Текст книги "Паутина чужих желаний"

– Ну, я так сразу не вспомню. – Старик снова перевел взгляд на Раю.

– Десять тысяч долларов на двоих, – сказала она и тут же добавила: – В месяц.

– Слышишь, Ева, десять тысяч долларов на двоих. – Старик откровенно веселился. – Так сколько ты хочешь?

– Двадцать. – Я откусила от пирожного.

– Двадцать?! – Яков Романович рассмеялся, смех у него был некрасивый, как воронье карканье. Интересно, согласится или нет?

Он согласился, как фокусник щелкнул в воздухе пальцами.

– Договорились, моя маленькая Ева! Будет тебе двадцать тысяч.

– Ежемесячно, – добавила я.

– Разумеется, ежемесячно. – Он перестал смеяться, снова посмотрел на меня изучающее, а потом спросил: – Еще какие пожелания?

Пожелания? Да, пожалуй, есть у меня одно.

– Я хотела бы сама принимать и увольнять прислугу. Это возможно?

– Конечно! Я даже больше тебе скажу, это очень похвальное желание. Еще что-нибудь? Ну, говори же! Я сегодня удивительно добр и щедр. Кстати, ты знаешь, что фамилия Щирый с белорусского переводится как Щедрый?

Да откуда ж мне… Стоп! Что он только что сказал? Вот этот высохший гриб-боровик и есть тот самый Щирый, великий и ужасный?! Тот, который кум королям и сват министрам и который крышует пол-Москвы?! Охренеть, какой у меня опекун…

– Ну, что задумалась, моя маленькая Ева? – В черных глазах плясали чертенята, и от пляски этой глаза его казались совсем молодыми.

– Не могли бы вы одолжить нам с Раей водителя?

– А что случилось с вашим? – поинтересовался он.

– Я его только что уволила.

– Можно узнать, за какие провинности?

Я легкомысленно пожала плечами:

– Он не показался мне в должной мере усердным служащим.

– Ева, что с тобой случилось? – Голос Щирого сделался вдруг очень серьезным, а недавних чертенят как ветром сдуло.

– В смысле?

– Что с тобой случилось за то время, которое тебя с нами не было?

– Не знаю, – я почти не соврала, серый туман и маленькую дверцу вряд ли можно назвать полноценными воспоминаниями.

– Ты очень изменилась. Если бы я не видел своими собственным глазами, что ты – это ты, то решил бы, что тебя подменили.

– Может, и подменили, – я не стала отпираться. – Мне трудно судить, я же не помню, какой была раньше.

– Раньше? – Он потер гладковыбритую щеку. – Раньше ты была… никакой.

Я так и не поняла, комплимент это или упрек, в комнату вошел хромой, шепнул что-то Щирому на ухо, и тот, сославшись на неотложные дела, распрощался с нами.

– Я был бы рад, моя маленькая Ева, если б в своей новой жизни ты нашла время навестить старика, – сказал он, целуя меня в щеку.

– Я постараюсь, – пообещала я, возвращая поцелуй.

С новой жизнью – это он в самую точку. Жизнь у меня теперь не просто новая, она кардинально новая.

Хромой проводил нас с Раей до «Мерседеса», и я не без злорадства увидела, что за рулем сидит один из брутальных хлопцев моего опекуна, а Олежка растерянно мечется в сторонке и что-то обиженно бубнит в телефон. Амалии жалуется, паршивец. Ну и пусть, мне плевать.

Брутальный хлопец оказался вышколенным и предупредительным, при нашем приближении пружиной выскочил из салона, коротко кивнул, распахнул заднюю дверцу. Вот у кого стоит поучиться, как нужно набирать прислугу, у Якова Романовича Щирого.

До дома мы добрались быстро, но при том, удивительное дело, не нарушили ни одного правила дорожного движения. Переманить, что ли, к себе этого аса? Нет, пожалуй, у меня кишка тонка тягаться с самим Щирым, придется обратиться в агентство.

