Текст книги "По рельсам судьбы"

Глава 5

В раскрытых створах ворот била копытами тройка горячих коней, запряжённая в нарядные сани. Свадебный поезд1111
  Свадебный поезд – свадебная процессия


[Закрыть], состоящий из трех упряжек, украшенный яркими лентами и бубенцами, уже готов был сорваться с места, и унестись по свежему снегу, но тут на крыльцо выскочил отец жениха. «Андрей! Доху-то1212
  Доха – полушубок


[Закрыть] забыл! Заморозишь невесту!» С этими словами он кинул на руки Андрею белый полушубок и цветастую шаль. Кони рванули с места и, оглашая округу перезвоном бубенцов, понеслись к дому невесты.

В окружении многочисленной родни по направлению к церкви важно вышагивал Евдоким Михайлович под руку с женой. Над крышами деревни гудел и переливался колокольный звон. Желающих поглазеть на венчание в маленькую церквушку невозможно было вместить: всем хотелось рассмотреть невесту самого богатого в деревне жениха. Та вошла в церковь тихо, под руку с отцом, не поднимая глаз и не открывая лица, прикрытого поверх кокошника белым прозрачным свадебным платком. На ней была юбка из светлого кашемира и новые нарядные сапожки. На груди по белой кофте с длинными рукавами струились нитки монисто1313
  Монисто – ожерелье


[Закрыть] из мелкого речного жемчуга, а плечи покрывала гарусная1414
  Гарусная шаль – шаль из старинной шерстяной пряжи с мелким печатным узором


[Закрыть] шаль. Андрей привез Варе этот наряд накануне свадьбы, как и подарки её родителям, но она так и не вышла к нему из горницы, сказав, что ей нездоровится. Теперь на венчании, когда молодые стояли рядом, а дружка с дружкой держали над их головами венцы, Варя смотрела только на священника. Но вот хор певчих запел «Благословляю брак сей…», а батюшка, трижды обведя их вокруг алтаря, предложил жениху поцеловать невесту. Андрей повернулся к Варе, но она засмущалась и залилась таким алым румянцем, так низко опустила голову, что Андрею ничего не оставалось, как просто поцеловать её в лоб. Вскоре вся процессия направилась к выходу из церкви. Не так Андрей представлял свою свадьбу, отчего было ему особенно горько. И, только подъезжая к дому, он понял, с каким размахом затеял празднество Евдоким Михайлович. „А как же иначе?!“ – говорил его отец людям. – Ведь единственный сын женится! Неужто я в грязь лицом ударю?»

Взлетали в небо белые мохноногие турманы1515
  Турман – порода голубей


[Закрыть], над головами молодых друзья и подружки бросали горстями пшеницу, просо и хмель, а бабушка Чиричиха, вместо родной матери вышла встречать жениха и невесту пышным свадебным караваем. Совсем чуточку отломила Варя от его румяного бока, а когда Андрей сильной рукой потянул к себе кусок, расписная солонка, стоявшая на самой верхушке каравая, вдруг накренилась, упала, да и покатилась по красному самотканому половику, оставляя за собой широкую полосу соли. Раздалось дружное «Ох!», и среди гостей воцарилась полная тишина. Несколько минут все, не отрываясь, оторопело смотрели на соляную дорожку: вот ведь какая напасть – рассыпать соль на своей свадьбе! Что может быть хуже? Но Евдоким Михайлович не растерялся, подхватил молодых под руки и повёл в дом. На крыльце их с поклоном встретила мачеха Агафья и провела жениха и невесту к образа́м в Красном углу избы, а хозяин повернулся к гостям и радостно воскликнул: «Чего примолкли-приуныли? Негоже нам на всякую безделицу рот разевать да охать! И что с того, что соль просыпалась? Всё это – бабкины сказки! Праздник у нас! Сын женится! Прошу, гости дорогие, к столу!»

