Текст книги "Мама, я тебя люблю. О внутренней силе и бесконечной любви"

Глава 8. Крестины в реанимации

Однажды я поняла, что мой ребенок некрещеный. Мы думали об этом, когда он родился, обсуждали, но до двух месяцев считали его еще слишком маленьким, чтобы окунать в купель в холодное время года. Наступала зима, и только из практических соображений мы планировали крестины на лето. Но в два с половиной месяца Платон заболел. На фоне всего происходящего мыслей о крещении даже не появлялось. И вдруг вопрос его принадлежности к вере стал очень важным для меня.

Я спросила у реаниматолога, можно ли покрестить ребенка в реанимации. Удивительно, но оказывается, крещение в условиях отделения интенсивной терапии разрешено, мне показалось это весьма гуманным и цивилизованным.

Теперь мне предстояло найти священника, который согласится прийти в такое особенное место. Недалеко от больницы было несколько храмов, все-таки центр Москвы. Мы с Женей зашли в один из них, не догадываясь о том, что еще не раз побываем тут в будущем.

Вошли внутрь уютного храма семнадцатого века, с удивительно приятной торжественно-родной атмосферой внутри. В церковной лавке озвучили свой запрос.

– Мы ищем священника, который согласится крестить нашего ребенка в реанимации.

– Есть у нас один, он сможет, другие точно не согласятся, – сообщила женщина, расставляя православную литературу на полках.

– А как его найти? Чтобы точно узнать и договориться о крестинах. Мы бы хотели как можно скорее, – неумело скрывая волнение, говорю я.

Нам дают номер телефона, и я набираю его сразу, как выхожу на улицу.

Отец Александр отвечает тихим, спокойным и приятным голосом. Он соглашается провести обряд крещения. Уточняет возраст малыша и больницу, в которой находится наш сын. Мы договариваемся на послезавтра. И я кладу трубку с чувством некоторого облегчения. Будто я успела сделать что-то важное. И это точно случится, поэтому мне становится немного спокойнее. Но тревога за Платона все равно ни на мгновение не покидает меня.

Послезавтра наступает, и в назначенное время я встречаю у входа в корпус, где находится реанимация, нашего священника. Вдвоем поднимаемся на второй этаж. Я уже предупредила дежурного реаниматолога, ведь как обычно провела здесь весь день. Нас впускают. Надеваю одноразовый халат, шапочку, маску и бахилы. Обрабатываю руки антисептиком. Отец Александр облачается в церковную одежду, но, кроме нее, надевает все то же самое, что и я. По его движениям я понимаю, что ему не в первый раз приходится посещать реанимацию. Проносятся мысли о количестве крещенных им детей и их судьбах, но, не задерживаясь в моей голове, улетучиваются. Вспоминаю, что нужно сообщить ему имена крестных родителей. Спрашиваю, когда это сделать. Он отвечает, что это необязательно. Мы идем по узкому длинному коридору. И я вдруг зачем-то произношу:

– А можете Вы быть крестным отцом моего сына?

Долгая пауза, затем он отвечает:

– Да, пожалуй, – и смотрит на меня. Он видит в моих глазах отчаяние и надежду одновременно. Он видит в них крик о помощи. Он соглашается.

Мы входим в стеклянную палату, где находится Платон. Я смотрю на своего кроху в проводах и трубках. Смотрю на монитор, на который выводятся данные работы аппарата ИВЛ, смотрю на сердечный монитор и давление. Все показатели стабильны. Каждый раз я гляжу на них и жду, что они станут стабильно лучше и он поправится. Но когда они хотя бы стабильны и держатся, это для меня уже хорошо.

Тем временем отец Александр читает молитвы, совершает важный и по-своему красивый обряд и посвящает моего малыша в таинство церкви.

Это мой первый и желанный ребенок. Его крестины я представляла совершенно иначе. Должно было быть лето, гости и праздник. У него была бы красивая крестильная рубашечка. Его держал бы на руках крестный, а мой пухлый и счастливый Платоша всем бы улыбался.

