Текст книги "Мужская тетрадь"

Нежная кровь

Фильм Глеба Панфилова «Романовы: венценосная семья»

Фильмы Глеба Панфилова всегда отличались качеством добротной и умелой работы, будто крепкие ладные дома, срубленные толковым плотником, дома, в которых людям (и зрителям, и актерам) интересно и удобно жить. Но, конечно, никогда еще режиссер не возводил такого трудного дома, как «Романовы: венценосная семья». Этот скорбный фильм, чье воплощение заняло у Панфилова и его трудового коллектива около десяти лет жизни, создан не для легкомысленного «понравилось – не понравилось». Он сделан для общенационального просмотра, после которого возможны, да и неизбежны любые битвы мнений. Однако смотреть мыслящим россиянам это надобно. Что делать! Счастливцы взмывают к далеким мирам хранить порядок и законность в Галактике, выигрывают звездные войны и лихо предотвращают – на раз! – конец света. А нам бы со своей историей разобраться, своих мертвецов похоронить да оплакать…

Картина Панфилова обладает достоинством внятного и подробного повествования; канва событий, портретное сходство и обстоятельства быта реконструированы, а такая вещь, как, например, царский поезд, даже изумляет богатством деталей. Как жила и как умирала семья последнего русского царя, зритель узнает в достаточной мере полно и точно. Но я оказалась в числе сторонников фильма не поэтому. Судьба Николая Романова для меня – звено в цепи русской трагедии, и этот фильм я прочла главным образом как художественное воплощение трагедии культуры.

Семья Романовых находилась на вершинах русской культуры и являлась ее апофеозом. Их дворцы, парады, обеды и балеты, весь их быт и они сами – все это было высшей точкой развития культуры, дворянской, усадебной, «вишнево-садовой». Эта нежная, совестливая, изысканная культура вырабатывала определенный тип личности и способ взаимоотношений. Тихий, узкоплечий, деликатный царь (Александр Галибин) с его робкими и пронзительными голубыми глазами – точь-в-точь тургеневский или чеховский помещик, немножко тайком попивающий и вздыхающий над фотографиями далекой возлюбленной (Матильды Кшесинской то есть). Его властная – только над ним одним – жена (Линда Белингхем). Четыре прелестные барышни-царевны (Юлия Новикова, Ксения Качалина, Ольга Будина, Ольга Васильева), что распевают романсы и украдкой читают Мопассана. Чистый до ангельской прозрачности барчук-царевич (Владимир Грачев). Соединенные любовью, Романовы сливаются в коллективную личность, трогательную и прекрасную. Эта личность возвышенна и благородна. Она рождена уникальной культурой, облагораживающей и утончающей человека.

Но облагораживающей и утончающей его – до полной нежизнеспособности. В грубом и яростном мире такой человек обречен. Нежный человек не может плюнуть на пол, грязно выругаться, оскорбить женщину, ударить ребенка – но он не в состоянии и принимать простые и жесткие решения, дать отпор врагу, проявить разумную властность. Семья Романовых гипертрофированно женственна, женственна до болезни – четверо дочерей и только один неизлечимо больной сын. Кстати вспоминаются чеховские три сестры, тоже истонченные и разнеженные настолько, что не могут дать элементарный отпор пошлой дуре, явившейся разрушить их жизнь. Сама по себе женственность прекрасна, и прекрасны «белые княжны» – особенно Ольга, чья нежная улыбка и печальные глаза уже будто не от мира сего, это там, в потусторонней лазури, так печалятся о людях и так им улыбаются. Царевны танцуют, смеются, поют, плачут о том, что «нас теперь замуж никто не возьмет», но они уже не более реальны, чем сильфиды и вилисы, и недаром они все хворают, все лежат в своих девичьих постельках. Пронзительно смотрится сцена, когда после тифа царевен стригут наголо – это пострижение еще один шаг от мира, от подлого мира, который их предал и убил. А царевне Ольге потребовалось даже переливание крови – нежная кровь Романовых больше не дает сил жить, и Ольге переливают кровь веселого славного солдатика Денисова, что дерзко и смущенно заглядывался было на царскую дочку, да так оно все взглядами и изошло… Женственность прекрасна, но без союза с мужественностью обречена гибели. Нежная кровь исключает повелевание огромной империей. Лейтмотив картины Панфилова – тягучая и скорбная песня «Степь да степь кругом», песня о достойном, добропорядочном умирании. Ее поет в одиночестве едущий в царском поезде Николай Романов – чудесный человек и отвратительный царь. Когда он, со вздохами, слезами, душераздирающе жалкий, собирается подписывать отречение от престола, хочется закричать ему, как дети кричат зайчику на детских спектаклях: «Не надо! Не ходи! Там волк!» «Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути». Начинается крестный путь Романовых от Александровского дворца до подвала Ипатьевского дома. В начале сей эстафеты будет находиться еще вполне человекообразный А.Ф. Керенский (Михаил Ефремов), амбициозный и самовлюбленный, но воспитанный той же самой культурой. Но в конце явится чудовищный Юровский со сворой нелюдей (все ж таки двое из них откажутся стрелять в женщин и ребенка). И погибнут не одни Романовы. Погибнет вся оранжерея дворянской культуры по всей России. Культуры, которая создала дивные формы жизни, высочайшие художественные ценности, воспитала тысячи людей облагороженного образа – и оказалась катастрофически неспособна к самозащите. Дунул ветер истории, смял нежные покровы изящного быта, растоптал символы и условности, и пришли здоровые человеки с ружьем, сморкающиеся в два пальца. Только ничегошеньки по части культуры они толком и не создали, так и пришлось пробавляться «Лебединым озером» и Тургеневым с Чеховым…

