Текст книги "Мама, я тебя люблю. О внутренней силе и бесконечной любви"

Меня переместили на каталку, Платона, туго спеленутого столбиком, положили на меня, в углубление, которое получается, когда ноги близко сдвинуты.

Когда мы перебрались в палату, я распеленала малыша и увидела у него на голове шишку. Из-за долгих родов у моего крохи образовалась припухлость – кефалогематома. Врач успокоил и заверил, что с высокой вероятностью она сама пройдет через некоторое время. Я тут же почитала об этом в интернете, когда я больше информирована, мне становится спокойно.

Примерно через 20 минут ко мне пришла медсестра или санитарка. Крупная, в белом халате плотно натянутом поверх медицинского костюма, она напомнила мне повариху из школьной столовой. Она, вероятно, думала, что помогает женщинам налаживать грудное вскармливание. А возможно, ей уже осточертела эта работа, каждый день смотреть на новоиспеченных матерей.

Она подходила к соседкам по палате, осматривала грудь и каждой что-то говорила. Когда подошла ко мне, отодвинула безразмерную сорочку, взялась рукой за мою грудь и сказала:

– Ни сисек, ни молока.

Вот так специалист по налаживанию грудного вскармливания, а может быть просто санитарка или бог знает кто, поддержала меня в начавшемся материнстве.

Но я читала книги и посещала курсы, а еще я заранее всю себя обследовала и очень сильно хотела ребенка. Поэтому я абсолютно точно собиралась кормить его своим грудным молоком, сколько бы его ни было.

К моменту выписки все наши анализы с Платоном были хорошими, во всяком случае в них не нашли ничего настораживающего. И я счастливая, сбросившая как минимум двенадцать килограммов из набранных двадцати четырех, покидала стены роддома налегке, но с сыном на руках.

***

С одной стороны, я была самым счастливым человеком в мире, с другой – самым не выспавшимся. Платон желал спать на ручках и не хотел разлучаться с грудью. До его рождения в моем представлении материнство было какой-то идеальной картинкой. Малыш рождается и только и делает, что радует родителей. Он спит, ест и снова спит. Спокойно лежит и изучает пространство, когда возникает какая-то потребность, немного плачет, сообщая о ней, получает желаемое, и снова в спокойном русле и безмятежности течет счастливая семейная жизнь.

Но все оказалось не так. Малыш с самого первого дня в роддоме отказывался лежать где-либо, кроме моих рук. Первая наша совместная ночь была абсолютно бессонной, я носила его на руках, он плакал, как только я пыталась забрать грудь или положить его в кроватку. Учитывая мою огромную кровопотерю и слабость, я перемещалась по стенкам. Носить на слабых руках ребенка было непросто и небезопасно. Поэтому старалась держать его над своей кроватью и все-таки быть поближе к стене, чтобы прислониться.

Соседки по палате кормили своих детей, лившимся как из рога изобилия молоком, и малыши засыпали, а потом долго и тихо сопели в своих прозрачных кроватках, пока мамочки отдыхали или общались с родными. А я смотрела на все это с грустью и непониманием, перемещаясь по палате со своим долгожданным, но почему-то очень беспокойным сыном.

Дома мы привыкали к совместной жизни в новом статусе, когда ребенок снаружи меня, и вроде бы должно быть легче, потому что на последних месяцах было тяжело даже просто ходить. Но мои руки теперь были всегда несвободны, и почему-то обычная жизнь стала намного сложнее.

Наш дом был все еще в состоянии ремонта. Спальня, детская и ванная комната на мансарде были полностью готовы, и там мы с Платоном проводили почти все свое время, за исключением прогулок. А на нижнем этаже по выходным продолжалась стройка.

