Одиссей так и не смог ничего вспомнить, сколько ни вчитывался в сетевые статьи, посвященные этой теме, и ни кликал по фото и роликам с места трагедии. Но постепенно, далеко не сразу после выхода из комы, ему стали доступны воспоминания о Потоке. О влажных сумерках джунглей, по которым он скитался, об аурах, о необычном «подпотолочном» ракурсе, о двух фигурках, неизменно дежуривших возле его капсулы и в то же время находившихся где-то очень далеко, за прозрачным, разделяющим их горением. Он вспомнил, как мечтал вернуться в обычный мир. В мир людей, способных прикасаться друг к другу. В добротный и устойчивый, как его ни поверни, трехмерный мир, устройство которого легко представить и элементарно просто объяснить – достаточно начертить геометрическую проекцию куба. Высота, ширина, длина. Куб, сквозь который течет время, – вот и все, и ничего кроме. Ничего лишнего.

Находясь по другую сторону Потока, Одиссей тосковал по этому «кубу» почти так же остро, как по жене и дочери. До чего же, казалось ему, все там было родным, понятным, милым душе и уютным разуму! Это был его мир! Все, чего он желал, это снова в него вернуться.

И вот он здесь. И что же? И где же ясность? Нет никакой ясности и тем более смысла в происходящем. Его желание было исполнено: мир действительно превратился в куб – в рыже-серую картонную коробку, плотно закрытую и заклеенную скотчем.

Внутри коробки, возможно, что-то было, но скорее всего – ничего не было. Ничего, кроме самого Одиссея, сидящего в инвалидном кресле с картонной коробкой на коленях. В которой было темно и пыльно и время от времени попахивало тухлятиной.

Одиссея не особенно беспокоил этот запах. В конце концов, чем еще должно пахнуть внутри коробки с пеплом и прахом, если не пеплом и прахом? Погребальная урна с горелыми останками его прошлой счастливой жизни – вот что такое была эта коробка. Как там сказала Улька в его видении? «Папа, мы с тобой, мы всегда с тобой!» Она твердила эти слова так настойчиво, с таким просветленным воодушевлением на лице… Так вот что она имела в виду. Не самый лучший вариант быть вместе, но все же лучше, чем ничего. Лишенный когда-то возможности похоронить жену и дочь, Одиссей был готов довольствоваться и этим.

Постепенно к нему возвращалась мышечная активность. Врачи делали благоприятные прогнозы, обещали, что он встанет на ноги – при условии, что будет тренироваться. Но Одиссею не хотелось тренироваться. Он часами просиживал в своем кресле, рассматривая парк за окном палаты. С его восприятием было все в порядке. Он видел, слышал, обонял и осязал. Но все, о чем сообщали ему органы чувств, сводилось теперь к одному тоскливому образу – к пустой коробке из картона. Полуразмокшая коробка плыла в сумерках, покачиваясь на волнах чего-то безвидного и бескрайнего, из ниоткуда в никуда. Упаковка для пустоты дрейфовала в пустоте… чтобы однажды, окончательно размякнув и разложившись, дать двум пустотам объединиться. Созерцая в уме этот унылый образ, проступающий сквозь панораму зимнего парка, Одиссей понял: реальный мир – место еще более зыбкое и странное, чем тот, приоткрывшийся ему ненадолго (теперь казалось, что ненадолго) мир аур, потоков энергии и парений под потолком. Странное – в плохом смысле слова. Возможно, в самом плохом. В рыже-сером. Реальный мир – не более чем картонный футляр, не предполагающий содержимого. Коробка от несуществующего пазла.

Кое-какие кусочки пазла все-таки существовали. И складывались. Одиссей находил их по одному и прятал в ящик модуля у кровати.

