Текст книги "Необитаемая"

Татьяна Млынчик
Необитаемая

Всем,

кто продолжает пытаться.

© Млынчик Т.

© ООО «Издательство АСТ»

Глава 1
Ногти

Мутный от кондиционированного пара воздух салона разре́зал младенческий вой. Я подняла взгляд от книги. Началось.

Я пришла пять минут назад, и уже с порога поняла: сегодняшний визит не задался. У стойки ресепшен стояла похожая на пустую улиточную скорлупу коляска, а подоконник, куда я всегда бросала рюкзак, был занят: там валялась тряпичная сумка, из которой ирокезом торчали подгузники и розовая пеленка. За стойкой было пусто, и пока я вешала плащ, из-за угла показалась пожилая женщина с другой коляской, маленькой – из тех, что трансформируются в автокресло. Она сосредоточенно качала люльку, откуда высовывалась большая лысая голова. Вскоре за стойкой появилась администратор и подтвердила визит: мастер скоро пригласит меня за столик.

Я села на диван, достала из рюкзака книгу и стала притворно водить глазами по строчкам. На самом деле я исподтишка косилась на коляску. Мокрое бордовое лицо младенца исказилось в гримасе. Женщина засюсюкала. Меня взбесила эта экспозиция. Я хотела читать роман, потягивать бесплатную воду, которую незаметно поставит рядом кто-то из сотрудниц салона, не замечать фоновую музыку, а потом пойти к маникюрному столику, усесться в лиловое бархатное кресло и подставить ладони спиртовому спрею. Свободной рукой взять пульт от телека, включить что-нибудь вроде «Бриджит Джонс», чтобы избавить себя от зрелища, как похожий на сверло инструмент будет стирать с поверхности моих ногтей зеленый шеллак. Цвет, который я робко подбирала здесь же три недели назад, думая, что вот-вот забеременею, и гадая, какой оттенок из палитры придется по душе моему будущему ребенку.

Но теперь, когда выяснилось, что моя матка снова подкачала: неделю назад из нее со спазмической болью вышла тонна крови, нарощенного гормонами эндометрия и погибший трехдневный эмбрион, – этот зеленый обжигал. Надо было избавиться от него, словно слой лака впитал происходившее на протяжении последних недель, как радужка жертвы – портрет убийцы в детективах.

У меня уже возникало схожее чувство насчет лака. После неудачного секса или какого-то пьяного приключения нужно было не только отмыться в душе, выстирать всю одежду и белье, но и избавиться от химического покрытия, ставшего свидетелем моего позора. Сегодня хотелось того же, и чтобы всё прошло как можно скорее. Пролетело мимо сознания на автомате.

Жужжание инструмента не заглушало младенечий визг. Я принялась щелкать пультом. Наверное, мать ребенка сидит в соседнем зале на педикюре, а бабка сторожит чадо. Но почему бы им не пойти гулять по улицам?

Крик усиливался. Я поморщилась и оглянулась на других посетительниц. Они сидели с невозмутимыми физиономиями, словно ничего из ряда вон не происходило. Мне хотелось выразить негодование, но сказать вслух что-нибудь вроде «уймите его», как это делают некоторые люди в самолетах, я не решалась. А злоба – я ведь пришла, чтобы поскорее избавиться от всех напоминаний о произошедшем, а попала прямиком в шоурум бренда «у всех вокруг есть долбаные младенцы, а у тебя нет», – клубилась внутри. Я обшаривала глазами тетку, уродливые пластиковые погремушки, прикрепленные к коляске, самого ребенка, похожего на резиновую маску Ельцина из передачи «Куклы», и мне хотелось выделить их пунктиром, как в графическом редакторе, и нажать на «Delete».

