Текст книги "Мои драгоценные дни"

Поэт должен быть счастливым.

Да только ли поэт…

Юлия Друнина – Алексей Каплер
Она и Он

* * *

 
Там, где ухает филин пророчески,
Где сосны поднебесная стать,
Где готова по имени-отчеству
Я любую травинку назвать,
 
 
Где не надо ни славы, ни почестей,
Там встает, как двойная беда:
И боязнь потерять одиночество,
И боязнь, что оно навсегда…
 

В марте снег блестит и посверкивает прощальной праздничностью зимы. Мы идём с Юлей вдоль писательских дач в Пахре и, поравнявшись с загородным владением Юрия Бондарева, тогда уже не столько прозаика, сколько чиновника от литературы, она иронично усмехается: «Знаешь, как называл его Алексей Яковлевич? Бондов. От Джеймса Бонда».

Это для Юли естественно: о чем бы она ни говорила, в разговор обязательно вплетается имя Каплера. Он всегда рядом с ней, всегда живой – даже после своей смерти.

Мы входим в калитку и останавливаемся возле крыльца. Юля торопливо пытается втолкнуть в замочную скважину то один, то другой, то третий ключ. «До сих пор путаюсь в них. После Алексея Яковлевича я, наверное, целый год не могла разобраться в замка́х – ключи всегда были у него».

У него были не только ключи от жилья: житейские хлопоты, обустройство и поддержание быта, гостевые контакты, наконец, трудно доставаемые лекарства от её бессонниц и депрессий – всё это держал под контролем он, за всё брал на себя ответственность. Дома даже хранился немалый запас продуктов на случай непредвиденных обстоятельств, благодаря которому Юля, оставшись без него, не знала хлопот с очередями вплоть до конца 80-х. Потому пустые прилавки 89–90-го годов и длиннющие многочасовые очереди за самым необходимым заставили её содрогнуться: стоять в очередях она за многие годы отвыкла, они пугали её, готовить только для себя казалось бессмысленным, не лежала душа к уборке, стирке, а работниц, которых созывал Каплер, она удерживать не стала, и они исчезли с его уходом. К тому же квартира и дача нуждались в основательном ремонте. Состояние Юли было близким к отчаянию.

Но в тот мартовский день Юля натирает солью и сливочным маслом куриную тушку и сует в духовку; заметив, что я наблюдаю за её движениями, улыбается – слегка застенчиво, словно извиняясь: «Я вообще-то быстро готовлю. Это, наверное, от бога. Алексей Яковлевич мог позвонить откуда угодно и сказать, что везёт гостей. Одно время это было часто…».

А я вижу: вот лето, вот тени на лужайке перед домом, вот среди оживлённых гостей – Алексей Яковлевич Каплер, известный киносценарист, прозаик, профессор ВГИКа. Близкие друзья зовут его ласково, как ребёнка, Люсей, а он, любимый многими, самый первый ведущий «Кинопанорамы», на вопрос-приветствие очередного гостя «Как дела?» рисует в воздухе перед своим лицом четырёхугольную рамку: «Пока показывают».

Он был старше её на двадцать лет, за его плечами к моменту их встречи теснились не только популярные в тy пору кинофильмы по его сценариям, но и десять лет лагерей как расплата за девчоночью влюблённость в него дочери «отца всех народов» Светланы Сталиной.

В книге «Двадцать писем другу» Светлана Иосифовна вспоминает об их первой встрече в 1942 году: «Вскоре были ноябрьские праздники. Приехало много народу. К. Симонов был с Валей Серовой, Р. Кармен с женой, известной московской красавицей Ниной… После шумного застолья начались танцы. Люся спросил меня неуверенно: «Вы танцуете фокстрот?». Мне сшили тогда моё первое хорошее платье у хорошей портнихи… Я чувствовала какое-то необычайное доверие к этому толстому дружелюбному человеку, и мне стало так хорошо, так тепло и спокойно с ним рядом! Мне захотелось вдруг положить голову к нему на грудь и закрыть глаза».