Медальон на титановой цепочке – это был кусочек пазла. Осколок сплющенного металла с полногтя величиной – тоже. При взрыве он вонзился ему в голову, продырявил череп и застрял в левой височной доле. Внес инфекцию, вызвал сильнейший мозговой отек, ставший причиной клинической смерти. Нейрохирурги, оперировавшие Одиссея, говорили об этом случае как об одном из самых сложных в их практике. Позже лечащий врач Одиссея показал ему на слимбуке фото осколка, и Одиссей спросил, может ли он его забрать. Это был чуть ли не единственный случай за все время пребывания в той, первой клинике, когда он проявил хоть какую-то заинтересованность и контактность. Накануне выписки доктор вручил Одиссею его осколок в пластиковом контейнере.

Эти две детали пазла следовало соединить – медальон на цепочке и осколок извлеченного из его головы металла (Одиссей назвал его Черным Криком). Но не так быстро. Перед этим нужно было найти еще одну важную деталь. Пазл номер три.

Одиссей примерно представлял себе, что это может быть. Крепкая дверная ручка, например. В его прежнем доме таких было несколько. Или хромированная скоба, встроенная в стену и незаменимая в процессе перемещения тела из, например, ванны в инвалидное кресло. Таких скоб в доме Одиссея еще не было. Впрочем, он сомневался, что когда-нибудь найдет в себе силы переступить порог их бывшего с Полей и Улей дома. Но, допустим, он поселится в съемной квартире. И установит в ней такие вот скобы, на нужном для его целей расстоянии от пола.

Какое оно, это идеальное расстояние, еще следовало понять. Найти что-нибудь в Интернете на эту тему. Следовало также просверлить отверстие в Черном Крике и повесить его на цепочку, перед этим освободив ее от золотого сердца с фотографиями девчонок. А само сердце… с ним тоже нужно было что-то сделать. Куда-то его положить… Может быть, в карман? Может быть, просто оставить на столе, как оставляют предсмертную записку?

Пазлов было всего-то три, а сложить их правильно оказалось такой проблемой! Одиссей, впрочем, никуда не торопился. Он был настроен неспешно, поступательно решать возникающие перед ним задачи – одну за другой. Если это займет две недели – пусть будет две недели. Потребуется месяц – о'кей, пусть будет месяц. Он не собирался делать резких движений, привлекать к себе внимание раньше времени… Он совершенно никуда не спешил!

Тем сильнее было его потрясение, когда однажды декабрьской ночью двое незнакомых крепких парней – не то медбратьев, не то охранников, а может, и докторов, – вломились в ванную его уютной почти-гостиничной комнатушки и вытащили из титановой петли, привязанной к поручню в душевой кабине, некое безвольно обмякшее, бесчувственное тело в испачканных пижамных брюках… и оказалось, что это тело – он сам.

– И вот я здесь, – закончила свою исповедь заплаканная толстуха. Перед этим она звучно шмыгнула носом, что и выбило Одиссея из его воспоминательной колеи.

– Спасибо, Альба, – сказал похожий на студента-старшекурсника парень в линялых джинсах и тенниске, которого все почтительно называли доктором Голевым. Одиссей догадывался, что на самом деле скрывает под собой эта стильная моложавость, но никак не мог привыкнуть думать о докторе Алексе как о взрослом, даже очень взрослом человеке. Возможно, самом взрослом из всех присутствующих. – Прокомментируешь как-нибудь, Одиссей?

– Э-эм… Ну хорошо, – застигнутый врасплох, Одиссей вперился взглядом в утирающую нос толстуху. – Ты молодец, что ты здесь. Это очень круто. Дерзай!

Доктор Голев выразительно гмыкнул, покачал ногой в легкой спортивной туфле.

– Замечательное напутствие! Кто-нибудь еще?

– Можно я скажу? – поднял руку толстый мужик в бейсболке, сидевшей на его голове плотно, как пивная крышка на бутылке. – Слушай, эта самая… Альба, да? Слушай, Альба, ты и впрямь считаешь, что не будь ты такой жирухой – и они прожили бы дольше? Может, они жили бы до сих пор, твои папаши-геи? И у тебя не было бы повода продолжать жиреть от чувства вины за их безвременную кончину? Так вот что я тебе скажу. Это всего лишь тупая отмазка! Не более чем!

У «жирухи» некрасиво разъехались губы.