Но сейчас зима, на улице уже темно и очень холодно, в реанимационной палате мы втроем. Я, мой сын и святой отец.

Друзья и близкие часто спрашивали, крещен ли Платоша, когда хотели поддержать. Рассказывали о святынях и чудотворных иконах в храмах и монастырях. И мне хотелось во все это верить, хотелось бежать туда и прикладываться ко всем мощам и иконам, молиться и просить. Но каждый день я ходила к своему сыну в реанимацию и ждала, пустят ли меня сегодня, чтобы его навестить. Уехать куда-то – это значит упустить возможность увидеть малыша и прикоснуться к его маленькой ручке в этот день. И учитывая то, где он находится, каждый визит может быть последним.

В один из дней, навестив утром Платошу, мы решили все-таки поехать в Углич. Там в Успенском храме Алексеевского монастыря находится чудотворная икона «Неугасимая свеча», которая исцеляет тяжелобольных. И это многократно засвидетельствовано разными источниками. Естественно, хотелось использовать любой шанс на спасение.

Мы добрались до монастыря, вошли в храм. Старинный, крошечный и непривычный. Проем в стене для прохода в основную часть очень невысокий, поэтому приходится низко наклоняться. Вероятно, зодчие планировали это, чтобы каждый входящий глубоко поклонился святыне.

Как умела, молилась о здоровье сына у чудотворной иконы «Вратарницы», на ней изображена Богоматерь в темных одеждах с четками и свечой в руках. Конечно, я хотела и просила только одного, чтобы мой ребенок был жив и чтобы он выздоровел. О других сценариях я даже не хотела думать. Вытирая слезы, вспоминала о наших счастливых и беззаботных, по сравнению с сегодняшними, днях. Два месяца мы были друг у друга, и все обязательно должно стать как прежде.

Мое внимание привлекла еще одна икона. Я подошла к ней, закрыла глаза и подумала о Платоне, о его жизни и о том, как сильно его люблю. Вдруг меня ослепила вспышка. Мои глаза были закрыты, но я почувствовала даже с закрытыми веками, будто кто-то сделал снимок камерой с мощной фотовспышкой. Открыла глаза, но все было так же, как и мгновение назад. Прихожане ставили свечи, крестились и негромко молились. Мой муж стоял недалеко и смотрел на икону «Вратарницы». И никакого фотографа или фотооборудования не было. Не знаю, что это было. И был ли в этом какой-то знак или сигнал. Но эта вспышка очень явно отпечаталась в моей памяти.

Было еще несколько попыток поиска защиты у Бога. Мне хотелось схватиться хоть за какую-то соломинку. Что я могла сделать кроме этого? Мой малыш все еще был без лечения, потому что не было точного диагноза. Ему давали только посимптомную терапию. Чтобы хоть как-то поддерживать жизнь.

Помню, как еще в одном храме я подошла к послушнице с вопросом, куда можно поставить свечу не просто о здравии, а об исцелении, и она спросила в ответ:

– А что у вас случилось?

– Мой двухмесячный ребенок в тяжелом состоянии в реанимации, – сквозь слезы проговорила я

– Ну ничего, зато у вас ангелочек будет, – ответила мне женщина в черных одеждах спокойным тоном и удалилась.

Внутри забурлил вулкан негодования, готовый выплеснуть наружу раскаленную лаву в виде громких и гневных криков. Как можно спокойно выдать такую фразу несчастной матери, надеющейся на выздоровление младенца?! Состраданием и эмпатией тут даже не пахло.

Я поджала губы, нахмурилась и ушла.

Глава 9. Диагноз есть

Время шло, Платону не становилось лучше. Скорее даже наоборот. Над его кроваткой значился предполагаемый диагноз со знаком вопроса «острый лейкоз?». Именно со знаком вопроса, потому что даже это единственное предположение было под сомнением.