Про одну прогулку хочется рассказать отдельно. Выдался на редкость теплый и солнечный сентябрь. Я вышла на улицу, уложила кроху в нашу красивую коляску в ретро стиле и покатила ее по неровной и пыльной проселочной дороге, лучи солнца касались моей кожи и мягко согревали ее. Состояние радости при этом умножалось и отражалось от меня. Я любила прогуливаться по улочкам нашей деревни, а потом свернуть в дубовую рощу с многовековыми деревьями. Эта роща упоминается в летописях времен Ивана Грозного, она уже была на этом месте в ту эпоху и наверняка видала многое.

Лучи солнца пробиваются сквозь могучую позолоченную крону величавых дубов, легкий ветерок развевает мои волосы, ажурная тень от ветвей падает на спящего в коляске Платошу, укрытого небесно-голубым вязаным пледом. И, кажется, будто воздух стал плотным и особенным, а все вокруг стало невероятно ярким.

Мое сердце вдруг сжалось, и я почувствовала, что просто обязана запомнить этот момент на всю жизнь, законсервировать его, запечатлеть, сфотографировать на пленку памяти и никогда не забывать. Отчего вдруг появилось такое желание? Ведь в тот момент я счастливая новоиспеченная мамочка, и кроме недосыпа и животика у малыша меня ничего не беспокоило, и казалось бы, впереди еще много красочных и незабываемых моментов. Но почему-то врезались в память именно эти кадры.

Глава 4. Улыбнись, Космонавт

В три недели жизни мы заметили, что сын перестал набирать вес. Педиатр сразу рекомендовала докармливать смесью – мало молока. Я верила, поэтому купила смесь и начала докорм по инструкции. Но ночами искала в интернете информацию, есть ли способ самой продолжать кормить ребенка. Ведь грудное молоко гораздо полезней. Неужели я и правда, какая-то «немолочная»?

Нашла много толковых советов о грудном вскармливании. Оказывается, все достаточно просто. Нужно кормить ребенка, постоянно сменяя грудь, а не часами держать на одной. Природа все сделает сама, и организм справится. Еще очень важно правильное прикладывание младенца. Вот тут были сложности. Платон – мой первый малыш, кормящих подруг на тот момент не было. И перенять опыт не у кого. Но я узнала, что можно обратиться к консультанту по грудному вскармливанию. Информации находилось не очень много, но кто ищет, тот находит. Я позвонила по указанному номеру и пригласила специалиста для того, чтобы она оценила, как захватывает грудь мой ребенок.

К нам домой приехала высокая стройная женщина с приятной улыбкой. У меня сразу промелькнула ассоциация с волшебницей Мэри Поппинс. Своим спокойствием, приятным тихим голосом, тактичностью и бережностью она покорила меня. Пробыла со мной несколько часов. Посмотрела, как я кормлю, скорректировала позы, объяснила, что главное, чтобы маме было комфортно и удобно кормить малыша, тогда она будет спокойна, и гормоны будут вырабатываться в нужном количестве, от них зависит объем молока. К тому же первые три недели жизни малыша у многих мам кризисные, в этот момент естественным образом снижается количество гормонов лактации, а потребность у крохи, наоборот, увеличивается.

Конечно, у меня малыш, который круглосуточно хочет спать на ручках, муж весь день на работе, помощи почти нет. Во время кормлений мне бывает больно из-за неправильного прикладывания, я нервничаю и терплю боль. Это все не идет на пользу лактации.

Кроме того, на первом этаже ремонт еще не закончен, и я не спускаюсь с Платошей на кухню, чтобы самой поесть, потому что там строительная пыль и не устроено. Бывало, что я весь день оставалась в спальне и выходила только с сыном на прогулку. Воды тоже пила я недостаточно.

Также консультант посоветовала показать малыша остеопату, чтобы скорректировать правильность захвата груди при кормлении. Ей показалось, что в этом есть именно физиологическая причина. Бывает, что при родах немного смещаются кости черепа и возникают мышечные зажимы челюсти, которые не дают ребенку полноценно брать грудь.

Мы записались на прием, и уже через несколько дней нас пригласили к специалисту.

