Текст книги "Люблю и ненавижу"

Итак, модель исчезновения проходит испытания в походных условиях: это что-то вроде чудодейственной мясорубки. На входе: сырая человечья жизнь, с мечтами, грехами, ошибками и подвигами, с яростным желанием созидания, с иллюзиями любви, с действительной заботой о близких, с азартом, ложью и смутной печалью истины, с временем и пространством. На выходе – искусственный фарш, без цвета, вкуса и запаха, без времени и пространства. Вместо творчества здесь – спецпроекты: литературные, кинематографические, театральные, шоу-бизнесовые, где фигура единоличного творца уже не актуальна. Вместо любви – сложная игра, которой обучают в школе гламура: на экзамене надо рассказать двадцать пять признаков, по которым вы понимаете, что ваш парень вам изменяет, двенадцать причин, по которым нельзя отказываться от орального секса, а также написать сочинение на вольную тему «Сколько должно быть сумочек в гардеробе у настоящей женщины, если она уже сделала липосакцию и копит на блефаропластику?». Там, где модель работает – человек исчезает.

Радиус действия модели пока ограничен, но постоянно растёт по мере поглощения очередных порций мяса.

Кто хочет жить по своей и Божьей воле, пусть поторопится.

2005 г.

Часть вторая

Про Ивана и Джона

(О фильме Алексея Балабанова «Война»)

Уже несколько раз в статьях о Балабанове упоминалась политкорректность, идущая его творчеству как корове седло. Балабанов ведь создание органическое, нелицемерное, а где вы видели в русской почве хоть какие-то следы политкорректности? Лицемерие, как все человеческие свойства, амбивалентно. Вообще-то, оно целиком принадлежит культуре, поскольку лицемерящий всегда изображает некие высшие чувства и помыслы, а на самом деле… (см. пьесу «Тартюф»). При этом ведь предполагается, что высшие чувства и помыслы существуют. Лицемерие бывает в одном направлении – вверх: к идеальному, прекрасному, должному, дивному. Это не про Балабанова. Он 1959-го года рождения, и отчество у него – Октябринович. Он про зовы вверх, к идеальному и прекрасному, надо думать, все понял в районе средней школы…

Несколько наших поколений воспитывались не на заморской холодной вежливости к чужому и меньшему (ради социального спокойствия), а на экстатически провозглашенной идеологии братства народов. Правила интернационализма для искусства не делали ни малейших исключений, если русские изображались в состоянии войны с кем-то, то с вражеской стороны требовался прогрессивный или хотя бы раскаивающийся трудящийся.

Мир был населен братскими угнетенными народами, и ни один социалистический постулат не дал таких внятных и крупных метастазов в русском менталитете, как интернационализм.

Интернационализм не укоренился нормой быта (а то бы мы уже пересекли границу возможного в земной жизни), он осуществился как идеал поведения настоящего, сознательного гражданина. Для акта подлинного интернационализма требовался какой-то экстрим в судьбе братского народа – переворот, землетрясение, война… Тогда и происходило извержение доброй воли, и советские люди – даже и без всяких понуканий – были готовы к выполнению интернационального долга. Обнаружить, что «нас не любят» не только в большом мире, но и на родимых «окраинах», было для русских тяжелым психическим потрясением. Оно было смягчено столь же массовой психической защитой, ведь оказалось, что и мы, собственно, никого не любим.

Тема «русского одиночества» в мире – одна из самых серьезных в отечественном искусстве. Мало кто в силах оторвать воспаленные глаза от созерцания родимой судьбы и решиться на глобальные обобщения касательно иных народов и континентов. Космизм же (когда русский человек приравнивался к «человеку вообще», землянину, несущему гуманистические ценности к братским угнетенным народам Галактики), набрав некоторой художественной силы в литературе и кино 60—70-х годов, к концу века почти испарился. Куда там и что кому нести, когда на своем куске земли, вверенном русским в управление, простейших вещей не хватает – порядка, мира, согласия, знаний, покоя, даже пропитания. Перелом национальной судьбы повернул, кажется, всех деятелей и делателей актуального искусства к осознанию «русского одиночества» и «русской задачи». Кино тут, может, и не главное, но самое наглядное из искусств. На фоне ослепительного, всем понятного, могучего «глобального кино» Голливуда наши фильмы, конечно, смотрятся скромными, провинциальными. Но провинциальность – это совсем не беда. Отобедать в домашнем кафе где-нибудь в экзотической глуши можно куда с большим аппетитом, чем в столичном навороченном ресторане. Главное, чтоб было вкусно!