Но в поддержку этого диагноза почти ничего не было, кроме цитопении, это значит, что в анализе крови показатели количества основных кровяных клеток, тромбоцитов, эритроцитов (их количество и качество отражает показатель гемоглобин) намного ниже нормы. Настолько ниже, что требовались почти ежедневные переливания этих компонентов. Самой редкой, четвертой группы.

Из внешних симптомов у Платона еще до того, как мы попали в больницу, было длительное и упорное повышение температуры, лихорадка, которая не поддавалась лечению антибиотиками, а температура почти не снижалась при использовании обычных жаропонижающих препаратов. Несколько раз, еще дома, его вырвало, стал более частым и без того частый стул (у малышей первых месяцев жизни стул может быть после каждого кормления). Также заметно увеличился животик, я узнала, что это произошло из-за увеличения внутренних органов, печени и селезенки. Когда я искала информацию о возможных причинах такого состояния органов, ничего обнадеживающего не находила. Причиной может быть заболевание крови, лейкоз, тяжелые инфекции. Из всего этого списка не знаешь, что выбрать, чтобы надеяться на быстрое выздоровление. В больнице ни один симптом не прошел, только усугубился. Малыш круглосуточно получал жаропонижающие препараты, и чаще всего температура тела даже с ними была выше 37,5 градуса.

***

В этот зимний день я, как обычно, ехала навестить своего малыша в реанимацию. И не знала, пустят меня сегодня или нет, просижу целый день у неприступной двери с разрывающейся от молока грудью, или мне позволят войти и побыть рядом с любимым сыном.

Но провести день как-то иначе я не хотела. Мне было очень важно находиться рядом.

Как всегда с собой я брала механический молокоотсос, потому что старалась сохранить лактацию, не принимала никаких медикаментов, даже успокоительных, чтобы они не попали в молоко, и ела только полезную еду. Дома по утрам и вечерам я собирала драгоценное детское питание, подписывала каждый пакет датой сбора и, если съела что-то необычное, тоже записывала. Вдруг когда-то на это молоко у малыша будет реакция, мы сможем узнать, в чем причина. Далее пакет отправлялся в морозильную камеру. В этой стабильности был смысл, и он помогал держаться.

Так вот, в этот день я ехала обычным маршрутом. На пригородной электричке до Москвы, затем спустилась в метро, вошла в вагон. Села и устремила вперед почти потухший взгляд. О какой-то бодрости, радости или хорошем настроении даже и речи не было.

И тут в вагон входит женщина с фотографией малыша, на вид не старше трех месяцев. Держит в руках какие-то заламинированные документы, чтобы они не потерлись в процессе показа. А по всему ее облику ясно, что показ происходит очень часто. В каждом вагоне поезда, в течение каждого дня.

– Помогите на лечение ребенка. В тяжелом состоянии лежит в больнице, умирает, спасти нас можете только вы, – профессионально стонет и причитает эта женщина.

На фотографию малыша наклеена полоска бумаги с текстом, напечатанным жирными буквами и крупным шрифтом. Чтобы точно каждый смог прочесть: «Острый лейкоз».

Можете представить себе, какая буря эмоций поднялась во мне? Я была просто в бешенстве. Мне хотелось вскочить, схватить эту нечестную женщину за воротник и кричать ей в лицо: «Если твой ребенок умирает в реанимации с диагнозом острый лейкоз, что ты делаешь тут?! Ходишь по вагонам и собираешь деньги, тряся перед глазами людей заламинированными и тщательно подготовленными бумажками?! Почему ты не рядом с ним? Почему считаешь, что не ты, а эфемерные деньги спасут его жизнь? И на что вообще сбор? На какие лекарства? На платное лечение? Или на заграничную консультацию?»

Конечно, у нее нет никакого малыша и нет диагноза. Это мошенничество чистой воды.