Молодых усадили на скамью в простенке, во главе богато накрытого стола в центре большой горницы. На белой полотняной скатерти уже красовались жареные гуси и молочные поросята с кашей, стояли глиняные блюда с говяжьим студнем. Посреди стола в большой деревянной миске белой горой светилась квашеная капуста, украшенная мочеными яблоками и алой клюквой. Пока многочисленные гости рассаживались, на стол выставляли горячие, прямо из печи, мясные кулебяки, курники, пироги с грибами, капустой и рыбой, а также множество всяких заедок1616
  Заедки – закуски


[Закрыть] и разносолов, жареных щук, в полстола длиной, и сковороды карасей в сметане. Перед молодыми красовался на фаянсовой тарелке любимый Андреем заварной калач, украшенный разноцветными сахарными леденцами. Подвыпившие гости вовсю шумели и веселились. Невеселы были только жених с невестой. И если Андрей ещё старался глядеть молодцом, то Варя не поднимала глаз из-под свадебного белого платка, который закрывал ей половину лица. Но по обычаю невесте и полагалось сидеть на своей свадьбе, скромно потупившись, и ничего не есть и не пить.

Первым поздравить молодых поднялся отец невесты. Держа в вытянутой руке стопку зеленоватого стекла, Дмитрий Афанасьевич сдержанно улыбнулся. Поздравил немногословно и также серьезно сказал: «Горько!».

«Го-о-о-рько!» – хором закричали гости, и Андрей, наклонившись к невесте и приподняв ее фату, увидел полные слёз Варины глаза. «Да уж, действительно „горько“, – подумал он, едва поцеловав её сомкнутые губы. – И что я, дурачина такой, послушал матушку? Надо было ещё годок подождать, – глядишь, встретил бы девушку, которой пришёлся бы я по сердцу».

Тут дружка Петро́ ткнул его локтем в бок и шепнул:

– Андрюха, чего заскучал? Будто и не на свадьбе гуляем, а поминки справляем! Давай-ка выпьем! – И налил себе очередную рюмку водки. – А ты хоть знаешь, где вам постелю-то постелили? Мамка моя говорила – три перины да ворох подушек на сенник понесли! Прямо как господам каким! Так что ты скучай-скучай, да не подкачай!“ Сказав это, Петруха, уже успевший изрядно выпить, громко захохотал и, понизив голос, добавил: – А то ведь завтра поутру пойдёте с молодой женой на поклон к родителям… с простынёй, чтоб все посмотрели, каков ты молодец! – он хитро взглянул на Андрея и тихо спросил: „А уверен ли ты, Андрюша, что жена твоя – девица?

Андрей с укором поглядел на друга.

– Да тише ты! – зашептал он. – Нет, ничего я не знаю! А ты-то что знаешь?

– Сам слыхал, как моя мать с твоей мачехой об этом на лавке шушукались. Говорили, что не любый ты ей – силой под венец повёл. А ещё, что суженый был у неё. Так может она… того… Уже и… Сперва бы разузнал, а потом и женился, а то не успел засватать, и скорее под венец!

Андрей в ярости сжал кулаки.

– Что ты брешешь?! Да как поганый твой язык повернулся?! – Он попытался говорить совсем тихо, чтобы Варя не услышала. – Никакой ты мне не друг после этого! Проваливай отсель1717
  Отсель – отсюда (устар.)


[Закрыть]!

– А я что? Я так… к слову! Прости пьяного дурака! – дружка пытался оправдаться, цепляясь за рукав Андреевой рубахи, но тот уже не слушал его.

Подхватив со стола миску с пирогами, он взял Варю за руку и шёпотом позвал ее:

– Пойдем отсюда!

Кровать им была поставлена в сеннике. Там было нетоплено, но горели свечи, и около постели, на лавке стоял жбан с квасом. Андрей заложил тяжёлую дверь на засов.

– Варя, ты не бойся меня! Я не злой! Слова плохого от меня не услышишь! Очень ты мне по сердцу, Варя! Никому я тебя в обиду не дам!

– Чего мне тебя бояться? – вдруг сказала Варя. Андрей даже вздрогнул – так неожиданно смело прозвучал в тишине её голос.

– Услыхала я, о чём дружок твой бесстыжий говорил. Так знай – как пойдём утром-то к батюшке с матушкой, тебе тоже нечего бояться! – Варя взглянула ему прямо в лицо своими небесно-голубыми глазами и, переступив босыми ногами через свою сорочку, легла на другую сторону просторной постели.