Все вышеизложенные банальности имеют прямое отношение к сюжету судьбы Алексея Балабанова. Он счастливчик, делает только то, что хочет, и сценарии свои пишет сам. Он начал с Беккета и Кафки («Счастливые дни», «3амок»), но, живя в стране, которая Кафку давно сделала былью, уже четвертый фильм снимает про свое родненькое. Пробивается к широкому зрителю без заискивания (гордые уральские парни!), но настойчиво и по праву. Состояние русского сознания, утратившего все иллюзии («нас никто не любит, и мы никого не любим; мы никому не нужны, и нам никто не нужен»), для него органично. Балабанов как режиссер вообще не любит сладкого. Недаром, когда ему нужно было наградить своего сказочного Данилу в «Брате-2» положенным куском сладкого женского мяса, он выбрал самую приторную и пошлую певичку Ирину Салтыкову.

Алексей Балабанов послан нам провидением, для того чтобы Дмитрий Астрахан не воображал себя народным режиссером. Астрахан лепит одноразовые поделки по образцам суррогатного зрительского кино – эти образцы сформировались в застой, когда сценаристы-конъюнктурщики, накачанные армянским коньяком, состригали все возможные купоны с одиноких женщин, желающих познакомиться, и такого неиссякаемого гонорарного источника, как супружеская измена. В супермаркете национальных интересов картины Астрахана должны продаваться вместе с чупа-чупсами и пластмассовыми стаканчиками.

А вот фильмы Балабанова (правда, не все) – из другого отдела, где продаются вещи существенные, серьезные: ливизовская водочка, березовые дрова, краснодарское нерафинированное масло или килька балтийская. Сын трудового народа. Балабанов не думает о зрителе специально – дескать, дай-ка сделаю что попроще, «пур ле жан», – но ритмы его индивидуального дыхания совпадают с народными. Это тяжелое, затрудненное дыхание. Легкое, веселое дыхание – счастливый удел другого народного режиссера, Александра Рогожкина («Особенности национальной охоты», «… рыбалки», «Блокпост», первые «Менты»). Балабанов же – невеселый режиссер. Дикий. Сумрачный. Мало заботящийся о том, чтобы казаться, делать вид, обустраивать фасад. В Канн ездит, призы всякие получает, сотни статей о нем выходят, а как посмотришь на него по телевизору – вечно в какой-то курточке, с ноги на ногу переминается, смотрит вбок и форсу, ну, никакого. Нет чтобы нацепить смокинг, развалиться в кресле, завести очи к небу и запеть – «мое творчество…», «когда я задумал…».

После выхода на экраны картины «Брат-2» Балабанов приступил к съемкам фильма о жизни якутов, но рок воспрепятствовал ему: он попал в автокатастрофу, в которой погибла главная героиня-якутка, тяжелые травмы получили и другие пассажиры, от картины остался материал, который теперь смонтирован в сорокаминутный ролик под условным названием «Река». Что это такое, Бог весть – якутский лепрозорий, да еще в исполнении Балабанова, вообразить трудновато. Восстановившись духом (а человек он, надо полагать, огнеупорный и морозоустойчивый), режиссер снял «Войну». На мой вкус, это лучшая русская картина о чеченской войне и лучшая картина Алексея Балабанова.

Впрочем, об этой проклятой колониальной войне снято мало путного. В 1996-м году вышел фильм Сергея Бодрова-старшего «Кавказский пленник», посвященный не столько именно чеченской войне, сколько вечной русской фатальной войне с Кавказом. Кавказ был снят Павлом Лебешевым как прелестный высокогорный курорт, на котором неизвестно от каких причин люди занимаются глупостями и портят пейзаж. Красивые парни (Сергей Бодров-младший и Олег Меньшиков), хоть и сидели в плену, настоящей ненависти к кавказцам не испытывали, и вообще война была снаружи, как предлагаемое обстоятельство, а внутри, в сердце, в мозгу, в печенках войны не было.