В кабинете остеопата мой кроха вел себя спокойно, я положила его на кушетку. Он внимательно смотрел на врача, а потом увлеченно рассматривал потолок. У него был очень серьезный вид и за выразительный взгляд и тонкую хлопковую шапочку, как подшлемник у космонавта, специалист назвал его Космонавтом.

Тогда я задумалась, что это вполне возможно, ведь уже давно есть космические туристы, а через 20—30 лет темпы освоения космоса могут стать еще более быстрыми, и наши дети запросто смогут там побывать.

После удивительных манипуляций остеопата, который просто, как будто ничего не делал, подержал ребенка на руках три раза с небольшим промежутком, а потом я приложила сына к груди. И, о чудо! Он захватил грудь так, что мне наконец-то стало не больно, но при этом я почувствовала, что он схватился очень крепко. Значит, цель достигнута. Кормление точно наладится и не будет никакого докорма смесью!

Через полчаса мы уже ехали домой, наш Космонавт мирно спал в автолюльке, и в тот момент мы были счастливыми молодыми родителями.

День за днем у меня получалось уменьшать питание смесью благодаря большему количеству молока. Платон снова начал набирать вес, и казалось, что сложности и испытания позади.

Нашему мальчишке исполнился месяц. Спать он стал немного лучше, но все равно был очень чутким и предпочитал либо мои руки, либо коляску во время прогулки. Тряска из-за неровностей проселочной дороги и свежий прохладный воздух его убаюкивали.

Каждый день с утра и до вечера, не считая прогулки, я носила его на руках. Мы перемещались по дому и рассматривали с ним все, что встречалось на пути. Подолгу смотрели в окно, как осенний ветер срывает листья с деревьев, как капли стекают по стеклу, и изучали, каких оттенков бывают тучи. В дождливые дни гулянья были короткими.

Мне хотелось быть лучшей мамой для него. Я вырезала из книжки и показывала ему черно-белые картинки, рисунки с эмоциями, подолгу разговаривала с ним, положив на колени или держа на руках.

Но он не улыбался мне. Он был Космонавтом. Внимательно изучал, но не улыбался.

Как всегда мне требовалась основательная и достоверная информация. Полезла в источники и выяснила, что в норме первая социальная улыбка у младенца появляется с четырех до шести недель. Немного забеспокоилась. Уже пора бы улыбнуться, почему же мой малыш такой серьезный?

Поэтому в наши полтора месяца мы побывали на приеме в частной клинике у педиатра-невролога. Она осмотрела Платошу, направила на исследования и назначила некоторое лечение. Оказалось, что причина в затяжных родах, в том, что он долгое время не мог родиться, в условно-короткой пуповине и гипоксии. А я и не знала, что мои роды считались тяжелыми, ведь никто не сказал.

«Мы выполним предписания, и все будет хорошо», – отозвалась мысль в моей голове. Он ведь в остальном здоров, и это главное.

Дома мы начали лечение, и каждый день выполняли инструкции. И действительно, не прошло и двух недель, Платоша мне улыбнулся. Первая его улыбка застала меня врасплох.

Я как обычно разговаривала с ним, кивала, улыбалась и что-то нежно напевала. И вдруг случилась эта обезоруживающая улыбка. Мои глаза тут же наполнились радостью, и слезы покатились по щекам. Сердце жизнерадостно забилось. Все хорошо. Улыбается! Это же самое настоящее счастье. Мой сын улыбается!

Глава 5. Просто простуда

Так мы и жили, проводили весь день вдвоем с Платоном, потому что каждое утро Женя уезжал на работу, а возвращался уже поздно вечером, в то время когда я в ванной купала Платошу. Присоединялся к процедурам и вечерним ритуалам перед сном. Потом я ложилась вместе с малышом в кровать, потому что никакой другой вариант не давал эффекта и уложить спать на ночь можно было только этим способом. Он спал только со мной либо на руках. Если перекладывали в кроватку, то сон там продолжался минут пятнадцать, это самое большее.