– На себя посмотри, ты, сала кусок, – завела было она, но доктор Голев предостерегающе вскинул руку:

– Стоп, стоп, Альба! Ты уже говорила. Сейчас ты только слушаешь. Кто-нибудь еще?

И потом они все высказывались. Несли жестокую и вредную чушь. Либо приторно-благостную чушь, сюсюкающую. Выражали соболезнования, которые меньше всего были нужны этой несчастной Альбе, и давали советы, от которых тянуло блевануть. Даже Одиссея в его защитном панцире неучастия. «Отпусти их», «Меняйся ради себя – не ради них», «Подумай, как твои папы гордились бы тобой, если бы…»…

Доктор Голев, следивший все это время за мимикой Одиссея, застал его врасплох:

– Ты хочешь что-то добавить, Одиссей? Или мне кажется?

«Тебе кажется», – подумал Одиссей, но все-таки пожал плечами и согласно кивнул, чтобы не выбиваться из того образа, который он избрал себе для прикрытия: в меру простодушного, покладистого парня, готового «измениться».

Взгляды всех устремились на него. Нужно было что-то говорить.

– Напиши им письмо, – выдал Одиссей первое, что пришло ему в голову. Почему эта фраза, словно взятая из дурного сценария, пришла ему первой, он понятия не имел. Просто ляпнул и все.

Повисла пауза.

– Письмо… – раздумчиво произнес доктор Голев. – А почему именно письмо? Ты любишь писать письма? любил когда-то?.. Давайте так, – прервав сам себя, предложил он. – К твоей ситуации, Альба, мы еще вернемся, поживи пока с ней, свежевысказанной, побудь со всем этим наедине. А сейчас мне хочется услышать тебя, Одиссей… коль уж ты высунул одну клешню из раковины… Может, поделишься с нами своей историей? Или не историей. Чем угодно. Мыслями. Чувствами. Соображениями насчет того, почему и зачем ты здесь.

– Расскажи, что это за штуковина у тебя на шее? – спросил кто-то из той части группы, участники которой выглядели абсолютно здоровыми, не нуждающимися в какой-либо коррекции людьми. Они смущали Одиссея, но не особо. В конце концов, именно такие люди окружали его когда-то… не так уж давно.

Это Черный Крик. Пазл смерти, – ответил Одиссей. А вслух сказал:

– Осколок, который попал мне в голову. Ношу как талисман.

– Вау! – преувеличенно восхитился спросивший.

– Он много значит для тебя? – задала вопрос еще одна из нормальных, привлекательная темноглазая девушка в платье-майке и леггинсах.

– Он значит, что я не умер, – сказал Одиссей. И добавил мысленно: пока.

– Можешь рассказать, как это случилось?

Одиссей знал, что рано или поздно его об этом спросят, поэтому просто откинулся в кресле поудобнее и выдал заготовленный текст:

– Если помните, летом прошлого года в Италии был теракт. В этом теракте погибла моя семья – жена и тринадцатилетняя дочь. Я получил сложную травму таза, переломы обеих ног и этот вот сувенир в голову. Из-за него провалялся в коме несколько месяцев. Потом восстанавливался, лечился. Потом пытался покончить с собой… три раза. И вот я здесь.

Пару секунд все молчали, выдерживая паузу деликатности. Первым заговорил доктор Голев.

– А зачем? – спросил он. – Для чего ты здесь? Потому что в итоге все-таки решил жить? Или потому, что покончить с собой, будучи прикованным к инвалидному креслу и окруженным бдительными сиделками, оказалось не так-то просто? Может быть, ты хочешь встать на ноги, чтобы довести дело до конца?

– Была у меня такая мысль, скрывать не стану. Но я давно уже от нее отказался.

– Насколько давно? Вчера? На прошлой неделе?

Одиссей сделал вид, что задумался. Вскинул бровь, прикидывая.

– Сегодня во время завтрака.

– Хорошо, – кивнул доктор Алекс. – Завтрак – это было давно. Более-менее… Мне нравится твой шутейский настрой. Но не думай, что тебе позволят прятаться за ним слишком долго. Скажешь что-нибудь еще?