«Да какой же я дурак!» – думал Андрей, выпрямившись под одеялом и глядя в тёмный потолок. – А она такая умница! Всё понимает, да только знать меня не хочет!» Он обнял подушку, зарывшись в неё головой, и закрыл глаза. Сердце так гулко колотилось в груди, что не унять! И тут он почувствовал, как мягкая Варина рука погладила волосы на его затылке. И услышал тихое – «Эх, горе ты моё!»

Глава 6

Шли дни, а молодая жена никак не хотела привыкать к мужу. Тенью ходила она по дому, молчаливая и печальная. Делала всё, что ей ни скажут, но глаз не поднимала, ни на кого не смотрела. Только иногда, усевшись у печки с пряжей или шитьем, с грустью следила за играми Андреевых младших сестрёнок, вспоминая своих сестру, мать и отца. Так сильно скучала она по отчему дому, что, едва дождавшись, когда все уснут, убегала во двор и горько плакала, уткнувшись лицом в старую материну шаль. Ни на какие Андреевы обновки и подарки не променяла бы она эту пахнущую домом шалёнку. А после пробиралась тихонько в избу, ложилась на самый краешек их с Андреем кровати, и, всхлипывая, засыпала. Не мил ей был ни этот богатый дом, ни Андреева семья, ни сам Андрюша, голубоглазый, ласковый и немногословный, муж её перед Богом и перед людьми.

Но, как говориться – не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды свёкр, отправившись в город, узнал, что по слухам Верховный правитель России – Колчак, объявил всеобщую мобилизацию. Об этом же кричали на всех перекрестках мальчишки, продававшие городскую газету. Обратно домой Евдоким Михайлович гнал коня, не жалея. Сердце его разрывалось при мысли о том, что придется послать единственного сына на смерть. «Белая армия! Колчак! Какие они такие хозяева мне, чтоб я отдал им своего сына родного? Они там, как волки грызутся! Вон говорят, в Борках, в логу́1818
  Лог – овраг (устар.)


[Закрыть] туча народу порасстреляно! Ворон налетело тьма-тьмущая! Что ж им, извергам, ещё мало? Господи, спаси и помилуй!»

Бросив коня у коновязи и взбежав на крыльцо, Евдоким распахнул дверь в избу, да так, что чуть с петель её не сорвал. По его раскрасневшемуся лицу струился пот, мокрый чуб прилип ко лбу. Прямо с порога Евдоким закричал: «Андрей, Варвара! Собирайтесь! Надо Андрею тотчас схорониться – незачем ему под пули молодую жизнь подставлять, коли она только началась!»

За полчаса молодые управились со сборами. Раным-ранёхонько, тёмным утром посадил отец их в сани и увёз с чужих глаз долой. Вот так оказались они на заимке в глухом Серебряном бору, коротать свой «медовый месяц». Варя хозяйничала по дому: варила щи и пекла в русской печи хлеб да маменькины пампушки с чесноком. Андрей мастерил ей новую прялку – к свадьбе-то не успел! Время шло, стала Варюша поглядывать на Андрея ласковей, смеялась его неловким шуткам, рассказывала свои, девчачьи – про то, как телок сжевал однажды её новую, желтую, как цыплёнок, кофту. И про то, как, катаясь с подружками с горки, «укатала» нарядную юбку под ледянкой так, что стала та юбка будто твоё решето. Рассказчица Варя была знатная – даром, что грамоты не знала и читать-писать не умела. Андрей хохотал от души, а Варюша и сама смеялась заливисто, звонко. В тихие долгие вечера, заперев поплотнее ставни и запалив пучок лучин в све́тце1919
  Светец – подставка для лучин (устар.)


[Закрыть], коротали они время под посвистывание самовара, и было им так уютно и хорошо вдвоем! Могли ли они тогда знать, что семейная их жизнь, начавшаяся для обоих так неожиданно, так нерадостно, будет началом долгой и нелегкой дороги длиной в пятьдесят семь лет.

Ноябрь тем временем лютовал во всю силу. Вдруг задули настоящие зимние метели, намело высоченные, до крыши, сугробы, и стало боязно молодожёнам одним в лесу. Ночами сквозь завывание вьюги нет-нет, да и прорывался голодный волчий вой. Молодые решили вернуться домой в деревню, несмотря на недовольство отца, который тут же спровадил Андрея на свою мельницу, подальше от любопытных глаз.