Гуманному и политкорректному бодровскому «Пленнику» спустя пару лет возразил жесткий хоррор Александра Невзорова «Чистилище». Невзоров, когда-то профессиональный журналист, а нынче профессиональный патриот, снял кровавую сагу о том, как русские богатыри противостоят некоему Змею Горынычу интернешнл. Святые бойцы земли русской, не имея более за плечами ни Бога, ни царя, ни отечества, лупили супостатов «За Сашку, за Лешку, за Игорька» – и тоже в целом успешно. Натурализм, который Невзоров довел до абсурда, благополучно превратился в нечто условно-лубочное, поскольку зритель имеет свой лимит по части восприятия насилия и режиссер этот лимит исчерпал в первые двадцать минут.

«Война» Балабанова далека от обеих крайностей. Ни тепленького гуманизма, ни кровавых кошмаров, ни умиления, ни пафоса. Пафос – удел штабных генералов и патриотов-романистов, пекущих роман за романом (оно и выгодно, и безопасно). Гуманизм тоже легче всего разводить на берегу Женевского озера или там в Гааге – начиная с Владикавказа, он норовит подтаять, а уж непосредственно на войне совсем пропадает. «Война» – простой и страшный фильм о войне, которая внутри. Это как болезнь… Во всяком случае, Иван (Алексей Чадов), который, сидя в заключении, рассказывает свою историю, более всего похож на пациента, излагающего врачу историю своей болезни.

Некоторые мыслители считают, что война – это нормальное состояние человека. Думаю, однако, что нормальное состояние человека – борьба и созидание. Оттого что люди болеют раком и туберкулезом, никак не следует, что рак и туберкулез – нормальны, неизбежны и необходимы. Болезнь войны имеет свои симптомы, из которых главный – это другое, нежели у здорового, то есть мирного человека, отношение к смерти и к жизни.

Болезнью войны Ивана заражают в чеченском плену. Иван знает английский, «рубит» в компьютерах, а потому живет на привилегированном положении у бандита. Тот, как водится, не знает ни хрена, но похваляется перед Иваном – вы, русские, вы слабые и глупые, а я весь свой род знаю до седьмого колена, это моя земля, и я буду воевать, чтоб до Астрахани ни одного русского не осталось. Иван, бледный, немытый, затурканный, пристально и молча смотрит на распинающегося чечена. И тут злое чувство цепляет душу зрителя своей когтистой лапой. Что ты болтаешь, бандитская тварь, про свой род, кого ты там знаешь – разбойников и чабанов? Сидишь на голых горах, ничего за столетия твои соплеменники не дали – ни религии, ни науки, ни искусства, только за ворованные деньги покупаешь достижения цивилизации, которыми даже пользоваться не умеешь, паразит. А мы не слабые и не глупые, мы… мы так, растерялись малость… а вот как соберемся с силами, так разутюжим ваш долбаный Кавказ, да!

Всё. Мы заболели. Мы на войне…

История в картине рассказана бесхитростная и убедительная (сюжеты у Балабанова несколько монотонны, а вот диалоги – живые и эффектные). В плену сидят русские – Иван и капитан Медведев, героический воин, которым Иван постоянно восхищается. (Этот мотив остается непонятным, поскольку в роли капитана никак не проявил себя С. Бодров-младший – очевидно, наш голубоглазый демон, увы, не способен к характерным ролям.) Чеченцы захватили двух английских актеров, гастролировавших, как точно указано, в Тбилиси, – Джона (отличный натуральный англичанин Иен Келли) и Маргарет. (В роли Маргарет неизвестно зачем присутствует блеклое дарование Ингеборга Дапкунайте.) Джона отпускают за выкупом, Ивана отпускают из-за каких-то разборок на местном уровне, и он возвращается в родной Тобольск. Там его и найдет Джон, не собравший и половины выкупа, и умолит отправиться с ним на спасение невесты, обещая немалые деньги.

Иван согласится, ибо его Тобольск оказывается чистым воплощением тоски зеленой – работы нет, несколько одноклассников уже находятся на том свете из-за пьяных разборок, отец лежит в больнице и честным голосом Владимира Гостюхина говорит о том, что в мужике, дескать, сила должна быть, а он ослаб. И вот рыжая сумашайка Джон и молчаливый улыбчивый Иван садятся в поезд, следующий до Владикавказа, и первый, кто им встретится, – толстый хитрый жулик, гордо восклицающий: «Я – Александр Матросов!» (В этом эпизоде блеснул чудесный актер из мастерской Петра Фоменко Юрий Степанов, он, по счастью, нынче стал много сниматься.) Нынешний Матросов – наркоторговец, и все его обещания – липа, а вот подите, тоже хочет что-то изображать из себя, гордится героическим именем, будучи законченной сукой в ботах… Этот «русизм» у Балабанова верно подмечен.

