Текст книги "Осень нелюбви"

Рома повернул ключ в замке, и дверь резко распахнулась от образовавшегося сквозняка. Видимо, утром перед выходом Рома поставил окно на проветривание. Осенний ветер резво пробежался по комнатам и пахнул мне холодом в лицо. Я сняла плащ. Но повесить его было некуда: Рома так до сих пор и не купил шкаф в прихожую или хотя бы простую вешалку.

– Захвачу в следующий раз с собой гвоздик и молоток, – пошутила я, вертя плащ в руках, – прибью тебе крючок у двери.

Он не засмеялся, забрал мой плащ и унес его в комнату.

– Я видела очень хорошие прихожие в интернете, – я подумала, что он мог обидеться на мою шутку, и решила обернуть ее в заботу и предложение помощи. – С зеркальными дверями. Ты сможешь видеть себя с головы до ног! Слышишь?

Он наконец обернулся ко мне и улыбнулся.

– Ты что-то перепутала, Даш. Видеть себя с ног до головы в зеркале – это не моя мечта.

Я прошла за ним в комнату.

– Там были и другие варианты. Я пришлю тебе ссылку, – посмотришь.

– Обязательно. Как скажешь, – усмехнулся он.

Окно в комнате до сих пор было открыто. Я почувствовала, как моя кожа покрывается пупырышками от холода.

– Ром, можешь закрыть окно? А то как-то очень прохладно, – попросила я.

– А по-моему, душно, – он посмотрел на меня в упор, и в его глазах забегали насмешливые огоньки.

Он дразнил меня. Он явно хотел меня раззадорить.

– Ты серьезно?

– Абсолютно.

– Рома, ты вчера сказал мне, что я эгоистка, – медленно проговорила я. – Я об этом думала. И вот к чему пришла. На самом деле, эгоисты мы оба. Ты хочешь одного, я другого, – и мы не можем друг другу уступить. Как вот сейчас с этим окном.

Рома все-таки закрыл форточку. Потом повернулся ко мне, поморщился и, не отходя от подоконника, будто нехотя начал мне отвечать.

– Если бы ты год, полгода, даже несколько недель назад намекнула, что тебе холодно, я бы несся закрывать это окно, переворачивая кресла, со скоростью хренова Флеша. Даша, если я сегодня и веду себя так, то все благодаря тебе, ты заставила меня тоже быть эгоистом.

«Да никто тебя не заставлял!» – хотелось мне крикнуть ему. Но я промолчала, ведь я пришла сюда не ругаться, а, наоборот, налаживать отношения. Разговор пошел не в то русло. Мне надо успокоиться и попытаться все исправить. По напряженному лицу Ромы я не могла понять, готов ли он к дальнейшему диалогу и примирению или, возможно, он уже окончательно решил для себя расстаться со мной, и будущие объяснения только вызывают у него раздражение.

– Ладно, – сказала я вслух. – Я тут купила мартини. Предлагаю выпить и немного расслабиться, а то мы, как два уличных кота, сцепились и непонятно что делим!

Я улыбнулась как можно милее и достала из сумочки увесистую бутылку.

Рома посмотрел на мартини и опять усмехнулся.

– Ну что, неси бокалы! – я постаралась произнести это весело.

Он отошел от подоконника и медленно пошел на кухню. Через пять секунд он вернулся с одним бокалом. Налил мартини и подал бокал мне. Повисло напряженное молчание.

– Ром, почему один бокал?

Он насмешливо посмотрел мне в глаза.

– Ты принесла свой любимый напиток, ты хотела его выпить. Так пей! Ты же не для меня мартини покупала. Если бы ты думала обо мне, то вспомнила бы, что я мартини не пью, я люблю другие напитки.

Я растерялась от того, что он был прав. В магазине я даже не подумала о том, чего хотел бы он. Я любила мартини, и поэтому я купила его.

– Рома, – я тщательно подбирала слова, – да, я помню, что ты любишь напитки покрепче, но я не стала покупать ничего крепкого специально, чтобы…

– Да, я алкоголик, ты права, – перебил он меня. Он сказал это равнодушно, поморщившись, словно от усталости и бессмысленности нашей беседы. Снова отошел к окну, за которым уже стояла непроглядная темнота, и остановился спиной ко мне. Разговор зашел в тупик.