Дела на мельнице шли совсем худо: река почти совсем встала, а старый мельник Петрович не справлялся с помолом, не успевал ни есть, ни спать. Творилось что-то невообразимое: ночами везли крестьяне с окрестных деревень молоть пшеницу, ехали к мельнице осторожно, лесными тропами и окольными путями, ведь вокруг вовсю хозяйничало белое войско. Белогвардейцы, прискакав на взмыленных лошадях, в бурых от крови шинелях, хватали с саней мешки с мукой и требовали все больше и больше хлеба. Пока одни перетаскивали на подводы тяжелые мешки, другие стояли, подняв винтовки и целясь в людей. Крестьяне, потупившись, стискивали зубы, сжимали кулаки. Но делать было нечего – под дулами винтовок приходилось отдавать свой хлеб. Против оружия с голыми руками не попрёшь!

В воздухе висело тревожное предчувствие, что вот-вот должно случится нечто страшное. И вот однажды это случилось: снег у мельницы окрасился кровью! Однорукий Иван, Андреев сосед, преградил солдатам дорогу к своим саням. Сам он всю войну «с фрицами» прошёл. Правая рука его осталась на поле, где полегли все его товарищи. Вернулся он всего с год назад и, как мог, одной рукой пахал, сеял, поправлял дом, сараюшку для коровы сколачивал. Андрей с ребятами помогал ему и крышу перекрыть, и хлеб молотить. В Копыловке к герою войны селяне относились с большим уважением и иначе, как по имени-отчеству, не обращались. И вот, этот бывший солдат-инвалид решился воевать за свой с таким трудом выращенный хлеб.

– Не отдам! – кричал он, размахивая пустым рукавом перед лицом офицера, – Или мало я за матушку Россею крови пролил?! И что ж, теперича мои дети должны с голоду помирать?

Офицер холодно посмотрел на Ивана. На выцветшей гимнастерке крестьянина болталась медаль «За храбрость», которую он никогда не снимал. Офицер вынул из кобуры наган, взвел курок и жёстко сказал:

– Отойди, солдат! Ты послужил отечеству, и ещё послужи! Сейчас армии нужен хлеб! Не доводи до греха, отойди!

– Как же так, Ваше благородие? Стрелять? Моим детям тоже нужен хлеб! Четыре года я воевал, жена за это время двоих детишек схоронила, сынка старшего тоже… – Голос Ивана задрожал и вновь сорвался на крик: – Не отдам, сказал!

Из толпы крестьян раздались голоса:

– Неужто поднимется ваша рука в бывшего солдата стрелять?

Офицер, не сказав ни слова, поднял наган и хладнокровно выстрелил. Мужики повыпрыгивали из саней и кинулись к Ивану, но солдаты штыками преградили им путь. Погрузили к себе последние Ивановы мешки с мукой, и хлебный обоз тронулся в путь. А на снегу осталось лежать безжизненное тело бывшего русского солдата, который погиб в двух верстах от своего дома. Дома, из окошек которого выглядывали на дорогу и ждали отца трое его ребятишек. Они были первыми из тех, кто осиротел в деревне в то жестокое время, которое тогда ещё казалось людям совсем мирным. Ещё по деревенским дорогам Сибири не гуляла «костлявая» со своей косой, не вспыхнули ещё кровавые крестьянские бунты, не пришли ещё, размахивая красными флагами, страшные «продразвёрстки», обрекшие сотни тысяч детей на голод, сиротство и приюты беспризорных. Ещё не наматывали смертные вёрсты обозы и товарняки, везущие «раскулаченных» крестьян в глухую сибирскую тайгу и выжженные солнцем казахские степи. И всё это будет настоящей беспощадной войной! Войной не ради, а против своего народа! И не было в судьбе русского человека конца этой безрадостной, беспросветной жизни, неизменной столетьями. Жизни в полной рабской покорности, вымоленной под золочёными куполами церквей, где под благостное пение, не уставая, читали из Евангелия, что уж коли Бог терпел, так и нам, грешным – терпеть, терпеть, да не дотерпеть вовеки.

Глава 7

Воздух над мельничной крышей стал серым от крупных хлопьев снега, начало быстро смеркаться. Мужики, сняв шапки и картузы2020
  Картуз – фуражка (устар.)


