Текст книги "Жизнь советской девушки"

Что вилять да хитрить – подзабыли меня взрослые в пожарах своих страстей.

Отмеченный в стихотворении упрямый вектор сопротивления верен действительности: да, я стала жить не благодаря, а вопреки. Крушение домашнего рая спровоцировало мощное желание противопоставить личную волю – любым обстоятельствам.

Ход развития был таков: на благосклонность внешнего мира рассчитывать не приходится, враждебного в нём куда больше, чем расположенного ко мне. Всё может измениться, рухнуть, пойти не так. Тут, понимаете ли, лучший из пап превращается в некое вздорное чудище, а каких-то озлобленных пьяниц приводят в дом и объясняют, что теперь их надо любить и жаловать. Никто меня ни о чём не спрашивает! Я вообще ничего не значу! Значит, ставку следует делать на внутренний мир.

Жить – внутри. И там вырасти до таких размеров, чтоб внешний мир с этим считался.

Тем более, скоро пришла подмога: в класс поступила новенькая девочка, Лена Ким, удивительно весёлое создание с круглым лицом, курчавой головой и узенькими глазами (отец кореец). Я уже дружила с Ирой Порошиной и Светой Калашниковой, но они были центровые, и после школы мы недолго общались – мне надо было тащиться на свой проспект Космонавтов. А Лена жила рядом, в такой же пятиэтажке, только на Витебском проспекте, до меня три остановки троллейбусом! Мы вскоре сделались неразлучны и предались разным затеям.

Одной из затей было самостоятельное питание. Мы покупали хлеб, докторскую колбасу (сто грамм на двоих) и поглощали всё это на пустырях среди деревьев и трав (около Витебского проспекта, у железной дороги, долгое время рос яблоневый сад, который, как водится, опять кому-то помешал). Осенью мы покупали маленькие арбузы и лихо их раскалывали пополам путём грамотного кидания на землю.

Мы озорничали: писали записки от имени Фантомаса и бросали их в почтовые ящики.

 
Мне нужен труп,
Я выбрал вас.
До скорой встречи.
Фантомас.
 

Проявился наш энтузиазм и в школе – мы стали рисовать стенгазеты. У Лены оказался чёткий крупный почерк, и мы сооружали что-то вроде просветительского листка с разными сведениями – по географии, по литературе. Лена тоже была из разведённой семьи, но её отчим (по фамилии Школьник), остроумный физик с жёлтым лягушечьим лицом, мне нравился куда больше моего собственного. Трудно было представить, что Борис Школьник лежит поперёк коридора, храпя в пьяном виде. Он и не лежал.

Кому-то везёт!

Некоторую психологическую сложность пришлось преодолеть, вписывая Лену в уже завязавшуюся систему отношений с Ирой и Светой. Лена казалась им поначалу слишком легкомысленной и простой. Читала ли она Жорж Санд?

Нет, не читала.

Ира презрительно фыркала.

Ну, а когда ей читать Жорж Санд? Она пловчиха, занимается три раза в неделю…

Ира, Лена, Таня, Света. Кажется, в нашем поколении это были самые частотные имена, особенно Лена. Так и говорили: "У вас мальчик или Леночка?" Однако и физиономии, и характеры у нас были преоригинальные. Четыре личности – как четыре стороны света. Крепкая, устойчивая конструкция, ведь, скажем, трое – этого для кружка мало, а пятеро – уже много, уже стая, и нужен вожак. А у нас вожака не было – полное равноправие.

Ира – отличница, ей даются все предметы, и, кроме того, она ходит в кружок рисования. (Однажды, благодаря своим умениям, она виртуозно подделала билеты в ТЮЗ (изменила дату) на самый популярный тогда спектакль – "Наш, только наш", где молодые актёры блистательно пародировали зарубежную эстраду.) Но у неё при том лёгкий, заводной характер, и смеётся она много, охотно и заразительно. Ясная, толковая голова: когда я проболела сложный раздел алгебры (функции, интегралы), Ира объяснила мне всё исключительно внятно, куда лучше учителя, и тёмное на миг стало для меня светлым.