* * *

Домик мой был немногим скромнее жилища Якова Романовича, но отличался от него разительно. Если от дворца Щирого веяло историей и буржуазной респектабельностью, то мой казался просто очень дорогим новоделом: весь кирпично-стеклянный, с красной черепичной крышей и понатыканными по периметру видеокамерами. Но, с другой стороны, по сравнению с моей двушкой на окраине это не домик, а настоящие хоромы, так что нечего…

Наш приезд, похоже, остался незамеченным. Во всяком случае, выстроившейся в холле по случаю возвращения хозяйки прислуги я не узрела. А может, это только в американских фильмах «про любофф» прислуга в полном составе выходит встречать свою блудную хозяйку. У нас тут не Америка, у нас свой менталитет – анархический.

– Евочка, пойдем, я тебя в твою комнату провожу. – Рая взяла меня под локоть. – Или, может, хочешь сначала дом осмотреть?

– Дом от меня никуда не убежит, а вот умыться и переодеться не помешало бы, так что давай, Рая, веди меня сразу в опочивальню.

Экономка бросила на меня быстрый взгляд и сказала церемонно:

– Следуй за мной.

Пока добирались до опочивальни, я успела кое-что рассмотреть. Изнутри дом был такой же, как и снаружи, – дизайнерски продуманный, немножко скучный в этой своей продуманности. Может, моя комната меня впечатлит?

Комната впечатлила, только вовсе не тем, на что я надеялась. Двадцать метров по-спартански аскетичного пространства: узкая монашеская кровать под невзрачным серо-зеленым покрывалом, письменный стол без затей, книжный шкаф, забитый книгами под завязку, шкаф-купе, протертый до дыр пуфик, коврик на полу – вот, собственно говоря, и вся мебель, имевшаяся у дочки миллионера. Совсем не таким я представляла свое новое жилище. Бог с ней, с мебелью, мебель я заменю, но что делать с атмосферой, настолько унылой, что уныние это ощущается почти физически? И все темное такое: света мало, и сторона северная, а я люблю южную.

Единственным ярким пятном в этом убожестве казался плюшевый медвежонок, притулившийся на книжной полке между полным собранием все того же Арчибальда Кронина и научными трудами Зигмунда Фрейда. Я сняла горемыку с полки, сунула под мышку и решительно посмотрела на замершую посреди комнаты Раю:

– А другие варианты имеются?

– В каком смысле? – не поняла она.

– В смысле, есть здесь комнаты повеселее? Мне эта, – я обвела опочивальню взглядом, – не нравится совершенно. Знаешь, казенщины я в больнице накушалась, а сейчас хотелось бы тепла и уюта.

– Так раньше тебе…

– Я уже не та, что раньше, – мягко, но решительно сказала я. – Видишь ли, Рая, кома меняет человека. Я переоценила свою прежнюю жизнь… ну, то есть я не знаю в точности, какой она была, но могу догадаться. Так вот, мне больше не нравятся серые монашеские шмотки и унылые комнаты. Может, мне еще что-то не понравится, я буду сообщать тебе по ходу дела, если ты не возражаешь.

Рая не возражала, она смотрела на меня с молчаливым одобрением. Господи, да что же за человек была моя предшественница, если незначительные, в сущности, перемены вызывают у окружающих такую бурю эмоций?!

– Ну что, есть комнатка повеселее с окнами на юг или, на худой конец, на восток? Люблю, понимаешь, просыпаться с первыми лучами солнца.

– Может, какую-нибудь из гостевых комнат посмотрим? – предложила Рая.

– Давай. – Я похлопала медведя по плюшевому заду, и он неожиданно громко сказал: «Мама».

Едва не выронив игрушку из рук, я удивленно уставилась на экономку.

– Это ты для Егорки покупала, – сказала она и поспешно отвернулась.

– А кто такой Егорка?

– Егорка? Егорка – это маленький мальчик. Ты собиралась его усыновить.

Приплыли… Я, ко всему прочему еще и ребенка собиралась усыновить! А на кой он мне? Да я такая, что мне и кошку доверить нельзя, не то что ребенка. Соседка оставила как-то на недельку хомячка, так он сбежал – свободолюбивым оказался.

– Рая, ты не шутишь? – Я поймала экономку за рукав платья и развернула к себе лицом.

– Я не шучу, Евочка, – сказала она. – Тебя все отговаривали, – женщина вздохнула. – Даже я, а ты стояла на своем. Ты даже с Амалией поругалась, никогда раньше не ругалась, а тут такое ей сказала, что она потом весь день как ошпаренная бегала.