Алкоголь – это был наш вечный камень преткновения. Когда Рома пил, он вел себя неадекватно. Он не умел вовремя остановиться и уехать с вечеринки без скандала и позора. Каждый корпоратив или день рождения превращался для меня в ад. Он мог заснуть в углу в чужой прихожей или раздеться и демонстрировать всем свои бицепсы, или еще хуже, – кого-нибудь оскорбить и затеять драку. Почему с ним, в общем-то добрым и отзывчивым парнем, такое происходило, я не могла понять. Когда он напивался, я посылала его ко всем чертям и уезжала, чтобы не сгорать от стыда за тот бред, что он вытворял.

Я глухо спросила:

– Зачем ты это делаешь, Ром?

– Что делаю? Пью? – он даже не повернул головы.

– Не оставляешь мне шансов. Ты же видишь, как я всеми силами пытаюсь наладить отношения, переношу твои уколы… А ты каждую мою попытку рубишь на корню. Ром, если ты хочешь расстаться, скажи прямо. Что ты уходишь от разговора?

Наконец он повернулся и дал волю эмоциям:

– От какого разговора? Я не понимаю, о чем ты хочешь со мной поговорить. Ты ведешь светские беседы про окно и мартини, я отвечаю тебе, как могу. Прости, что я сегодня совсем не любезен. Ты говоришь, расстаться? – он начал возбужденно мерить шагами комнату. – А мы когда-то по-настоящему были вместе? Я два года, как дурак, бегал за тобой, а ты иногда свысока, когда была в хорошем настроении, позволяла любить себя! Я выдохся уже весь, понимаешь? Да мне уже все друзья говорят: Рома, перестань себя изводить! Разве я не вижу, как ты ко мне относишься, что ты на самом деле считаешь меня ублюдком и мразью!

Я сжалась в кресле, шепнув на это лишь:

– Рома, я даже слов таких не знаю.

– Ты ни разу не простила мне ни одной ошибки, – его прорвало, и он захлебывался словами, выплевывая их на меня. – Я только споткнусь – ты первая смеешься и смотришь на меня, как на придурка, а я себя полным дерьмом чувствую! Я из кожи вон лез эти два года, чтоб у нас с тобой что-то получилось. Но куда мне, плебею и алкоголику! Даша, как же ты умеешь презрительно посмотреть! Ты бы видела этот свой взгляд со стороны! Мне после него хотелось только забыться, напиться и сравнять себя с навозом, каким я и был в твоих глазах.

Он сел в кресло, выпил залпом мартини из моего бокала и снова замкнулся в себе. Опять возобновилось тягостное молчание. Я пожалела, что пришла.

Некоторое время никто не проговорил ни слова.

– Я никогда не считала тебя навозом.

Он усмехнулся.

– Даш, у тебя есть какая-то психологическая проблема: ты отделена стеной от мира, от людей. То ли ты считаешь себя лучше других, то ли вообще других людей не замечаешь. Ты не прощаешь людям обычных земных недостатков: тупости, неудач, слабости, зависимости. Даша, а вот нет идеала, – не найдешь ты! Ты живешь в каком-то своем иллюзорном мире, которого не существует! Еще и этот твой «Серебряный век»! Такое ощущение, что мертвых ты любишь больше, чем живых! Хотя и они тебе нужны только для собственного «внутреннего мира», осознания своей начитанности, просвещенности. Ты зациклена на самой себе!

Он замолчал на секунду, чтобы передохнуть и подыскать дальше слова.

Слабо улыбнувшись, я сказала:

– Я спросила у всех своих подруг – и они сказали, что я не эгоистка.

Он хрипло засмеялся.

– Мне тоже друзья, когда я их спрашиваю, говорят, что я не дебил, но я-то знаю, что это не так!

– Как ты самоироничен… – у меня остался последний вопрос к нему. – Ром, ты сейчас так красиво разобрал по косточкам мой высокомерный эгоистичный характер. И получается, что именно я все испортила. Может быть, так и есть. Но существует одна деталь, которую ты почему-то обходишь стороной. Ее имя Лариса. И она тебе явно нравится. Я знаю, что ты подвозишь ее домой после работы, уж не знаю, чем вы там еще занимаетесь…

Его кулаки сжались, а на шее выступили крупные вены.