Света – самая рассудительная, до занудства. Подозреваю, у неё в роду были старообрядцы. Лицо – как на фотографиях рабочих и крестьян начала века: строгие черты, сжатые губы, пышные пшеничные волосы расчёсаны на прямой пробор и уложены в две толстенькие старорежимные косички. Света всегда казалась самой старшей из нас, зато впоследствии жизнь её почти не изменила. Удивительно, как такой вдумчивый и серьёзный человек увлёкся коллективным переживанием любви к театру, но тут, конечно, не обошлось без гипноза – и гипнотическое начало воплощала Таня. Если мне что-то нравилось, я пыталась заставить всех окружающих понять и разделить мое увлечение – именно я притащила девочек в ТЮЗ, посмотреть вживую на исполнителя роли Раскольникова в фильме "Преступление и наказание" Георгия Тараторкина. А ознакомившись с репертуаром театра, твёрдо решила, что актёр Николай Иванов гораздо сильнее Тараторкина, – и убедила в этом подруг. Как известно, маньяки всегда побеждают! У людей нет силы им сопротивляться… Света сопротивлялась дольше всех – ей Тараторкин продолжал нравиться, да и вообще Света не любила менять пристрастия. Но Иванов в ту пору действительно играл так великолепно, что увлёк и Свету – силой искусства.

Лена, напротив, была переполнена чувствами и переживаниями, и решиться на самые отчаянные поступки ей ничего не стоило. Толстенькая, плотная Лена – насмотревшись на изящных актрис ТЮЗа и справедливо предполагая, в чём состоит гипотетический идеал Николая Иванова, – не просто похудела, но кардинально преобразилась. У нас на глазах она стала тонкой и стройной девушкой. Такая могучая воля, исходящая не из рассудка, а из страсти, поразила даже Свету…

Впоследствии я взяла схему дружбы четырёх девочек для романа "Она что-то знала". В действительности никто из нас не был похож на персонажей этой книги, не продлилась наша дружба и "на всю жизнь", не получилось. Но спасительный союз помог мне (и нам всем) выжить в тревожную пору девичества и юности. Благодаря ему мы не были одиноки и нас невозможно было разбить – ни вождям (учителям), ни массе (ученикам). Стало быть, существовало ещё одно положение в государстве, которое мы нащупали и примерили на себя, – для тех, кто хочет быть сам по себе. Для свободных людей!

Кстати, никто из нас, девочек, не пошёл на исторический общешкольный митинг, одобряющий высылку А. И. Солженицына из СССР. Решение принималось единодушно. Мы были солидарны не только в увлечении театром, но и в оценке своего времени. Мы читали Солженицына, слушали Галича и насмешничали. Помню, как мы распевали на мотив песни Шаинского "От улыбки станет всем светлей…" следующий текст:

 
Двадцать пятый съезд КПСС!
Сколько в этом слове дивного, ребята!
НТР в эпоху МТС,
Пятилетки поступь гордая двадцатой…
 

Однако никакого конца этому царству не предвиделось, а надо было готовиться к будущему поступлению в какой-нибудь вуз. Некомсомольцу мало что светило, поэтому мы – на общем собрании нашего кружка – решили в комсомол всё-таки вступить. Это было против убеждений, против совести, но поделать было ничего нельзя.

Шли в райком (там принимали окончательно) – молча, со слезами на глазах. Громада лжи, в которой мы жили, казалась такой незыблемой, такой безнадёжной!

 
Ты комсомолец? Да!
Давай не расставаться никогда!
 

Но это я вперёд забежала…

Глава восьмая
Беда не приходит одна

Да, беда не приходит одна: открылась дверь в несчастье – считай до трёх. Это если повезёт.