– А зачем мне ребенок?

– Не знаю. – Рая развела руками. – Ты говорила, что привязалась к нему, что у тебя сердце кровью обливается, когда ты видишь, как ему там плохо.

– Где там?

– В детском доме. Егорка – сложный мальчик, у него что-то вроде аутизма. Ты с ним два месяца занималась, а потом вдруг решила его усыновить. Я тебя, Евочка, как мать понимаю, но зачем же усыновлять? Ну, помогала бы ему финансово, опекала, лечение оплачивала – это еще как-то можно понять. – Она посмотрела на меня так, точно я только что сообщила ей, что собираюсь привести в дом выводок детдомовцев. – Ты же себе столько неприятностей этим своим упрямством нажила.

– Давай-ка о неприятностях поподробнее. – Я раздумала уходить, плюхнулась на кровать.

Рая присела на пуфик, помолчала немного, собираясь с мыслями, и наконец заговорила:

– Я не знаю, какие конкретно это были неприятности, но с усыновлением у тебя никак не получалось.

– Почему?

– Потому что в органах опеки тебе уже несколько раз отказали. У тебя же официальная зарплата – слезы, а не зарплата. Сама ведь слышала, что все твое состояние пока не твое.

– Допустим, – я кивнула.

– Ну вот, зарплата маленькая, возраст молодой и мужа нет. Кто ж тебе позволит ребенка усыновить?

Я задумалась. Если строго следовать букве закона, то не позволят, но ведь мы в такой стране живем, где за деньги можно все. Или я ошибаюсь?

– Евочка, ты сейчас про деньги подумала? – догадалась Рая. – Ты о них и раньше думала, каждую копеечку откладывала, чтобы можно было, ну, ты сама понимаешь, чтобы можно было на взятку насобирать.

Каждую копеечку откладывала, чтобы на взятку насобирать?! Это я-то, богатенькая Буратинка?! Ох, что-то путает моя экономка.

– Тебе ж денег Яков Романович никаких не давал, а сама ты не решалась попросить, вот и откладывала, экономила.

– Погоди-ка! Как же это я экономила, если ты мне буквально на днях говорила, что я тебе на выставку пятнадцать тысяч обещала? Где ж я в таком случае собиралась их взять?

– Ева, – глаза Раи наполнились слезами. – Евочка, ты думаешь, что я тебя обмануть хотела, да?

Вообще-то примерно так я и думала, но озвучивать свои мысли не стала, решила дать ей возможность реабилитироваться.

– Я тебя не обманывала, – Рая покачала головой, – ни тогда, ни сейчас не обманываю. Если не веришь, там, в столе, твой ежедневник лежит, ты все свои дела в него записывала. Там про деньги тоже есть.

Так, ежедневник – это, конечно, не личный дневник, но тоже хорошо. Хоть немного поможет разобраться в поступках этой… праведницы. Я нехотя сползла с кровати, выдвинула ящик стола. Как и следовало ожидать, внутри все было в идеальном порядке: несколько ручек, стопка разноцветных листочков, калькулятор, футляр для очков и простой ученический блокнотик. Это его, что ли, Рая называет ежедневником?

Я бегло просмотрела блокнот. Так и есть – ежедневник, записи сделаны аккуратным каллиграфическим почерком, особо важные подчеркнуты красным. На последней страничке написано: «Одолжить Севе пятнадцать тысяч», потом, видимо, в порыве душевной щедрости «одолжить» зачеркнуто и сверху выведено «подарить». Не то чтобы я сомневалась, что этот ежедневник настоящий, просто мотивы моей предшественницы были мне не ясны. Кстати, запись сделана в тот день, когда мы с ней попали в аварию. Это что-то значит? Я положила ежедневник на кровать рядом с плюшевым медведем, надо будет на досуге внимательно все прочесть, и выжидающе посмотрела на Раю.

– Ты сказала, что нашла решение, – заговорила та, правильно расценив мой взгляд. – Сказала, что можно сделать все по закону и не придется никому давать взятку.

– А какое именно решение, я уточнила?

– Нет.

– И денег, стало быть, тоже не дала?

– Ты как раз ехала в банк, чтобы снять их с банковской карты. Это тоже легко проверить – деньги на месте.

