Текст книги "Сплетение судеб, лет, событий"
Автор книги: Татьяна Мюллер-Кочеткова
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
С кузиной. Даугавпилс, 1937 г.
Я провела неделю в Даугавпилсе у кузины, с которой тогда встретилась впервые. Об этой милой молодой женщине, воспитательнице еврейского детского сада, я потом больше ничего не слышала. Боюсь, что она тоже стала жертвой Холокоста, как множество других евреев во время немецкой оккупации. На память осталась фотокарточка, на которой мы с ней засняты на фоне стены, увешанной детскими рисунками.
В начале ноября, послав телеграмму отцу, я выехала из Даугавпилса в Варшаву. Здесь у меня было несколько часов времени, чтобы посмотреть город. Оставив свой небольшой чемодан на вокзале, рядом с пассажирами, ожидавшими посадки на тот же поезд, в Берлин, я отправилась в северные кварталы Варшавы, населенные хасидами, членами мистической еврейской секты, возникшей в Польше в 18-м веке и отличавшейся особым укладом жизни. Здесь я впервые увидела евреев в черных кафтанах, с черными головными уборами, бородами и пейсами. Улица, по которой я шла, показалась мне удручающе бесцветной и бедной. На моих глазах человек с большой корзиной бубликов поскользнулся на мокрых опавших листьях и чуть не упал, корзина сильно покачнулась и часть бубликов полетела в грязь. Он преспокойно собирал их, обтирал концом балахона и клал обратно в корзину. Я содрогнулась, но подумала: что же, жизнь здесь явно не сладкая и бубликами, как видно, никто здесь не разбрасывается.
Желая убедиться в социальных контрастах Варшавы, я из этих еврейских кварталов, во время немецкой оккупации вошедших в печально известное Варшавское гетто, направилась в центр города, к элегантной Маршалковской. Тогда в Варшаве все было еще цело: и старые окраины, и блестящие центральные артерии, и роскошные дворцы, и замечательный памятник Шопену в лесном парке Лазенки на юге столицы, куда я поехала на трамвае. Недолго погуляв по этому парку и полюбовавшись прекрасным памятником композитору, о котором я уже кое-что знала из книг, я вернулась на вокзал, где мой чемодан ожидал меня в целости и сохранности.
То же самое я сделала в Берлине, где также надо было долго ждать пересадки. Здесь мне хотелось взглянуть на Рейхстаг. В памяти еще были рассказы Гейнца о процессе по поводу поджога Рейхстага вскоре после прихода Гитлера к власти. Нацисты обвиняли в поджоге коммунистов, в частности, Георгия Димитрова, а также какого-то голландца, Ван дер Люббе. Димитров сам себя защищал и сумел доказать свою непричастность к поджогу, обвиняя в нем нацистов. Ван дер Люббе же был казнен в январе 1934 года. Это был несомненно подручный гитлеровцев, которые таким образом от него избавились. Как и многие другие, Гейнц был уверен, что поджог Рейхстага был подстроен нацистами, чтобы использовать его как повод для расправы над коммунистами и их сторонниками. Четыре тысячи человек были ими арестованы немедленно.
Я отправилась с вокзала к Рейхстагу, нисколько не думая о том, чем это может мне грозить, с моей еврейской внешностью. Вдоволь наглядевшись на его еще закопченные от дыма стены и взглянув на стоявших там эсэсовцев, я вернулась на вокзал.
В Кельне было интереснее. И хотя здесь не было пересадки, и поезд стоял не очень долго, я все же успела увидеть знаменитый собор, тогда еще занимавший почти всю площадь и казавшийся еще громаднее рядом с небольшими домами. (Во время войны Кельн был сильно разрушен бомбежками, и вокруг собора образовалось большое свободное пространство).