Я кипела и внутренне топала ногами! Ведь это мой сын сейчас находится в реанимации на искусственной вентиляции легких, он получает внутривенное питание и лекарства через центральный катетер, он введен специальными препаратами в бессознательное состояние и круглосуточно спит, потому что в сознании начинает плакать и кричать, пытается вырвать из себя трубочки и снять датчики. Это называется седацией, знает ли об этом мошенница?

Двухмесячный малыш в крайне тяжелом состоянии без мамы рядом. Без мамы, которая нужна ему как воздух. Ведь если мама рядом, значит, все будет хорошо. Каждый ребенок это знает. Мама спасет и накормит.

И он все еще без точного диагноза. А это значит без лечения. Все, что сейчас он получает в реанимации, только каким-то образом поддерживает его жизнь на тонкой грани, но не лечит.

Войдя в новое здание больницы, в котором находится реанимация, я твердо решила, что сегодня поеду с выписками и анализами на консультацию к профессору, который лечит детей с острым лейкозом и другими заболеваниями крови.

Педиатр, к которой мы обращались с еще вполне здоровым Платоном, на плановый осмотр в месяц, поддерживала меня по телефону. Она рекомендовала нам обязательно попасть на консультацию к профессору.

– Тебе нужен лучший гематолог Москвы, уверена, что он разберется.

Немой вопрос в трубку и мысли о том, как же его найти.

– Не знаю, что это, но точно не лейкоз. Вам определенно нужно к нему, он лечит лейкозы и другие заболевания крови. Найдешь в интернете.

– Спасибо.

– Обязательно сообщай, как вы, – и разговор закончился.

Где мне искать этого загадочного профессора, она точно не сказала, контактов тоже не дала. Но я решительно настроилась его разыскать, чего бы это мне ни стоило. Потому что он лучший, так сказал человек, мнению которого я доверяла.

В этот же день я попросила реаниматолога подготовить для меня выписку из истории болезни и сделать копии анализов. А сама занялась поисками чудо-врача в интернете. Не с первой попытки, но я отыскала место его работы среди множества статей о нем и данных им интервью.

Сообщила родным о намерении поехать на консультацию к профессору, детскому гематологу-онкологу. Одобрения не получила. А даже наоборот.

– Уже приезжали разные врачи и смотрели Платона, ты же сама с ними разговаривала. Куда ты собралась?

– А именно он его не смотрел. Я хочу лично приехать и показать выписку и анализы.

– Может, лучше не терять время?

– Нет, я точно поеду. Уже решила.

Мое упрямство помогло добиться необходимой выписки и копий анализов. Правда, почти через неделю ежедневных просьб в адрес реаниматологов. Видимо, я им очень надоела. Хотя до сих пор не понимаю, в чем причина нежелания делать копии.

Навестив любимого малыша и получив на руки долгожданные документы, я готова была ехать. Зима, конец декабря, Платон в реанимации уже почти месяц. Диагноз не подтвердился. Значит, он все еще без лечения. Он на грани жизни и смерти.

На улице уже темнеет, морозный серый день спешит превратиться в темный и мрачный вечер.

Вхожу в автобус, долго еду погруженная мыслями в надежды. Принесет ли мне что-то эта консультация? Или это такая же соломинка, как судорожное посещение святынь? А может, никакого волшебного профессора не будет. Или он скажет все то же самое, что и доктора из той больницы. Покивает головой, сдвинет брови и сообщит, что согласен с мнением специалистов нашей больницы. Потому что нет личной заинтересованности. Или правда не знает.

Получила пропуск. Вошла в главный корпус. Спросила у охраны, как найти кабинет профессора М. Иду. Путаю коридоры, повороты. Кажется, я уже видела эту картину на стене.

Картину? Действительно. Только сейчас я вдруг выныриваю из своих мрачных мыслей и дум о болезни ребенка и надежд на спасение. Замечаю, что я в красивом месте. Яркие стены, мебель, картины на стенах. Не картинки, а репродукции художников. Да, я, похоже, видела их в «Третьяковке» когда-то. Возможно, в прошлой жизни. Потому что уже не понимаю, что жила какой-то другой жизнью. Без ежедневных поездок в реанимацию и серого, смешанного с грязью снега под ногами.