А вот тут Рая ошибается. Банковскую карту мне никак не проверить, потому что в банке наверняка потребуется моя подпись. Я могу симулировать амнезию, но вот подделывать подписи я, увы, еще не научилась. Хотя пора начинать учиться. Надо бы взглянуть на образец, но это не сейчас.

– Ладно. – Я сдернула с носа очки и протерла их краем покрывала. Черт, до сих пор никак не привыкну к этому безобразию. – Пойдем поищем мне подходящую комнату.

Гостевые комнаты располагались недалеко от забракованной мною опочивальни и были похожи друг на друга, как близнецы. Но мне удалось-таки найти нечто эксклюзивное. Мы уже осмотрели все крыло, и я отчаялась было подыскать себе хоромы по душе, когда в глаза мне бросилась самая последняя, почему-то проигнорированная Раей дверь.

– А там что? – спросила я, дергая за ручку.

– Там, – Рая выглядела растерянной, – там, Евочка, ничего интересного, эту комнату вообще заперли.

– Я вижу. – Во мне подняло голову любопытство, захотелось непременно попасть внутрь. – Так давай мы ее быстренько откроем. У тебя есть ключ?

– Есть. – Чувствовалось, что тема эта экономке крайне неприятна, поэтому мне сильнее захотелось узнать, что же там, за дверью. – Только, Евочка, твой отец не велел ее открывать.

– Там что, склад оружия? Или, может, трупы папенькиных конкурентов?

– Евочка, что ты такое говоришь?! – Рая покачала головой.

– Говорю, что думаю. Если за этой дверью не прячется ничего криминального, то не вижу смысла тянуть с ее открытием. Ну же!

– У меня нет с собой ключей.

– Никаких проблем. Ты сходи за ними, я а тут пока подожду. Вот по коридору туда-сюда прогуляюсь.

Я не слишком хорошо представляла размеры своего нового дома, поэтому приготовилась ждать долго. Но в тот самый момент, когда я, поддернув подол платья, с максимально возможным комфортом усаживалась на подоконнике, в противоположной стороне раздался странный жужжащий звук, а через пару секунд ко мне подрулил парень в инвалидной коляске.

Сказать по правде, никогда в жизни я не видела таких красивых лиц, красивых какой-то особенной, иконописной красотой, той, которая сопровождается едва ощутимым свечением и заставляет сердце замирать от восхищения.

– Ева! – Парень в инвалидной коляске улыбнулся, и лицо его утратило строгие иконописные черты и стало еще красивее. – Ева, как я рад тебя видеть!

А голос у него тоже красивый, волнующий, цепляющий за живое. Да что же это за звездный мальчик такой?!

– Привет! – Я спрыгнула с подоконника и протянула парню руку.

– Привет! – Вместо того чтобы пожать ее или, ну это уже из области фантазий, поцеловать, он хлопнул своей ладонью по моей, задорно, по-детски. – А где мама? Как это она бросила тебя одну?

Мама? А, ну все понятно! Вот он, оказывается, какой – Раин Севочка. Славный, надо сказать, мальчик, светлый.

– Ой, прости, – он вдруг нахмурился, – ты же не помнишь ничего, а я не представившись. Я Сева, сын Раисы Ивановны.

– Очень приятно, Ева.

– Да я-то в курсе, что ты Ева. Я же память не терял, – он сказал это с такой непосредственной детской искренностью, что я даже не подумала на него обижаться, хотя кому другому подобную бестактность ни за что бы не спустила.

– А что ты тут делаешь? – Сева подъехал поближе, и я поняла, что жужжащий звук издает электромоторчик, встроенный в его кресло.

– Ищу себе новую комнату.

– А что случилось со старой?

– Она мне разонравилась.

– Правда? – непонятно чему обрадовался Сева. – Я всегда тебе говорил, что нельзя жить в этой унылой конуре.

– А я что?

– А ты отвечала, что, когда в душе зима, совсем неважно, как выглядит окружающий мир.

Вот так-то! У моей Маши-растеряши в душе была зима. Какая-то депрессивная она девушка…

– Все, зимы больше нет. – Я тряхнула головой, и чертовы очки едва не слетели на пол. Надо серьезно подумать об операции или, на худой конец, о контактной коррекции. – Хочу лето!