– Ничего у меня с ней нет! И ни разу ничего не было, даже мысли! Ты так ничего и не поняла! – он обхватил свою голову руками, сделал два очень глубоких вздоха, потом резко снова принялся шагать по комнате. – Даш, я так тебя любил! Я руки себе до крови кусал, ночами не спал, головой о стену бился из-за того, что ты меня не любишь! Мне так плохо было! Но у тебя нет сердца! До тебя невозможно достучаться! Ты вообще любить не умеешь! Я разлюбил тебя! Всё! Даш, уходи лучше, прошу!

Я испуганно наблюдала за его передвижениями по комнате, ошалев от его крика. Вместо того чтобы встать, я еще больше вжалась в спинку кресла.

– Уходи! – он подлетел ко мне и своей огромной ручищей хотел поднять меня из кресла.

Я инстинктивно дернулась, как будто уклоняясь от удара. Он понял, что напугал меня, убрал руки и, чеканя слова, произнес:

– Даша, я прошу тебя, пожалуйста, поезжай домой!

Я не шевелилась. Он сделал шаг в сторону от кресла и показал на выход. Я встала, взяла свой плащ и вышла за дверь.

Я ехала домой со смешанным чувством горечи из-за того, что сделала ему больно, и удовлетворения от того, что он меня так сильно любил. Я снова прокручивала в мыслях его едкие слова. И он был не прав! От обиды он хотел унизить, оскорбить меня. Но, Рома, ты был несправедлив!

Я умею любить! Лет с двенадцати я чувствовала в себе огромную способность любить, моя душа разрывалась от переполняющего ее чувства. Я знала, что буду отдавать всю себя любимому человеку, я буду благодарна за каждую минуту рядом с ним, за каждое прикосновение и каждый взгляд! И я ждала, ждала этой встречи, любовь душила меня ночами, и я плакала от невозможности выплеснуть ее, подарить кому-то. Я писала стихи, танцевала, красила волосы – всё ради любви. Много лет. Просто, Рома, это оказался не ты! Я не виновата, что так получилось. Просто, это не ты! Прости!

Иллюзорный мир, стена… Сколько пафосных фраз! Рома, просто я интроверт, поэтому я замкнута в себе, я не люблю вести пустые разговоры на общие темы. Чем больше ты открываешь свой внутренний мир людям, для которых он не важен, тем сильней ты обесцениваешь себя и в их, и в своих глазах. И – нет, я не считаю себя умней других! Куда там! Я, наоборот, очень остро понимаю, как жалок мой интеллект. Зациклена на себе… Опять про эгоизм. Рома, может быть, совсем немного, чуть-чуть ты здесь прав. Видишь, я честно признаю свои недостатки и готова работать над ними! Я буду внимательней к другим. А «Серебряный век»… Ах, Рома, что бы ты в нем понимал! Вот ты, например, любишь водку, а я – «Серебряный век»!

* * *

Я поставила машину в гараж, закрыла его на ключ и пошла по темному холодному двору к дому. Было уже начало десятого. В темной глыбе многоэтажки, круглогодично обдуваемой со всех сторон ветрами, почти во всех окошках горел свет, – призрак того, что там кто-то ждет и любит. Едешь вечером по городу, смотришь на высотки, маленькие желтые квадратики, светящиеся на темном фоне, и думаешь, что каждый этот квадратик – это особая история, индивидуальная, непохожая на другие, жизнь. В каждом таком квадратике свой маленький мир с его мечтами и страстями, пространство, в котором живут несколько человек, называемые семьей, живут по своим законам и правилам. И чаще всего каждое такое желтое окошко – это отдельная семейная драма.

Дома пахло гречкой. Я включила свет в коридоре и стянула ботильоны. Мама в зале за чуть приоткрытой дверью смотрела телевизор. Судя по звукам, шел какой-то русский деревенский сериал. Мама их обожала.

– Кто там? – крикнула она.

– Мам, это я! Ну кто к тебе еще придет? – буркнула я в ответ.