Свою войну Иван и Джон, конечно, выиграют. Джона вообще лучше не трогать – водевильный недотепа, рыдающий о правах человека, быстро вспомнит, как его соплеменники сто лет назад мыли сапоги в Индийском океане, и начнет воевать – точно, жестко, не забывая еще и снимать все происходящее на камеру за будущие большие деньги. За ним стоит вся его хитрая и жестокая цивилизация, такая, казалось бы, гуманная, но и расчетливая, прагматичная, своего не упускающая, и он – ее символическое лицо. Ивана тоже лучше не доставать – русский, которого всерьез достали, способен зачистить территорию, как говорится, под ноль. Дикие дети гор обречены, и на что они вообще рассчитывали, ввязавшись в войну с «большим белым миром», непонятно. Да ни на что в массе своей они не рассчитывали – науськанные преступными лидерами, они были ведомы грозной болезнью войны, страстной и неизбывной ненавистью к Чужому…

В фильме есть такой эпизод: Иван взял проводника из чеченцев, как бы мирного пастуха, который, естественно, мгновенно способен обратиться в боевика. Короткий отдых. Чеченец спрашивает Ивана: «Ты из Москвы?» «Да», – отвечает тот, не желая ничего объяснять. Русский – так, вестимо, из Mocквы. «У вас там университет есть?» – «Да». «Вот, – мечтательно говорит пастух. – Хочу своего парня отправить туда учиться… хоть один в роду выучится в университете… Он у меня умный, только вот читает плохо». «Это ничего», – отвечает внутренне усмехнувшийся Иван.

И вот та картинка, которую мы видели мысленно в начале, когда хозяин Ивана утверждал, что русские – слабые и глупые, а чеченцы – ого-гo, начинает оборачиваться в свою полную противоположность.

За спиной Ивана оказывается Москва с Московским университетом, туманно-печальный Петербург (туда Иван заехал по дороге домой навестить семью капитана Медведева), древний Тобольск с дивными церквями на берегу реки, цивилизация с ее поездами, радиотелефонами и компьютерами. Да и федеральные вертолеты прилетят вовремя, да и отец Ивана, хоть и говорит о тающей силе, выглядит таким крепеньким, гладеньким, как боровичок (Гостюхин? в последнее время в отличной форме). А что у этих пастухов-боевиков за cпиной? Голые горы, тощие овцы, средневековые аулы, быстрые холодные реки и ворованное оружие. Подстрекатели войны мигом смоются, когда припечет, и останутся нищие, малограмотные, обманутые люди на раскуроченной земле…

«Война» Балабанова обладает хваткой, втягивающей внутрь силой. Пули свистят здесь у твоего виска, смерть рядом, простая и деловитая, и въявь ощущаешь, как сыро и холодно в проклятой яме для пленных, как тяжела и остра шумная бегущая вода в горной реке… Деньги Ивану Джон отдал, правда, после напоминания, и отправился на родину, а Иван – в камеру предварительного заключения, поскольку убил нескольких людей, уже не будучи в рядах ВС. Война, поселившаяся в молодом и ладном теле Ивана, еще не скоро и не просто его покинет.