[Закрыть], долго стояли над безжизненным телом Ивана, а снег падал и падал на их склонённые головы. Наконец все разом очнулись и засобирались домой. Ивана положили на сани, укрыли рогожей и повезли его жене вместо смолотого хлеба.

Всю дорогу Андрей раздумывал над тем, что скажет вдове, как утешит. Когда въехали во двор, попытался он рассказать ей, что случилось, да она будто и не слышала его. Припав к окровавленной груди покойного и захлебываясь плачем, она проклинала тех, кто оставил её без мужа, а её бедных детей без отца. Чем утешить женщину, у которой на руках остались трое ребятишек, мал мала меньше? Какие слова сказать его старой матери, потерявшей сына? И без того небогатая семья лишилась своего кормильца, потому что белой армии нужен был хлеб!

Так тошно было на душе у Андрея, так муторно от тяжёлых дум, что, подъезжая к дому, он не заметил, как непривычно тихо было на их улице, а у соседей уже закрыты оконные ставни. Только во дворе деда Василия ему послышались женские причитания и плач, а где-то неподалёку остервенело захлёбывались лаем собаки. Андрей, не спеша, расседлал Каурку, завёл его в конюшню и задал ему корма. Вдруг в дверном проёме он увидел Варю.

– Ох, Варюша! Что ж ты на холод-то выскочила в одной кофтёнке? Застудишься ведь!

Но Варя молча обняла мужа и уткнулась лицом ему в грудь:

– Андрюша, беги скорее в избу! Да схоронись! Белые в станице! Говорят, всех ребят в солдаты забирают! Мы тебя уж заждались – всё боялись, как бы ты им в лапы ещё в дороге не попал! Поспешай! А я побегу, ворота и калитку на засов закрою.

Войдя в избу, Андрей даже не успел стянуть сапоги, как увидел в окно, что по двору следом за Варей идут трое в серых шинелях – офицер и два солдата. Уже в сенях офицер наклонился к Варе и прошептал:

– Знаю, красавица, что мужик твой здесь. Приехал только что. Не вздумаете прятать! Только хуже будет!

Едва Андрей метнулся в кухонный закуток, как тут же распахнулась дверь, и прапорщик с порога громко закричал Евдокиму Михайловичу:

– Хозяин! Чтоб никаких фокусов! Обыщем весь дом от чердака до подпола! От нас никого не спрячешь! Собирай своего сына, надо послужить народу и очистить Россию от красной сволочи!

Запричитала мачеха, заревели сестренки, а Варя стояла подле, стиснув зубы, и, не мигая, смотрела на офицера. Прапорщик, гордый собой, своим напором, самодовольно улыбался в пышные рыжие усы:

– И учтите! Долго ждать я не намерен! – Вытянув ноги в начищенных до блеска сапогах, он по-хозяйски расселся за столом. Блаженствуя с мороза в жарко натопленной избе, достал из кармана серебряный портсигар и закурил папиросу.

«А мой-то батюшка, пожалуй, лучше да краси́вше бы сапоги сшил!» – подумалось Варе, когда она укладывала в холщовую торбу краюху хлеба, с десяток луковиц и большой шмат сала. Нечаянная мысль об отце и о родном о доме снова разбередила ей душу. Взглянув на Андрея, который вышел из закута и теперь стоял в растерянности посреди кухни, Варя вдруг подумала, что остается здесь совсем одна, и горько заплакала. Думала она и о том, что вот сейчас заберут его на войну, и там его, может быть, ранят или даже убьют. Это было незнакомое ей прежде тёплое чувство нежности и жалости к мужу, к которому она только начала привыкать, и которого сейчас увезут от неё неизвестно куда. Уже одетый, с растерянным и хмурым видом, Андрей стоял на пороге, прощаясь с родными, а Варя горько плакала, спрятавшись за занавеской. Наконец прапорщик подтолкнул Андрея в спину – мол, хватит, попрощались! Только тогда заплаканная Варя подбежала к мужу, обхватила его за шею и сквозь прорывающиеся рыдания горячо зашептала:

– Ты вернись, слышь-ка, Андрюша! Только вернись! Я ждать буду! – И тут же, словно что-то вспомнив, она быстро сунула ему в карман пуховые рукавицы. Потеплело у Андрея на душе и немного полегчало на сердце. Не мог он знать тогда, что эти рукавицы и торба с немудрёными припасами, собранными женой, спасут его от смерти в глухой сибирской тайге.