Она промолчала, – и я прошла в свою комнату, мое маленькое убежище, где я могла уединиться и отдохнуть от людей. Мама называла мою комнату кельей: «Опять бежишь в свою келью прятаться? Иди лучше с людьми пообщайся, книгоедка!» Однако с книгами мне действительно было приятней. Комната моя, конечно, не была абсолютным убежищем, так как ставить замок на двери мне никто не разрешал. Мама могла в любой момент вторгнуться сюда, что она постоянно и делала, объяснять ей что-либо про личную территорию было бесполезно.

Пока я переодевалась, мама выключила телевизор и крикнула из коридора:

– Ты есть будешь?

– Да, – ответила я.

После бутербродов с чаем в обед я больше ничего не ела.

Она наложила мне в тарелку гречку и отварную куриную грудку. Она всегда готовила очень простую еду, – ту же, что и двадцать, и тридцать лет назад. Хорошо хоть не ту же, что ее мама, моя бабушка. Бабушкин кулеш из картошки и проса я не забуду никогда.

– Спасибо! – я взяла вилку и начала есть.

Мама не уходила, она стояла и смотрела на меня. Мне стало неловко и тревожно: она снова хочет поговорить со мной о чем-то «серьезном».

Начала она резко и сразу на повышенных тонах, видимо, заранее готовилась к моему приезду.

– У нас продукты заканчиваются! Масло подсолнечное в супермаркетах подорожало почти вдвое! Я уже не говорю о колбасе, сыре и мясе, скоро я перестану совсем их покупать! Ты хоть цены знаешь? Денег, что ты мне даешь, хватает на два раза в магазин сходить! Ты смотришь чеки, я каждый раз тебе на столе оставляю? Не смотришь, да?

Несколько лет назад моя мама по болезни была вынуждена преждевременно уйти на пенсию. Года три, когда я еще не работала, а только училась в институте, мы даже жили на ее пенсионное пособие и мою стипендию. Это были очень тяжелые времена, когда мы перебивались с картошки на макароны, а от самого дешевого «Семейного» шампуня в литровой упаковке у меня сыпалась перхоть. Теперь, когда я работала, я каждый месяц давала ей деньги на продукты.

Сейчас я слишком устала и молчала. Я ненавидела ее манеру начинать разговор с крика и упреков. Ну почему же нельзя спокойно и по-человечески со мной разговаривать? Я ведь не идиотка, не глухая, я и так все понимаю и слышу.

– Я тебе сейчас принесу покажу квитанции за газ и за свет! Ты ж даже не знаешь, сколько я плачу каждый месяц! А тарифы все растут и растут! Ты меня хоть слышишь?! Я с тобой разговариваю!

– Мам, умоляю тебя, не кричи. Можно я спокойно поем? – я честно пыталась держать себя в руках.

Но мама целый день накручивала себя для этого разговора. Ей очень хотелось доказать мне, что я не права, хотелось выплеснуть все, что у нее накопилось. И я молчала, пережевывала гречку и ждала, когда она исчерпает свои запасы ругани.

– Кого я родила? Не дочь, а изверг! Даже разговаривать со мной не хочет! Да придись ты на моего отца и мать – давно б за волосы оттаскали! Слова пикнуть не смела б! Ни любви у нее, ни нежности, только машину свою день и ночь намывает! Я целыми днями лежу больная, жду ее с работы, а она придет и молчит, как зверь, хоть бы когда слово от нее доброе услышала!

Подобные истерики у нее случались часто. Поводы бывали разные: я не помогла по дому, я оделась, как проститутка, я устроилась не на ту работу, я захотела купить машину, на которой скоро разобьюсь, и, как сегодня, – я даю мало денег. По-видимому, я была самой ужасной дочерью в мире.

Сейчас она завелась не на шутку. Может быть, в течение дня произошло еще что-то, что испортило ей настроение? Но после разговора с Ромой у меня не было сил даже расспросить ее, что случилось. Хотелось только одного: закрыться у себя в комнате от ее криков, от всего мира и лежать на кровати, уставившись в потолок.

Мама не унималась. Она пустила в ход тяжелую артиллерию – психологический шантаж. Применяла она его достаточно часто, но, несмотря на это, он до сих пор действовал на меня.