– На сегодня у меня все.

– Вот и отлично. Тогда продолжим после ужина.

Три очень толстых человека (мужик в бейсболке, «жируха» и тот самый Тамбовский Маугли, пацан из бункера), одна женщина средних лет с миной прикипевшего к лицу брюзгливого недовольства, одно неопределенного пола существо с облезлой кожей и мутными глазами и один несуразный чел – из тех, над которыми вечно смеются и издеваются, – с облегчением выдохнули и начали подниматься. Все очень устали и хотели есть. Ну, может быть, кроме облезлого существа. Ему было все равно; оно единственное не принимало участия ни в раздаче обратной связи, ни в чем бы то ни было вообще.

Пятеро отлично выглядящих парней и две красивые стройные девушки тоже засобирались. Ловко вскакивали, потягивали свои тренированные тела, приводили в порядок мир вокруг себя, поднимая скомканные салфетки, бутылочки из-под воды и прочий мусор, оставшийся после группы. Встречаясь с Одиссеем взглядами, они не спешили отводить глаза – смотрели открыто и доброжелательно, приподняв уголки губ в сдержанной полуулыбке, как бы намекающей на возможность чего-то личного, неформального между ними.

«Эти, наверное, давненько здесь находятся, – подумал Одиссей. – Вон, даже улыбаются, как док!»

Доктор Голев глянул себе на запястье.

– Ровно в семь жду вас на веранде Башни. Прошу не опаздывать. Сегодня каждому из вас предстоит очень важная, я бы даже сказал – судьбоносная встреча… Нет-нет, даже не спрашивайте, с кем! Пусть это будет для вас сюрпризом.

Из дневника Мити Клокова

3 мая 2099 г. 10.00. Привет, дневник! Два дня назад мне выдали этот слим и сказали, что я должен тебя вести. Но я начинаю только сегодня. За час до группы. Итак, привет. Здравствуй. Вообще не знаю, принято ли здороваться со своим дневником у тех, кто его ведет. Смешно получилось: дневником утех! Ха-ха. Представляю, какие нас ждут утехи!

Вообще сказали записывать все, что происходит в группе и в голове. Все, что покажется важным. Сказали, это зачем-то нужно. Я вот думаю: что, если мы уснем и не проснемся, а наши дневники будут изучать какие-нибудь дневниковые психологи? Доктор Голев прикатит им стопку наших слимбуков на специальной каталочке, как из морга: нате, занимайтесь! Поковыряйтесь там хорошенько в их мысле-кишках и чувство-селезенках! Не, что-то не то я пишу. Слишком похоронно для первой записи. Депрессивно. В общем, так. Не знаю, к кому попадет этот дневник и кто будет в нем ковыряться, но в любом случае – привет вам, о неведомо чьи глаза, глядящие на эти буквы! Если вы это сейчас читаете, то возможны два варианта: либо я уже умер, либо все еще жив. Надеюсь, что я не умер. Что эти глаза – мои собственные, только год спустя. И что эти глаза – единственное, что осталось от меня в неизмененном виде. Амен.

По делу. Сегодня до завтрака выходили на прогулку и на зарядку. На прогулку-зарядку, которая выглядит так: мы просто шагаем гурьбой по маленькому здешнему стадиончику, вот и все. «Крутая» часть группы (про себя я называю их гламуроидами, или просто глумами, потому что для живых людей они слишком уж идеальны) идет вместе с нами, но быстро устает от нашей черепашьей скорости, и тогда кто-нибудь из них начинает изображать что-то вроде бега на месте, то есть почти на месте, или делает какие-то упражнения на ходу, или ненадолго отделяется от группы, отбегает в сторону, к тренажерам, и успевает на них позаниматься, пока мы проползаем мимо, задыхаясь и отдуваясь. К концу прогулки мы все уже красные и взмокревшие. А у них – ни пятнышка пота на одежде, и вообще вид такой, как будто они только-только приступили к разминке.