Говорят, когда Сталину доложили об их встречах, он поступил довольно жестоко – якобы подвёл дочь к зеркалу: «Посмотри на себя! Как ты думаешь, что ему надо от такой уродины?!».

Близкий к нашей семье Александр Владимирович Бак, до ареста в 1948 году – строитель, а после освобождения в 1954-м работавший по хозяйственной части сперва в Образцовском театре, а потом в аппарате Союза писателей СССР, помнил Каплера по Воркуте и Инте – сидели в одно время в одних и тех же лагерях. По его словам, Каплера после пересылки в Инту распределили, видимо, учитывая его киношный опыт, руководить художественной самодеятельностью в лагерном клубе. В этот рассказ о Каплере вклинивались обычно воспоминания Бака о том, как в Воркутинском лагере он познакомился с начальником штаба Квантунской армии, у которого были замечательно тёплые брюки на гагачьем пуху, с непромокаемым и не пропускающим холод верхним слоем. Накануне пересылки в другой лагерь японец отдал ему эти чудо-брюки. «Представляете, – рассказывал Бак так, как будто получил незабываемый подарок от японца только вчера, – в них можно было даже сидеть на снегу: встанешь, а снег под тобой не растаял!» Из того, что его поразило в лагере, кроме начальника штаба Квантунской армии (о лагерных буднях упоминал очень осторожно и скупо), он с упоением рассказывал о космической красоте северного сияния и – с неизжитым волнением – о массовом передвижении через лагерь на рассвете несметного полчища крыс. Широкой – в несколько метров – лентой эта серая масса плыла сосредоточенно, почти бесшумно, обтекая столбы, поднимаясь вверх по стенам бараков, перетекая через крыши и снова целеустремленно направляясь к неведомой цели. Что их собрало вместе, что заставило переселяться в таком огромном количестве, покоряясь, видимо, обостренному чувству самосохранения, куда они шли – всё это осталось для Бака загадкой. Выйдя в рассветные сумерки из барака, он застыл, боясь пошевелиться, оказавшись неожиданно почти в середине этой ленты. Крысы равнодушно обогнули его лагерные ботинки, некоторые прошлись по ним, а он замер, не дыша, чувствуя, что одно неосторожное движение может стоить ему жизни – обгложут в один момент…

А. Я. Каплер

А Юля?

В послевоенной Москве вокруг неё бурлило голодное, бедное, по-своему счастливое и несчастливое время, о котором она писала:

 
Я, признаться, сберечь
Не сумела шинели —
На пальто перешили
Служивую мне:
Было трудное время…
К тому же хотели
Мы скорее
Забыть о войне.
 
 
Я пальто из шинели
Давно износила,
Подарила я дочке
С пилотки звезду,
Но коль сердце мое
Тебе нужно, Россия,
Ты возьми его,
Как в сорок первом году!
 

Теперь, перечитывая это и другие известные её стихотворения, заново для себя отмечаешь: как точно передают они настроение тех лет и того поколения, какие реальные детали и образы несут в себе, какую правдивую, не приукрашенную летопись событий, начатую чуткой к поэтическому слову школьницей и продолженную рано повзрослевшей молодой женщиной, представляют читателю… Это было свойственно поэтам фронтового поколения, среди которых Юля – единственная женщина – занимала особое место.

Иногда мне кажется, что время может идти вспять и что стихи – это письма, которые провидчески пишутся из прошлого в будущее. В светловской «Рабфаковке» есть строки, словно бы написанные о Юлином поколении: «Наши девушки, ремешком / Подпоясывая шинели, / С песней падали под ножом, / На высоких кострах горели…».

Фронтовики всегда нежно называли её Юленькой – и при встрече, и заглазно. Кое-кто вспоминал, как после войны видел в метро поднимающихся на эскалаторе Юлю и её мужа, тоже фронтовика, поэта Николая Старшинова – красивых и влюблённых, неотрывно смотревших друг на друга.