Так мы жили два месяца. И однажды случилась совершенно бессонная ночь, Платон плакал, засыпал на короткое время и снова просыпался, я была абсолютно истощена, не понимала, что происходит. Со сном и так не все хорошо, а тут стало вдруг еще хуже. Он показался нам горячим, измерили температуру. Термометр показал 37,6 градуса, спустя час 38. Неужели заболел? Как?

Но мы никуда не ходили, кроме улицы, в гости тоже никто не приходил последние пару недель. Разве что были в поликлинике на плановом осмотре. Только один Женя бывает в разных местах. Но у него симптомов никаких нет.

Конечно, мы не ожидали, что малыш заболеет. Я читала во многих источниках, что дети на грудном вскармливании не болеют как минимум до года. А тут два месяца всего, и вдруг простуда. Может, молоко у меня плохое и это со мной что-то не так? Может, я неправильная мать, которая не производит защитные клетки организма, не делится иммунитетом и не оберегает свое дитя? Недоглядела. Эти мысли роились в моей голове, им становилось там тесно, потом я чувствовала, как становится больно в глазах, и мысли в виде слез уже текут по щекам.

Я тут же нашла в себе огромное количество недостатков, припомнила все наши социальные вылазки в магазин, гостей, пришедших в мой день рождения, когда малышу еще не было месяца. Вспомнила все свои «неправильные» мысли и вынесла обвинительный приговор. Под грузом вины очень тяжело живется. И продолжается постоянное самобичевание. Вместо поддержки.

Утром мы показали Платошу педиатру, ему назначили обычное лечение для вирусной инфекции. Спросили у доктора, почему ребенок заболел, доктор ответила, что такое бывает и даже на грудном вскармливании. Чувство вины немного уменьшилось.

Простуда у беспокойного грудничка, который и без этого плохо спит, отнимает очень много сил. Малышу ежеминутно хотелось быть на моих руках и со мной, я понимала, что он плохо себя чувствует и от близости с мамой ему становится лучше. От всего сердца мне хотелось сделать его настроение лучше, унять боль и исцелить, поэтому я отдавала все, что у меня было. Последние силы.

И действительно, мы заметили улучшение. Спустя три дня высокой температуры наступило выздоровление. Классическая легкая вирусная инфекция. Даже на радостях сделали дома импровизированный фотовечер. Потому что утонули в быту и делах, и как-то забыли про фотографирование. Давно хотели, но не находили времени.

Как я рада, что мы сделали эти фотографии! Сколько раз я пересмотрела их впоследствии! Несчетное количество.

Решили поберечь Платона и даже не пошли гулять. Но на следующий день все же собрались подышать свежим воздухом, тем более была удивительно хорошая погода для начала декабря.

Хотелось совсем праздничного настроения, и мы даже начали украшать гостиную и кухню – повесили хвойные гирлянды с шишками и красными бантами, и начала появляться зимняя новогодняя атмосфера. Дома стало уютнее.

Третий день после болезни был уже совсем привычным обычным днем. Но появилось ощущение, что Платоша немного не такой, как обычно, возможно, сонный, тогда я списала это на усталость организма после болезни.

И вот снова ночью почувствовала, что малыш горячий. Термометр подтвердил – жар.

Что же это такое, неужели снова лихорадка? А почему? Осложнение болезни? Но ведь он поправился. Снова рой мыслей о моей материнской несостоятельности, снова множество тревог и страхов.

Утром мы опять обратились к врачу, малыша осмотрели и назначили лечение. Доктор предположил осложнение и выписал антибиотики. Антибиотики в два месяца?! Даже в инструкции противопоказание для детей до трех месяцев. Выдыхаю. Так надо. Ведь причина серьезная. Начинаем принимать антибиотики, даю по часам в нужной дозировке. Каждые шесть часов жаропонижающие сиропы, а затем уже и через каждые четыре часа. Было ощущение, что лучше от лекарств не становится. С каждым разом температура снижается все хуже.