Вскоре после развода заболела бабушка, и это случилось летом. У неё обнаружилась кишечная непроходимость, бабушка, разумеется, терпела до последнего (стойкая нелюбовь к врачам и больницам). Помню, она отправила меня к фельдшеру в совхоз "Победа", за пять километров от Каннельярви, почему-то хорошо помню дорогу, которую я одолевала с трудом и печалью, будто подозревая, что всё это абсолютно бесполезно. Фельдшер выдал мне пургену для бабушки, что, думаю, немало позабавило рак прямой кишки, который у неё был уже в полном расцвете.

Операцию сделали удачно, но вывели бабушке отвод в бок, и она десять лет носила калоприёмник, отчего её стремление к чистоте стало уже маниакальным, а есть она почти перестала. Из довольно полной и моложавой женщины бабушка сделалась худой морщинистой старушкой. Можно было сделать ещё одну операцию и вернуть пищеварительный тракт в его окончательном сегменте на положенное место, но Антонина Михайловна, я подозреваю, нового хирургического вмешательства панически боялась.

Ей не сказали про рак – твердили про какие-то "полипы". Бабушкиного образования хватило как раз на то, чтобы в таинственные полипы свято поверить. Слова "рак" тогда избегали все – да и сейчас предпочитают говорить "онкология". Бабушка решила, что полипы произросли исключительно оттого, что в молодости она питалась всухомятку и не кушала супа. (В результате до смерти бабушки мне не удалось пообедать без супа.) Хотя Татьяна Ивановна, её мама, умерла от рака пищевода, и трудно было не догадаться – но система самообмана у бабушки была отлажена идеально.

Ведь и Татьяна Ивановна, по её убеждению, получила рак пищевода оттого, что пила слишком горячий чай!

А то, что Татьяна Ивановна прожила жуть обыкновенную, то есть русскую женскую жизнь ХХ века – две войны, блокада, эвакуация, голод, нищета, без мужа с двумя детьми, сын (брат бабушки) повесился, – этого Антонина Михайловна в расчёт не брала. Жуть обыкновенная была всеобщим уделом, при чём тут всякие раки.

Последствия болезни бабушка переносила исключительно стойко – время от времени она голодала начисто и, что называется, "съедала" потенциальные рецидивы подлого рака. Продержалась она после операции десять лет. Правда, попивать стала круче, влетала даже в запои, но запои малые – на три дня. Пила бабуля моя портвейн из чайных чашек, наливая его в чайник (неужто влияние "Бесприданницы"? было ли это в старом кино?). Первый день был ещё ничего – бушевать бабушка начинала в день второй. Там был монолог из непереводимой игры слов. На третий день в ход шла голова, обвязанная мокрой тряпкой, и тихие стоны…

А весной 1972 года, когда мне предстояли экзамены за восьмой класс, случился и со мной кошмар.

Мы тогда с девочками ходили запойно в Театр юных зрителей, много гуляли вместе и разговаривали, а весна была довольно холодная. Помню, что простыла, что болело за правым ухом, – и вдруг со мной стало происходить нечто необыкновенное. Я не чувствовала вкус пищи, у меня не поднималась правая бровь, рот начал как-то странно скашиваться на сторону и не закрывался глаз!

Участковый врач мигом упёк меня в больницу: правосторонний паралич лицевого нерва. Экзамены за восьмой класс я не сдавала – получила освобождение.

Куйбышевская (ныне Мариинская) больница всегда была "больницей для бедных" – палата на двенадцать человек, скудная пища и лечение не слишком тщательное. Меня каждый день обкалывали новокаином в шею (новокаиновая блокада – наверное, чтобы паралич не пошёл дальше), а уж косметические последствия в расчёт не шли. Что такое паралич лицевого нерва для девочки в тринадцать лет, объяснять излишне, наверное?

И так не красавица. А тут пол-лица неподвижны, как после инсульта. Из некрасавицы уверенно превращаюсь в страшилище. С такой физиономией мне в драмкружке уже делать нечего – а ведь в Доме культуры Ильича, под водительством добрейшего Николая Петровича Карамышева, я игрывала в "Хрустальном башмачке" фею Мелюзину!