Руки были в плену у маникюрши, которая проворно снимала лак с моих ногтевых пластин. Пыль летела во все стороны в свете настольной лампы, а я ощущала себя героем «Заводного апельсина» в тот момент, когда его, привязанного, заставили смотреть видеозапись сцен изнасилования под девятую симфонию Бетховена. С завязанными руками я подвергалась такому же бесчеловечному эксперименту – только меня заставляли смотреть на самое естественное, что может быть на этой планете, самое желанное и одновременно ненавидимое мной – на сочащегося слюной и молочным ароматом человеческого детеныша.

* * *

За три недели до этого я сидела в просторном холле клиники репродуктивной медицины. Мягкий свет, окна на Малую Невку, деревянные панели и лампы, по форме напоминающие молекулу ДНК. Это место больше походило на лобби пятизвездочного отеля, чем на медицинское учреждение.

Посетители ожидали своей очереди на длинных диванах, разделенных продолговатыми перегородками. Каждый отрезок между перегородками был рассчитан на двух человек. Очевидно, эргономический прием: чтобы пары могли спокойно шептаться, скрытые от сидящих в других отсеках. Как в Михайловском театре. При свете публика старается не глазеть на обитателей других лож. А как только гигантская хрустальная люстра меркнет, многие бинокли направляются не на сцену, а на незнакомцев напротив. Но если встретить знакомых в театре – приятно, то визит в такую клинику – сродни спиритическому сеансу. Лиц других участников видно быть не должно. Некоторые приходили сюда в темных очках, я не шучу!

Я устроилась на краешке дивана и крутила в руках одну из фирменных ручек, что стояли в стаканчике на столе. Ручка была превосходная: лиловая, с прорезиненным корпусом – такую хватай и кидай в сумку, чтобы с удовольствием писать в блокноте! Тут это, похоже, даже приветствовалось: ручки можно было забирать в качестве сувениров. Я полюбовалась и осторожно опустила ее обратно в стаканчик. На корпусе красовался логотип и вдобавок было напечатано: «Клиника репродуктивной медицины». Достань я такую ручку на совещании, кто-нибудь обязательно обратит внимание. Или коллега схватит ее с моего стола и поинтересуется. И если не вслух, то подумает что-нибудь про себя. Встревоженно глянет, слегка нахмурив брови, словно я больна чем-то вроде рака и должна проходить курс химиотерапии.

Однажды я присутствовала на собеседовании с женщиной тридцати восьми лет. В финале мой коллега, мужчина, спросил, есть ли у нее дети.

– Нет, – без промедления отрезала она.

В ее глазах на миг возникла ледяная стена – и мне всё стало ясно. Это было не «нет, но точно будут потом» или «нет, хочу пока заниматься карьерой». Это было то самое «нет». Мне захотелось пожать ей руку, но я не пошевелилась. …Потом, когда мы уже долго работали вместе, я поняла, что не ошиблась во время встречи с тайной сестрой, а она поняла то же самое про меня. Но мы никогда не говорили об этом. Всё и так ясно.

Тем более всё было ясно с теми, кто сидел на этом диване меж матерчатых перегородок. Говорят, в советское время, когда люди встречали знакомых в церкви, оправдывались: случайно зашел! Никто здесь не совершал лишних телодвижений, не шлялся по холлу, не брал у всех на виду глянцевые, напечатанные на финской бумаге буклеты.

Я была в клинике уже не один десяток раз – и мало того, что позволяла себе вглядываться в людей, в этот раз решила взять со стола буклет и показательно начала его листать. Текст рассказывал о донорах спермы. Перед заключением договора можно не только узнать всё о здоровье и истории жизни донора, но даже прослушать запись его голоса и прочитать мотивационное эссе, которое тот написал специально для банка клиники. Хотела бы я заполучить доступ к библиотеке этих текстов…

Мне представился гладко причесанный мужчина в очках и расстегнутом бархатном пиджаке, который усаживается за стол в квартире с видом на Матисов остров, берет со стола лиловую ручку и принимается сочинять эссе для людей, которые станут официальными родителями его будущего ребенка. Ребенка, которого он никогда в жизни не увидит. Он даже не будет знать, существует этот ребенок или нет. Один он или их пятеро. Каков мотив этого дядьки? Не говорите, что деньги, – слишком скучно.