Это было для них обоих почти нищенское время. У Коли открылся туберкулез, он начал серьезно выпивать, родилась Леночка, Юля выкручивалась, как могла, выменивая то буханку хлеба, то паек на кружку молока для дочери. Иногда семье помогал продуктами последний Юлин комбат – их было несколько в её военной биографии, и о каждом она сохранила добрую память, объединив их в стихах общим, писавшимся с большой буквы именем – Комбат.

Словом, в Литинституте, куда пришла ещё в 44-м, она бывала не часто. Да и дома отношения с мужем становились всё напряженнее. Юлю многое обижало, многое было ей просто не по силам, и она об этом говорила. А тут ещё – поделилась как-то Юля тайными угрызениями во время одной из наших прогулок в Пахре после смерти Каплера, – на неё стал недвусмысленно поглядывать и даже предпринимать не совсем приличные попытки сближения руководитель её поэтического семинара Павел Григорьевич Антокольский. Получив отпор, он начал на занятиях всячески третировать Юлю, намекая, что она может вылететь из вуза в любую минуту.

И вот тогда произошло то, о чём она с опозданием сожалела и чего стыдилась. Забежав после долгого отсутствия в институт, она столкнулась с кем-то из ректората, ей объявили, что она, кандидат на лишение стипендии и отчисление, должна выступить немедленно на собрании, клеймящем «безродных космополитов». Лишь в этом случае выдадут стипендию и оставят в институте. Дома ждали больной муж, голодная дочь, полное безденежье. И она, как на тонкий лед, ступила на трибуну с одной мыслью: побыстрей отговориться, получить стипендию и бежать домой. Выступить ей пришлось против Антокольского…

Зная её непримиримость ко всякой непорядочности и её самолюбие, могу предположить, что в ней вспыхнуло в тот момент болезненное чувство женской оскорбленности, униженности, которое она надеялась таким образом заглушить, утвердившись в отмщении своей обиды. Не получилось – спустя десятилетия она помнила об этом и о том литинститутовском собрании и, если мы собирались в какую-нибудь поездку вместе, интересовалась у меня составом. Не окажется ли среди писателей кто-то, кто помнит то событие или наслышан о нём…

Был и ещё один инцидент, связанный с притязанием на её взаимность. Вспоминала она о нём иронично и насмешливо – когда, пригласив её со стихами в отдел поэзии «Октября», Степан Петрович Щипачёв, заведовавший в то время этим отделом, осыпав комплиментами Юлю и её стихи, усадил гостью на редакционный диван, сел рядом и, тесня её к валику, стал нашептывать, пришепётывая: «Ну чего вы боитесь! Никто не узнает, а вы будете потом всю жизнь гордиться, что были близки с известным советским поэтом!». Юля оттолкнула его, выбежала из комнаты. Стихи, разумеется, не были напечатаны.

В самом начале 60-х, наслушавшись рассказов молодых поэтесс о всяких редакционных неожиданностях, я, робко входя в редакции, садилась на всякий случай на самый краешек стула, поближе к двери. К счастью, ничьим поползновениям я ни разу не подверглась…

В пятидесятые и в последующие годы в Юле не смолкало громкое эхо войны, на которую она смертельно боялась опоздать в 41-м и которая поначалу вызывала у неё острое любопытство: во время обстрелов выглядывала из окопа, чтобы посмотреть, как ложатся снаряды, – вспоминал Леонид Кривощёков, её первый комбат, ставший впоследствии писателем.

Военный быт для женщины куда тяжелее, чем для мужчин. Даже по нужде выйти из блиндажа – проблема: вокруг одни мужчины. Юля рассказывала, как ночевала в бараке для тяжелораненых. Чтобы постирать своё белье (женщинам выдавали обычные солдатские рубахи), в ноябре бежала, пока не рассветет, к холодной, уже замерзающей реке, терла рубаху о камни или песком, полоскала, отжимала и мокрую надевала на себя. Сушить было негде. В итоге заработала хроническое воспаление легких, вспыхивавшее не раз после войны вплоть до самых последних дней.

От Юли, которой выпало побывать не только в окружении в первые месяцы войны, но позже – на передовой, я услышала термин «участник активных боевых действий». Он относился к таким, как она, побывавшим на передовой, процент выживших среди них был ничтожен.