И мы повезли сына на консультацию в платную клинику. Там его осмотрел кандидат медицинских наук, рекомендовал сдать анализ мочи, но анализ крови почему-то не назначил. А уже в коридоре с мужем, мы сами, обсуждали, что, может, стоит и кровь сдать? Стоило только оплатить процедуру и войти в кабинет, было свободно. Но нам было очень жалко малыша, потому что ему будут колоть пальчик, сделают больно. Да и врач не назначил, значит, нет необходимости. Нам дали список лекарств и предположили отит. Теперь мы должны были капать специальное средство в ушки.

На следующий день, не видя улучшений, решили все-таки показать Платона еще одному доктору-отоларингологу, услышать второе мнение, действительно ли дело в отите. И почему лекарства не помогают, а температура стала так тяжело снижаться?

В другой частной клинике Платона осмотрел ЛОР. Никаких проблем по своей части не нашел, пожелал скорее поправиться, и мы ушли без назначений. Теперь мы решили остаться в городе, у родителей мужа. Оттуда было ближе ездить по разным медицинским центрам и консультациям.

А город уже вовсю горел огоньками и лампочками. Продолжались наши бессонные ночи, когда я ходила из угла в угол, качала на руках плачущего малыша и надеялась, что вот завтра станет получше, что лекарства помогут или, наконец, мы получим еще одну консультацию, и тогда уж точно найдется причина болезни. А симптомы только прибавлялись. Появилось расстройство пищеварения, и моего кроху даже дважды вырвало.

Днем мы вызвали врача, чтобы малышу назначили новое лечение или чем-то помогли. Платон постоянно лихорадил, он был горячий и измученный, температура не снижалась до нормы, она лишь падала на какие-то десятые градуса, я уже совсем не понимала, как ему помочь. К тревоге и страху добавилась настоящая паника.

Уже четвертый или пятый, даже со счета сбилась, доктор осмотрел Платошу, согласился, что состояние его не слишком хорошее, и решил, что оно связано с осложнением после простуды, значит, продолжаем дальнейшее лечение и принимаем антибиотики.

Этой же ночью, когда Платон совсем не мог уснуть, и ни одно из жаропонижающих не сумело хоть немного снизить температуру, мы вызвали скорую помощь.

***

В квартиру входит невысокая худенькая женщина лет пятидесяти, на ней форменный костюм из густо-синей плащевой ткани и безразмерная куртка с надписью «скорая помощь» на спине. Она проходит в комнату и участливо смотрит на изможденную меня с сыном на руках.

Я снова рассказываю нашу короткую историю. Простудился, лечили. Через три дня поправился. Еще через три дня начал снова лихорадить. Сменили два антибиотика, исключили отит, сегодня четвертый день второй части болезни. Температура плохо снижается, сегодня малыш почти не спал. И у нас уже был врач днем, и вечером приезжала скорая.

Фельдшер кивает, затем осматривает Платона опытным взглядом, щупает, задает вопросы. Я обращаю внимание, с какой сосредоточенностью она это делает. Достает фонендоскоп, сжимает холодную мембрану в кулаке, чуть согревает, а затем прикладывает к коже моего мальчика. И снова отмечаю, с какой заботой она это делает. Достает дужку фонендоскопа из уха, поднимает глаза на меня и говорит, что ей не нравится состояние моего ребенка, надо ехать в стационар.

По выражению ее лица я понимаю, что все очень серьезно.

– Соберите необходимое и поедем.

Отдаю Платошу в руки Жене и в замешательстве, как в тумане, начинаю сбор вещей. Кидаю в пакет все, что может потребоваться малышу: одежда, памперсы, средства гигиены, пара погремушек, пеленки и одеяло. И главное – не забыть соску, потому что последние дни без нее вообще невозможно. Для себя бросаю только зубную щетку и сменную одежду.