Существовала даже настоящая, на бумаге, программка спектакля, где значилось синим курсивом: "Фея Мелюзина – Татьяна Москвина". Мне выдали блестящее голубое платье, я задирала руки с волшебным посохом и вдохновенно колдовала:

 
Ну-ка, мачехины мыши,
Станьте больше, станьте выше,
Обрастите гривою —
Пышною, красивою,
Шею выгните дугой,
В землю топните ногой!
Раз-два-три!
 

Вот тебе и «раз-два-три». Вместо обычного лица, чьи мышцы подвластны сознательному усилию, что-то вроде символической театральной маски, где одна половина лица скорчилась в плачущей гримасе, а другая хохочет. Теперь на сцену путь закрыт – на улицу-то выйти неловко.

Физиотерапия не помогает, массаж не помогает, рекомендуют вывозить на море – едем в Евпаторию ("очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории" – Маяковский; согласиться не могу, жили в сыром цоколе одного санатория, тоска), несколько помогли только сеансы иглоукалывания в ведомственной, железнодорожной больнице. На иглоукалывание вышла мама, она умела находить связи, у неё к тому времени накопился опыт лечения-общения с медициной. Так всё и слиплось в горестный клубок: развод, житьё с папой и его новой женой Наташей К., рак у бабушки, появление отчима, мамины хворобы, мой паралич, три – четыре года бедствий.

(Кстати, замужество её "Кирки" бабушка откомментировала в своём неподражаемом стиле: "Вот, ботинок сняла – и лапоть надела!")

Однако "лапоть" наш неплохо зарабатывал на байконурских командировках, так что со временем мы выплатили папе его часть пая за кооператив и стали искать вариант обмена – съезжаться с бабушкой. Мама-то знала правду о её болезни и предполагала, что вскоре за бабушкой нужен будет уход да уход. Но до этого бабушка так и не опустилась в своей лютой дисциплине – она слегла только в 1981 году, после рождения моего сына Севы, и пролежала всего месяц…

(Вот не знаю, куда записывать это событие, съезд с Антониной Михайловной – в бедствие или обыкновение, потому что совместное наше с бабушкой житьё было склочное и нервозное. Но таким образом комната её на 17-й линии не пропала, а влилась в общее существование на Будапештской улице, дом 49, корпус 1, квартира 3. А в те времена, как и сейчас, история жилплощади – вещь немаловажная, и лёгкой и простой она у немногоимущих людей не бывает.)

Что явилось первопричиною бед?

Определённо – развод. До развода родителей ни бабушка, ни мама, ни я не болели ничем серьёзным. Развод – это раскол быта и бытия: в трещину полезли несчастья. А я тогда была лицом не действительным, а страдательным, ничего предотвратить не могла и заливалась горючими слезами в одиночестве. Теперь залиться оными горючими было ещё проще: взглянуть в зеркало.

У меня была такая славная улыбка! Её больше не будет никогда… Иглоукалывание смягчило последствия паралича, но при любом движении губ теперь сокращались мышцы под правым глазом, и он невольно сощуривался. Это придавало мне насмешливый и скептический вид без всякой вины с моей стороны… Вдобавок расформировали мою родную школу! Всем ученикам пришлось подавать документы в другие районы, где были французские школы, – и мы с Ирой и Светой поступили в школу № 392 у Нарвских ворот. Строптивая Лена Ким зачем-то перевелась в другую, у Витебского вокзала – но потом опять пришла к нам, и наша великолепная четвёрка восстановилась.

Это было единственным спасением и защитой – дружба с девочками, ведь мы были действительно и глубоко преданы друг другу. У нас был любимый театр, и у нас имелся идеал человека – артист Ленинградского ТЮЗа Николай Иванов. С таким запасом прочности мы могли противостоять всякой агрессии мира, и мой паралич девочкам был безразличен – подумаешь! Дружбе это никак не мешало.

Паралич лицевого нерва имел два по-настоящему серьёзных последствия: я задушила все мечты о сцене (конечно, хотела в актрисы – а что, нормальный человек может хотеть стать критиком?!), и резко возросла моя скрытность/замкнутость. Откровенна я была лишь с друзьями, хотя меня сильно тянуло к людям, ко всяким людям, даже явно неблизким по духу.