Когда поезд покинул Германию, у меня уже не осталось ни денег, ни еды. В Бельгии пассажиров прибавилось, и напротив меня сели двое – мужчина и женщина средних лет. Они заговорили со мной, и мы начали беседовать на немецком языке. Узнав, что я из Риги («где это, Рига?»), то есть, с севера, они очень удивились. По их мнению, я скорее была похожа на девушку с юга, с моей смуглой кожей и черными глазами. Видя, что у меня нет еды, они то и дело меня чем-то угощали, не обращая никакого внимания на мои протестующие возгласы и жесты.
Оказалось, что они едут в Париж на выставку. Узнав, что я еду к отцу и тоже собираюсь побывать на выставке, они обрадовались, но сказали, что не оставят меня одну на вокзале и подождут, пока за мной не придет отец. Так и случилось. Наш поезд прибыл на Северный вокзал Парижа (Gare du Nord), мы вышли из вагона, и они не отходили от меня, пока не подошел высокий, седеющий и чуть сутулый мужчина, который оказался моим отцом.
3. В свободном и оккупированном Париже
В этот день начала ноября 1937 года я увидела своего отца впервые. Ему тогда было 52 года. У него были крупные черты лица и темные, глубоко сидящие проницательные глаза. Он сразу же заговорил со мной по-немецки, взял мой чемодан и повел меня к другому поезду. Мы поехали в Монморанси, где он снимал небольшой коттедж.
Этот живописный городок, расположенный на лесистых холмах севернее Парижа, знаменит тем, что здесь в середине 18-го века в течение пяти лет проживал стареющий Жан-Жак Руссо со своей служанкой-супругой Терезой. Здесь он написал свои самые известные книги, и на лужайке перед стареньким коттеджем принимал своих именитых гостей: герцогов и герцогинь, графов и графинь.
Отец познакомил меня со своей новой женой, англичанкой лет тридцати, и ее маленьким сыном. Как она мне позже рассказала (мы с ней встречались несколько раз в Париже), она познакомилась с моим отцом в очень трагическое для нее время: ее муж погиб в автокатастрофе, и сама она была на грани умопомешательства. Она очень любила своего мужа, и эта потеря наложила свой отпечаток на всю ее дальнейшую жизнь: в минуты сильного волнения у нее начинали трястись голова и руки, и она ничего не могла с этим поделать.
У нее был чудесный голос, альт, и она могла бы стать незаурядной певицей, если бы не эта нервная болезнь. Она все же продолжала брать уроки пения и иногда выступала по французскому радио.
Ее 8-летний сынок был истинным англичанином, курносым, с золотисто-рыжими кудряшками, и невероятно деловитым. Он бегал в местный магазин за покупками, и однажды даже повел меня на рынок, в близлежащий город Ангьен, где он сам выбирал продукты, торговался с продавцами и расплачивался с ними. Я тогда еще совсем не говорила по-французски, и мне только оставалось с изумлением наблюдать за ним и складывать купленное в корзину.
В коммерческой школе Лиепаи я изучала английский язык, и пробыв две недели в доме отца, где разговаривали по-английски, уже начинала многое понимать.
Отец свободно владел пятью языками, и вместе с тем он был самоучкой. После учебы в хедере в годы детства, как он мне рассказал, он не посещал никаких учебных заведений, и все, что он знал, усвоил самостоятельно. В 1937 году он уже был гражданином Франции и парижским корреспондентом большой лондонской газеты «Jewish Chronicle».
Каковы были его взгляды? В Риге мне говорили, что он симпатизировал Советской России, но с тех пор утекло много воды. Он знал о политических процессах и массовых репрессиях в СССР. Как многие другие журналисты и писатели, например, Андре Жид, опубликовавший в 1937 году в Париже нашумевшую книгу «Возвращение из СССР», он не мог закрывать глаза на происходящее в Москве. Он также знал о событиях в Испании, осуждал мятеж генерала Франко и его сообщников, и безусловно был антифашистом. Вместе с тем, он не хотел, чтобы я была втянута в эту войну. В его глазах я еще была подростком, и он, судя по всему, намеревался наверстать упущенное и воспитывать свою вновь обретенную дочь.