Ценность семьи как микрокосмоса культуры воспета Панфиловым искренне и громко, можно сказать навзрыд. Несмотря на постановочный размах и шум истории, фильм получился камерный, исключительно сосредоточенный на Романовых. Лица из враждебного мира – скажем, хитрый иезуит Свердлов (Кирилл Козаков) или рефлексирующий комиссар Яковлев (Игорь Скляр) – обозначены режиссером четко, резко и без всякого желания понять их логику и психологию. Конечно, элегическая интонация нелегка для столь длительного зрительного проживания. Но это – версия Панфилова, его взгляд, его Романовы.

К числу недостатков фильма я бы отнесла пейзажные длинноты, некоторую топорность иных диалогов, не всегда удачный грим (особенно у большевиков) и чопорность и сухость Линды Белингхем, игра которой не оставляет сомнений в том, что перед нами внучка королевы Виктории, но почти ничего к сему не прибавляет.

И вот что хотелось бы заметить напоследок.

Наши видные режиссеры в своих последних исследованиях отправились в плавание по далекому прошлому. Дальше всех уплыл Никита Михалков (1886 – время «Сибирского цирюльника»), потом Глеб Панфилов (1917-18), потом Александр Сокуров («Телец» – 1922, «Молох» – 1942), потом Алексей Герман («Хрусталев, машину!» – 1953 год). Из своих испытаний и плаваний вышли они, каждый по-своему, с честью или хотя бы славой. Однако художественное освоение современности несколько осиротело. Изображение родной действительности в кино страстно оставляет желать лучшего. А потому позволю себе надеяться, что наши режиссеры-пассеисты найдут когда-нибудь время и место и для заметок о дне сегодняшнем.

Таковы уж мы, людишки: пока живые – об живом и думаем.

Июль 2000

Сон разума рождает чудовищ

«Хрусталев, машину!» Алексея Германа

Мы все отличненько знаем, как должен жить кинорежиссер. Он должен взять интересный сценарий, сделать нужный и понятный фильм, показать его широким и простым зрителям, что там еще… раскланяться, в общем. Можно приз получить, тоже раскланяться… ну, там что-нибудь деньгами взять, это ничего. Вот. Кого-то выучили кино снимать, он снимает. Кто-то приучился смотреть кино, он смотрит. Зачем? А пес его знает. Такая уж петрушка. Не нами, как говорится, заведено, не нами, Бог даст, и кончится.

И есть какие-то тяжелые, неприятные люди, вроде Алексея Германа, которые из всего делают головную боль. Не могут просто так снять кино да и показать – всё с фокусами и вывертами, пригорками да ручейками. Велика важность – фильм. Что мы, фильмов не видели? Нас еще попросить надо фильмы-то ваши смотреть. У нас у самих, может быть, теща во ВГИК поступала.