После очередного ранения в госпитале написала длиннющее, более пятидесяти строк, стихотворение, от которого, подумав, потом оставила четыре строчки:

 
Я только раз видала рукопашный.
Раз наяву, и сотни раз во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
 

По спокойной пронзительности и точности это четверостишие можно поставить рядом со стихотворением Семена Гудзенко «Перед атакой», давно уже разобранным на цитаты по строчкам и и строфам, заканчивающимся по-мужски лаконично и по-солдатски буднично:

 
Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
 

И – со стихотворением Николая Панченко «Девчонка парикмахершей работала, Девчонку изнасиловала рота…», опубликованным в «Тарусских страницах» в 1962 году – о праведном возмездии своим же, советским, солдатам-насильникам за девчоночью поруганную жизнь:

 
Добили мы их в рытвине, за баней,
хватали у своих из-под руки.
Я этими вот белыми зубами
откусывал, как репы, кадыки.
 

Больше всего боялась Юля на фронте плена – представляла, чем это чревато для женщины.

А стихотворение Панченко вызвало в 1961-м отрицательную реакцию цензора – стихи-де порочат образ воинов-победителей. И под цензорским нажимом пришлось Николаю Васильевичу в самой первой публикации в журнале «Сельская молодежь» вклинить в текст «объяснительную» строчку: «Но это была власовская рота…» Мне рассказывал об этом Володя, заведовавший в молодости редакцией поэзии и прозы в этом журнале. Приблизительно в то же время тот же цензор, курировавший «Сельскую молодежь», потребовал от Наума Коржавина переназвать стихотворение «Дети в концлагерях», озаглавив его «Дети в фашистских лагерях» – уж слишком явственно проступали там черты лагерей советских…

О любви Юлии Друниной и Алексея Каплера до сих пор ходят красивые легенды. Но их любовь и при жизни обоих была легендой. Ни он, ни она не отреклись от того, что было прежде, до их встречи.

Он ввел ее, ту, что была на двадцать лет моложе, в устоявшийся круг своих друзей. И в этом круге кинематографистов, писателей, актёров он умел отойти на второй план, любуясь ею и предоставляя это право другим. При всей своей интеллигентности и мягкости он умел быть твердым и принципиальным, когда это требовалось. При своей порывистости она свято хранила верность в любви и преданность в дружбе.

Казалось, их любви было тесно даже в безграничном пространстве человеческого сердца. Какие стихи она обращала к нему! Какие записки оставлял он ей, какие письма и телеграммы отправлял, едва выпадала даже самая короткая разлука! Она показывала мне некоторые из них.

«Джанкой, поезд тридцать первый, вышедший из Москвы двадцать четвертого декабря, вагон тринадцатый, место двадцать пятое. Пассажиру Друниной. Доброе утро.

Каплер».

Сейчас, сопоставляя стихи Юли, посвященные Каплеру, и его письма и телеграммы, адресованные ей, воспринимаешь и то и другое как живой диалог. Как роман на два голоса.

Она:

 
Ты – рядом. А ведь могли бы
Друг друга совсем не встретить.
Единственный мой, спасибо
За то, что ты есть на свете!
 

Он (факс из Голливуда в Планерское):

«Миссис Друниной.

Моя родная, любимая, всегда знал, ты самая красивая, очаровательная на свете. Оказывается, это так в самом буквальном смысле. Целую.

Твой мистер Каплер».

Она:

 
«Только к чуду твоей улыбки
Никогда не привыкнуть мне…»
 

Он (письмо):

«…У меня сейчас разрывается сердце, и я не могу дождаться твоего возвращения… вдруг меня действительно не будет на свете, а ты вспомнишь, что был такой толстый, противный человек, для которого ты была жизнью. А ведь я, правда, никогда не думал, что могу так мучительно, до дна любить. Жил дурак дураком…»

В разворошенной войной стране, в совершенно необустроенном городе, среди семей, которые вели горький счет своим утратам, любовь эта произрастала, окружённая – в прямом смысле – его букетами утренних роз и её стихами. Любовь жила его предугадыванием любых её желаний и её восхищением им, её страхом быть разлюбленной (в первые годы совместной жизни она ждала его вечерами, стоя дома на подоконнике, пока он не выйдет из машины).