Я вот не понимаю, почему бы им и нам не заниматься спортом по раздельности? Ведь очевидно же, что силы неравны и что мы друг другу только мешаем. А иногда и просто дико раздражаем. Особенно когда кто-нибудь из них начинает подбадривать кого-нибудь из нас, повернувшись к группе лицом и продолжая трусить задом наперед. «Давай, Моди, давай! Р-раз-два, р-раз-два! Осталось совсем немного!» – «Альба, ты супер! Дыши, дыши и иди, не останавливайся! Митя, ты можешь! Терпим, ребята, терпим!»

Наверное, если не знать, кто такие люди, и наблюдать за нами из космоса (как в «Забери меня с Земли», например), мы покажемся этому наблюдателю двумя разными биологическими видами, по какой-то неправдоподобной и притянутой за уши причине затусившими вместе. Мы не просто разные. Мы – несопоставимые!

Ба сказала бы: take it easy. Pasa de ello. Прими как есть! Именно это она и талдычит в моей голове, вот уже третьи сутки подряд. Но лучше бы она молчала… Слышишь, Ба? Лучше бы ты заткнулась!

12:40. Сижу на группе. Полчаса назад ДГ довел до слез тетку-кошатницу по имени Андреа. Она не толстая (не такая толстая, как мы трое), но тоже не эталон. К тому же старая. Ну, то есть, в возрасте. Простите, если вы читаете эти строки и вам за сорок. Я и так стараюсь подбирать слова. Но, в конце концов, смысл этого дневника – делать записи полностью откровенные, без внутренней редактуры и попыток «быть хорошим», как сказал ДГ. Короче, старая, уродливая, стремная тетка. Ненавидит людей. Только о своих кошках и талдычит. И еще все время ноет, что не может без сигарет. ДГ отправил ее в нокаут, и она жутко рыдала, а потом ей начали давать обратную связь, и вот до сих пор даем. Сейчас Карен вещает, говорит что-то такое честное и правильное, аж противно, до этого кратко высказались Ирвин и Сван (такой здоровенный парень, похожий на гладиатора Прокла из «Созвездия Полыни» и, отдаленно, на дроида-огра из «Клубней тьмы»). А я, наверное, пропущу. Не знаю, что ей сказать.

* * *

Мысленно угораю. Не зря я промолчал! Ирвин и Карен сейчас огребли по полной! Любительница кошек чуть не расцарапала их идеальные физиономии!

Вообще-то я с ней согласен, но лишь отчасти. Не вполне понятно, зачем они здесь. Чтобы стимулировать нас? Их семеро – и нас семеро. На каждого дефективного – по клону Безупречного Человека. Они, конечно, очень милые. Сидят, улыбаются, активничают на обратной связи и вообще, так… Но ни один из них еще не рассказал своей истории. Ни одного док не спросил – а что тебя сюда привело? Я вообще начинаю думать, что это какие-то начинающие (а может быть, и продвинутые) психологи-практиканты. А что, очень даже похожи. После выхода на поверхность я много таких повидал.

13.53. Идем на обед, немного приотстал и пишу с голоса. Да-а, скажу я вам, группа наша представляет собой жалкое зрелище! Я имею в виду нас семерых. Крутыши не в счет. Модест и Альба семенят вперевалку, держась друг от друга на расстоянии, чтобы никому не пришло в голову увидеть в них парочку. Два центнера любви, бгг! Точнее, три с гаком. Листиана едва плетется, повиснув на мускулистой руке рыжего Фадея. Он вообще-то неплохой, как и Сван. Они оба, Сван и Фадей, в основном молчат, чем и заслужили мое доверие. Следом Одиссей на своей коляске… Занудливая грымза Андреа с вечно перекошенным лицом. Дергунчик Сеня. Ну и я сам, конечно. Третий жирдяй в этой компании жалких отбросов общества. Дмитрий Клоков. Ну вот я и представил тебе моих новых друзей, дорогая бабушка! Надеюсь, они тебе нравятся. Хотя нет. Надеюсь – не нравятся. Надеюсь, ты там, у себя в аду, рвешь и мечешь, видя меня в этой компании. Это ведь не ты их наняла, чтобы со мной «дружить». Ах, ах, как же так?! Да, дорогая бабушка. Вот так. Но ты не отвлекайся, продолжай… Продолжай гореть в аду, дорогая бабушка. Тебе еще долго-долго.