Я надеваю куртку поверх домашней одежды, застегиваю обувь, и у меня начинается истерика. Я рыдаю и не могу остановиться. Понимаю, что все настолько серьезно, что его жизнь в опасности, что это не просто простуда и что, наверное, я плохо искала врача, который смог бы назначить спасительное лечение. А сейчас мы выходим из дома в неизвестность. В зимнюю бесснежную темноту. И в моей жизни наступает такая же холодная непроходимая мгла.

С ребенком на руках я плетусь к лифту, Женя несет пакет с вещами. Мы садимся с Платоном и доктором в машину. Мужу не разрешают ехать с нами. Слышится лязг железной двери, мы трогаемся. И несемся по темной улице с сиреной и мигалками. Этот звук внедряется в каждую клетку моего организма, встраивается в мою ДНК. Становится тревожно, страшно и ощущается, что впереди серьезная опасность. Кое-где я вижу фонари, но огоньки расплываются в дождливом окне газели и сливаются в сюрреалистичные пятна.

В окошко я замечаю большое пятно в форме нашего автомобиля, в котором, нарушая скоростные ограничения, несется мой муж. Он хочет сопроводить нас, быть рядом, пусть и не внутри машины скорой помощи, по правилам тут можно ехать только одному из родителей.

Остановились. Мы выходим из машины скорой, мне машет рукой Женя. Я вижу, что в его глазах блестят слезы. Он также был не готов к этому резкому повороту. И ему тоже страшно.

Я крепче обнимаю Платона, он неистово сосет пустышку и не спит. В приемном отделении у него берут кровь, у нас обоих еще берут необходимые по правилам инфекционной больницы анализы. Врач сообщает, что мне нужно давать ребенку по чайной ложке энтеросорбента каждые полчаса, потому что у малыша диарея. «Предположили кишечную инфекцию», – с трудом соображаю я.

Поднимаемся в палату, темно. Подсвечиваю дорогу к свободной кровати фонариком телефона. Слышно, как сопят обитатели этой больничной комнаты. Мамы и дети, все спят в своих кроватках и кроватях. Развожу в бутылочке лекарство и даю малышу. В два месяца он еще не умеет пить воду из ложки, поэтому ее содержимое разливается и катится по его щекам, попадает в ушки, пачкает одежду. Вытираю его салфетками. Снова даю пустышку. Не сразу, но он соглашается взять ее. Моя грудь неистово болит, последние дни сын не отпускал ее ни на минуту.

Рядом с большой металлической кроватью стоит маленькая детская, кладу на нее своего мальчика и стараюсь максимально бесшумно придвинуть кровати друг к другу, чтобы с одной стороны получился надежный высокий бортик. Совершенно опустошенная и потерявшая физические силы кладу сына на большую кровать и осторожно ложусь рядом. Он уже не хочет держать во рту соску, беспокоится, начинает хныкать. Подвигаюсь ближе к нему, чтобы начать кормить и стать одним целым, соединиться, как в безмятежные дни беременности. В большом больничном окне виден подсвеченный градиент неба, от светло-серого снизу до иссиня-черного вверху. Светает. Как каменная статуя, засыпаю в постели с Платоном, он ни на мгновение не выпускает грудь. А я лежу не шевелясь.

Спустя пару часов уже раннее утро, слышу стук двери, шорохи и негромкие разговоры. Входит медсестра, пациенты и мамы просыпаются и начинают свой день. Смотрят на нас с ребенком с удивлением. Как и когда мы тут очутились?

Медсестра подходит ко мне и говорит, что возьмет кровь из пальца у ребенка. Понимаю, что это про Платона, и сообщаю, что ночью уже брали. Отвечает, что нужно взять снова, кажется, анализ не получился.

Вздыхаю. Смотрю на моего измученного малыша. Никогда раньше не видела его таким слабым. Он почти не реагирует на прикосновения. Несмотря на то что я осознаю причины этой слабости, я все же рада, что хоть немного смогла поспать за все эти дни. И мне стыдно за эту радость. И вновь появляется чувство вины.