Через двадцать пять лет его сын, рожденный в чужой семье, живущий в Риге, студент программы MBA, найдет в комоде у мамаши пожелтевшие листки бумаги – и узна́ет, что его биологический отец был музыкантом оркестра Мариинского театра, играл на ударных. Ходил с круглым чехлом за спиной и жил рядом с музеем Блока…

Из размышлений меня вырвал голос медсестры, приглашающей на прием. Я вскочила, сунула буклет в рюкзак.

Пора поговорить об очередной попытке зачатия. Моем четвертом ЭКО.́́

* * *

Впервые о бездетности я услышала лет в десять.

Мы с братом проводили каникулы у бабушки в Белоруссии. Дядя, папин младший брат, тогда начал заниматься бизнесом – середина девяностых, у него уже был свой офис… Что они там делали: продавали, покупали или же мутили что-то на только что возникшем фондовом рынке, – теперь можно только догадываться. Нас с братом привели в офис на экскурсию, включили комп, дали поиграть в «Поле чудес» или «Вульф» – уже не помню.

Зато очень хорошо помню дядиного партнера по бизнесу – Володю, или, как его звали все вокруг, Вольдемара. Это был долговязый тип с костлявым лицом, в огромном пиджаке и темных очках. Он громко смеялся, подшучивал надо мной и братом и показал мне фак, спросив, знаю ли я, что это такое. У Вольдемара была невеста, тощая блондинка в красном платье. Она подходила к нему и садилась прямо на колени. Меня напугала их развязность.

Год спустя, когда мы снова приехали в Белоруссию, выяснилось, что дядя рассорился с Вольдемаром, что-то они не поделили, и бабушка обругивала горе-партнера и бывшего друга. Под конец она заключила: «Ничего. Бог их наказал. Страшным несчастьем. Он не дает им зачать детей». Я вспомнила эту блондинку, копию мультяшной жены кролика Роджера, сверкающие темные очки Вольдемара, – и представила, как они садятся в свой «Мерс» под повторяющееся эхо бабушкиных слов: «Бог наказал их. Он не дает им зачать детей».

Он

Не

Дает

Им

Зачать

Детей

В универсуме бабушки зачать должен был разрешить Бог. Дать зачать. Значит, это Он не дает мне сделать это уже пять лет?

За эти годы я настолько привыкла использовать слово «зачать», что совсем забыла о временах, когда в моем лексиконе имелся другой глагол. Замужество вывернуло все смыслы – и ввело термин «зачать». Как политики вводят новые понятия, переименовывают привычные вещи на свой лад. Распад Советского Союза стал Перестройкой. Изменение климата – климатическим кризисом. Война – специальной операцией. Так, со штампом в паспорте, на смену старому доброму, знакомому каждой русской девушке лихому и злобному «залететь» пришло блаженное слово «зачать».

Залететь было нельзя ни при каких обстоятельствах. И наказанием божьим в моей личной атрибуции на протяжении десятка с лишним лет считался именно залет. Страх прилагался к сексу, начиная с самого первого раза. «А вдруг я уже залетела? – писала я в своем подростковом дневнике. – Не знаю, где был презерватив в конце…» Выяснить наверняка можно было только с помощью одноразовых тестов на беременность. Иногда мы с подружками делали их вместе, по очереди, в школьном туалете. Прогнозировать сценарий, при котором я бы оказалась беременной в пятнадцать лет, не хотелось совершенно. Секс был опасным занятием, сродни экстремальному спорту.

Однажды после школы в квартире одноклассника проходила вечеринка, и мы с моим тогдашним парнем улизнули в пустую комнату. Когда всё кончилось, мы увидели, что презерватив порвался. Меня охватила паника. Я закрылась в ванной с двумя подружками и рыдала, уверенная, что чертов ребенок уже растет внутри меня. Парни столпились у двери и совещались взволнованными голосами. В итоге один из них, подлиза, учившийся на класс младше, кинулся в аптеку и накупил там всевозможных противозачаточных таблеток. Потом мы стояли у метро «Лиговский проспект» под дождем, он совал мне в руки и карманы белые коробочки, а я считала это чем-то вроде подвига. Мой парень обнимал меня, прижимался лбом к моему лбу и шептал, что мы всё решим. Но я знала, что он ничего тут не решает.