Шуткой-смехом, но, конечно, история вокруг картины Алексея Германа «Хрусталев, машину!» наросла изрядная. И снимал-то он восемь лет, и пальму каннскую прошляпил, и нарочно кино свое не показывает, раздувает ажиотаж вокруг своей дутой фигуры. Да и кому придет в голову, глядя на этого могучего, ярчайшего, клокочущего энергией человека, блистательного рассказчика, безапелляционно раздающего оценки всему и всем, что он может до нервной дрожи, до горькой тоски бояться непонимания, отвержения и нелюбви, что каннский неуспех подействовал на него, как на Чехова – провал «Чайки» (Антон Павлович, о чьей смелости и мудрости трудно спорить, стал всячески избегать собственных премьер и даже спектакли МХТ увидел только тогда, когда театр привез их в Ялту)…

И вот тот самый легендарный фильм, та затонувшая Атлантида, узреть которую мечтают все киноманы страны, начинает всплывать к людям. Были уже камерные премьеры в Петербурге и Москве, так что надейся, о зритель, и не кричи попусту: «Герман, картину!» Эта картина тебя найдет. Она выдернет тебя из твоей привычной жизни, ударит, ошарашит, замучает, перевернет все представления о возможном и допустимом в кинематографе – и потом отпустит на волю, оглушенного, с вытаращенными глазами. Так выходили, потеряв дар речи, именитые зрители из маленького зала № 5 московского «Музея кино», понимая, что произошло нечто необыкновенное и весьма отдаленно напоминающее очередную премьеру худфильма. Юрий Любимов и Михаил Ульянов, Людмила Гурченко и Александр Калягин, Андрей Макаревич и Константин Эрнст, Татьяна Толстая и Александр Кабаков и т. д. – все они, во время трехчасового просмотра не сделавшие ни единого движения усталости или рассеяния, были какие-то, знаете ли, дымчатые. «Хрусталёв, машину!» – чрезвычайное явление авторского мира Алексея Германа – точь-в-точь похож на своего создателя. Он огромен, эстетически сверхплотен, коварен и убийственно талантлив. Не то удивительно, что Герман снимал Это восемь лет, а то удивительнейшим образом удивительно, что он со своей многосотенной командой вообще Это снял. Ближайшее десятилетие нам грозит глядеть, как всякие самозванцы раздергивают Это на приемы и цитаты, гримируясь под авторов. На самом деле, авторов кинематографа у нас мало-маленько, и важно осознать, что они ни в чем перед нами не виноваты и абсолютно ничего нам не должны. Нет, не обязаны они выстраиваться кружком перед «простым зрителем», как девахи на Тверской, с тем чтобы тот тыкал пальцами и заказывал удовольствие. Налогоплательщики, содержащие десятки тысяч бессмысленных политических проституток, могли бы уж как-нибудь прокормить пять-шесть кинорежиссеров, умеющих то, чего никто, кроме них, не может, и чувствующих мир так, как его никто, кроме них, не чувствует. Такие люди, как Алексей Герман, Никита Михалков, Кира Муратова или Александр Сокуров (перечислены по алфавиту, не в порядке гениальности), – исключительны и незаменимы, они сохранились в мелком кинематографическом море, как одинокие острова, и надо по отношению к ним совесть иметь.

Как бы вы отнеслись к любителю живописи, который, встретив Франсиско Гойю, начал бы ему толковать, что в «Капричос» мало доброты и нежности к людям, или стал указывать Антуану Ватто, что тот слишком эстетизирует бренное человеческое тело? Вы бы справедливо подумали, что перед вами круглый дурак. Вот такой же странностью было бы упрекать Германа в том, что он исказил реальную картину русской жизни в 1953 году и после его фильма зрителем не овладевает чувство гордости за родную землю. Да, оно решительно-таки им не овладевает. Какая может быть вообще у человека гордость, за что, после Освенцима и Гулага, прости господи! Скорее зрителем овладевает чувство, заставлявшее современников Данте шарахаться в ужасе и восторге: «Смотрите, это он! Он был в аду!» Слишком пафосное сравнение? Да отчего же: Данте – титан эпохи Возрождения, а Герман – титан эпохи Вырождения, – вся разница. Суровый, беспощадный, отстраненный взгляд на человечество, присущий сумрачным титанам, их недоверие к тому, что люди воображают о себе, их склонность к монументальным композициям, охватывающим общий вид бытия, их нескончаемая духовная тревога, их глубочайшая мрачная ирония с искрами острой жалости к людским страданиям – все эти родовые «титанические» черты есть в Германе, который тем не менее всегда был и остается дитятей своего времени и своей земли. Пятьдесят третий год – время, которое он застал ребенком и которое залегло в нем всей толщей частных радостей и общих страданий. Режиссер впервые взялся говорить о том историческом периоде, в коем побывал сам, – время в «Проверке на дорогах», «Двадцати днях без войны» и «Моем друге Иване Лапшине» было им искусно воссоздано до мельчайших деталей своего обширного кодекса, время «Хрусталёв, машину!» подлежало, казалось бы, инструменту воспоминания. Но, выбрав сначала для ведения рассказа фигуру и глаза ребенка, Герман был вынужден все эти сентиментальные условности бросить. Того, что мы видим в картине, никакой ребенок и вообще никакое лицо изнутри картины видеть не могли. Это мог видеть только бесплотный и бесприютный дух, злым чудом перенесшийся в земной русский ад 1953 года и рассказывающий о своем странствии на языке видений и ощущений таким же духам.