Начиная с ночи, я каждые полчаса даю Платоше лекарство из чайной ложечки. Пою водой из бутылочки и держу малыша на груди. Он активно присасывается. Я рада этому. Хотя у него все та же слабость. Женщины интересуются нами. Спустя полчаса мы знаем, кто и с чем сюда попал. В этой палате дети и мамы с различными инфекционными недугами, в основном с кишечными расстройствами разной природы. Потом, когда в реанимации мне перечисляли многочисленные инфекции, которые были обнаружены у Платона, я вспоминала этот эпизод и думала, мог ли он чем-то заразиться в той палате.

Заходит молодая девушка в белом халате, приближается к нам. Она осматривает Платона, говорит пока продолжать принимать то, что уже назначено. Больше ничего. И быстро уходит озадаченная, по выражению ее лица я понимаю, что она не знает, что с ним, и пребывает в сомнениях и раздумьях. На ее лице растерянность и испуг.

День тянется, я продолжаю находиться в неведении. Малыш все также слаб и беспокоен, температура снова поднимается. Чтобы не колоть ребенка, мне разрешают дать жаропонижающее в суспензии, которое у меня с собой.

Оживленные беседы мамочек и детский смех контрастируют с моим туманным существованием. Задумываюсь и соединяю пазлы «повторный забор крови» и «растерянное выражение лица доктора». У меня какие-то невнятные размышления, от бессилия и недосыпа меня клонит в сон. Но я понимаю, они не знают, что с ним. И что теперь все нехорошо, совсем не так, как вчера сообщали один за другим доктора, которым я показывала своего сына. Мне становится еще более тревожно. Мне страшно. Но моя усталость сделала меня совершенно разбитой и размякшей.

Собираю оставшиеся силы и иду в ординаторскую. Мне нужно знать, что происходит. У меня на руках мой любимый и желанный сын, которого мне страшно оставить одного в палате. Я боюсь себе признаться, но догадываюсь, почему мне страшно упустить его из виду хоть на пару минут.

Доктор отрывается от экрана компьютера и кладет трубку телефона. По ее взгляду я вижу, что сейчас она скажет что-то совершенно ранее немыслимое для меня.

– У вашего ребенка очень плохие анализы. У него очень низкие показатели гемоглобина и тромбоцитов одновременно… Мы даже взяли анализ повторно, чтобы убедиться, что это не ошибка… Ему срочно требуется переливание крови… в нашей больнице его нельзя сделать. Я сейчас ищу больницу, в которую вас возьмут. И мы вас отправим туда.

Совершенно ошеломленная, но из-за многих бессонных ночей и дней обессиленная, спрашиваю испуганно и одновременно устало:

– Что это значит, чем он болеет?

– Диагноз не так легко поставить, но мы подозреваем, что это острый лейкоз.

Я не знаю, что можно сказать в такой ситуации. Меня придавливает тяжелый груз этих слов, и я ничего не могу вымолвить. Покрепче обнимаю своего малыша и возвращаюсь в палату в абсолютном ужасе. Беру телефон и отправляю сообщение мужу, как будто на автомате. Мы оба до конца не понимаем, что значат эти слова. Но договариваемся, что другая больница это, наверное, лучше, ведь здесь Платоше даже кровь перелить не могут. И ужас от встречи имени нашего ребенка и переливания крови в одном предложении парализует.

Мы вдруг оказываемся в совершенно другом мире. Где не ждем, что сейчас малыш быстро поправится, и все станет как раньше, в этом мире царит страшная и пугающая болезнь под названием «лейкоз». Мы хотим выжить.

В ожидании переезда в другую больницу и с новой пугающей информацией время невыносимо медленно тянется. С ребенком на груди я листаю страницы интернет-сайтов, ищу, что значит «острый лейкоз» и что с этим делать. Читаю симптомы, варианты лейкозов. И все, что я нахожу, не радует меня. Там не написано, что это быстро проходит. Это онкология. «В раннем возрасте встречается крайне редко и наиболее вероятен летальный исход». Мои глаза не хотят это видеть, мозг тут же ищет противоположные аргументы и поясняет мне, что там не сказано, что умирают все, значит, шанс есть.