Дома я раскрыла инструкцию к таблеткам, тупо уставилась в ряды маленьких кружочков и силилась понять, что с ними делать – упаковка была рассчитана на длительный прием, на месяц или два. Тогда никто из нас еще не подозревал о существовании «Постинора».

Серьезные противозачаточные, оральные контрацептивы, как шепотом, нервно хихикая, мы говорили друг другу на ухо, как оказалось, надо было принимать непрерывно, курсами; ходили слухи, что от них можно потолстеть или повредиться умом. Кроме того, их должен был подобрать и выписать гинеколог, – чтобы получить рецепт, надо было выдержать осмотр, признаться, что уже не девственница, что занимаешься сексом. Это было немыслимо для пятнадцатилетних школьниц.

А потом нам кто-то рассказал о существовании «Постинора». Волшебная пара таблеток: глотаешь одну, если не уверена в том, что контакт был защищенным, ждешь сутки и пьешь вторую, дней через пять получаешь месячные.

Мы с девочками жрали «Постинор» чуть ли не каждый месяц. Как это влияло на цикл и на здоровье – нас не волновало. Главным было – не допустить худшего. Путь до аптеки, смущенное тихое: «Постинор», мысленная заготовка на случай вопросов, что это для мамы, пара сотен рублей в окошечко – и розовая коробочка, которую быстро суешь в карман. Можно дальше спокойно ходить в школу, на кружки и не ждать заветную кровь на трусах по две или три недели.

Возня с тестами, «Постинор» и мытарства в ожидании месячных добавляли в жизнь флер тайны и настоящих взрослых дел. Только что проглотившая в туалете и запившая водой из-под крана очередной «Постинор», я снисходительно смотрела на одноклассниц, которые, наверное, и не целовались-то еще ни разу. Возвращалась за парту и подмигивала своему парню, голубоглазому, самому красивому в параллели, сладостно промотав в голове всё, что он делал со мной накануне. Решила вопрос. Вот это – жизнь. Не то, что эти ваши косички, ДЗ и другая скучища.

Тесты с одной полоской я складывала в конвертики, приклеенные к задней обложке дневников. Они и сейчас там. О том, чтобы выбросить тест, упаковку от него или от «Постинора» в мусорное ведро дома, не могло быть и речи. Всё это уносилось в заднем кармане рюкзака, на молнии, и выбрасывалось в урны на улице.

Рожать ребенка можно было только в далекой будущей жизни. Обязательно от мужа, а не от какого-то там бойфренда, одноклассника или знакомого скейтера с БКЗ.

В иерархии треша, который может случиться в жизни меня-десятиклассницы, залет был вершиной пирамиды. Поймали с сигаретами, поймали с алкоголем, спалили неделю прогулов, учительница алгебры наговорила гадостей на родительском собрании, – всё это было прелюдией, ерундой, которую можно было без труда разрулить, перетерпев ссору с мамой и выдержав месяц без гулянок после школы. А вот что грозило в случае залета, даже представить было страшно. Химерами метались в воздухе вокруг легенды о том, как кто-то из одиннадцатиклассниц делал аборт. Мне представлялись мрачный разговор, давление, слёзы, разочарованный взгляд папы, наконец, необходимость, глядя в глаза родителям и бабушке, признать, что занимаешься сексом.

О сексе со мной никогда и ни при каких обстоятельствах не говорили. В раннем детстве мама объяснила, откуда берутся дети, на каких-то абстрактных примерах вроде семечек. О том, что нужно предохраняться, и о существовании, например, СПИДа я узнала из статей в журнале «YES» и фильма «Детки».