– О, Господи! Когда же ты заберешь меня отсюда? – она начала причитать и плакать, растирая слезы по щекам. – Не могу больше жить! Забери, прошу, чтоб я не мучилась! Это не жизнь, это кара! За что Ты так наказал меня?! Растила как ребенка, воспитывала, а выросла сволочь! Пусть посмотрит, как жить без меня! Чтоб локти себе кусала! – она поднимала рукава халата, оголяя локти и показывала, как я должна их кусать.

Больше я не выдержала. Еще чуть-чуть, и я бы сама начала вопить на весь дом. Я достала из сумки кошелек и подошла к ней. Она глотала успокоительные таблетки. Хотелось выть от тоски и тоже глотать ее таблетки.

– Сколько денег надо?

– Пошла вон со своими деньгами!

– Тысяча, две?

– Убирайся с глаз моих! – она в истерике затопала ногами.

Я попыталась положить две пятисотрублевые банкноты на стол, она швырнула ими в меня. День сегодня не задался. Так и хотелось крикнуть в ответ: «Прекрати издеваться надо мной! Ты думаешь, мне легко? Думаешь, мне не хочется орать и крушить все вокруг? Зачем ты оскорбляешь меня? Чего тебе от меня нужно? Понимания? А ты меня хоть раз поняла?»

Но я молчу, потому что моя мама психически нездорова. После смерти папы десять лет назад у нее случился нервный срыв, так что ей даже пришлось лечь в клинику. С тех пор ее преследует постоянная тревога, часто она не дает ей спать, мама ходит по ночам от окна к окну и пьет успокоительное. Она видит мир в темных красках, у нее бывают приступы удушья от страха перед будущим. Во всем и везде мама видит подвох, жизнь представляется ей сплошным страданием и болью. Она очень пессимистично настроена и по поводу моей дальнейшей судьбы, она не верит, что у меня что-то получится: создать счастливую семью, заработать денег. Она не верит в меня. Ее любовь и забота обо мне выливаются в крик и оскорбления. И я ничего не могу с этим поделать.

Я очень хочу не обижаться на нее. Я постоянно напоминаю себе, что она не виновата, это ее болезнь заставляет ее срываться на меня как на единственного близкого ей человека. И я вроде бы прощаю. Но как только она оскорбляет меня снова, все самые тяжелые воспоминания вихрем взвиваются в моей памяти, и я снова переживаю моменты унижения, и опять злюсь. Порой ей даже не надо в очередной раз кричать на меня, я просто хватаюсь за какую-то мелочь, внезапно всплывшую из глубин моего сознания, – и сама накручиваю себя. Наверное, у меня проблемы с прощением.

Я не доела гречку и ушла в свою комнату. Еще некоторое время я слышала, как она всхлипывает и причитает уже негромко. Будто какая-то неимоверная тяжесть свалилась на меня и придавила к кровати, я лежала не в силах пошевелить и пальцем.

Мне бы стоило давать ей больше денег на еду и коммуналку, но я не давала.

* * *

Сегодня был мой день рождения. Бабье лето никак не наступало. По-прежнему дул холодный сырой ветер с северо-запада, продувая меня насквозь в моем тоненьком пальто, когда я выходила из машины. Приходилось закалывать волосы, чтобы их не трепало по лицу. Небо было серым, затянутым тучами, и не хотелось праздновать, веселиться, устраивать шумную вечеринку. Мой день рождения приходился на сентябрь. Обычно в эту пору года все вокруг горело яркими красками: красно-желто-зеленые деревья в парках, золотые шуршащие листья под ногами, ярко-голубой воздух с запахом дымка или тумана. Последнее жаркое солнце манило в спокойную пешую прогулку по городу. Оно танцевало прощальными бликами на стенах и стеклах домов; цикл времен года благополучно заканчивался, время замедлялось, привнося в жизнь умиротворение и расслабление. А в этом году сентябрь принес в город лишь холод, грязь и тяжелую каменную серость. Наверное, какой-то циклон. Или антициклон… Я в этом не разбираюсь.