– Тогда давай я тебе свою картину подарю. – Сева весь светился от радости, с таким и солнце не нужно. – Она как раз так и называется – «Лето».

Я понятия не имела, что за картину он собирается мне подарить, но почему-то была совершенно уверена, что Севино «Лето» придется мне по душе.

– Подари! – Я едва удержалась, чтобы не взъерошить его волосы. Что это на меня нашло?..

– Хочешь в комнате мамы поселиться? – Сева кивнул на запертую дверь.

– Чьей мамы? – не поняла я.

– Твоей. Тут раньше твоя мама жила. До того, как сбежала…

– …Сева! – Мы так увлеклись беседой, что не заметили, как вернулась Рая.

– Мам, ну а что я такого сказал? – удивился парень. – Все ведь знают, что мама Евы сбежала с каким-то аферистом.

– Сева! – Рая покраснела и посмотрела на меня с виноватой улыбкой. – Прости, Евочка, не хотела, чтобы ты вот так все узнала.

– Никаких проблем. – Я легкомысленно махнула рукой. С родителями мне никогда не везло, я уже привыкла. – Так ты из-за этого не хотела показывать мне комнату?

– Не только. Твой отец запретил ее открывать.

– Мой отец умер, – напомнила я. – Так что давай посмотрит, что там у нас.

Стоило лишь переступить порог комнаты, чтобы понять – вот это то, что надо! Меня не смутил даже отчетливый запах нежилого помещения и катышки пыли по углам. Комната была замечательная, точно под меня сделанная: белоснежная, с вкраплениями синего и серебряного, воздушная и светлая из-за огромного эркерного окна. Кровать под белым шелковым покрывалом широкая, кресло с синими атласными подушечками удобное, туалетный столик изящный, ковер на полу пушистый. Мало того, в комнате был камин, самый настоящий, дай бог, чтобы работающий. За белоснежной дверью скрывалась сине-серебристая ванная комната. Большая ванна покорила меня сразу, но главное – здесь не было зеркала. К зеркалам я с некоторых пор относилась с опаской.

Пока я рассматривала комнату, Рая следовала за мной молчаливой тенью. Сева же, застыв у окна, уставился куда-то вдаль.

– Мне это подходит, – сообщила я и пристроила плюшевого медведя в кресле. – Рая, распорядись, пожалуйста, чтобы комнату привели в порядок. Через час я планирую сюда вселиться.

– Хороший выбор, – сказал Сева, не оборачиваясь. – Отсюда должен быть великолепный вид на восход.

– Проверим, – пообещала я и посмотрела на поникшую экономку. – Рая, ну что опять не так?

– Евочка, ты пока ничего не помнишь, но, поверь мне, ты всегда очень трепетно относилась к решениям своего отца. А к запретам в особенности.

– Трепетно? – Я удивленно приподняла брови. – Может, не трепетно, а безропотно? Не волнуйся за меня, моя психика вне опасности. Во всяком случае, покои моей блудной маменьки не вызовут у меня депрессии. А скажи-ка мне, – я решила, что пора уводить разговор в более безопасное русло, – есть в этом доме что-нибудь съедобное? Что-то я проголодалась.

Известие о том, что хозяйка хочет есть, вернуло Рае хорошее расположение духа.

– Конечно, Евочка! Я же специально для тебя приготовила парную телятинку в винном соусе. А еще торт в кондитерской заказала, такой, как ты любишь. Его уже должны были привезти.

После пирожных Якова Романовича известие о тортике меня не воодушевило, а вот телятинка… Как же давно я не ела нормальной человеческой пищи!

* * *

О том, что платья у меня достойного нет, вспоминаю только к вечеру. Раньше мне не нужно было. К чему рядиться в этой-то глуши, для кого? А сейчас вот что делать? Мадам с Лизи завтра снова блистать станут шелками да побрякушками, а я как же? Никуда не поеду, не в чем…

Дверь отворяется с тихим скрипом, на пороге Стэфа, в руках у нее что-то золотисто-атласное, шелестящее.

– Вот, Сонюшка. – На кровать ложится платье, красивое, аж глазам больно. – Это матушки твоей. – Стэфа грустно улыбается, разглаживает золотые складочки. – Оно не по моде немного и не по фигуре тебе, но у нас же ночь впереди.