Я же считала себя взрослой, вполне самостоятельной, была уверена в своих намерениях и без обиняков говорила об этом отцу.
Между тем, по вечерам я наслаждалась в своей комнате огнями Парижа, ярко мерцавшими на горизонте, за широкой долиной, отделявшей Монморанси от Парижа. Вытянувшись на животе поперек большой французской кровати и подперев голову руками, я зачарованно смотрела в окно, на далекие и столь притягательные огни огромного города, о котором я читала в книгах.
Я горела желанием погулять вдоль набережной Сены, где букинисты раскладывают свой товар: старые книги, гравюры и открытки; увидеть улицу Кота, ловящего рыбу; побывать в соборе Парижской Богоматери…
Каково же было мое удивление, когда отец мне рассказал, что в Монморанси и Ангьене живут старики, никогда в своей жизни не побывавшие в Париже!
Из наших бесед отец вскоре понял, что меня переубедить невозможно, и отпустил меня в Париж, дав на прощание какую-то сумму денег на первое время.
Еще перед отъездом из Риги, я узнала от Иоганны Исидоровны адрес бывшей рижанки, у которой Воля остановился, когда ждал в Париже отправки в Испанию.
Эта молодая женщина, Бетти, жила в рабочем предместье, в мансарде скромного дома, где санитарные условия, как во всем подобных домах и небольших гостиницах Парижа того времени, были самыми элементарными: умывальник в комнате, примитивный туалет на лестничной клетке.
Бетти оказалась невысокой и полной женщиной, очень жизнерадостной и подвижной, которая чувствовала себя в Париже как рыба в воде. Она приняла меня очень радушно, охотно согласилась приютить, пока не найду работу, а также помочь ее подыскать. Она тоже ничего не знала о Воле, от которого после первой весточки из Испании, у нее не было никаких известий.
Тем временем заканчивалась международная выставка, и я поспешила ее посетить. Она занимала большую площадь Трокадеро напротив Эйфелевой башни, от которой ее отделяла река Сена. Специально к выставке был построен дворец Шайо, полукругом охватывающий часть этой площади. По обе стороны большого бассейна с фонтаном располагались временные павильоны разных стран: рядом с румынским – советский, на котором возвышались огромные фигуры рабочего и крестьянки, творение скульптора Веры Мухиной. Прямо напротив советского – немецкий павильон. Здесь посетители могли впервые увидеть маленький экран телевидения, демонстрировавшего пропагандистские кадры нацистской Германии.
Сама выставка не вызвала у меня особого восторга. Я тогда очень мало интересовалась всякими техническими новинками, и на обилие выставленных предметов смотрела скорее равнодушно, но зато меня восхищало все, что окружало выставку или примыкало к ней: Эйфелева башня, огромное Марсово поле, с многочисленными фонтанами. С этого и началось, собственно говоря, мое знакомство с Парижем.
Бетти общалась с некоторыми бывшими рижанами и познакомила меня с ними. У кого-то из них я встретила молодую латышскую поэтессу Анну Берзинь, невысокую, худощавую женщину с коротко остриженными волосами и челкой, в строгом темном костюме. Мы с ней погуляли недолго по городу. Она произвела на меня впечатление очень сдержанного и замкнутого человека. Вскоре я поняла всю трагичность ее ситуации в это время: ее муж, польский писатель Бруно Ясенский, был арестован в Москве, и кое-кто из ее парижских друзей-коммунистов уже начал избегать встреч с нею.
Бруно Ясенский был приглашен в Москву в 1929 году, здесь опубликовал роман «Человек меняет кожу», был принят в Союз писателей, и вместе с другими арестован в 1937 году как польский шпион – стандартное обвинение той поры массовых репрессий. В то время, когда я встретила его жену, она, по-видимому, еще ничего не знала о его дальнейшей участи: как множество других, он был расстрелян.