Густая, черно-белая, вихреобразная воронка изображений, в которую утягивает зрителя Герман, имеет равномерную информационную и эстетическую плотность на всем протяжении и плохо поддается логическому или драматическому анализу. Никаких вам завязок, кульминаций и развязок, никаких «а в это время…», никаких удобных сюжетных подпорок или долгих объяснений, кто кому кем приходится и куда сейчас пошел. Перед нами, собственно, коллективный герой – «новая историческая общность, советский народ» – где все не на шутку равны. Там, где они оказались, пленники вечной зимы, вечного мрака и вечной ненависти, ни пол, ни возраст, ни тем паче национальность не имеют никаких особых прав и смысла. Трагикомично, что эти смертники, запертые в одном аду, еще выясняют, кто русский, кто еврей и не будет ли каких поблажек русским, – в них еще достаточно животных сил, чтобы ненавидеть друг друга, как и во всякой тюрьме. Легко и естественно этот коллективный дракон сожрет случайно забредшего в черную Москву иностранца с его смешным самораскрывающимся зонтиком, дурацким осколком цивилизации. Дракон ползет по улицам, рассыпаясь десятками черных «марусь» и смутными силуэтами остервеневших животно-людей, он шевелится в домах, вертя коммунальный вечно движущийся круг абсурда, метет злой метелью, висит на мертвых деревьях, шипит ненавистью из уст невинного ребенка, плюет ядовитой слюной изо рта обычной вроде бы русской бабы… В доме героя, генерала медицины с лихими усами и юлбриннеровской отчаянно лысой башкой (Юрий Цурило, дебют-фейерверк), видны скорбно-пристойные следы когда-то существовавшего порядка жизни: спокойные, красивые вещи, щегольской стол, с дворянской спесью накрытый на невероятное число персон, ничейные бабушки, декламирующие стихи своей молодости. Но за стол никто не сядет, а вещи и бабушки закружатся в общем бессмысленном хороводе шепотов и криков. Жизнь имеет знакомые опознавательные приметы: люди встают утром, разговаривают, пьют чай, дети идут в школу, учительница беседует с родителями, знаменитый хирург осматривает пациентов перед операцией, кто-то моется в бане, кто-то возвращается с работы, кто-то едет в трамвае, кого-то бьют – в общем, как написала Анна Ахматова в «Поэме без героя», «кто-то маленький жить собрался…» – и на всем отпечаток злого безумия и бесконечной, беспросветной странности. И мечется в этом свихнувшемся мире, где распалась связь времен, чей-то потрясенный хаосом дух. У Гойи есть картина «Сон разума рождает чудовищ». Здесь, в картине Германа, спит коллективный, многомиллионный разум, и горе тому, кто смотрит его сон. Наш герой, генерал медицины, бабник и пьяница, сильный мужчина, и сам знает, что никаких сильных мужчин в этом сне нет. «Ехал чижик в лодочке, в генеральском чине», – бормочет он, собираясь бежать-избежать ареста. Ловят нашего чижика и сажают в фургон с приветливой надписью «Советское шампанское». Далее с ним происходит то, в сравнении с чем избиение комдива Котова в «Утомленных солнцем» кажется лирической комедией. Генерала так называемое опускают, и он буквально соединяется со своим драгоценным народом. В этой сцене Герману, конечно, удалось поймать дьявола за хвост. Суть инфернального ужаса в том, что кромешные существа из фургона «Советское шампанское», омерзительным насилием оскверняя человеческую плоть, при этом самозабвенно и нежно исполняют акт любви в своем понимании. Тут у Германа хороший ответ всем любителям «красивого зла». Все дела зла отвратительны, и от них содрогается живая человечья душа, и нечего наводить тень на плетень. Итак, исполнив мистерию соединения с народом во плоти и опустившись вниз, герой взмывает на самый верх, дабы обнаружить, что ни верха, ни низа в аду нет. Он попадает на тесную дачку, где валяется дохлый обкакавшийся старик с усами, а другой, с пожилым бабьим лицом, просит генерала медицины спасти гордость человечества… ну да, Сталин, ну да, Берия. Там и фраза знаменитая бериевская звучит: «Хрусталёв, машину!» Какой Хрусталёв, какую машину, черт их хозяин разберет. А мы опять с нашим генералом Юрой заметались – куда теперь? Дома уже добрые соседи все имущество разобрали и шарики даже от кровати отвинтили, и та же привычная гнусная чепуха, толчея, теснота. И генерал уходит в никуда, в железную тоску бесконечных дорог, в озябшие чахлые просторы, озвученные веселым криком отпущенного на свободу «истопника мехового магазина» (Александр Баширов), неунывающего русского зайчика, на досуге выучившего английский – «Либерти, бляди!..» Охотно верю, что в сверхплотном и жестоком художественном мире этого фильма жить трудно. Но надо. Надо хотя бы для того, чтобы не пускать сладкие слюни на всех этих галантерейно-парфюмерных «Старых песнях о главном» и «Старых квартирах», «жили мы хорошо, а будем жить еще лучше» (подать сюда «Советское шампанское»!), но хотя бы с толком пожать плечами – валяйте, пойте свои песни. Либерти, бляди!..