Ночь мы проводим за шитьем. Тут присборить, там обрезать, эту ленту атласную в розочку собрать да к лифу приколоть. Не права я была, есть и у меня фея-крестная. Ну и пусть она на настоящую фею не очень похожа, зато руки у нее золотые и душа тоже.

Поспать удается только утром, вернее, по-дремать чуток. Платье мое готово, но еще прическу нужно сделать. Стэфа моет мне волосы отваром из трав, говорит – для блеску и шелковистости. Послушно терплю. Раньше бы не терпела, разругалась бы со Стэфой, убежала растрепой. Но сегодня я хочу казаться особенной, чтобы он увидел меня и забыл про ту замарашку в гувернантском платье, и про Лизи с ее фиалковым шармом.

Стэфа колдует над моей прической очень долго, до поры не велит глядеться в зеркало, а мне не терпится.

– Все, Сонюшка, смотри!

В зеркале не я. То есть я, но какая-то другая. Золотистое платье льнет к телу, шелестит опавшей листвой, атласные розы на лифе и в волосах точно живые. А волосы блестящие, и прическа такая красивая, прямо царская.

– Нравится? – Стэфа вертит меня и так и этак, разглаживает складочки, поправляет розы.

– Нравится.

Хоть бы ему понравилось. Это ж ради него все, ради Андрея Сергеевича.

А вот туфелек у меня подходящих нет.

– Под платьем не видно, Сонюшка. – Стэфа понимает меня без слов, и я благодарна ей за это понимание…

– Глазам не верю. – Мадам оглядывает меня с ног до головы, внимательно, оценивающе. – Софья, откуда платье?

– Это Аннушкино. – Впервые за многие дни папенька смотрит на меня с улыбкой. – Какая ты у меня уже взрослая стала, Сонюшка.

– Премилое платьице. – Лизи обходит меня по кругу, осторожно касается розочек. – Мама, вы мне в следующий раз такое же закажите. Хорошо?

Мадам кивает, а я думаю, что наряд Лизи тоже очень красив. На сей раз платье на ней темно-синее, с накрахмаленным до хрусту кружевом и с такой же кружевной лентой синяя шляпка. У меня шляпки нет, зато розы в волосах и прическа необычная, лучше, чем у мадам и Лизи, вместе взятых. А разбитые ботинки вместо туфелек никто не увидит…

* * *

Чтобы отведать телятинки в винном соусе, мне пришлось спуститься вслед за Раей на кухню. Кухня меня не впечатлила: нашпигованное бытовой техникой помещение – только и всего. Я к кухням вообще равнодушна, потому что моя любовь к вкусной еде прямо пропорциональна моей ненависти к готовке.

Плюхнувшись за стол и вытянув перед собой гудящие ноги, я с удовольствием наблюдала, как ловко управляется со всем этим кухонным хозяйством Рая. А когда моего носа достиг дразнящий аромат запеченного мяса, я, вторя подвывающему желудку, застонала от нетерпения.

Мясо оказалось изумительным, как раз таким, каким и должна быть телятина в винном соусе. С одинаковой стремительностью оно таяло во рту и на тарелке. Я как раз подумывала плюнуть на фигуру и попросить добавки, когда в кухню ворвалась Амалия.

– Вот ты где! – заорала она с порога. – Ты что творишь, убогая?!

– И тебе добрый вечер. – Я положила в рот последний кусок мяса и зажмурилась от удовольствия.

– Кто тебе позволил самоуправничать? – Амалия пнула носком туфли мой стул. Ох, не люблю я, когда меня убогой называют. Вот как-то с детства у меня аллергия на это скотское словечко. Сколько волос я из-за него повыдергивала, сколько морд порасцарапывала – сразу и не упомнишь.

– Амалия, успокойтесь! – бросилась на мою защиту верная Рая.

– Успокойтесь?! – Амалия тряхнула кудрями. – А с какой стати мне успокаиваться?! – Она еще раз пнула мой стул. – Эй ты, тля недорезанная, кто тебе сказал, что ты имеешь право увольнять моего водителя?

Тля недорезанная – это серьезно, раньше меня так никогда не обзывали. Я промокнула губы салфеткой, аккуратно отодвинула тарелку, чтобы, не дай бог, не разбилась и сказала вежливо:

– Рая, спасибо, все было очень вкусно.