После расставания с Ромой прошло несколько дней. Несколько серых, ветреных, апатичных дней, когда ты вроде как не живешь, потому что ни в тебе, ни вокруг тебя жизни нет, а есть мертвый холод и безразличие. Они пробираются к тебе в легкие с осенним воздухом и отражаются в глазах заунывной скукой. Да, после расставания с Ромой меня затянула скука. С каждым днем я все глубже погружалась в апатию, как в зыбучее болото. С Ромой всё же было повеселее.

Зато хандра и уныние были неведомы Ларисе, нашему офис-менеджеру. Каждый раз, когда я слышала из соседней комнаты ее громкий и резкий, как взрыв петарды, смех, что-то сжималось у меня внутри и хотелось лишь тоскливо подвывать этому звонкому хохоту. С Ромой мы не общались. Он все время уезжал из офиса на деловые встречи. Или уезжала я. Или мы сидели, уставившись в компьютеры, или, – очень редко, – слушали болтовню толстого грузчика Лёни, комичного персонажа, живописно рассказывающего нам о том, как он мирил бандитские кланы во время разборок или устраивал на престижную работу малолетних блудниц: абсолютно бескорыстно, из заботы об их счастливом будущем. Леня прищуривал при этих рассказах хитрые, темные, как маслины, глаза и смаковал пухлыми губами каждую деталь своего рассказа. Рома, если бывал в хорошем настроении, высмеивал его, и между ними возникала словесная перепалка.

– Однажды мой братишка попал в трудную ситуацию и решил купить себе оружие: просто на всякий случай, чтоб подстраховаться, – рассказывал Лёня. – Ему привезли два коротких ружья. И были они явно антикварные. На каждом прикладе на медных пластинах были выгравированы картины: всадники на вздыбленных лошадях, рядом женщины, горы на горизонте, – все это в завитушках, которые идут к курку. А курок тоже не простой, а в виде какой-то птицы. Стволы литые, тоже из меди, покрытые благородной патиной. А заплатил за эти ружья братишка какие-то копейки. Я еще тогда подумал, что они, наверное, краденые.

– Подожди, – прерывает его Рома. – Ты эту историю больше никому не рассказывал? По-моему тебя обворовали. Один мужик, Гай Ричи, срубил на ней миллионы.

– Слышишь, – обижается Лёня, – ты дослушай сначала, а потом вставляй комментарии. Вообще не такая история!

– Лёня, продолжай, интересно же! – прошу я.

Лёня поднимает брови и трясет головой, как незаслуженно оскорбленный.

– Ты вообще хоть раз антикварное ружье видел? – не может успокоиться он и нападает на Рому.

– Бабка говорит, у моего деда такая берданка была, что бабы со всей деревни заходили посмотреть. Но я не застал, так что не видел!

– Да иди ты! – смеется Лёня, и его живот трясется, как холодец.

Хоть размерами Лёня и превосходил всех мужчин в офисе раза в полтора, в свои двадцать два года был он совсем еще пацаном-подростком с подростковыми интересами, разговорами и обидами. Юношеский максимализм его проявлялся в показной демонстрации своего мнения о людях. Андрею он каждый раз намекал на его маленький рост, шестидесятилетнему завсклада – на его старость. Ппытался он и у Ромы найти слабое место, но с ним оказалось сложнее. Самой сильной Роминой слабостью, как мы уже знаем, был алкоголь, но Лёня эту слабость абсолютно разделял. Даже, несмотря на то, что родители время от времени пытались Лёню кодировать, любовь к алкоголю всегда побеждала! Так что по отношению к Роме он мог демонстративно проявлять только свою солидарность, посмеиваясь над его шутками.

Вообще штат у нас был очень маленький – всего восемь человек. Кратко представлю их, так как дальше они тоже будут упоминаться в моем рассказе.

Антонина Ивановна: достойнейшая женщина за 45, наш бухгалтер. Была она невысокой, располневшей, улыбающейся и приятной во всех отношениях дамой. Как и все бухгалтеры, она обладала свойством в любых ситуациях оставаться невероятно спокойной и невозмутимой, как швейцарский банк. Антонина Ивановна казалась мне тихой гаванью, причалом безмятежности и покоя. И кстати, кресло у нее было выше и мягче, чем у начальника филиала Андрея.