Я часто приходила на встречи политэмигрантов из Латвии, среди которых были латыши, евреи, русские. Некоторые из них, например, будущий писатель Жанис Фолманис, ожидали отправки в Испанию. Я горела желанием присоединиться к ним, но выяснилось, что несовершеннолетним требуется согласие их родителей или опекунов. У меня же такого согласия не было и быть не могло.
Через много лет я прочла в одной из книг о событиях в Испании такую историю: 16-летний сын известного английского биолога, профессора Джона Б. Халдана, Рональд, решил поехать добровольцем на фронт, в Интернациональные бригады, и его родители не только не помешали ему, но и сами оказывали всемерное содействие Комитету помощи республиканской Испании. Весной 1937 года жена профессора, весьма уважаемая женщина, приехала в Париж, чтобы помочь Центру в его работе по отправке добровольцев в Испанию. Адрес Центра был строго засекречен. Впоследствии она рассказала в своих воспоминаниях, как ей удалось добиться конспиративной встречи с организаторами этого Центра.
Если бы я была парнем, я бы, возможно, нашла способ, как отправиться в Испанию без согласия родителей, скажем, юнгой на судне. Во всяком случае, предприимчивости у меня бы хватило. Но будучи девушкой, мне оставалось лишь попытаться попасть на курсы медсестер для фронта, но из этого тоже ничего не получилось.
Надо было срочно искать работу. С помощью Бетти я устроилась у портнихи родом из Эльзаса, говорившей по-немецки. Она жила близ площади Мадлен, и пока я у нее работала, я познакомилась с этим элегантным районом Парижа, возникшим в 18-м – 19-м веках, в красивых особняках которого бывали герои романов Бальзака, и где жила женщина, послужившая Александру Дюма прототипом для его Дамы с камелиями.
В первые же дни работы там, я решила пойти в соседний ресторан что-то покушать. Посмотрев на меню и ничего не поняв, не зная французского языка и названия блюд, я ткнула пальцем в одно название с подходящей для меня ценой. Вскоре официант принес на тарелочке – кактус! Я не знала, что с ним делать, как это едят. Оглянулась вокруг, но ни у кого из гостей не было такого блюда. Между тем, голод давал о себе знать, и я решила – будь что будет, отрезала кусочек от листьев этого растения и сунула в рот. О Боже! Это было горько как яд. Я вытащила носовой платок и украдкой выплюнула в него эту горечь, расплатилась с официантом и ушла. (Это было, кстати, моим единственным посещением ресторана за три года жизни в Париже). Когда я рассказала об этом Бетти, она покатывалась со-смеху. Оказалось, что это был артишок, и его листья не едят, а обламывают, обсасывая только мягкие кончики, предварительно обмакнув в лимонный соус, стоявший там же, на столике ресторана, наряду с другими соусами.
Этот эпизод побудил меня серьезно взяться за изучение французского языка. Я стала также более внимательно прислушиваться к речи окружающих, читать газеты, и за несколько месяцев усвоила язык настолько, что могла элементарно объясниться с людьми, хотя и тут не обходилось без смешных казусов.
Однажды я прибежала к своим друзьям и радостно объявила: французское правительство решило отправить в Испанию самолеты! Но оказалось, что в газете речь шла лишь о требовании к правительству отправить туда самолеты.
С момента начала гражданской войны в Испании, вокруг этого вопроса шла яростная дискуссия: министр Воздушных сил правительства Леона Блюма, Пьер Кот, был за оказание помощи республиканской Испании и отправку самолетов, а военный министр, Эдуард Даладье – категорически против. Сам глава правительства проявлял нерешительность, и в конце концов уступил консервативным силам во главе с Эдуардом Даладье.
Правительство Народного фронта, премьером которого был лидер социалистов, Леон Блюм, пришло к власти в 1936 году. Уже несколько лет во Франции заметно падала экономика. Фашиствующие молодчики спровоцировали массовые беспорядки с убитыми и множеством раненых. В это же самое время крепла решимость левых сил и профсоюзов преградить дорогу фашизму.