Наконец нахожу нужный кабинет. Обращаю внимание, что на полу наклеены забавные следы, на которых написана фамилия профессора. Отмечаю про себя, что его часто ищут. Понимаю, что он позволяет себя искать и даже помогает найти. Значит, отзывчивый человек. Значит, у него доброе сердце. Столько выводов. А это всего лишь наклейки на полу перед его кабинетом.

Стучусь в дверь. И вдруг осознаю, что уже вечер. Возможно, даже около шести часов. На улице кромешная тьма. Мелькает мысль, что зря приехала. Наверное, нет никого. Но я толкаю дверь. Открыта.

Вхожу в просторную приемную. Там никого. Робко иду вперед. Часть освещения погашена. Горит только пара дальних потолочных ламп. Может, и правда уже никого?

Делаю еще несколько шагов в сторону закрытой двери в конце помещения. Может, постучать?

Только сейчас понимаю, что это неловко, что надо было позвонить и записаться. И вообще, кто едет на консультацию под вечер.

Мне разрешили навестить Платона только спустя несколько часов ожидания, пустили в палату всего на полчаса, потом я сразу взяла подготовленные документы и поехала. Пока добралась до места назначения, настал вечер. Я не смогла пожертвовать драгоценным временем наедине с сыном.

Стучу в дверь.

– Войдите, – отвечает спокойный мужской голос.

Вхожу. Небольшой кабинет с широким окном. Рабочий стол с короткой брифинг-приставкой.

– Здравствуйте, – робко произношу я. – Мне нужен профессор М.

– Это я. Вы записывались?

Ну конечно, нет. Я вообще мгновение назад за дверью поняла, что нужно было записаться, так принято в обществе, но, кажется, мне было не до этикета. И тут моя внутренняя решительность отталкивает чувство неловкости и неудобства, и я сообщаю:

– Нет. Но вы знаете, мне очень нужно с вами проконсультироваться. Мой сын сейчас в реанимации московской больницы. И ему до сих пор не поставили диагноз. А он почти месяц там, и ему всего два месяца, – на одном дыхании выпаливаю я.

Он понимающе кивает. В его глазах сочувствие.

Я вижу, что он действительно хочет мне помочь и сейчас не последует фраза о том, что если бы я была записана, то он поговорил бы со мной, но в данный момент он очень занят, поэтому нужно будет записаться и приехать в другой раз.

– Как он туда попал? – спокойным и располагающим голосом спрашивает доктор.

И я рассказываю нашу короткую и трагическую историю.

Простудился. Была температура, через 5 дней она прошла. Наблюдались у педиатра. Думали, что малыш уже здоров и даже сходили один раз на прогулку. Но спустя два дня температура снова поднялась и тогда уже совсем не снижалась. Сбить ее было почти невозможно. Рассказываю, как мы ходили с малышом по врачам, у них не было единого мнения, один говорил отит, другой опровергал, потом предположили какую-то бактериальную инфекцию, но антибиотики не помогали и температура все также держалась. Как вызывали неотложки и скорые и попали в инфекционную больницу, а оттуда в инфекционный бокс больницы и дальше сразу в реанимацию. Про плохой анализ крови, в котором упали все показатели, и про неподтвержденный диагноз «острый лейкоз», потому что отсутствуют бласты. И даже про то, как нас обвиняли в жизни «под забором».

В руках у меня была сумка, а внутри нее документы. Те самые. Важные бумаги, без которых ни один доктор даже не станет говорить со мной.

Не попросив меня даже показать выписку и анализы, профессор спокойно, но уверенно произнес:

– С вероятностью 99,9 процента мы знаем, какой диагноз у вашего ребенка.

Я крепко сжала сумку с важными, как мне казалось еще пять минут назад, документами, ведь ждала их целую неделю.