Милый, скромный, от всего смущающийся Коля-программист. Был он худой с рыжеватой бородой, ясными голубыми глазами и тонкими белыми, почти женскими руками.

Завсклада Родион – напарник Лёни. Вместе они составляли комический дуэт, как Штепсель и Тарапунька или Дон Кихот и Санчо Панса. На публике их любимым делом было – разыгрывать комедию в лицах на тему «молодой и старый». Родиону было шестьдесят, и выглядел он как типичный русский работяга: худой, с впалой грудью, опущенными плечами, в джинсах и спортивной олимпийке начала 90-х. Но, несмотря на вид работяги, работать Родион не очень любил, а любил сидеть в конторе, пить кофе, жаловаться на жизнь и упрекать всех вокруг, что у него три дочки и жена, которых надо кормить и одевать.

И я уже рассказывала об офис-менеджере Ларисе и начальнике Андрее.

Для этих семерых человек сегодня я накрывала праздничный стол. Была у нас в офисе такая традиция: угощать всех в день своего рождения.

На обеденном перерыве я заехала в супермаркет и купила три пакета продуктов. Там было все: копченые куры, салаты, колбасные и сырные нарезки, красная рыба, консервированные и свежие овощи, фрукты, соки, вино, мартини и коньяк для мужчин. Я довезла все это в тележке до машины, переложила на заднее сиденье и на секунду остановилась. Я кое-что забыла. Щелкнула сигнализацией, вернулась в супермаркет и докупила водку.

Вечером после работы Антонина Ивановна с Ларисой помогали мне сервировать стол. Мониторы были переставлены, папки с бумагами заброшены на верхние полки, а на всю комнату пахло копчеными курами и свежими огурчиками. Родион уже давно сидел на стуле напротив и глубокомысленно наблюдал за приготовлениями, забросив ногу на ногу.

– Что ж вы так тонко колбасу режете? Она же просвечивается у вас! Какой смысл от такой колбасы?

Одновременно пришли Коля, Андрей и Леня. Настроение у всех было приподнятое. Самая чистая и простая радость в жизни – свежая вкусная еда – сейчас лежала перед ними на белых бумажных тарелочках, аккуратно порезанная и разложенная, как в ресторане, а главное, доступная и бесплатная.

– Так, кур ставь сюда, поближе, колбасу тоже! – уже занял место за столом Родион.

Из-за его возраста мужчины звали его то – Дункан Маклауд, то Мафусаил, то еще как-то, будто соревновались друг с другом в придумывании кличек для Родиона.

– О нет, только не к Адаму-прародителю, он же сейчас начнет колбасу по карманам рассовывать для потомства! – придержал Лёня Лорину руку, уже готовую передвинуть тарелки.

– Родион, давай в бумажку несколько кусочков колбасы заверну – хоть деток порадуешь!

– Да ну вас всех, – отмахивался он. – Чушь несете какую-то! Чтоб вы жили на мою зарплату и было бы у вас трое детей…

– Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли! – вставил цитату Леня.

Из его рта, как из рога изобилия, хотя, скорее, – как из дырявого решета, неправдоподобные истории сыпались вперемешку с фразами из фильмов, шутками из «Камеди клаб» или, вот как сейчас: цитатами из классики.

– Начальник, ты куда Ромчика отправил? – спросил Лёня, разливая по первой рюмке.

– Понятия не имею, где он. Позвони – спроси!

– Будем начинать без него или подождем? – спросила Лариса.

Я посмотрела на нее. Она сидела улыбающаяся и цветущая, в розовой блузке с большим бантом на шее, и не было в ее глазах никаких мутных теней, сомнений, переживаний. Интересно, строит ли она серьезные планы на Рому, примеряет ли его мысленно к себе, представляет ли, как они будут жить вместе? Или для нее это просто ничего не значащий флирт, игра, буйство молодых гормонов? Вот она кладет в рот маслину, пережевывает и выплевывает косточку. Может, так же она пережует и выплюнет Рому? А может, я сужу сейчас по себе? Ведь если слушать Рому, именно я пережевала и выплюнула его. Я отвожу взгляд от Ларисы.