Глава 8

В городе, на железнодорожных складах наспех одевали новобранцев в армейскую форму. Отобрали тёплые полушубки и раздали стираные, провонявшие карболкой гимнастерки, штаны и шинели. Сразу было видно, что шинели сняты с убитых. Ржавые пятна крови, следы от пуль, пропахшее потом сукно, всё говорило о том, что эти шинели шли в ход не в первый раз. Андрею по счастью досталась большущая кавалерийская шинель, под которой он сумел спрятать сшитую бабушкой стеганую телогрейку. Оставили ему и треух2121
  Треух – теплая шапка (устар.)


[Закрыть] из овчины, и высокие теплые пимы2222
  Пимы – валяная обувь (устар.)


[Закрыть]. Обмундирования, а уж тем более сапог в армии катастрофически не хватало.

Новобранцы шли к поезду разношёрстым строем – кто в чём. Не войско, а смех и грех! Увидев их, Петруша, юродивый старичок, сидевший на вытертых ступенях станционной церквушки, вдруг заплакал. Сначала тихонько, а потом зарыдал, забился в припадке, выплевывая со слюной страшные слова:

– Глядите, люди добрые! Антихристы ваших сынков на убой повели! Эй, ребятушки, бегите! Спасайтесь! Ироды эти вашей кровушки никак не напьются, не захлебнутся! Все вы там сгинете! – И старик поднялся во весь рост, грозя кулаками в сторону офицеров и солдат. – Пропадите пропадом, убийцы! Сатанинское племя!

– Убрать! Быстро! – раздался громкий окрик офицера. Но никто не осмелился обидеть «божьего человека». Заволокли его под руки в церковь, где толпился испуганный народ, и закрыли тяжелые двери. Ряды новобранцев смешались, вокруг раздавались команды офицеров, кричали солдаты, стараясь снова построить всех в шеренгу. Бабы, идущие за строем, плакали в голос и крестили мужиков и парней, уходящих на верную смерть.

До того момента, как Красная Армия перейдёт в наступление на Петропавловском фронте, оставались считанные дни. Адмирал Колчак, сознавая, что сил для победы уже нет, готовился принять решение об отступлении. Нужно было найти в себе мужество, чтобы сказать: «Всё! Белой армии пришёл конец!» Но сделать этого Верховный правитель никак не решался. И, хотя эшелоны для эвакуации командного состава войск уже стояли в Омске «под парами», в город всё ещё продолжали стягиваться свежие воинские силы. Когда же поезд с новобранцами после нескольких суток прибыл наконец на омский вокзал, они узнали, что боёв никаких не будет. В Омске их встречала уже Красная Армия.

В холодных теплушках размещались, кто как мог: по трое-четверо на лавках, придвигаясь поближе к буржуйкам. Здесь было много молодых парней, сидевших крепко обхватив руками свои пожитки и понурив обритые головы. Понимали ли они, что их, ни разу не державших в руках оружие, собираются отправить сразу на передовую? Наверное, нет. Но всем им было очень страшно. Их, совсем юных, вырвали в одночасье из дома, из материнских объятий и швырнули в тёмную неизвестность. Куда, зачем? Мужики в возрасте, уже повоевавшие в тех многочисленных войнах, что вела Россия с начала века, давно смирились со своей участью и, дымя крепким самосадом, вели невеселые разговоры. Железная дорога была заполнена составами, уходящими на восток. Поезд, везущий солдат на фронт, тащился еле-еле, то и дело останавливаясь на перегруженных составами путях, и стоял на месте часами. Ночь обещала быть долгой, наполненной тревожной неизвестностью. Но если бы только это…