Победа Народного фронта вызвала волну эйфории: профсоюзам и левым партиям удалось добиться сорокачасовой рабочей недели, оплаченного отпуска и коллективных договоров с предпринимателями.
Отголоски этого приподнятого настроения ощущала и я, приехав в Париж. Они звучали в песнях, которые молодежь пела в вагонах метро, в массовых митингах, в частности, и в тех, которые проводил Комитет помощи республиканской Испании.
На одном из этих многотысячных митингов, устроенном в Зимнем велодроме Парижа, выступали социалист Пьер Кот и знаменитая Долорес Ибаррури, Пасионария (Пламенная), как ее прозвали. Я пришла туда со своими друзьями и не могла оторвать взора от этой мужественной женщины, дочери шахтера, вдохновлявшей испанский народ на борьбу за свободу своей страны. Ей принадлежали слова, ставшие лозунгами Республики: «Они не пройдут» («No pasarán»), «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях» («Más vale morir de pie que vivir de rodillas»).
Как всегда, Пасионария была в простом черном платье, ее гладко зачесанные назад черные волосы открывали высокий лоб. Она говорила вдохновенно, с высоко поднятой головой и горящими темными глазами. А огромное здание велодрома то и дело взрывалось аплодисментами, многотысячная аудитория скандировала: «No pasarán, no pasarán». Это было незабываемо.
В это время я уже жила в Латинском квартале, на улице Дез Эколь, в гостинице, занимавшей большое здание рядом с Сорбонной – парижским университетом. Здесь жили главным образом студенты. Моя комната находилась на самом верхнем этаже, и ее обстановка была самой элементарной: железная кровать, столик, умывальник и биде, в которых я мылась по частям, как многие тысячи студентов и эмигрантов, живших в бесчисленных гостиницах Парижа. Как и они, я кипятила воду и согревала еду на спиртовке, используя в качестве горючего кубики сухого спирта.
Не всегда у меня была работа, часто нехватало денег на самое необходимое, но жизнь была невероятно интересной.
Стоило мне выйти из гостиницы, пойти направо по улице Дез Эколь и завернуть за угол, как дорога вела прямо к Пантеону, последнему пристанищу многих великих французов: Вольтера, Руссо, Гюго, Золя, Жореса…
А если я шла от гостиницы налево, то через несколько минут я оказывалась на Буль-Миш, как сокращенно называли и называют знаменитый бульвар Сен-Мишель, где всегда было множество разношерстного народу со всего света, и где в книжных магазинах можно было рыться сколько душе угодно, а в кафе за чашечкой кофе бесплатно просматривать газеты. По Буль-Миш до набережной Сены с живописными букинистами – рукой подать, а там, через мост, остров Сите, древняя Лютеция, что означает: «Окруженная водой» – колыбель Парижа, основанного галльскими рыбаками во втором веке до н. э.
На острове Сите – Дворец Правосудия и примыкающая к нему Консьержери с мощными круглыми башнями – тюрьма, где томились королева Мария Антуанетта и тысячи других узников, которых ждала гильотина.
Рядом с Дворцом Правосудия – Префектура полиции, куда мои друзья – эмигранты приходили с сердцебиением отмечать свои временные виды на жительство. Было немало трагических случаев, когда полиция по каким-то, только ей одной известным причинам, отбирала у эмигрантов этот документ и депортировала их, т. е. отвозила обратно на границу, скажем, с Германией, выпихивая несчастных назад, к их палачам.
К счастью, мне не пришлось испытывать этих мытарств. Я была дочерью французского гражданина и числилась в бумагах Префектуры студенткой.