15.07. Нашел тут в слиме одну хайповую фичу, называется i-mental. Преобразователь нейронных импульсов в структурированную мыслеречь. Сейчас опробую!

Ну ладно, ментал, давай, погнали! Сейчас у нас дневная встреча. Сидим на природе, погода шепчет, с нами оба эскулапа – Голев и Ларри. Док пока не начал никого пытать. Я все жду, когда же он выцепит кого-нибудь из наших глумиков и устроит ему (а лучше ей) допрос с пристрастием, чтобы и мы, наконец, могли почувст… ЕЛЫ, КАКИЕ СИСЬКИ!!! Ты только посмотри на эти СИСЬКИ, чувак! Да и сама телочка ниче такая, сносная. Я бы ей [Фрагмент текста удален. Восстановить?]. Я б ее [Фрагмент текста удален. Восстановить?]. А вторая, которая Карен… у нее тоже буферная зона зачетная! Не пыхти, болван, это же просто СИСЬКИ! СИСЬКИ, СИСЬКИ, СИСЬКИ. Просто поверни голову и посмотри на них. Заценим, у которой из них СИСЬКИ круче. Даже не вздумай. Сиди спокойно, не ерзай! Выдохни для начала. Три быстрых коротких выдоха: хо, хо, хо! И не красней, он прав. Теперь медленно, без суеты поворачиваем голову в сторону объекта. Коситься не надо! Только голову. Во-о-от… Ну, что сказать? У объекта по имени Карен красивые глаза. Красивые каштановые волосы, что очень подходит к ее имени. И грудь красивая, небольшая. Такую грудь приятно [Фрагмент текста удален. Восстановить?]. О боже. Противно слушать. Заткнитесь вы оба!.. Существует множество взглядов… Жизнь – краткая вспышка света между тьмой и тьмой. Да ты что, серьезно? Ме-ме-между тьмой и тьмой. Пристрелите его кто-нибудь, чтоб не мучился, бедолага…На грозном облаке Господь с огнем карающим в деснице… и целовать твои ресницы, и чушь прекрасную пороть… Типа стихи, да? Стихи тебе не помогут. Видишь, какое ПУЗО? Смотри на него, смотри! У тебя такое же. Пока есть это ПУЗО, на СИСЬКИ можешь даже не заглядываться. Закон физики!

Вернись туда и спали все на хрен!

…

4 мая, 12. 10. Сегодня утреннюю группу вел доктор Ларри, смешной такой чел вроде клоуна. Я слушал краем уха его философскую чепухню, про «все не случайно», про «группы подбираются на небесах», и думал о своем.

Потом Альба громко сказала:

– Как это – не будет? Куда ж мы денемся?! – и я очнулся.

В последние минут пять я был в какой-то прострации, как бы немного отключился, поэтому не сразу сообразил, что происходит. Видимо, Ларри в очередной раз «давал теорию», но я ее пропустил.

– Объясняю на пальцах. Вот смотри, – обратился он к Альбе, развел руки в стороны и сложил два знака ОК из пальцев, сомкнув указательные с большими. – Представь, что это два стеклышка, желтое и синее. Вот желтое. А вот синее. Что мы можем о них сказать? Это желтый цвет, а это – синий, мы их видим, они реальны. А вот (он свел ОКи вместе, получив двойное кольцо) появляется зеленый. Видим мы его? Видим. Реален он? Вполне. А вот – снова только синий и желтый. Внимание, вопрос: где сейчас зеленый? Тот зеленый, который только что был здесь. Где он? Вот там же будете и вы.