Андрей взобрался на самую верхнюю полку, обернулся вдвое длинной шинелью и попытался уснуть. Но от холода и тревожных мыслей сон не шёл. И вдруг он ощутил, что все его тело горит жгучим огнём! Как будто всю кожу ему палили раскалёнными углями. Изо всех швов его просторной шинели устремились «на пир» тысячи голодных тифозных вшей. Андрей крутился и вертелся на досках, как мог, стараясь не подавать вида, что с ним творится. Но в теплушке, видимо, все новобранцы испытывали то же самое, что и он. С проклятьями они вскакивали с лавок, скидывая заражённые вшами шинели в самый дальний и холодный угол вагона. Многие остались стоять, не решаясь сесть вновь. Ребята чесали головы и бока, проклиная и войну, и армию, и тех, кто лишил их привычной жизни и свободы. Русский народ-то завсегда чистоплотный и набожный, а уж субботняя баня – важное действо даже у самых бедных. Не пристало русскому человеку идти в воскресенье в церковь немытому и в грязном белье. Спали дома частенько на лавках, на рогожах, на печи под тулупами, но мылись и ходили в чистом. Русским бабам даже в морозы приходилось полоскать бельё в проруби, в ледяной воде. Но чистая рубаха после бани была в семье у каждого.

Андрей подумал о том, что не успел перед дорогой сходить в баню. Страшно чесалась саднящая от укусов кожа, и очень хотелось спать. Но ложиться снова на полку он не отважился, повесил мешок с провизией наискось через грудь и привязал к поясному ремню – не знаешь, что ещё ждёт впереди. Так и стоял Андрей у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу, и, закрыв глаза, думал свою горькую думу: «Что дальше? Воевать? Против кого? Кто враг? Я и в глаза не видел, не знаю, кто они такие эти „красные“? Поговаривают, что такие же, как и мы, крестьяне. Против дворян и царя воюют. Так почему же я должен идти и убивать их?» – Тут он ясно вспомнил распростертое на снегу тело своего соседа Ивана, не пожелавшего отдать хлеб белогвардейцам. Вспомнил его закатившиеся глаза и густое алое пятно, растёкшееся на груди.

– Что же это!? Вот так убивать! Нипочём не буду! Не могу! Не хочу! Дом же у меня! А там ждут жена, отец, родные! – И ему вдруг так ясно вспомнились колышущиеся от ветра духмя́ные2323
  Духмя́ные – пахучие (устар.)


[Закрыть] травы на лугах, где они с отцом косили сено, тихая речка с горячим от солнца песком на берегу, их с Варей долгие вечера на заимке вдвоём… Тогда Андрей ещё не знал, что привычный ему мир давно и бесповоротно полетел в тартарары. А новый мир уже рождался в крови и муках, в совершенно непонятной и страшной ненависти человека к человеку. Жизнь только-только начиналась, и вдруг ему почему-то нужно умереть! Или хуже – убить кого-то! «Господи!» – закричала его душа, и впервые за долгое время он вспомнил о Боге. Прежде он редко задумывался о вере, чужды ему были молитвы и церковные обряды.

«Против совести это, – думал Андрей, – когда наш деревенский дьячок, вечно пьяный, сквернословящий, с красной лоснящейся рожей говорит о вере в Бога. Когда батюшке, церковному старосте, несут люди „откуп“ от грехов в виде поросят, караваев, сала и лукошек яиц. Да и деньги щедро сыплют в церковную казну». Не раз и его отец жертвовал на церковь – то забор подправить, то купола покрасить, но сам говаривал, что священник хоть и служит в церкви, а всё ж человек такой же грешный. Не принимал этого Андрей и до конца жизни не принял неправедности и лицемерия церковных служителей. Но вот сейчас, когда возбуждённый мозг не подсказывал выхода, не находил верного решения, душа его устремилась с мольбой к тому единственному, чьё имя было – Спаситель! К тому, чей грустный лик освещала лампадка в Красном углу их горницы. Он неведомый, но всесильный! К нему впервые в те тяжёлые минуты обратил Андрей свои мятущиеся чувства и мысли. «Помоги, Господи! Отче наш…» – вдруг откуда-то из самой глубины сердца возникла полузабытая молитва.

Андрей обессиленно присел на край полки, натянув свой треух по самые глаза. Сюда, к нему в уголок теплушки жар от печки почти не доходил. Колёса поезда спокойно и мерно стучали, укачивали… Но тут Андрею послышались звуки быстрых шагов и приглушённые голоса. Он поддёрнул треух на лоб и увидел людей, небольшими группками потянувшихся в холодный прокуренный тамбур. С соседней лавки осторожно, стараясь не шуметь, поднялся седой мужик. Лицо его по самые глаза заросло лохматой разбойничьей бородой, через всю правую щеку, рассекая бровь, тянулся давнишний шрам. Андрей невольно отодвинулся от соседа в тень, но тот вдруг тронул его за плечо:

– Чего испужался? – мужик невесело усмехнулся. – Я ж такой, как ты, новобранец. Две войны, почитай, прошёл, три пули в груди сидит, а всё новобранец! Да-а! – Мужик закашлялся табачным дымом. – Послушай, хлопчик! Ты тут на самом сквозняке сидишь. Иди-ка поближе к печке, погрейся! Ишь, пальцы-то совсем побелели…

– Не хочу! – из горла Андрея раздался только хриплый шёпот. Мужик старался в полутьме разглядеть его лицо:

– Э-э! Да ты, кажись, совсем еще молоденький! Необстрелянный птенец желторотый! Да не обижайся, сынок! Вижу я, что тебе совсем худо. Дома-то понятно, отец, мать? А поди и жинка уже имеется?

Андрей горестно мотнул головой.

– Я-то старый солдат. Пока воевал, жена деток-то схоронила, а вот давеча и сама померла. Один я, как в поле ветер. Терять мне нечего. Не всё ли равно, где схоронят? А ты чего ждёшь-то от этой войны? – Мужик наклонился ниже и, подтолкнув Андрея к двери, совсем тихо добавил: – Колчаку уже конец, точно. Прибудем в Омск к шапошному разбору. Красная-то армия не то, что на пятки наступает, а в затылок дышит! Офицеры здесь давеча шушукались – зачем мол эта суета? Давно в Китай надо было подаваться. И нам бежать нужно, слышь? Красные, они ребята на расправу скорые – шлёпнут, и поминай, как звали! Гляди, парни-то в тамбур подтягиваются. Скоро станция, могёт, успеем спрыгнуть, на тормозах-то. А как спрыгнем, так нужно сигать в разные стороны, да в лес, в лес! Я дам знак. Давай, сынок, живы будем, не помрём!

«Бежать! Точно бежать!» – Андрей осознавал, что поезд ещё не успел отойти слишком далеко от города, а значит, по рельсам можно вернуться домой. Он начал лихорадочно думать, лицо горело от волнения, и решимость его становилась всё сильнее. В эту самую минуту Андрей почувствовал, что поезд начинает притормаживать. Мужик со шрамом быстро подался вперёд и потянул его за собой к дверям: «Давай! С Богом!»

Затянув потуже подпоясанную ремнем бабушкину телогрейку, Андрей спрятал в карманы рукавицы, проверил на месте ли нож за голенищем валенок и вышел в тамбур. Пока прапорщик с охраной попивали чаёк в тёплом купе, новобранцы горохом посыпались со ступенек вагона в гудящую снежную мглу.

Поезд шёл всё медленнее, вот уже сквозь щели в вагоне потянуло дымком от пристанционных изб, показались неяркие огни. «Сейчас!» – решил Андрей. Он выглянул из вагона и увидел стремительно летящую вдоль рельс полосу заснеженной земли. В страхе Андрей отшатнулся назад в тамбур. В нос ему ударил кислый запах прелой соломы, он снова почувствовал затхлую темноту вагона, и на него навалилась беспросветная дикая тоска. «Что же делать?» Кровь в висках стучала колоколом: «Не могу! Не могу!» Скрип тормозов резанул слух: поезд останавливался, дальше медлить было нельзя. Ещё несколько мгновений Андрей вглядывался в чёрный проём двери и наконец… «Прыгай!» – крикнул он сам себе.

Оттолкнувшись от ступеньки и повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, он прыгнул вперёд, как прыгали они когда-то на спор с ребятами с несущихся по снежному полю саней. Упал и покатился вниз по насыпи под откос. Глубокий снег спас его от удара о землю, но забился за шиворот, в рукава и даже под телогрейку. Отплёвываясь и пытаясь открыть глаза, Андрей сразу же почувствовал, как ночной холод начинает пробирать его до костей – шинель-то осталась в вагоне! Андрей силился подняться, но тщетно. Глубоко, по самый пояс увязая в снегу, он какое-то время полз на четвереньках, пока не увидел перед собой черневший под косогором лес. Встал, держась за голый березовый ствол, повернулся спиной к ушедшему поезду и посмотрел на запад: там, в холодной, заснеженной дали ждал его родной дом. Дом, в который он обязательно должен вернуться.