– На здоровье, Евочка, – в голосе Раи не слышалось оптимизма. – Может, ты к себе в комнату поднимешься?

– Поднимусь, – пообещала я, – вот как только там приберутся, сразу и поднимусь.

– Эй, я с тобой разговариваю! – Акриловые когти больно впились в мой подбородок. – Какого хрена ты уволила Олега?

Человеколюбие и я – это несовместимые понятия. Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но иногда срываюсь. Вот и сейчас… сорвалась.

Хорошо, что у моей мамашки такие длинные кудри. Наматывать их на кулак очень удобно. И хорошо, что обувь она предпочитает такую непрактичную, обычной подсечки оказалось достаточно, чтобы свалить Амалию на пол. А по ходу дернуть за волосы посильнее и врезать по уху половчее. В уличных боях без правил мне в свое время не находилось равных. Не забылись, оказывается, навыки…

Я сидела верхом на визжащей Амалии, методично, один за другим, обламывала ее поганые когти и пыталась навести мосты:

– Во-первых, – первый коготь упал на пол, – не смей называть меня убогой, тлей и прочими нехорошими словами. Во-вторых, – второй коготь последовал за первым, – в своем доме я буду сама решать, кого и когда увольнять. И в-третьих, если ты еще раз повысишь голос на меня или Раю, я сломаю тебе не маникюр, а руки. Ты меня поняла, мамочка?

Она поняла – когда захочу, я могу быть очень убедительной, – испуганно затрясла головой, запричитала что-то невразумительное. Я встала с пола, одернула подол платья, подмигнула застывшей в изумлении Рае и уселась обратно за стол.

Амалия ретировалась быстро, стоило только мне оставить в покое ее волосы, тоже, кстати, наращенные. Может, уползла зализывать раны, но скорее всего строить планы мести. Да, определенно одним врагом у меня в этом доме прибавилось. Ну да мне не привыкать к битвам за место под солнцем.

– Евочка, – Рая присела на соседний стул, посмотрела на меня испуганно, – что с тобой происходит, девочка?

– Рая, – я накрыла своей рукой ее ладонь, – давай раз и навсегда договоримся – прежней Евы нет. Ну, если тебе так будет удобнее, считай меня своей новой хозяйкой. И не смотри на меня так. Я уже большая девочка, понимаю, что творю.

– Понимаешь ли? – спросила она с сомнением.

– Понимаю, не волнуйся.

– Амалия этого так не оставит.

– Ни секунды не сомневаюсь.

– Она может быть очень опасной. Евочка, ты не помнишь, но однажды она столкнула тебя с лестницы, а твоему отцу сказала, что ты сама упала. У тебя тогда была трещина ребра, и целую неделю ты по ночам плакала.

Да, определенно не везет мне с родней…

– Ева, ну что ты улыбаешься? Я говорю тебе очень серьезные вещи. С Амалией нужно быль предельно осторожной, – Рая понизила голос до шепота, – она такая… как змея.

– Буду осторожной, – успокоила ее я. – Ты же видела, я научилась отбиваться, – я улыбнулась как можно беззаботнее.

По правде сказать, козни домочадцев волновали меня намного меньше, чем перспективы снова встретиться с призраком своей предшественницы.

– В комнате, наверное, уже навели порядок. Давай я провожу тебя наверх, – предложила Рая.

– Боишься, что заблужусь?

– Ты теперешняя вряд ли заблудишься. – Она невесело улыбнулась. – Просто хочу убедиться, что прислуга все сделала правильно.

Моя новая комната сияла и пахла чистотой. На кровати вместо прежнего белого покрывала лежало ультрамариновое.

– Велела постирать, – объяснила Рая. – Завтра его вернут.

– Это тоже нормальное. – Я погладила прохладный атлас. – Так даже веселее, мне кажется…

Договорить я не смогла, потому что взгляд мой остановился на картине… Немного наивная, немного абстрактная, немного незавершенная, она излучала ровный золотистый свет, такой же, как и человек, ее написавший. От света этого, несмотря на поздний вечер, в комнате было по-летнему тепло и уютно и хотелось смотреть на картину не отрываясь. Да что там смотреть! Хотелось попасть в нее, вот прямо сейчас, не раздумывая.