Он (телеграмма из Москвы в Планерское):

«Сидел дома, занимался, и вот меня выстрелило срочно бежать на телеграф, сказать, что я тебя люблю, может быть, ты не знаешь или забыла. Один тип».

Она:

 
Кто говорит, что умер Дон Кихот?
Вы этому, пожалуйста, не верьте…
 

Он (письмо):

«Давно уже мы стали с тобой одним человеком (который может даже повздорить с самим собой по глупости, но разделиться, стать снова двумя не может). Спасибо тебе, жизнь моя».

Она:

 
Но без тебя я безоружна
И беззащитна, как мишень…
 

Он (телеграмма из Вильнюса в Москву):

«Моя родненькая, самая отвратительная, точнее, отвращающая от всех. Я ел на обед сбитые сливки – вот и все грехи.

Твой Шар».

Она:

 
Мы каждый раз бредем, как целиной,
По той стране, что называют «Страсть».
 

А. Каплер, В. Шкловский, Ю. Друнина. 1969

Он (телеграмма):

«Скучаю совсем не то, просто потерян ужасно… отвык жить отдельно, не рассчитан вестибулярный аппарат, теряется равновесие. Опять Каплер».

Я снова пробегаю глазами его строки к ней – шутливые, нежные, грустные слова.

Я снова и снова перечитываю её стихи, посвященные ему, написанные уже после его смерти – о нём, живом:

 
Как мы чисто,
Как весело жили с тобой!..
 

И снова отзываются из незримого далека, из небесной беспредельности его признания ей:

«Но главное, главное – я не буду видеть тебя, как, например, сейчас, когда открывается дверь – и у меня навстречу тебе распахивается всё: глаза, сердце, грудь, руки… И главное, я узнал, что есть на свете Большая любовь. Такая, что случается только раз в сто лет и для одного из миллиона. И это в моей жизни случилось. Это ты так полюбила, и я так полюбил… Я люблю тебя до самого своего последнего хрипа. Я люблю все твои недостатки, ей-Богу, я их обожаю. Пойми, моя такая дорогая, я еще “развивающаяся страна” – и буду возле тебя становиться лучше, бережнее к тебе, к нашей любви…».

Алексей Яковлевич Каплер скончался в 1979 году после непродолжительной, но тяжелой болезни. Об этом – её поэма «Ноль три».

Но не ушла из жизни Его любовь к Ней.

Осталась в жизни и незатихающая Её любовь (боль?) к Нему. И на все последующие двенадцать лет их земной разлуки протянулись непрекращающиеся ни на год, ни на день – порой по-друнински логичные, подчас по-друнински же необъяснимые, иногда достойные восхищения, а изредка всего лишь недоумения – её настойчивые попытки облечь бесплотное, по существу, минувшее и потому невозвратное в новую, живую и жизнестойкую плоть. Чем-то заполнить образовавшуюся в душе пустоту, временами пугавшую её своей непроглядностью. Лишь спустя время выдохнула Друнина в ответ на расхожее «незаменимых нет» своё выстраданное: «Нет заменимых…».

Кто говорит, что попытка не пытка? Для неё эти слова стали синонимами. Всегда и везде старавшаяся держать спину прямо, Юля стоически испытывала свой характер, словно постоянно искала подтверждений тому, что не стала слабой.

Одним из таких подтверждений стало её решение водить машину. Это её очень воодушевило, она вроде бы обрела некоторую собранность, регулярно занималась с инструктором, гордилась новыми навыками: научилась трогаться с места на подъеме, не боялась скользкой мостовой и, следуя советам инструктора, освоила торможение сцеплением.