Если Префектура не вызывала у меня никаких особых эмоций, то, подойдя к собору Нотр-Дам, в двух шагах от нее, я всякий раз испытывала трудно определимое чувство – изумление, восторг, смешанный с трепетом. С башен собора на город взирают странные фигуры, химеры. Когда я поднялась на одну из башен и разглядела их поближе, меня особенно поразила химера, прозванная «Мыслитель»: полуживотное, получеловек, с рожками, орлиными крыльями и как бы в насмешку высунутым языком, она глядит на город, подперев голову руками…
Эти фантастические существа так же отражают духовный мир средних веков, как и многочисленные статуи фасада и огромных порталов собора – библейские образы, сопровождавшие человека от рождения до смерти.
Бессмертная книга Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» подготовила меня, как и любого другого, читавшего ее, к встрече с реальным собором Нотр-Дам, и все же – величие этого могучего создания человеческих рук и духа всякий раз потрясает заново…
В Латинском квартале я жила полтора года, с начала 1938 до лета 1939 года, и за этот период грядущая Вторая мировая война приблизилась семимильными шагами: в марте 1938 года гитлеровские войска оккупировали Австрию, а в сентябре месяце того же года было подписано позорное Мюнхенское соглашение, предоставившее Гитлеру свободу действий.
В Париже разразилась буря негодования и протестов, но французское правительство во главе с Эдуардом Даладье не сделало никаких серьезных шагов, чтобы предотвратить оккупацию всей Чехословакии в марте 1939 года.
В Париж устремилась новая волна эмигрантов, бежавших от нацистского террора. С двумя эмигрантами из Праги я случайно познакомилась в большом книжном магазине на бульваре Сен-Мишель, где я любила просматривать книги.
Это был чех среднего возраста и его сестра, у которых, как оказалось, в Праге тоже был книжный магазин. Они смотрели на книжные полки с такой тоской, что этого нельзя было не заметить. Кто-то из них обратился ко мне с каким-то вопросом, я ответила по-немецки, и мы разговорились. Они свободно разговаривали на немецком языке и ухватились за меня, как ухватываются за родного человека, встреченного в чужой стране. Но наше знакомство длилось недолго. Я почувствовала, что чех начинал привязываться ко мне в большей степени, чем я могла допустить, и прекратила общение с ними.
На площади Согласия, 1938 г.
В поисках заработка я познакомилась с семьей русских эмигрантов, обосновавшихся в Париже после прихода к власти большевиков. Я приходила в этот дом в качестве портнихи, и занимаясь шитьем, с удовольствием слушала, как хозяйка дома заливалась русскими песнями: «Вдоль по улице метелица метет…», «Волга, Волга, мать родная, Волга-матушка, река…» Мне очень нравились эти песни, услышанные мною впервые, хотя я могла уловить только отдельные слова, запомнившиеся мне благодаря урокам Воли. Мне нравилась и уютная атмосфера этого дома с самоваром, чаем с пирожками, которыми хозяйка меня угощала, со старинными иконами и лампадкой в углу комнаты. К сожалению, еще слабое знание французского языка и незнание русского не позволяли мне поговорить с хозяйкой о России, и прошлом ее семьи.
В Люксембургском саду, 1 октября 1938 г.
Мое знакомство с Парижем не ограничивалось в этот период Латинским кварталом и островом Сите. В жаркие дни я отправлялась в большой Люксембургский сад, тоже на левом берегу Сены, где я любила сидеть у фонтана и наблюдать за детьми, пускавшими кораблики, или гуляла в тени деревьев по живописным улицам близлежащего квартала Сен-Жермен-де-Пре, где в витринах художественных магазинов и маленьких галереях выставлялись произведения современного искусства.
Я тогда еще не знала, что совсем рядом, в одном из кафе любили встречаться и беседовать парижские писатели того времени: Жан-Поль Сартр, Поль Элюар, Симона де Бовуар и другие.
У моста через Сену, 1 октября 1938 г.
Летом 1938 года в Париж приехал мой брат Лео. Он был талантливым художником, и еще в 16-летнем возрасте вылепил из пластилина очень выразительный бюст свистящего сквозь пальцы апаша, с прищуренными глазами, наморщенным лбом, в кепке и плаще с поднятым воротником. Мама послала этот бюст (к счастью, у меня сохранилась его фотография) вместе с другими работами брата известному парижскому скульптору Науму Аронсону, который был родом из Латгалии, восточной провинции Латвии. Ему они понравились, и он пригласил Лео в Париж для работы в его мастерской.