Но теперь, разглядывая сложившийся в результате узор, я оцениваю мой паралич не просто как случайную беду.

А ну как его бы не было и я бы реально попёрлась в актрисы и меня бы взяли? Что бы меня ожидало с моим характером и данными, кроме разврата, пьянства и препирательств с режиссёрами? Энергия утекла бы в никуда. Если судьба собиралась сделать из меня литератора, ей, конечно, следовало резко и как можно раньше пресечь актерский вариант, исключить его принципиально. Так она и поступила – а методы, что ж методы? Кому-то достаточно психотерапевта, а к кому-то приходят с набором хирургических инструментов. К кому-то не приходят вообще.

Глава девятая
Героин по-советски

Во всём мире каждую секунду рождаются дети – одних ждут, других нет, на одних возлагаются надежды, другие растут себе как трава. Но мы, дети, родившиеся в России конца пятидесятых, как и предыдущее и последующее поколения, попали в особую, насквозь идеологизированную страну, где тотально царила героическая модель личности. Такого в тот момент на Земле было немного и располагалось очагами, среди которых СССР был самым могучим и властным.

Очаг героизма, где о подвигах твердили с колыбели до могилы. В человека вбивали и вливали чёткую программу действий.

Притом революцию, Гражданскую войну, коллективизацию с индустриализацией и прочие прелести творили те, кто был рождён и воспитан при царе и церкви. Мы же выращивались на долгом эхе этой беспримерной исторической гулянки. Уже не стихийно, а планомерно. Потенциальный героизм планировался, как отрасль промышленности.

Вся история – история СССР, история КПСС – была рассказом о кучке героических проходимцев, которые подготовили восстание, а потом принялись переделывать огромную страну по пришедшему в их головы фантастическому плану. Они и чаю не пили, и за грибами не ходили – разве в ссылке, – а собирались на съезды, прятали подпольные типографии, писали революционные программы действий, как захватить почту, телеграф и телефон, учили массы сражаться за будущее, а когда оно наступило, бесконечно воевали. Всё – борьба, и всё в борьбе, так нас учили.

"Труд – дело доблести, славы и геройства".

"Да здравствует героический рабочий класс!"

На уроках пения мы пели вообще несусветное. Скажем, песню "Мечтать, надо мечтать!" с таким текстом:

 
Мчатся ракеты к дальним мирам,
К подвигам сердце рвётся!
Кто верит крылатым, как песня, мечтам,
Тот цели своей добьется!
Припев:
Мечтать, надо мечтать
Детям орлиного племени,
Есть воля и силы у нас, чтобы стать
Героями нашего времени! (2 раза)
 

По-моему, это не песня, а магическое заклинание («есть воля и сила у нас»). Нам по десять – двенадцать лет, а мы уже должны мысленно тренировать себя для будущих подвигов, причём без всякой скидки на пол и возраст – среди иконостаса «пионеров-героев» чётко продуманное, равное число мальчиков и девочек. Молодогвардейцы – тоже юноши и девушки в равном представительстве. Женщинам никакой поблажки не полагается – если ты сама не герой, так ты мать или боевая подруга героя, это тоже ценится.

Вспоминаю совсем уж экзотическую песню из школьного репертуара – о греческой певице Мелине Меркури, посвятившей свою жизнь борьбе за счастье родного народа против режима "чёрных полковников".

 
На сцену в чужих столицах,
На митинги площадей
Выходит, как в бой, певица,
На подвиг зовёт людей.
(и чего там такое… не помню)
Припев:
Поет Мелина Меркури,
Зовёт Мелина Меркури,
Эллады бесстрашная дочь! (2 раза)
 

«Выходит как в бой», «на подвиг зовёт» – это были устойчивые штампы, будни, повседневность. Нас заранее предупреждали, что маленькая детская жизнь, которой мы живём, – только пролог к той большой и тревожной, где идёт постоянный бой и требуются непрерывные подвиги.