Изумление в моих глазах, и в них же немой вопрос.

– Приготовьтесь. Сложное название. Гемофагоцитарный лимфогистиоцитоз. Это лечится.

Мои глаза еще больше округляются. Я слышу диагноз. Неужели он есть. Да еще и лечится!

– Но лечение непростое. Сначала необходимо стабилизировать состояние. А затем требуется пересадка костного мозга. У младенцев мы всегда стараемся провести пересадку как можно ближе к году. В более раннем возрасте это обычно сопряжено с большими рисками. Пересадку необходимо проводить от донора. Родителей для этого, как правило, не рассматриваем.

И тишина. Мне нужно что-то спросить. Столько информации, даже удивительно. За почти месяц молчания и неуверенных предположений так много слов по существу. И все с конкретикой. Даже пересадка и донор. Думаю, что нужно обо всем этом узнать подробнее. Меня не интересует, где мы найдем донора и, возможно, деньги. Для меня главные слова, что есть диагноз и что существует лечение. Мой сын будет жить. Его спасут. Надежда перестала быть тоненькой ниточкой.

– Что-то похожее на этот диагноз я слышала сегодня утром от врача-гематолога, когда была у Платона. Но она высказала это как предположение и впервые за все время, что мы там находимся.

– Вам начали лечение?

– Нет, насколько я знаю, в терапии ничего не изменилось.

– Я бы начал лечение незамедлительно.

Он взял телефон со стола и начал звонить. По разговору я поняла, что это был звонок заведующему гематологией больницы, где лежит мой малыш. Также я поняла, что действительно лечить не начали и что диагноз только сегодня предположили.

Удивительно, но за долгое время постоянной грусти на грани отчаянья и боли я вдруг почувствовала радость. Ничего не произошло, пока состояние Платона такое же, как и утром. Но кое-что изменилось. Появился диагноз. И появился он каким-то совершенно волшебным образом. Зачем я ждала целую неделю этих документов? Они ведь даже не пригодились.

– Спасибо. Спасибо вам большое, – в растерянности пролепетала я. Совершенно не подбирались слова и выражения. Что вообще говорят в такой ситуации? У меня не было никаких паттернов для этого. Вообще, все в моей жизни в последнее время не имело никаких привычных шаблонов.

– Всего доброго, сообщите, пожалуйста, как начнут лечение.

– Обязательно, конечно!

Уже в дверях меня осенило. Как сообщить, куда? И я решилась.

– А можно записать ваш номер, чтобы сообщить? – выдохнула я.

– Ах да, конечно. Записывайте.

На улице меня ждал почти черный бесснежный декабрь. Мне нужно было как-то добраться домой, а в голове крутились мысли о том, что с этого дня появился диагноз, что теперь все будет иначе. Что главное – начать лечение. Незамедлительно. Про пересадку костного мозга и донора. Про то, что, может быть, получится перевести Платошу в эту больницу.

Найти дорогу домой оказалось не самым простым делом, несколько раз я села не в тот автобус, затем уехала не на ту станцию метро, потому что мысли были заняты другими делами, гораздо более важными, чем маршрут до места назначения.

Когда я все-таки добралась домой, Женя уже был там. Я в восхищении рассказывала ему о том, в каком необычном месте была, о внимательном и гениальном профессоре. О том, что наконец-то поставлен диагноз. И что есть лечение, а это значит, что нашего Платошу обязательно спасут! Ведь именно об этом мы мечтаем, он обязательно будет здоров! У нас теперь была не призрачная надежда, а крепкая и уверенная цель. Я говорила, и мы оба вытирали слезы, не обращая на них особого внимания.