Рома приехал, когда со стола была сметена половина еды. Мужчины первым в расход пустили мясо, девочки – салаты. Мартини и коньяк успели по третьему разу обновиться в стаканах. Рома зашел, покачиваясь, с глупой улыбкой на губах. Он был уже в стельку пьян. За спиной он прятал коробку конфет. Прятал плохо, потому что угол ее все же торчал из-за куртки.

– Дашенька, – он улыбался смущенно и нагло одновременно. – Дашенька, с днем рождения! Иди же сюда! Это тебе! Полчаса искал самые лучшие по всему Курску.

Я встала со своего места.

– Дай поцелую!

Он, вытянув губы, стал приближаться ко мне, я брезгливо отстранилась:

– Ты пьяный, перестань!

Он засмеялся и, пошатнувшись, схватился за стул:

– Ну а за стол хоть пригласишь?

– Конечно, проходи.

Я распаковала коробку и поставила между салатом и курицей. Шоколадные трюфели, посыпанные кокосовой стружкой, – одни из моих любимых конфет. На душе было тревожно. Двухлетний опыт подсказывал мне, что сегодня будет скандал.

Рома повесил куртку на вешалку и заплетающимися ногами добрался до единственного свободного места. Так получилось, что мы оказались друг против друга. Мы встретились взглядами, между нами было всего лишь пятьдесят сантиметров стола. Это длилось каких-то две секунды, больше я не выдержала и опустила глаза. Он хмыкнул, потянулся за стаканом и нечаянно задел под столом мою коленку своей. Меня бросило в пот, я подтянула свои ноги под стул и сжалась. Рома, не стесняясь, налил себе полстакана водки и снова взглянул на меня. Что выражали его взгляды, я не могла понять.

Начальник поднял тост: за коллектив, за дружбу, удачные проекты, выполнение месячного плана.

– Стоп! – громко перебил его Рома. – Ну что ты завел опять эту свою музыку? Песня та же, поет она же… – он неодобрительно посмотрел на Андрея. – У Александровой сегодня день рождения! Вот за что надо пить! Даша, за тебя! – Рома встал, держась за край стола, и выпил залпом, ни с кем не чокаясь. Его штормило.

Все тоже выпили. Добрый Коля с ясными голубыми глазами и тонкими женственными руками потянулся за шоколадным трюфелем.

– А ну руки убери! – вдруг гаркнул Рома и попытался хлопнуть Колю по ладони, но промахнулся. – Не тебе куплено! Это самые любимые для Александровой! Даша, у тебя же сегодня день рожденья! Даша, за тебя! – он еще раз опрокинул стакан.

Андрей ухмыльнулся:

– Я не понял, почему никто не выучил домашнее задание? Почему один только Ковалев весь день готовился?

Надо сказать, что за годы совместной работы к неадекватному поведению Ромы все привыкли, поэтому молча отводили глаза и старались не цеплять его в таком состоянии. Рому любили в офисе и готовы были терпеть даже его пьяные странности. Антонина Ивановна прощала Роме все за его обходительное отношение, за конфеты, за безотказность в помощи, за то, что подвозил с работы, когда муж не мог заехать. Грузчик и кладовщик просто не видели ничего плохого в его запоях, а Ромина бесхитростная привычка говорить всю правду в лицо вызывала у них безграничное уважение. Они были преданны Роме, как французская армия Наполеону. Начальник был толерантен, он сам любил время от времени выпить и погулять, к тому же Рома неплохо справлялся со своими должностными обязанностями. Когда Рома перегибал палку в дерзостях, Андрей звал его выйти для серьезного разговора – и мягко, с понимающим выражением лица просил его успокоиться и поехать домой отдохнуть.

Я почувствовала себя очень неуютно, у меня вдруг пропал аппетит. Рома тоже почти ничего не ел, хотя Антонина Ивановна и положила ему на тарелку два вида салата и мясную нарезку. Он налил себе в который раз и встал, чтоб снова произнести тост.

– Александрова, сегодня твой день! Сегодня все разговоры о тебе! Хотя я все, что хотел, уже высказал тебе неделю назад. Надеюсь, ты не обиделась. А теперь внимание! Хочу всем сказать. Даша, я тебя два года любил! А теперь разлюбил! – он глупо засмеялся и пролил водку.