Дескать, вы там не очень-то разнеживайтесь со своими Винни-Пухами. Впереди не опушка леса, набитого игрушечным зверьём, но арена вечного сражения с врагами.

 
Неба утреннего стяг,
В жизни важен первый шаг.
Слышишь, реют над страною
Ветры яростных атак!
Весть летит во все концы,
Вы поверьте нам, отцы, —
Будут новые победы,
Встанут новые бойцы!
Припев:
И вновь продолжается бой!
И сердцу тревожно в груди!
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди!
 

Это уже Пахмутова и Добронравов. Такие и тому подобные песни гремели по радио и ТВ каждый будний день, а в праздники выдавались праздничным щедрым пайком.

Героем патриотических песен был уже не живой Сталин, а давно умерший Ленин, то есть героическая тень Ленина, поэтому от них веяло чем-то готическим и макабрическим. Вот точно от нас, "детей орлиного племени", требовалось воскресить нечто мёртвое, страстно желающее воплотиться и стать живым.

Вторым, но равнозначным Ленину героем патриотических песен была Родина, могучее существо с массой лесов, озёр и полей, требующее исступленной любви и клятв-уверений в этой любви.

(Помню, папа хмыкал, цитируя одну песню: "И где бы я ни был, куда бы ни шёл я, пред Родиной вечно в долгу" – и он саркастически подчёркивал голосом это "вечно в долгу!".)

 
Дай мне любое дело,
Чтобы сердце пело,
Верь мне, как тебе верю я!
 

Так, подрагивая головой от чувств, задушевно пел певец (Магомаев, Гуляев, Кобзон, Хиль), обращаясь к Родине, которую в песнях называли Россией, а не СССР, потому что «СССР» не выпевалось и не имело для себя хороших римф, а «Россия» и выпевалась, и рифмы хоть и хроменькие, да приводила.

 
Гляжу в озёра синие,
В полях ромашки рву,
Зову тебя Россиею,
Единственной зову…
 

Эта советская литургия никакого ответного восторга в массах не вызывала, но считалась чем-то обязательным, непременным. «Так надо». Раздражал только откровенный фальшак (вроде завойки про коммунистические бригады – «В коммунистических бригадах с нами Ленин впереди!»), а песни, профессионально сделанные, выслушивались спокойно, иногда и с удовольствием.

Я так много говорю о песнях, потому что согласна, "песня – душа народа". И та тухлятина, которую поют сейчас, тоже выражает душу народа, замерзевшую и опошлившуюся до вселенского позора. А тогда, в шестидесятые, душа народа раздвоилась на официоз и самодеятельность (с тонкой прослойкой песен "про любовь и дружбу", разрешённых официально, и при этом хороших, без идеологии) – процесс шёл до девяностых годов.

Окружённая врагами страна делала вид, что сражалась за всё – за хлеб, за сталь, за ракеты, – но добытую с такими боями вещественность распределяла по бойцам довольно равномерно. И героизма особого не было – все нормально работали. Если бы покорителям целины платили побольше, в чём бы был их героизм? Нормальная, в сущности, идея – освоение новых земель. Действительность до поры являла спокойный, планомерный лик – спрашивается, для чего нас воспитывали в героическом духе, для чего грузили патриотизмом, омывали песнями и фильмами про героев?

Потому что получилось что-то не совсем запланированное – многие воспитанные в героическом духе реально стали затем борцами, только не "за", а "против". Программа повернулась против программистов!

Уныло и упрямо советские идеологи 60–80-х вызывали к жизни героический дух воинственности, который им был абсолютно не нужен. Для поддержания порядка нужны были не герои, а циники и конформисты. Но в этом кремлёвские деды опять-таки не могли признаться! Не могли сказать – ребята, вы как-нибудь там потихоньку работайте, не шумите, мы тоже как-нибудь порулим, и эта чёртова колымага ещё поскрипит. Нет, они с патологической основательностью плодили ненужных героев, которые опять прятали подпольные типографии и мечтали о насильственном и скором преобразовании Родины, у которой так много лесов, полей и рек.