Женя был изумлен моим рассказом, он удивлялся всему, что я говорила. Неужели так бывает в нашей стране, в нашей жизни. Что за пересадка такая? А донора где брать, если мы точно не годимся? Он не мог произнести название диагноза и просил меня повторить несколько раз. А я, боясь, что забуду, предусмотрительно записала его сразу, как только вышла от доктора. К тому же когда я училась на биологическом факультете, мне часто приходилось учить сложные научные термины и сложносочиненные латинские названия растений, животных и анатомических обозначений, поэтому мой мозг неплохо справлялся с такими длинными словами.

***

Уже ночью искала любую информацию о диагнозе и лечении. Все, что я находила, было в основном научными работами и диссертациями. Продираясь сквозь дебри научных формулировок, я выуживала главные для меня сведения. Проценты выживаемости, сроки лечения и вероятности. Параллельно читала о пересадке костного мозга и о гемопоэтических клетках. Такие операции обычно проводили пациентам с лейкозами, во всяком случае, информация попадалась только такая, поэтому я читала и о них. Как пригодилось мне здесь мое образование! Ведь если бы я училась не на биофаке, вряд ли бы мне что-то было понятно из того, что попадалось.

Итак, болезнь.

Семейный гемофагоцитарный лимфогистиоцитоз или HLH – генетически обусловленный диагноз. То есть оно наследственное.

Активируется чаще всего любым вирусным заболеванием. Как правило, организму удается справиться с вирусной инфекцией, но начав борьбу, специальные защитные клетки, лимфоциты, не могут остановиться и продолжают ее уже не с чужеродным агентом в организме, а против своих клеток крови (эритроцитов, тромбоцитов и лейкоцитов). Это называется гемофагоцитоз. Можно представить это так. Если в дом влез огромный паук, то здоровый организм берет тапок и убивает паука. Организм пациента с HLH поджигает дом.

Кроме лимфоцитов, в процессе участвуют гистиоциты, это особые клетки, тканевые макрофаги, именно они играют важнейшую роль при излечении от вирусных инфекций. Макрофаги также уничтожают остатки своих и чужеродных разрушенных клеток, например, побежденных бактерий. Но теперь, не видя разницы между своими и чужими, из-за генетической поломки, потому что у них нарушен механизм узнавания и клетка работает неправильно, спасатели разрушают собственные кровеносные клетки.

Когда лимфоциты и клетки-защитники, макрофаги, становятся излишне агрессивными, они начинают атаковать клетки органов: печени, селезенки, кожи, лимфатических узлов, легких и головного мозга. Их деятельность приводит к поражению и разрушению этих органов, а также снижению количества необходимых для нормального функционирования организма клеток крови. По статистике это заболевание встречается у одного ребенка на 50 000 новорожденных в год66
  Румянцев А. Г., Масчан А. А., Масчан М. А., Новичкова Г. А. Федеральные клинические рекомендации по диагностике и лечению гемофагоцитарного лимфогистиоцитоза у детей. М., 2015


[Закрыть].

Именно так было у Платона, первая простуда активировала заболевание, но мы еще об этом ничего не знали. Ни мы, ни врачи, которые его осматривали. Много врачей.

Температура поднималась до 38,6 градуса, но она снижалась с помощью жаропонижающих и вновь поднималась спустя 6—8 часов. И с каждым разом все раньше. В какой-то момент препараты перестали снижать температуру даже на десятые доли градуса.

Это все говорило о том, что в организме идут все эти разрушительные процессы.

К слову, то, что малыш подхватил простуду тогда, когда мы с мужем были здоровы, фактически из воздуха или с одежды, также может быть связано с наличием имунного заболевания.

Чтобы остановить процесс, запущенный инфекцией, разработан лечебный протокол из препаратов химиотерапии. Но он только сдерживает часть возникших процессов. Иммунитет находится в подавленном состоянии, и организм еще сильнее подвержен инфекционной опасности.

Именно поэтому, если есть возможность и подходящий донор, как можно скорее делают «пересадку иммунитета» – костного мозга. Донорские клетки, которые пересаживают пациенту, полностью заменяют его сломанный защитный механизм. И как только клетки начнут полноценную работу, иммунитет восстановится.