Я по её примеру тоже начала подумывать о водительских правах, тем более что жена поэта Олега Дмитриева, Наталья, с которой я многие годы приятельствую, поделилась новостью: познакомилась где-то с человеком, который заведует водительскими курсами, и если к нему обратиться, он поможет попасть на эти курсы (тогда, как и многое, это было проблемой, легче было встать на очередь за машиной в Союзе писателей). Я резонно поинтересовалась, сколько будет стоить.

А. Я. Каплер

– О деньгах даже не думай! Он интеллигентный человек, не возьмет, а мы окажемся в дурацком положении.

– Ну, может быть, – книги? (Они были тоже дефицитным товаром.)

– Да! Книги! – горячо согласилась Наталья.

– А какие? По искусству, детективы, что-то из современного или букинистические издания?

Наталья решала недолго:

– Значит так: одну – хорошую, одну – свою…

Увы, обращаться к её знакомцу нам не пришлось: мужья оказались против эксперимента. Володя, в частности, напирал на то, что я и в жизни путаю левое-правое (и это абсолютная правда!), а уж при вождении…

Между тем Юля уже начала самостоятельно ездить по Москве и даже добиралась до дачи в Пахре и обратно. На её неоднократные предложения покатать меня или съездить куда-нибудь вместе я отвечала уклончиво. Мучаясь после войны, как и Борис Абрамович Слуцкий, стойкой бессонницей (вполне возможно, из-за осколочного ранения шеи в опасной близости к сонной артерии), она боролась с ней по-своему: часов с одиннадцати вечера до трех утра пила с интервалом в 20–30 минут сильные снотворные, удивляясь, что они не действуют моментально. После трех её наконец сламывал сон, а просыпаясь в семь-восемь, она налегала на кофе с кофеином – «для бодрости». Как выдерживал всё это её организм – непостижимо, но собранность её при этом давала сбои…

И всё-таки однажды она меня подловила после какого-то писательского собрания. Я собиралась в книжную лавку на Кузнецком мосту – выкупить какие-то тома по подписке. Словно предчувствуя Юлино предложение, Володя стал делать мне недвусмысленные знаки, означавшие «ни в коем случае!».

Юля обиженно посмотрела на меня:

– Знаешь что, Татьяна, если ты и в этот раз сошлёшься, что на метро удобнее, я просто обижусь! Получается, ты не доверяешь мне, а я между тем каждый день накручиваю десятки километров. Ну пойми, это держит меня в форме! И я отлично вожу.

Мои ссылки на час пик были отвергнуты. Володя упреждающе шепнул: «Только не рядом с водителем!».

Это он вспомнил, как летом 1973 года мы сняли часть дачи у вдовы академика Ферсмана в Перхушкове. Через шоссе поселились Булат Окуджава с женой Ольгой и сыном Булатиком. Булат только что купил свою первую машину и получил права на вождение. Показав нам новенький автомобиль, загнанный во двор, он стал предлагать опробовать приобретение. Володя, как всегда, осмотрительно промолчал, а мне не хотелось обижать Булата, и я села с ним рядом. Ловко выехали с деревенского двора, дорога вскоре уперлась в поле. Машина, рыча и поскрежетывая, вперевалку понеслась по буеракам. Булат с усилием пытался её выровнять, маневрируя рулём, меня безжалостно мотало из стороны в сторону, я болезненно ощущала каждый тычок внутренней дверной ручки то в бедро, то под ребра и не исключала, что нас выбросит через лобовое стекло наружу. Это было нелёгкое испытание для всех троих – для водителя, для пассажирки и для самой машины.

Возвратившись домой, Булат оживленно стал убеждать нас в общеизвестном, а именно что «машина не роскошь, а средство передвижения» и беречь её – последнее дело. И что он не понимает тех, кто трясется над каждой царапиной, и так далее. По иронии судьбы в это время в комнату влетел Булатик: «Пап, там нашу машину мальчишки гвоздём царапают!». Булат вскочил и бросил грозный взгляд на жену: «Я же просил машину держать во дворе! Я же предупреждал! И ворота надо закрыть!». Даже сухое вино и сулугуни не могли долгое время его успокоить. Мы засобирались домой.