Фырканье Бродского в пересказе Довлатова – "Советский, антисоветский, какая разница?" – точнейшим образом характеризует эту парадоксальную ситуацию. Антисоветское выросло из советской программы воспитания борца за будущее.

Представьте себе, что вы растёте под заклинания о том, что человек обязан бороться с несправедливостью за счастье людей, изменять жизнь к лучшему, отвечать не только за себя, но за весь мир, никогда не быть равнодушным, готовиться к подвигу и совершать его. Родина ждёт! Эта героическая литургия идёт каждый день. Да, вроде бы враг назван в ней, но вы никогда этого далёкого врага-буржуина не видели. Вы видите ту жизнь, что перед вами.

И именно она – поле для применения вашего героизма. Вы без труда различаете именно в ней несправедливость, именно её надо переделывать к лучшему. Поэтому те, кто воспринял героическую программу, действовали логично и последовательно.

Такова уж судьба насильственных, революционных преобразований: свершив их, дух воинственности не может угомониться и плодоносит до последнего, до полного уничтожения своими воспитанниками – себя же самого.

Кроме того, советская идеология была не слишком удачной, но в чём-то довольно точной пародией на христианство.

Бог-отец – Карл Маркс (с добавкой Фридриха Энгельса), двуликий бог, эдакий "элохим".

Христос, сын Божий – Ленин, затем "Ленин сегодня – Сталин", затем опять Ленин, но умерший и при этом вечно живой.

Богоматерь – Россия.

Дух святой – марксизм-ленинизм.

Апостолы – большевики.

Христианская церковь – Коммунистическая партия.

Патриарх (Папа Римский) – Генеральный секретарь Коммунистической партии.

Царство Небесное – Светлое будущее.

Язычники – немарксисты.

Народы – народы.

Вера – вера.

Таким образом, от союза Карла Маркса и России рождался Ленин, создавший с большевиками и оставивший нам Коммунистическую партию для переправки народов в Светлое будущее.

Этот миф требовал определённого отрешения от реальности и напряжения трансцендентных способностей. Для этого напряжения и работала машина пропаганды, нацеленная на массовое производство "героина по-советски".

В довольно вяленькую тушу уже адаптированного к действительности социального государства зачем-то впрыскивали убойные дозы галлюциногенов и стимуляторов. Миллионы граждан спокойно покупали торшеры и раскладные диваны в новые квартиры, копали грядки на своих (бесплатных!) шести сотках, строили планы на тринадцатую зарплату, ходили в кино/театр смотреть очень приличные фильмы/спектакли, ненавидели рабочие, "чёрные" субботы и пили хорошую дешёвую водку.

Где тут было место подвигу, непонятно. Но им твердили, что оно есть! Вот они со временем и нашли свой подвиг – порушили на фиг социальное государство и стали жить в социальных джунглях.

"Героин по-советски" действовал не на всех. Большинство обывателей его не воспринимало, сколько ни впрыскивай. А вот молодая интеллигенция и её дети – те, конечно, были в группе риска. Когда мама в шутку спросила меня, читая мне сказку Катаева "Цветик-семицветик", а какие бы я выразила желания, если бы они могли исполниться волшебным образом, то среди первых я назвала: 1. Чтобы был жив дедушка Ленин. 2. Чтобы наступил мир во всём мире и запретили атомную бомбу. 3. Чтобы не убивали Мартина Лютера Кинга…

В семь лет! Оболванили ребёнка напрочь. Ну что мне Мартин Лютер Кинг? Я о нём только по телевизору и слышала. Но детской своей душонкой отозвалась на пропаганду – был хороший человек, боролся за счастье своего народа, его убили, гады, сволочи, враги негров, рабочих и крестьян. Негры почему-то воспринимались как абсолютные друзья там, в мире капиталистических антиподов…

В пионеры нас принимали девяти лет от роду, причём всех подряд без исключения и без вопросов о личном волеизъявлении – но сначала, 22 апреля, в день рождения Ленина, самых достойных. Остальных в мае. Я надеялась, что меня примут как одну из самых достойных – нет, не подошла. Рыдала в школьном туалете до истерики! Это же так просто – построить иерархию (кто лучше, кто хуже), а уж в желающих быть лучшими недостатка не будет.