К концу фильм как-то светлеет и легчает, веселеет, вывертывается в усмешку бывалого мужика, травящего в тамбуре похабный анекдот. Хотя вообще чистого света в нем немного – один эпизод, встреча генерала с влюбленной в него старой девой, учительницей русского языка (чудесная Ольга Самошина). Это ежесекундно пульсирующее сменой настроений, разыгранное как дивная музыка трагикомическое чудо нелепой и трогательной человечьей связи войдет в киноучебники, со всем пиршеством деталей. «Всесильный бог деталей» по-прежнему не оставляет Алексея Германа. Все его кошмары оснащены четкими подробностями, которые, собственно, и придают всякому кошмару убедительность и магическую визуальную силу. Если уж на генерала Юру, переданного по чертовой эстафете до волшебной дороги, ведущей к Самому, поглядит круглым черным глазом ворона – так это будет не просто ворона, а Та Самая ворона, да что пересказывать, когда германовской изобразительности хватило бы на сорок фильмов. Германовское зрение похоже на осязание, так ощутима пластика быта и бытия в его рассказе, а рассказчик такой матерый, что сам строй и ход стремительной, богатой речи – держит, завораживает, отдышаться не дает…

Пожалуй, главное желание, которое пробуждает картина, – это желание проснуться, освободиться от исторических мучений, уготованных человеку. Или, по крайней мере, иметь мужество осознать сон своей жизни. Снимая этот фильм, и сам Герман, думаю, от чего-то избавлялся и освобождался, и, если он продолжит свои опыты, нас ждет совсем другой Герман, рассказывающий о другом.

Ноябрь 1999

Убить Достоевского

«Достоевский бессмертен!» – патетически восклицал булгаковский кот Бегемот, пытаясь пройти в писательский ресторан. Тезис красивый, но спорный.

Думаю, что даже Достоевского, писателя, ставшего для всего мира символом русской беспокойной духовности, можно убить. Например, с помощью скверных экранизаций в неимоверных количествах, которые заставят людские массы нервно вздрагивать и говорить «чур меня» при одном упоминании имени Федора Михайловича. А таких экранизаций готовится только в ближайшее время – три штуки.

Над «Братьями Карамазовыми» хлопочет режиссер Юрий Мороз. «Бесы» бесстрашно поручены «молодому немцу Феликсу Шультессу». «Преступление и наказание» снимает Дмитрий Светозаров.

Отчего я думаю, что экранизации будут скверные? Может, они будут гениальные, необыкновенные и потрясающие? Вероятность этого существует – но, извините, стремительно приближается к нулю. Потому что, как говорится, от осины не родятся апельсины. Потому что, прежде чем браться за экранизацию Достоевского, надо хоть чем-то это право заслужить. Подтвердить как-то квалификацию и репутацию режиссера, умеющего обращаться с полноценной высокой художественной литературой.

Вот Владимир Бортко, который снял посредственного, на мой вкус, но кондиционного, приличного «Идиота», – он имел, по крайней мере, за плечами «Собачье сердце» Булгакова, и было очевидно, что режиссер умеет работать с актерами и обладает навыками стилизации времени. Но чем заслужили свое право на Достоевского Мороз, Шультесс и Светозаров?