Одинокие странники – излюбленные герои Балабанова, и этот архаический тип героя (туманное происхождение, вынужденный авантюризм, неизвестная цель) вроде бы становится у режиссера все более понятным и укорененным в реальности. В Иване «Войны» совсем будто бы нет загадки происхождения, разных инфернальных странностей, нет никакого мечтательного авторского произвола – так себе, мальчик из Тобольска. Но мнимо спокойный флер эпического рассказа о «судьбе человека» скрывает очередную герметичную балабановскую провокацию. Тихий голос и слабая улыбка человека, который без всяких серьезных жизненных показателей вернулся на войну и сам не понимает, почему он вернулся, подтверждает давний диагноз Балабанова отечеству. Это отечество самонадеянно считало, что всякие там Беккеты и Кафки – это интеллектуальное буржуазное пресыщение культурой, раздел в учебнике прошлых заблуждений. Оказалось, что это быт и нравы огромного государства. В паре «Иван – Джон» Джон реален, понятен, прост, его психические движения элементарны и внятны. Иван нереален, притом что густо населяет жизнь. Когда европейские интеллектуалы предупреждали мир о том, что человека можно полностью отчуждить от всего бывшего когда-то важным и существенным, а он при этом будет жить вне родины, долга, веры, семьи, любви, как атомарный витальный микромир, мало кто предполагал, что Россия станет настоящей отчизной когда-то вычисленного художественного абсурда. Что-нибудь по-настоящему нужно этому смутно-миловидному, универсальному мальчику, хладнокровно повествующему о своих кровавых приключениях? На чеченской войне у него не осталось ни невесты, ни друга, ни долга перед родиной. Что же им движет, ведь не корысть? Никак нет, им движет куда более мощный двигатель – абсолютное незнание того, что ему делать со своей жизнью. И тут случай, который толкает на поступки, оказывается кстати. Тут вообще открывается вселенная свободной абсурдной воли, перед которой спасует в конце концов жалкий «Аллах акбар». Там, на вражеской стороне, нужны идеология, энергия, постоянная накачка верой, экстазом, преданностью, подвигом. Здесь не нужно ничего. Здесь нет «во имя», «ради», нет ничего наркотического, а есть пустота, холод, сила, одинокий человек, который по своей свободной воле уничтожит «врага» – по условиям игры, без ненависти. Спокойно. С холодным удовольствием.

Из «Войны» Балабанова ясно, что Россия выиграет не только чеченскую войну, но любые другие войны. Вопреки безобразному состоянию армии и закона – выиграет. В ней вывелась особенная порода автономных людей, ничем в жизни не прельщенных – ни религией, ни государственностью, ни частной жизнью. Они абсолютно непобедимы. Они воюют не «за» или «против» – они просто воюют. Это серьезная мутация генофонда, весь объем которой мы изучим «в ожидании Годо». Времени хватит…

Мудрый Сергей Сельянов, продюсер «Войны», сделал еще один убедительный шаг по сооружению в отечестве хоть какого-то киномейнстрима из «хороших картин о плохой жизни». Впрочем, «плохой» назвать жизнь обитателей «Войны» можно разве в сугубых публицистических целях. Для Запада, полагаю, герой картины лишь чуть-чуть более приемлем, чем его враги, и это естественно. Идиоты-террористы понятны: они выговариваются и в слове, и в деле. Тогда как новый российский герой, как его сочиняет Балабанов, не выявляет себя с такой исчерпывающей и внятной полнотой. Он непонятен. Он сам себя не понимает. Но в нем зреет такая чудовищная свобода и такая сила сопротивления, что угроза тут – прямая и явная. Однако необъяснимая.

В том и дело, что мы до сих пор непонятны, ни к чему не прикрепились, ни в чем не утвердились. В знаменитом разговоре «мальчика в штанах» и «мальчика без штанов», который сочинил М. Е. Салтыков-Щедрин («За рубежом»), «мальчик без штанов» (русский) ехидно говорит «мальчику в штанах» (немцу) – а вы, немцы, черту душу за грош продали. «Мальчик в штанах» обиженно возражает – а вы, русские, душу черту задаром отдали, это, кажется, тоже негоция не особенно выгодная… На что наш мальчик отвечает – дурак ты! Задаром отдали, значит, обратно всякий час можем взять!

Время убить

В уходящем 2002-м году сильно размножился отечественный сериал: что он принес зрителю, кроме убитого времени?

На рынке легкого чтения это произошло уже давно – к концу девяностых годов Александра Маринина победила Стивена Кинга, затем подтянулись Донцова с Дашковой, и читатель получил свою родную макулатуру. Литература у нас по-прежнему – впередсмотрящая мать всех искусств. Отечественный же сериал одолел, наконец, донну Мексику и дона Бразилию только в этом году. Кроме премьер, были и повторы: телевидение прокрутило, кажется, все хиты прошлых лет. Таким образом, там, за стеклом, все время шла параллельная сериальная жизнь. Я заглядывала в нее с ласковым любопытством естествоиспытателя.