«Детки» появились в школе на кассете, которую передавали из рук в руки. Мы собирались, чтобы посмотреть фильм вместе у кого-нибудь дома, непременно без родителей. «Детки» в каком-то смысле зеркалили нас самих. Там показаны одни сутки из жизни подростков с Манхэттена. Они болтаются по улицам, пьют, и в финале героиня, у которой секс был только однажды в жизни, выясняет, что подхватила ВИЧ.

Мы тоже были подростками из центровых школ, которые прогуливали уроки, болтались по улицам Петербурга, а зимой прятались в кофейнях, барах или залах Эрмитажа, куда школьников пускали бесплатно, на карманные деньги покупали сигареты, пиво, коктейли и мешочки травы, жили, в основном, в расселенных коммуналках, которые пустовали днем, пока наши родители зарабатывали деньги в офисах. Информацию о презервативах и СПИДе мы усваивали не от застенчивых мам и пап, прятавших разноцветные пачки презервативов между смокингами и платьями в своих шкафах и гардеробных, а из фильмов или глянцевых журналов для девочек-подростков.

«YES» стоил довольно дорого, иногда мне покупала его мама, но существовал и более бюджетный вариант, «Cool Girl». Там был занятного формата разворот, посвященный сексу, – фотокомикс. Например, с таким сюжетом: парень и девушка начинают встречаться, дело доходит до постели. Девушка еще не готова к близости, но парень настаивает. Комикс подталкивал маленьких читательниц к размышлению: кто прав в этой истории? Девушка, которая еще не хочет лишиться девственности, – или парень, который давит на нее и грозит бросить, если она не согласится? Что она выберет: потерять парня – или сохранить, но при этом предать себя и лишиться девственности? А как поступила бы ты? А как поступила бы я?

«Не готова. Не готова. Не готова», – писала я в дневниках. Потом – уже почти готова, но хотела бы сделать это со своим парнем. Потом: хочу поскорее сделать это, преодолеть барьер, избавиться от девственности. Надо поспорить с подругой, что сделаем это до конца учебного года. Зарубиться. Говорят, это жутко больно. Надо поскорее с этим разобраться.

Мы с подружками покупали «Cool Girl» – и первым делом с жадностью отыскивали разворот с фотокомиксом. Родители не смотрели, что я там читаю. Журналы валялись на столе среди моих тетрадей и стояли на полках рядом с учебниками. Но так было не у всех.

В деревне, в трех часах езды от города, у нас была половина старинного деревенского дома. Моя «дачная» подруга Любка жила с мамой и бабушкой в Кронштадте, а летом они снимали веранду в нашей деревне. Любкина бабушка была на редкость консервативной, а еще страдала чем-то вроде деменции, так что можно было переводить время на пару часов назад – и гулять до полуночи, а не до десяти, чем Любка с удовольствием и занималась. Сама бабушка походила на распухшего домовенка Кузю: седые волосы, торчавшие в разные стороны, темные расфокусированные глаза, меховая жилетка поверх исполинской ночной рубашки. Бо́льшую часть дня она проводила за разгадыванием кроссвордов, лежа на тахте, но иногда со скрипом и пыхтением поднималась и шаркала к столу посмотреть, что мы там рисуем. И проверяла всё, что читала Любка. Поэтому та вырывала из журналов развороты с фотокомиксами про секс и прятала их в своей тумбочке, под клубком разноцветных ниток мулине, из которых мы плели фенечки. Однажды, пока мы были на озере, бабушка залезла в тумбочку и обнаружила архив. Когда Любка явилась домой, бабушка обозвала ее проституткой, а изодранные развороты, которые швырнула ей в лицо, – коллекцией порнографии.

– А ты что? – спросила я Любку, когда вечером того же дня мы сидели на своих великах посреди пыльной деревенской дороги.

– Ржала, как дурочка, и говорила, что под дождик из обрывков попала, – Любка хитро сощурила глаза.