Лиепая, 1934 г.
Таким образом, я снова встретилась с братом после двухлетней разлуки. У меня сжалось сердце, когда я его увидела. Он был бледным и похудевшим. Несколько лет назад у него обнаружили туберкулез легких, и болезнь явно прогрессировала. Я еле смогла удержать слезы, когда обняла его. Но он радовался возможности увидеть Париж, побывать со мной в музеях. Мы вместе посетили музей любимого им скульптора Родена, произведения которого произвели на нас огромное впечатление, особенно бюсты Виктора Гюго и Бальзака, великолепная скульптурная группа «Граждане Кале».
Мама надеялась, что перемена климата поможет Лео преодолеть болезнь, против которой тогда не существовало эффективных лекарств. Эта болезнь считалась смертельно опасной, особенно в условиях сырой погоды Прибалтики. Но когда Лео приехал в Париж, он уже был настолько слабым, что работа в мастерской скульптора над гранитом и мрамором оказалась для него непосильной. Он отказался от нее и поселился у отца в Монморанси. Там он начал заниматься миниатюрой и резьбой по дереву, а также много рисовал.
Сент-Этьен-дю-Мон, 1 октября 1938 г.
Я храню как реликвию красивый нож для разрезания бумаг с рукояткой, изображающей голову гиппопотама и двух змеек, вырезанный братом в то время из красного дерева и подаренный им французским друзьям. Они передали мне этот нож, хранящий тепло рук моего любимого брата, когда я через много лет встретилась с ними в Париже.
Лео привез с собой письмо от мамы, в котором она мне сообщала адрес дяди Макса. Я еще не была с ним знакома, и сразу же навестила его. Дядя мне очень понравился, он напоминал мне бабушку своими чертами лица и добрым, мягким характером. Но с его женой, происходившей из какого-то белорусского или украинского местечка, а также с дочерью, изящной парижанкой, я не могла найти общего языка, не только из-за еще недостаточного знания французского, но также из-за того, что у них были совсем иные интересы, чем у меня. Поэтому я у них побывала всего несколько раз.
С тетей Бертой (женой дяди Макса) и двоюродной сестрой Люси, 1938 г.
С тех пор, как я приехала в Париж, я не прекращала поисков сведений о Воле, встречалась с разными людьми, побывавшими в Испании. И вот однажды, летом 1938 года, мне сообщили, что из Испании прибыла группа раненых интербригадцев. Вскоре я встретилась с ними. Это были главным образом немцы из 11-й Интербригады, где сражались также австрийцы и добровольцы из Прибалтики и Скандинавских стран. Я показала им фотографию Воли, и один из них узнал его и рассказал мне все. что он знал о его судьбе: они вместе сражались в батальоне имени Эдгара Андре, и так как Воля владел несколькими языками, в том числе эсперанто, его определили в пулеметный расчет вместе со скандинавами, с которыми он мог общаться.
9 февраля 1937 года в горах на восточном берегу реки Харама начались ожесточенные бои, продолжавшиеся несколько дней. Подступы к Мадриду здесь защищал также батальон имени Эдгара Андре. В этих боях от прямого попадания фашистского снаряда погиб весь пулеметный расчет, в котором был и Воля Лихтер.
Это известие меня так потрясло, что я не смогла произнести ни слова. Схватив фотографию, я убежала, заливаясь слезами. От Воли уже полтора года не было писем, но все же теплилась надежда, что он жив. Теперь же я со всей ясностью ощутила невозвратность потери дорогого мне человека, и как-то сразу эмоционально повзрослела. Пока Воля был жив, я относилась к нему как к заботливому старшему брату. Известие о его гибели вызвало во мне волну чувств, заставивших меня по-новому взглянуть на наши отношения. Я поняла, что Воля любил меня, оберегал и щадил мои еще не созревшие чувства, а я, глупая, об этом не догадывалась и даже не поцеловала его на прощание!