А потом, с бьющимся сердцем, на линейке (линейкой назывался общий сбор школьников, выстроенных строго рядами, как "по линейке"), давала клятву юных пионеров Советского Союза.

"Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия. Всегда выполнять законы пионеров Советского Союза!"

– Будь готов!

– (звонким хором) Всегда готов!

Что за ахинея, Господи. "Будь готов", "всегда готов". К чему? Что придут враги, будут пытать? Что полетишь в космос? Что воскреснет великий Ленин?

На самом деле следовало бы добавить – будь готов! к тому, что вся эта петрушка в один прекрасный день ёкнется к праотцу и праматери.

Но к этому никто оказался не готов!

Итак, шло время, и героическая программа во мне медленно поворачивалась против её создателей. Я читала много книг из серии "Пламенные революционеры", и среди них были довольно вменяемые сочинения о Робеспьере и Марате. Французская революция, зажигательно проливавшая кровь под сияющими лозунгами свободы, равенства и братства, выглядела подозрительно знакомой. А тут – доклад Хрущева на ХХ съезде, который я нашла на книжных полках вместе с "Одним днем Ивана Денисовича" – всё затолкнутое за первый ряд книг, свернутое в трубочку.

"Иван Денисович" – книга без аналогов. Книга-мститель, книга-терминатор. Другой такой в истории человечества нет. Советские чудовища, сами вожди, их идеологи, их воспеватели, блудящие словом, не заметили, как вся убойная сила русского слова утекла от них к другому, ими выращенному чудовищу – или, скорее, чудищу. Драконы выращивают героев своими собственными когтистыми лапами! И я думаю, с этой книги Солженицын перешел под непосредственное покровительство Михаила Архистратига, Господнего полководца…

Оказывалось, что наше сегодняшнее благополучие куплено ценой крови – невинной крови. Что ради него у людей отбирали свободу, заключали в зону. Я потом записала в дневнике такую картинку: я покупаю булку за семь копеек, сайку, дешевую и вкусную, разламываю её, а оттуда хлещет кровь. Я живу, а у людей отобрали жизнь и молчат об этом, все молчат.

Ложь.

Несправедливость.

Надо что-то делать.

И в неполные тринадцать лет, уже обколотая "героином по-советски", я совершаю довольно героический поступок…

Итак, седьмой класс. Мы проходим "Молодую гвардию" Фадеева, которая занимает по учебному плану почти всю четверть. Как-то странно была составлена школьная программа, скакавшая от "Слова о полку Игореве" до "Молодой гвардии" за два года, а потом опять возвращавшаяся к Некрасову с Островским. Наверное, для того, чтобы вбить героину в отроков и девиц как можно раньше, подсадить их, пока они не успели зачерстветь…

Я люблю Лермонтова и Достоевского, я читала Доде, Мопассана и Экзюпери, и роман Фадеева мне не нравится абсолютно, кажется напыщенным и фальшивым. Спокойно и обстоятельно я говорю Тамаре Львовне, которая вела наш класс с первой ступени, а теперь стала преподавать нам литературу, каждого из нас знает назубок: "Тамара Львовна, изучению романа "Молодая гвардия" отдано слишком много времени, а между тем в художественном отношении это слабое произведение. Враги изображены карикатурно, герои неживые. Я читала роман внимательно и хорошо его знаю, а потому не буду присутствовать на уроках, пока там разбирается "Молодая гвардия". Это пустая трата времени. Вы можете проверить моё знание Фадеева и литературы вообще на специальном зачёте".

Ошарашенная Тамара Львовна пробовала было отговорить меня от дикой затеи. Но я стояла как скала – причем буквально. Ученики отправлялись на урок литературы, а я монументом отщепенства торчала в коридоре: сказала – не пойду, значит, не пойду. Так закаляется сталь или иначе?