Машина Юли была припаркована в подковообразном дворе Союза писателей СССР, в центре которого уже много десятилетий сидит на постаменте в кресле Лев Толстой, гений земли русской, преданный церковью анафеме, а ныне – обрамлённый клумбами, и с философским сомнением и грустью взирает на мельтешение и фотографирование на его фоне современных юрких писателей.

Двор плотно уставлен черными служебными «Волгами», обслуживающими секретарей СП СССР и их близких. Кое-где приткнулись частные «Жигули» и «Москвичи». Юле повезло: примерно по метру спереди и сзади её машины было благородно оставлено для маневра. Я ждала на проезжей части, когда она вырулит.

Юля деловито села за руль, захлопнула дверцу, подалась вперед с ключом зажигания, заверещал мотор, «жигуленок» дернулся, как будто собирался подпрыгнуть, и замер на месте. Мотор заглох. Маневр повторился ещё раза три. Скучающие водители черных машин лениво вылезли на свежий воздух и с любопытством наблюдали за страданиями «Жигулей» и их владелицей, отпуская неуместные шуточки. После очередной безуспешной Юлиной попытки выехать из ряда припаркованных транспортных средств один из водителей проникновенно предложил помощь. Юля смущенно уступила ему место за рулём. Машина легко и плавно выехала на оперативный простор двора, и Юля снова села за руль. Чувство товарищества не позволило мне разместиться на заднем сиденье. В её планы входило пересечь Большую Никитскую (тогда – улицу Герцена) на оживлённом перекрестке во что бы то ни стало. Мы довольно спокойно выкатились почти на середину, когда метрах в тридцати от нас, справа, с моей стороны, послышалась оглушительная сирена: черный автомобиль, а за ним эскорт ещё из двух черных машин неслись на нас. Точнее, на меня. Юля заволновалась и вместо газа выжала сцепление, мы дернулись, слегка подпрыгнули и замерли. Мои пальцы, сжимавшие сумочку, побелели. Побледнела Юля. Времени, чтобы избежать столкновения, было несколько секунд. Наконец Юля лихорадочно нашарила ногой педаль газа, и мы буквально выскользнули из-под сверкающего бампера черной машины.

Юлия Друнина, Булат Окуджава, Татьяна Кузовлева

Не буду подробно описывать, как на подъезде к Лавке мы поднимались вверх по Кузнецкому мосту, то застопориваясь на месте, то подскакивая вместе с «Жигулями». Кто-то ехал вплотную за нами, кто-то – нам навстречу, кто-то бок о бок с нами, кто-то пытался отъехать от тротуара – нам сигналили со всех сторон. Мы мешали всем и были абсолютно чужеродными в едином теле машинопотока. Свернуть в сторону было невозможно. Припарковаться – некуда. Нас решительно вытесняли отовсюду. Сейчас бы я сформулировала ситуацию так: «Надо ли помогать даме выйти, если дама хочет войти?». Эту замечательную фразу я услышала недавно от поэтессы Гали Нерпиной, моей младшей подруги.

Юля наконец выпустила меня на волю. По-моему, с большим облегчением для нас обеих.

– Ну вот, Татьяна, я же тебе говорила, что нормально вожу машину, теперь ты сама в этом убедилась. Но знаешь, водителю всегда передается мандраж пассажира, учти…

Наверное, она была права.

Пыткой стали для неё, так и не преодолевшей в глубине души трогательной подростковой застенчивости и скованности, трибунное и публицистическое участие в общественной писательской жизни – во имя защиты чести своего поколения, подлинных представителей которого становилось всё меньше, а значит, и здесь её подстерегало одиночество.

Когда в Болгарии проходили дни «Литературной газеты», кажется, в начале 1980-х, на одном из выступлений кто-то из болгарских коллег представил советского фольклорного поэта-песенника как участника войны, Юля подскочила как ужаленная с громким «Нет!». Произошло некоторое замешательство. Я успокоительно взяла её за руку. Она руку выдернула и сказала раздражённо – теперь уже вполголоса: «Он был дезертиром, за что и сидел».