С точки зрения композиции, сериалы бывают двух видов: в одном сюжет более-менее равномерно тянется по всем сериям («Клетка», «Бригада», «Закон», «Следствие ведут знатоки»), в другом каждая серия имеет локальный сюжет и объединяется в целое с помощью основных героев («Каменская», «Улицы разбитых фонарей», «Дальнобойщики»). Для людей, смотрящих сериалы нерегулярно, второй вид явно предпочтительнее. Поскольку попытка сформировать в уме целое из трех-четырех просмотренных фрагментов успеха не приносит. Периодически заглядывая в «Знатоков», я обнаруживала там искусственно (и ужасно!) состаренного Игоря Скляра, который то пел, то плакал, естественно состарившегося Георгия Мартынюка, который, как всегда, ответственно размышлял над действительностью, несчастного Гошу Куценко, который то шел в отказку, то кричал, что все расскажет – но над чем думали и рыдали все эти люди, понять так и не удалось. Все-таки разумней было бы в каждой серии, слегка и в сжатой форме, но освежать сюжет в памяти зрителя, как поступили создатели сериала «Закон» – пропустив несколько серий, я каждый раз встречалась с приятным фактом, что обо мне, беглянке, позаботились и вежливо объясняют случившееся за время моего отсутствия.

Запутаться же в параллельной сериальной жизни легко. Основные путаники – актеры. Они метеорами носятся по эфиру, и сообразить, кого они сегодня изображают – дитя света или гада ползучего, не так-то просто. Главный путаник – артист Андрей Панин. Он меня совершенно замучил, – поскольку с одними и теми же выражениями лица играл и злодеев, и борцов за справедливость. В конце концов, я научилась не верить никаким словам и поступкам героев Панина и на всякий случай держать его за лицо тотально подозрительное. Здесь зарыта вообще-то собака проблемы. Когда-то реформаторы театра, Станиславский и Немирович-Данченко, отказались от системы устойчивых амплуа во имя свободного творчества. Актер обязан играть разное, считали они, иначе – рутина, штампы, заезженные ходы мысли. В игровом художественном кино такой подход работает. В сериалах – не особенно. Меняющий маски актер вызывает тревогу и недоверие. Но наши режиссеры упрямо считают свои сериалы – обычным, игровым художественным кино, только маленечко длинным, как и Маринина с Дашковой упрямо верят, что их книги – художественная литература, только не занудная, а интересная читателю. Но это не совсем так. Художественность требует сгущения, обобщения, концентрации мыслей и образов – массовая культура требует их упрощения и облегчения. Это другое занятие. Интересное, занимательное, может быть, необходимое – но другое. И для сериалов нужны, в основном, другие актеры – не наши, родные, «старорежимные», которых хлебом не корми – дай поперевоплощаться, а специальные, сериальные.

Идеальный сериальный актер для меня – уникальный Андрей Руденский («Остановка по требованию», «Клетка», «Время любить»). Это, ей-Богу, феномен какой-то. Я даже не назову ничего похожего или подобного в прошлом. Разве что немые черно-белые мелодрамы начала века, где злодей, с орхидеей в петлице, поднимал левую бровь, и было понятно, что сейчас он совершит очередную подлость. Руденский классически и не по-русски красив, и вдобавок напрочь лишен того, что мы привыкли считать «темпераментом». Он едва шевелит чертами лица и произносит все неземные сериальные тексты с бесстрастием диктора. И это волшебным образом оказывается куда более убедительным, чем страсти, рвущиеся в клочья другими актерами. Сквозь замороженный абрис очередного мерзавца-красавца у Руденского вдруг проступает ирония умного и воспитанного человека, которому вкус не позволяет всерьез участвовать во всяких глупостях. Его минимализм не надоедает.

Главное в сериалах – не художественность, а занимательность и мораль. Зрителя надо увлечь рассказом, но при этом зритель обязан четко понимать, кто положительный герой, а кто отрицательный, какие действия героев приводят к краху, какие к успеху, что такое хорошо и что такое плохо. С занимательностью кое-какие подвижки в отечестве есть. С моралью – неважно.

Дело в том, что источник занимательности авторы сериалов, как правило, видят в одном – в убийстве. Кое-как проходит еще мошенничество. Убийцам и мошенникам, для морального баланса, надо противопоставлять настоящих героев, так сказать, рыцарей-джедаев, хранителей порядка и законности в Галактике. Но далеко не все сериальщики считают это необходимым.