Мнение бабушки ее, судя по всему, не волновало: поорет и забудет. Такая реакция поразила меня больше самого факта постыдной находки. Любка была себе на уме, не то, что я. Я бы умерла от стыда, не знала бы, как смотреть в глаза своей бабушке, отношения с которой надо было бы восстанавливать всё последующее лето, случись такое в нашем доме. Я ежилась от страха при одной мысли об этом. Любка же откуда-то знала, что журналы – это нормально, ничего стыдного в них нет, а всё эти крики про проституцию и порнографию – часть идиотской вселенной, в которой жила давно выжившая из ума старуха, и проникать туда Любке было вовсе не обязательно.

Я же обитала во вселенной собственной бабушки – поэтому страшилась ее осуждения, нового мнения о себе. Раз взрослые об этом не говорят – значит, это что-то запретное. Как курение. Значит, всё, связанное с этим, стоит держать в секрете. Ведь их реакция – непредсказуема. Реакцию Любкиной бабушки я уже узнала, и, хотя и подозревала, что моя бабушка – другая: она носила спортивный костюм, короткую стрижку, целыми днями работала в саду и читала, – тем не менее, рисковать мне не хотелось. Легче было притворяться, что соблюдаю все правила (которых, кстати, никто никогда мне не обозначал), – и я тоже стала выдирать развороты с фотокомиксами и убирать их с видных мест, прятать в книжном шкафу вместе со старыми, давно прочитанными компьютерными журналами младшего брата.

* * *

В вестибюль вышла медсестра в фиолетовом костюме и пригласила меня на прием. Мой врач, высокая дама с копной темных кудрявых волос и длинными ресницами, сидела за столом, деловито уткнувшись в монитор. На стеллаже справа стояли многочисленные рамки с фото детей разных возрастов. Ее это дети, или дети, выведенные в результате ее трудов, спросить я никогда не решалась.

– Итак… – начала она.

– Пришла на осмотр после неудавшегося… – протараторила я, чтобы сразу перейти к сути.

После очередного безрезультатного ЭКО, которое мы сделали накануне Нового года, она позвала меня на прием. Но я была не в состоянии явиться в клинику и обсуждать всё произошедшее с моим телом. Собралась с духом – только сейчас, в середине весны.

– Пожалуйста, – она указала рукой на дверь в соседнюю комнату, где в тени за ширмой притаилось гинекологическое кресло.

Мне не надо было объяснять, что делать, ведь я проходила это уже сотни раз. Зайти за ширму, снять джинсы, носки и трусы, натянуть хлопковые бахилы-тапочки и залезть в кресло. Бёдра улеглись в подставки, и, хотя колени норовили машинально свестись, я уже давно не испытывала стыда или смущения. Она подошла к креслу сбоку и начала делать УЗИ. Уставилась в экран.

– Задержка была последний раз?

– Да, дня на три, – ответила я.

Эти три дня я провела в тайной надежде, что забеременела сама.

– Тут киста, – она ткнула пальцем в черно-белые блики на экране. – Это бывает. Уйдет сама через цикл или прямо в этом, – она пару раз щелкнула пальцами по клавиатуре, потом вынула из меня палочку. – Пойдемте.

С шлепком стянула резиновые перчатки и удалилась обратно за свой стол. Я спрыгнула с кресла, оделась и уселась перед ней.

– Готовы к подсадке в следующем цикле? – она шарила глазами по экрану. – Что у нас там осталось?

– Один, – ответила я. – Он один.

– Теперь вижу.

– Он как по качеству? – я не сразу набралась смелости, чтобы задать вопрос.

– Хороший, – она кивнула. – Можно делать.

– А киста?

– Предлагаю встретиться через две недели, убедиться, что она рассосалась, и тогда… Вы же готовы начать в следующем цикле?

– А чего тянуть? – встрепенулась я, словно всё было заранее решено.