Тогда же, в 80-х, мы несколько раз оказывались с Юлей в заграничных писательских поездках. Эти делегации составлялись по такому принципу: глава – секретарь СП СССР, далее – писатели из республик (желательно тоже секретари) и непременно одна или две женщины.

Такой же была поездка в Италию, с фанатично влюблённым в итальянскую старину и дотошным знатоком оной литературоведом Юрием Ивановичем Суровцевым. Он носился по римским и флорентийским улицам в развевающемся плаще и сдвинутом набок берете, с лихорадочным блеском в сильно косящих глазах, с такой скоростью, что успеть за ним было непросто, но и пропустить мимо ушей его увлекательные рассказы было бы преступлением. В группу входили, кроме него и нас с Юлей, автор замечательных «Плотницких рассказов» и «Привычного дела» Василий Белов, а также известный литовский поэт.

В первый же по приезде день, свободный от выступлений, мы устремились в город и пробродили до сумерек. Возвращались усталые. На подходе к гостинице выстроились прилавки с аппетитно разложенными сочными ломтями дыней и арбузов, а также с множеством разнообразных фруктов, включая бананы. Всё это у нас было дефицитом. За зелёными бананами люди давились в очередях, а дома раскладывали их на шкафах, прикрывая газетами, для дозревания. А тут – бери не хочу. Внезапно из наших нестройных рядов выделился Василий Иванович Белов и, быстро засеменив к одному из прилавков, без промедления купил банан, проворно обшелушил с него кожуру до половины и куснул. Этот его рывок к прилавку и дальнейшие действия не остались незамеченными – тут же раздался насмешливо-укоризненный возглас Суровцева:

– Ну что же вы, Василий Иванович, отделились от группы, купили себе одному банан и готовитесь у нас на глазах его съесть! Даже и надкусили уже! А ведь тут дамы! Ну хотя бы предложите сперва им!

Белов на мгновение замер, обернулся, увидел Юлю и меня. И с некоторым сожалением протянул мне уже надкусанный банан – то ли потому, что я оказалась ближе, чем Юля, то ли угощать Юлю надкусанным не решился. А мне щедро, но как-то обречённо предложил:

– Кусайте, Таня! – и вздохнул.

Поблагодарила, но не откусила.

В другой раз Юля у него поинтересовалась:

– Вася, а ты купил что-то своей жене?

– Перчатки ей купил, кожаные, а чего же еще? И так – недешёвые.

– А ты вообще свою жену любишь?

– Ну какая может быть любовь?! – удивился Вася. – О чём вы говорите?! Мы ж семь лет женаты…

Мы с Юлей переглянулись.

Настал день отлёта из Рима в Москву. По длинному коридору движемся к таможне. Первым идет элегантный литовский поэт, в белоснежной рубашке и красивом галстуке, держа в одной руке небольшой чемодан, а в другой двумя пальцами – розу на длинном стебле, подаренную ему у выхода из гостиницы литовской поклонницей. За ним – Василий, с туго набитым чемоданом и черным пластмассовым автоматом для сына, следом Суровцев с вещами, замыкаем шествие мы с Юлей, сознательно определившие себя в хвост группы: у нас что-то всё время падало, пакеты с подарками готовы были выскользнуть из рук, за Юлей тянулся по полу длинной черный пояс от её кожаного пальто, а чемодан то и дело распахивался – мы торопливо подбирали с пола выпавшие вещи и отчаянно пытались защелкнуть замки. Периодически она останавливалась как вкопанная и начинала что-то лихорадочно искать в сумочке. С горечью замечала:

– Хороши же наши спутники! Даже не предложили помочь!

– Но ведь мы сами пошли позади них…

– Ну да, но они даже ни разу не обернулись – мало ли что с нами? Нет, Алексей Яковлевич никогда бы так не поступил…

С войны она принесла помимо двух ранений священное чувство справедливости. Не однажды давала публично резкую отповедь разнообразным литературным спекуляциям. Во второй половине 80-х такая гневная отповедь прозвучала с одной из писательских трибун в адрес Анатолия Передреева, злобно «отплясавшего» на именах Ахматовой и Цветаевой…