– Что-то не так, Евочка? – осторожно спросила Рая. – Тебе не нравится? – Взгляд у нее был затравленный, и только на самом дне выцветших глаз светился огонек надежды.

– Мне нравится. – Я подошла к картине вплотную и коснулась пальцами ее шершавой поверхности.

Вблизи Севино «Лето» производило еще более сильное впечатление. Казалось, что под пальцами не холст, а другой мир. Не знаю, как это объяснить, раньше я такого никогда не чувствовала. Раньше я вообще была равнодушна к искусству.

– У него все работы такие? – спросила я шепотом.

– Все, – послышалось за моей спиной. – Они живые, правда, Евочка?

– Живые, – я согласно кивнула, – только немного странные.

– Это особое видение. Понимаешь, Сева воспринимает мир иначе, чем мы.

– Да. Его мир намного красивее нашего. – Я отступила на шаг от картины, сощурила один глаз. Мягкий свет сфокусировался в одной точке, и точка эта засверкала нестерпимо ярко, как полуденное солнце.

– Красивее, – эхом повторила Рая.

– И раньше он никогда не выставлялся? – спросила я, смахивая набежавшую от этого солнечного сияния слезу.

– Нет, но, мне кажется, выставка – его самое заветное желание, и если ты, Евочка…

– Я помогу, – я не дала ей договорить. – Ты знаешь, к кому нужно обратиться по поводу ее организации? – Я посмотрела на экономку.

Она стояла за моей спиной, прижав к груди ладони, и не сводила взгляда с картины своего сына. Странное дело, во взгляде ее не было ни гордости, ни восхищения – только непонятная мне боль. Может, не верит, что я дам денег?

– Рая, не сомневайся, ты же слышала, Щирый расщедрился на двадцать тысяч. Я дам тебе двадцать, а если не хватит, мы что-нибудь придумаем.

– Евочка… – Она вдруг пошатнулась и, наверное, даже упала бы, если б я не схватила ее за плечи. Это у нее из-за переизбытка чувств, что ли? – Евочка, ты не представляешь… – И голос дрожит, значит, от переизбытка чувств. Только этого мне не хватало, первый раз в жизни собралась сделать доброе дело – и такая бурная реакция. Вот сейчас возьму и передумаю.

– Я все представляю, – сказала я как можно суше и официальнее. – И знаешь, Рая, как я себе это представляю?

В ответ она лишь молча мотнула головой.

– Думаю, если все работы Севы такие, – я кивнула на картину, – то за них можно выручить очень неплохие деньги. Понимаешь?

Она не понимала, она смотрела на меня, и губы ее дрожали. Ну что же это такое?!

– Рая, мы продадим Севины картины. – В том, что продадим, я не сомневалась ни секунды, надо будет только поговорить со знающим человеком, выяснить, сколько они реально могут стоить. Еще не хватало продешевить. – Вы вернете мне долг и десять процентов с прибыли. – Да, думаю, десять процентов – это по-честному, принимая во внимание тот факт, что я собираюсь вложить собственные средства в данное предприятие.

– Ты думаешь, мы сможем что-нибудь продать? – Рая пропустила мимо ушей финансовую часть вопроса.

– Я уверена. Продадим и даже заработаем на гениальности твоего Севы. Кстати, у него их много – таких вот картин?

– Таких? – переспросила Рая рассеянно. – Таких, наверное, двадцать или двадцать пять. Может, и больше, я точно не помню.

– Двадцать пять на первый раз вполне достаточно. Давай обсудим это завтра, а? – Я зевнула. – День был такой тяжелый.

– Конечно, Евочка. – Рая попятилась к двери и уже с порога спросила: – Может, тебе нужно что-нибудь?

– Ничего. Только отдых и тишина. Спокойной ночи, Рая.

* * *

Я не кривила душой, когда говорила, что мне нужен отдых. Почему-то нынче чувствовала я себя не так бодро, как раньше. Вот ведь парадокс: тело новое, молодое, а я ощущаю себя в нем древней старухой. Сил нет никаких, и спать все время хочется. А может, тело тут ни при чем? Может, дело в коме? Почти месяц провести в бездействии, барахтаться между небом и землей в сером тумане – это ж сколько сил нужно!