В своей маленькой комнате я долго терзалась мыслями о Воле и о том, как мне сообщить ужасное известие его маме. В конце концов я решила отправить письмо ее приятельнице Шеве, чтобы она, со свойственной ей душевностью, поговорила с Иоганной Исидоровной. Лишь после этого я написала письмо самой Иоганне Лихтер.
Однако мне хотелось услышать как можно больше о Воле от его товарища по батальону, и вскоре мы встретились. Его звали Густав Мюллер, он был из Маннгейма, на юге Германии, и бежал из нацистской тюрьмы вместе со своим товарищем, чтобы сражаться против фашизма в Испании. Позже он мне подробно рассказал историю этого побега, как им удалось нелегально пробраться во Францию, а затем в Париж, где им помогли через Пиренеи попасть в Испанию. Это было летом 1936 года, в самом начале организации Интербригад.
Во время нашей встречи я его разглядела ближе, и мне он понравился своей выправкой и привлекательной внешностью: выше среднего роста светлый шатен, с высоким лбом, чуть лукавыми карими глазами, прямым носом и энергично очерченным ртом. Он сразу же произвел на меня впечатление очень мужественного и вдумчивого человека. Как я вскоре убедилась, он пользовался большим авторитетом среди своих товарищей, обладая проницательным умом и способностью разобраться в самых сложных ситуациях и энергично действовать.
Раненый Густав Мюллер (слева) в Испании, 1938 г.
Густав отнесся ко мне с большим пониманием и много рассказал об Испании, о том, где сражался его батальон, и какие замечательные люди там были, среди них и Воля Лихтер, которого он высоко ценил.
Сам он очень сроднился с Испанией, где участвовал во многих боях и был тяжело ранен: у него была раздроблена правая рука, уже начиналась гангрена, ее хотели ампутировать, но в госпитале оказался очень опытный хирург, сумевший спасти руку, но кисть осталась парализованной. Еще в госпитале Густав научился все делать левой рукой, даже писать.
Густав (справа) за игрой в шахматы.
Его серьезность и сочувствие сразу же расположили меня к нему. Я стала встречаться с ним и с его друзьями. Хотя они все были старше меня – Густаву было 33 года, а мне – 18 лет, мне было очень легко с ними общаться: не было языкового барьера, у нас были общие интересы, да и разговаривали они со мной как с равной, не поучая меня.
С момента знакомства с Густавом и с его товарищами моя жизнь в Париже стала еще интереснее и содержательнее.
Вместе с ними я посещала вечера парижской секции Объединения немецких писателей в эмиграции, почетным президентом которого был Генрих Манн, брат Томаса Манна. Особенно запомнилась мне встреча с Ильей Эренбургом, военным корреспондентом московской газеты «Известия» с начала гражданской войны в Испании. Он встречался со многими участниками событий, бойцами и командирами, побывал на всех фронтах, общался с французскими летчиками и советскими инструкторами эскадрильи, которую создал Андре Мальро, с испанскими и зарубежными журналистами и писателями, с Эрнестом Хемингуэем, Эгоном Эрвином Кишом и многими другими. Эренбург был весьма популярен среди испанцев, и его именем была названа одна из испанских центурий.
Эренбург вошел в зал в темном берете и плаще – казалось, он только что прибыл с фронта. Я тогда ничего не знала о нем, кроме того, что он советский журналист. Но меня очень заинтересовал его живой и острый рассказ о событиях в Испании, где в июле 1938 года состоялось сражение у реки Эбро, одно из самых ожесточенных и кровопролитных в этой войне. Густав же и его товарищи слушали рассказ Эренбурга с напряженным вниманием, ведь все, о чем он говорил, было для них родным, за что они были готовы отдать свою жизнь.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?