По части джедаев, есть некоторые удачи. Хорошо смотрелся замечательный актер мастерской Петра Фоменко Юрий Степанов («Гражданин начальник»), сыгравший сугубо положительного героя непафосно и обаятельно, на контрасте своей приятной внешности очеловеченного Винни-Пуха и жесткой светлой воли настоящего борца и работника. И действительной победой можно счесть образ Судьи в превосходном исполнении Дмитрия Назарова («Закон»).

Когда я смотрела этот сериал режиссера Александра Велединского то вообще решила, что Российское государственное телевидение пришло в себя, после долгих лет поисков вменяемости. Что оно очнулось от тяжелого криминального сна, в котором на его экранах звучало «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла» и осознало, наконец, свою ответственность за обучение обывателя нормам цивилизованной жизни. Закон – это о главном, закон – это сердце цивилизации, пик ее развития. Поэтому увлекательный рассказ о нормах права, о его сути, о смысле и достоинстве суда в беззаконной, беспутной, бессовестной стране, где живет постоянно деградирующее население – ясное, прямое, неоспоримое благо. «Закон» – не только лучший в нравственном отношении отечественный сериал года, он оказался лучшим и по художественной части. (Я, господа, видела на сцене Олега Борисова, и меня ведь не убедишь, что Сергей Безруков – выдающийся артист…) Со всей ответственностью утверждаю, что работа Дмитрия Назарова и Виктора Ракова в «Законе» – отличная работа, после которой не стыдно быть актером.

Но как я ошибалась в отношении Российского телевидения. Сразу после «Закона» была показана «Бригада», эпос из жизни проклятой русской «братвы», которая превратила Россию в вонючую зону.

Здоровых мужчин, которые зарабатывают на жизнь убийством и грабежом, я ненавижу с такой силой, что охотно вбила бы осиновый кол в каждую их могилу. Но еще сильнее, чем братву, я ненавижу паразитическую индустрию, индустрию зоны, все эти убогие и тошнотворные песни, книги, фильмы, которые братву эстетизируют, пропагандируют, возвеличивают и от нее питаются. Сто тысяч раз презренное занятие! О жизни братвы я хочу знать не больше, чем о жизни глистов. На ком они женятся, кто их мамаша, есть ли у них деточки, как поживают их кореша во Владимирском централе, о чем они мечтают мне интересно так же, как быт солитера в кишечнике. С великими мучениями мне удалось просмотреть несколько серий этой жизни глистов. Оказалось, у «Бригады» большой рейтинг, с чем я население и поздравляю. Какого же порядка вы, россияне, хотите, о какой справедливости грезите, на что после этого жалуетесь, если ваши заветные герои таковы? И как не стыдно эстетизировать и поэтизировать явную и откровенную мразь, прилепляя к ней личики хорошеньких комедиантов?

Когда же государственное телевидение поймет: или закон, или бригада. Или вы просвещаете зрителя, или его развращаете. Третьего не дано.

Мы с вами до сих пор рассуждали о мужских образах в сериалах. А как там поживают женщины? Женщины поживают так себе. Тоже, в основном тюрьма да сума. Красавица Ирина Апексимова прошла вообще все круги ада в беспросветном сериале «Клетка» (ОРТ). Сколочен сериал довольно эффектно, ничего не скажешь, но, честно говоря, развернутая во всех подробностях и частностях лексики жизнь лесбиянок в тюрьме, несколько ошарашивает. Все-таки прайм-тайм, а повтор вообще шел днем – стоит ли так очевидно показывать зрителю физиологию зоны? Или наш зритель все это страстно любит и без зоны на экране впадет в депрессию и пропьет рейтинг?

Конечно, мы крепко надеемся на «Идиота» Федора Достоевского – Владимира Бортко. Два года назад, на страницах «Московских новостей» я предлагала Никите Михалкову, вместо пустой траты времени в Союзе Кинематографистов, снять сериал по «Братьям Карамазовым». И вот что-то сбылось – не Михалков, но Бортко, не «Братьев Карамазовых», но «Идиота», однако… верной дорогой пошли товарищи.

Особенно хорошо в этом романе Достоевского то обстоятельство, что он не имеет никакого, ну, ни малейшего отношения к нашей жизни. Ни людей таких нет, ни чувств. Короче, ближе к весне – мы отдохнем.

2002 г.