На самом деле, я еще не обсуждала этот вопрос ни с собой, ни с мужем. В голове лишь мелькнуло циничное осознание, что перенос во много раз дешевле полного цикла ЭКО, и поэтому можно провернуть дело, не откладывая. Здесь, в кабинете этой уверенной, лет на пять старше меня женщины с цепким взглядом всё казалось простым и логичным. Вот таблицы на экране ее компьютера, вот фотки изнеженных младенцев, вот деликатная медсестра, вот зеленая книжица, что полагалась каждой, кто проходит тут процедуру экстракорпорального оплодотворения, в которой врач уже пишет план действий…

Все часы, проведенные в рефлексии, улетели куда-то в форточку и растворились в стылом воздухе над Малой Невкой. Все вопросы, которые я хотела, но боялась задать, утонули в глотке. Например, почему мне было невыносимо психологически после очередной неудачи? Почему, просыпаясь по утрам, я часами не могла встать с кровати? Не из-за того ли, что уже погибший, но ещё не исторгнутый наружу эмбрион отравлял мое нутро? Это его сизые несуществующие губы нашептывали мне, что прекратить всё это можно – только одним способом? Связано ли это с гормональными препаратами, которые мне пришлось принимать горстями, или еще с чем-то?

Но, разумеется, ни о чем из этого я не спросила. Ее деловой тон, проворность, взгляд, скупость на слова – не располагали к нытью и туманным формулировкам вроде «было скверно на душе». И я запихнула их подальше, как развороты с фотокомиксами в деревенский книжный шкаф. Так, бессознательно, я в четвертый раз угодила в протокол ЭКО. Будто не сама управляла событиями, а они несли меня по реке могучей воли внешнего мира. И чем дольше это продолжалось, тем меньше я понимала, что́ со мной происходит.

Зимой я случайно узнала, что с одной из соосновательниц клиники дружит моя знакомая. Вооружившись рекомендацией, я отправилась поговорить с ней. Мне хотелось обсудить происходящее в доверительной обстановке, без холодного делового взгляда врача на приеме, а заодно избавиться от ощущения, что, поскольку я плачу за эти ЭКО гору денег, то не могу до конца доверять кудрявой врачихе и вежливым медсестрам. Ведь продажа услуг всегда окружена химерами маркетинговых технологий. Откуда я знаю: может, у меня в последний раз не получилось вообще ни одного эмбриона? А в клинике, чтобы не останавливать цикл, каждый этап которого стоит очередного транша с моей карточки, просто играют спектакль? Или они уже давно нашли и знают причину моей бездетности, но не говорят, чтобы я по-прежнему отваливала круглые суммы раз за разом? Поэтому возможность поговорить с кем-то «типа своим» нельзя было упускать.

Соосновательница клиники оказалась коренастой грузинкой в очках-кошечках. Она сразу перешла на «ты» и принялась громогласно меня опрашивать. Когда я сообщила, что уже пятый год пытаюсь забеременеть и три года вожусь с ЭКО, она одернула меня и, загибая пальцы, стала считать – сколько это в неделях, после чего заключила, что эти мои патетические три года на самом деле – всего лишь пара десятков недель в пересчете на голую сумму временных затрат.

– Пойми, ты уже внутри этого процесса! Ничего не поменять, ты не отмотаешь время, это твоя жизнь, – с этими словами она обвела рукой стены вокруг.

Я в ответ рассказала ей о черной тоске на фоне последней неудачи.

– У тебя же всё устроено в жизни, так? – она посмотрела на меня поверх очков. – Всё есть, это видно. А тут, – она хлопнула в ладоши, – не задалось! А тебе надо теперь и это тоже… – Ее речь звучала так, что казалось, это не настоящий врач, а актриса, которую только что загримировали и нарядили в белый халат прямо тут, за ширмой. – Хочешь всего сразу, да?

– Хочу, – эхом отозвалась я.

– Так вот те, кто хотят, моя хорошая, – она поправила очки. – Реально хотят. Бросают на это все силы. Вообще всё. Готова ты на такое?

Я сглотнула и промямлила, что не могу подчинить всю свою жизнь одному лишь ЭКО.