За нами приехала машина. Вещи собраны, мы одеты. В туманном состоянии с ребенком на руках выхожу на воздух. Смотрю на все, как будто со стороны. Мозг не успевает усваивать происходящее и продолжает переваривать статьи, которые я прочитала.

Из инфекционной больницы нас везли на «перевозке». Так назвал этот автомобиль сопровождающий фельдшер. Внешне от скорой помощи не отличается, но не имеет права включать сирену и мигалки. Но, похоже, состояние моего ребенка не считается критическим, поэтому нам заказали такой способ транспортировки. И скорая была ни к чему.

Тем временем малыш бледный, как простынь, и слабый, как никогда.

Какие только ужасные мысли не приходили мне в голову. Очень страшно. Я смотрю на своего малыша, он утомился и уснул. Хорошо, что спит, но плохо, что у него такая сильная слабость. Наклоняюсь к его лицу и слушаю дыхание. Я тоже очень устала и хотела бы сбежать с ним туда, где он здоров, где мы вместе и нет никаких болезней и скорых. И там бы мне хотелось хорошенько выспаться – от переутомления я стала совсем заторможенной.

Мы выехали в сторону центра Москвы, в многопрофильную детскую больницу с отделением гематологии, реанимацией и инфекционными боксами. После шести часов вечера, в будний день, в час пик. Вопрос о переводе Платона решался с раннего утра и до самого вечера, хотя ему требовалось срочное переливание крови. Но эти нестыковки пока еще не дошли до меня, только спустя время я анализировала то, что происходило.

Мы ехали через центр города, вероятно, чтобы минимизировать пробки, но это было невыполнимо. Фактически мы почти и не ехали, скорее всего, пешком этот путь можно было пройти за то же время.

Платон, обессиленный, спал у меня на руках, он был одет в теплую зимнюю одежду, и чтобы ему было не жарко в машине, я расстегнула застежки на конверте и комбинезоне и немного распахнула его. Совершенно потерянная и подавленная смотрела в окно, крепко прижимая к себе любимого малыша. Кажется, я застряла между мыслями и реальностью и где-то из середины смотрела на происходящее. Растерянная, испуганная и абсолютно опустошенная.

Эта поездка врезалась в мою память, и ее не стереть. Мы медленно двигались мимо самых узнаваемых мест столицы, даже проехали восхитительный ресторан, в котором всего чуть больше года назад отмечали день нашей свадьбы, и тогда нам казалось, что счастье будет вечным. А гости желали нам скорее родить малыша. Сейчас же я смотрела на высокие арочные окна ресторана из своей новой реальности, в которой думала только о том, чтобы моему мальчику стало лучше.

И даже когда Платон начал плакать, а потом уже громко кричать, смотря в одну точку, а я разрываться от тревоги, мигалки не включились. Фельдшер, которая нас сопровождала, спросила, не беспокоит ли его животик. Но я знала, что он обычно так не кричит. Тут что-то другое. Я просила включить сирену и ехать быстрее. Но мне ответили, что это не положено, и мы поехали дальше без специальных сигналов. Сначала я требовала и ругалась, параллельно пытаясь хоть как-то помочь крохе. Дула на него, предлагала соску, а потом прижала его к себе и плакала от безысходности, даже не пытаясь вытирать слезы. Они катились по щекам, падали на его зимний комбинезон и скатывались на пол.

Второй эпизод с той же фиксацией взгляда случился на подъезде к больнице. В окно я видела корпус отделения, в которое нас привезли. И снова никто не обратил внимания, а я еще не знала, что так выглядят судороги у младенца.

Затем нас оформляли в инфекционный бокс. Время тянулось, и вот, наконец, мы вошли в комнату, я поставила пакет с вещами на пол, положила Платона на пеленальный столик, чтобы наконец-то снять теплую одежду, и посмотрела по сторонам.