Мне кажется, я почти понял, что он имел в виду. То есть я точно понял бы, если бы слушал то, что он говорил раньше. Судя по виду некоторых других участников, они тоже не совсем догнали, сидели с озадаченными лицами и складывали из пальцев дырки от бубликов. Модест приставил два своих «бублика» к глазам и скорчил такую рожу, что Карен с Ниной не удержались и захихикали. Тоже вариант. Хочешь заполучить женщину – заставь ее смеяться. Здесь, конечно, не прокатит, обе девушки слишком красивые, но чувак хотя бы пытается. Молодец.

21.15. Что-то я устал. Я выдохся. Опустошен и исчерпан. Перед ужином Альба и Одиссей рассказали свои истории. Я думал, на этом сегодня все, нас отпустят почилить или отправят на какую-нибудь оздоровительную прогулку. Но не тут-то было! ДГ сказал, что каждого из нас ждет сюрприз – некая судьбоносная встреча, которая изменит всю нашу жизнь. Все были очень заинтригованы, наскоро заглотили ужин и помчались на стадион. Пришли, ждем, каждый раз чуть не вскакиваем, когда из-за сетки кто-то появляется. Там есть такая сетка, опутанная вьюном, живая изгородь или что-то вроде этого. Мы так волновались, что не сразу заметили, что глумов-то с нами нет. Нас было только семеро, а потом пришли еще доктор Ларри, сам Голев и его помощница, худая дама. Я ее с трудом выношу из-за того, что она отдаленно напоминает мою бабулю, но объективно понимаю, что она-то ничего плохого мне не сделала. Поэтому терплю. Слава богу, появляется она редко.

Доктор Ларри встал и говорит: «Ледис энд джентельментс! Дамы и господа!..» Кажется, он собирался добавить что-то еще, но тут Голев вытянул руку с пультом: «Поехали!» И врубил музыку. Что-то очень улетное. Древний мощный рок.

Под этот рок на разлинованную площадку перед нами начали выходить люди в белых костюмах, похожих на фехтовальные. Из-за того, что их лица были закрыты, мы не сразу поняли, что это и есть недостающая часть группы, наши крутецкие крутыши. Все семеро. И вот они взмыли в воздух (не очень высоко) и давай там крутиться-вертеться, изображая разные сложные фигуры, сцепки-поддержки, звезды-пирамиды и что там еще бывает в эйрбатике. Я сначала обалдел от неожиданности, но быстро догадался, что к чему. Особенно когда заметил столбы антиграва по периметру площадки, на которые поначалу не обратил внимания.

«Ну надо же! – думаю. – Док пригласил для нас летающий цирк! Как это мило, о!»

В общем, я оказался чуть ли не единственным, кто не разгадал в доблестных эйрбатах наших семерых чуваков, пока они не сняли свои «забрала». Они стояли в ряд на площадке, улыбались и помахивали нам пальчиками, а доктор Ларри каждого представлял:

– Закария Эль-Гасми, доктор медицинских наук, физиолог, физиотерапевт.

– Нина Чиркова, доктор медицинских наук, эпилептолог-невролог.

– Ирвин Ивлев, доктор медицинских наук, основатель и ведущий специалист Клиники сердечно-сосудистых имплантаций. Кардиохирург, реаниматолог.

– Сван Мусто, фитнес-коучер, кандидат медицинских наук в области спорта и физического развития.

Остальное заглушил Модест, который влез мне под руку с очередным тупым анекдотом, и i-mental переключился на его противный шепоток.

В общем, эти наши крутыши оказались еще крутее, чем я думал. Все сплошь доктора и кандидаты наук! Не говоря уже о том, что все они мастера спорта по эйрбатике (подозреваю, что не только по ней) и умеют такое вот вытворять…

Потом они уселись напротив нас, и Голев спросил, как мы думаем, для чего все это было?

– Наверное, чтобы мы увидели, какими станем через год, – предположил кто-то.

Оказалось, нет. Целью представления было – показать, что такое работать в команде, в связке. Потому что теперь каждый из нас будет членом команды. Маленькой команды. Очень маленькой команды. Короче говоря, ДГ разбил нас на пары. А судьбоносная встреча – это, как выяснилось, встреча каждого со своим партнером.