– Вот! – крикнула она и ткнула пальцем в воздух около моего лица. – Вот, куда смотреть надо! А те, кто реально хочет, они…Знаешь, какие они у меня упорные? Они полностью освобождают свое время и мысли, чтобы получить беременность! По полгода отсюда не вылезают. Они живут тут!

Я не знала, что на это ответить. Она наконец угомонилась – и посмотрела в монитор.

– А еще знаешь, что? Вот у тебя, смотрю, никаких проблем, у мужа тоже. Это однозначно клеточный фактор. Может, и поблагодарить надо свой организм, что он не дает ходу нежильцам? Ведь как бывает? Прижиться-то он прижился, а потом – оп! На третьем месяце видим, что плод без рук! Без рук! И что ты будешь с ним делать? Я тебе так скажу – вот этот вот этап, ступень, на которую ты залезть не можешь, это только самое начало.… И стоит как следует обдумать, нужны ли тебе вообще эти проблемы…

По дороге с той встречи я рулила по Адмиралтейской набережной, пялилась на памятник царю-плотнику, на котором Петр похож на пузатую рыбину, и размышляла о том, каким образом забеременевшие жертвы насильников успевают «освободить голову» от других дел, чтобы ребенок незамедлительно пришел в их жизнь.

Вспомнилась повесть Веллера «Самовар». Самовар – это инвалид без конечностей. Герои Веллера – как раз такие инвалиды, они живут в засекреченном госпитале в СССР, и у них особенно мощно работает мозг. Люди Икс жутковатого советского разлива.

Как-то на просторах интернета я встретила историю девушки, которая всем сердцем хотела детей. Из-за проблем со здоровьем мужа им пришлось обратиться к ЭКО. В результате гормональных уколов у нее случилась гиперстимуляция яичников – это когда яйцеклеток образуется слишком много, двадцать, а то и тридцать. После соединения со спермой многие из них успешно оплодотворились – и в криобанк поехало более десяти эмбрионов. Девушка не знала, что так бывает, она не разбиралась в нюансах ЭКО до того, как прибегла к его помощи. Ей подсадили один эмбрион, она родила дочь. Но она не могла перестать думать о десяти других замороженных детях. Она не знала, что́ с ними делать, но не хотела их убивать. Она писала, что, если начнет рожать их по одному, то весь процесс займет больше пятнадцати лет. Но о том, чтобы оставить их в ледяном холоде или отправить в отходы, она не может даже помыслить. Она не могла спать, есть и нормально жить, раздираемая жутким внутренним конфликтом. Она никогда не пошла бы на ЭКО, если бы знала, чем это обернется.

В отличие от этой девушки, я к четвертому разу хорошо представляла всю механику происходящего. И уже ничего не боялась. Меня ждал мой единственный замороженный эмбрион, «снежинка», как их называют женщины на сетевых форумах.

К этому разу я очерствела настолько, что решила вести себя так, будто вообще ничего не происходит. Даже не бросать курить. Позволять себе бокальчик игристого. Делать всё ровно наоборот, чем в первые разы, когда мне казалось, что даже ароматизированный крем, намазанный на кожу живота, может помешать прикреплению эмбриона. А если не думать об этом, не психовать и не рефлексировать, – тогда, может, прокатит?

Сколько эмбрионов, сколько будущих «самоваров» я еще должна убить, чтобы наконец прокатило, Бог отвлекся на более важные дела и, может, случайно дал мне залететь?

* * *

На краю маникюрного стола стоял хрустальный стакан. Крошечной скрепкой к его краю был прикреплен квадратик картона, на котором было напечатано:

Ты потрясающая.

Я поднялась из-за стола, неловкое движение – и стакан полетел вниз.

Стекло брызнуло во все стороны. Бабуля покачнулась и, как солдат на поле боя, попыталась накрыть собой люльку.

Переступив бумажку «Ты потрясающая», которая теперь плавала в луже воды и осколков, я вышла из зала.

Меня интересовал только новый цвет моих ногтей.