Наименьшее сопротивление вызывает в этом списке фигура Дмитрия Светозарова. Это не идеальная кандидатура для постановщика «Преступления и наказания», но все-таки не заведомо провальная. Сын советского классика Иосифа Хейфеца, Светозаров и сам примерный работник, автор многочисленных картин о кошмарах жизни, в последние годы ставший опытным мастером сериалов («Агент национальной безопасности», «По имени Барон», «Танцор»). Жестокий театрализованный натурализм, которому привержен Светозаров, не вовсе чужд миру Достоевского, а его богатая практика работы с актерами позволяет хоть на что-то надеяться, однако тревога сильнее надежд. Не было у Светозарова опыта общения с великой русской литературой, он привык по-свойски работать с посредственными, а зачастую и просто беспомощными сценариями. Занимательное зрелище он сделает, но забраться хоть ненадолго на философскую и нравственную высоту, на которую зовет нас Достоевский, – сомневаюсь.

Но вот за какие заслуги экранизировать двухтысячелетнюю историю христианской цивилизации – роман «Братья Карамазовы» – поручено Юрию Морозу, я не знаю, и решение это мне кажется заведомо обреченным. Юрий Мороз пока ничем не подтвердил квалификацию режиссера, умеющего обращаться с классикой. Он поставил сериал «Каменская», и этот блеклый блинчик на сегодня – единственный известный фильм его послужного списка. Репортажи о съемках новых «Братьев Карамазовых» – это смех сквозь слезы. «Одновременно с экранизацией „Братьев Карамазовых“ Юрий Мороз выпустил фильм „Точка“ о трех московских проститутках»… Вообще, приступая к Достоевскому, надо бы хоть год попоститься и помолчать, а не картинки о проститутках снимать.

Вы можете сказать, что опыт общения с классикой имеют немногие режиссеры и надо же кому-то когда-то с чего-то начинать, но почему начинать-то надо с самого сложного, что есть в литературе? Надо было сначала дать Морозу экранизировать что-то на пробу – скажем, начать с Чуковского или Агнии Барто. Посмотреть, как справится. А тут на бедную современную голову обыкновенного сериального ремесленника обрушивается сам Федор Михайлович со всеми своими ужасами!

И уж совсем трагической представляется судьба «молодого немца Феликса Шультесса». Этот несчастный всего-то и успел, что закончить ВГИК. И тут ему сразу нанесли удар, от которого он вряд ли оправится, – «Бесы». Такой, значит, подарок молодому немцу, и причем явно не без участия его соотечественника господина Мефистофеля. Телевизионное начальство можно понять – с беспомощными выпускниками нынешнего ВГИКа работать куда легче, чем с капризными мэтрами. Могу привести пример, как одна такая выпускница, Ульяна Шилкина, забацала веселыми руками экранизацию «Золотого теленка» Ильфа-Петрова, испортив даже Олега Меньшикова, что практически невероятно… Молодой немец успел пригласить в свои «Бесы» таких же беспомощных артистов (вроде Евгения Стычкина, сериального клоуна, который играет сложнейшую роль, Петра Верховенского). Последние известия о судьбе сериала тревожны. О молодом немце уже ничего не сообщается, зато говорится, что общее руководство сериалом взял на себя режиссер Валерий Ахадов. Опытные люди понимают, в чем дело – материал так плох, что нужна помощь, – но и Ахадов далеко не Висконти, ох как далеко! А не лучше ли списать этот проект в графу «убытки» и не мутить «Бесов» понапрасну?

Нет, нужны какие-то препоны, какие-то барьеры на пути желающих экранизировать русскую классику! Невозможно, чтобы каждый, понимаете ли, крен с горы у нас брался за Толстого, за Достоевского. В некоторых странах таким барьером является ум и вкус самих работников телеканалов. На британском телевидении кому попало Диккенса не поручат – его экранизируют раз в пять лет, и это важнейшее дело. Следует и нам подходить к экранизациям серьезно и ответственно. Русская литература – это наш стратегический золотой запас духовных ценностей, и его нельзя просто так разматывать и обесценивать в погоне за сиюминутной прибылью. Если нет естественных преград, надо создавать искусственные! Кандидатура режиссера, которому поручается экранизация классического произведения, должна пройти жесточайший отбор – и у зрителей, и у профессионалов. Он обязан доказать свое право на адаптацию великого текста. Пусть претенденты пишут концепцию, снимают пробные сцены, да что угодно – только бы исчезла из обихода неприятная легкость, с которой великие романы превращаются в сериальное сырье.

2006