Текст книги "Подземный Голландец. Странники и пришельцы (сборник)"

28
Доктор

Вот я и опоздал на дежурство. И вообще не попаду на него. Интересно, как там они справились. Кого вызвали? Вот уж ругались, наверно! И ещё ругаются, если живы, конечно. Если все дежурства мира… разом не потеряли свой смысл…

И все главврачи мира потеряли свою призрачную власть над судьбами подчинённых… все начальники и все правительства мира потеряли свою значимость и свою власть над людьми…

В какое-то мгновение каждый человек вдруг оказался наедине сам с собой… со своей душой…

Начальник и подчинённый… врач и больной… и министр, и рядовой работяга…

И что?

Страшно, вот что. Боюсь ли я смерти? Нет. Пожалуй, нет. Я видел, как это бывает, причём видел много раз, и видел, как это бывает у детей…

Нет, я не боюсь смерти. А чего же я боюсь? Я же не верю в Бога! Вернее, я верю, но не особенно… не каждый день… и без церкви… и мне страшно…

Чего мне страшно? А того, что действительно есть Божий суд, суд праведный и нелицеприятный, причём суд не положения человека и не видимых действий его, а суд души…

Да, именно суд души. Там, где видна вся твоя душа. Вся, на просвет. Страшно! Страшно! Страшно!

Прости, Боже! Там, в душе у меня, наверняка такого наворочено…

Страшно…

Если выберемся, Боже… если выберемся… я пойду в церковь, ей-богу, пойду. Как там это… покаюсь… Надо мне… есть в чём…

29

– У меня тоже ничего нет, – сказал доктор. – У нас там, в больнице, буфет. Если остался, конечно. А курево… вот…

И доктор положил свои сигареты в общую кучу.

– У меня есть, – встала со своего места Лида. – Вот, дочке везла. Тут йогурты, сок… тут котлетка… икры немного… тут чашечка, ложечка…

Она не могла больше говорить. Она опять заплакала и ушла от света фонарика во тьму, на своё место.

Азербайджанцы, адвокат и молодая парочка сложили свои сигареты. После небольшой паузы сложили сигареты Саша и парень в инвалидной коляске.

– С сигаретами будем экономны, – сказал Николай Васильевич. – Воздух будем беречь. Так что терпите, как можете. И вообще… предлагаю выходить из вагона, если курить захочется. И по всем остальным нуждам тоже. Мальчики направо, девочки налево. Возражений нет?

– А как обратно забираться в вагон? – спросила Надежда.

– Втащим, не бойся, – ответил Николай Васильевич. – Всё? Больше ни у кого ничего нет? Припасов нет?

– Есть, – раздался хрип из угла, и бомж, со своей тележкой и со своим запахом, придвинулся поближе к свету фонарика.

– Ну и вонь от тебя!

– Не подходи лучше!

– Кто будет есть из торбы твоей?

– Это же надо – так опуститься человеку! И не стыдно тебе?

На секунду все отвлеклись от себя и обратили свои взоры к бомжу.

Как все оказались едины в своём возмущении! Есть ли что-нибудь на свете более безусловное, чем поругать бомжа?

– Как ты докатился до такого состояния? Не стыдно тебе?

– Стыдно мне, – сказал бомж.

А хорошо сказал! Все замолкли и расступились слегка, чтобы бомж прошёл к лавке. Кое-кто зажал нос ладонью.

– Вот, – и бомж протянул к общему столу полбутылки водки.

– Ну ты даёшь, дядя! – удивился Макс.

– Молоток! – поддержал его Сергей. – Давай, доставай, что там у тебя в сундуках припасено.

– Щас. – Бомж вытащил пачку макарон, пачку чая, едва начатую, и немного сахару в полиэтиленовом кулёчке. Потом он вытащил ложку, нож и спички. Потом он подумал немного… а может, просто немного постоял со всеми… и вытащил из кармана пачку «Примы», слегка помятую.

– Сгодится? – спросил бомж.

– Всё сгодится, – ответил Николай Васильевич. – Ну и вонь же от тебя! Давно ты так… бомжуешь?

– Да не… года три. А может, и два. А может, и пять.

– Счастливые часов не наблюдают, – вступил в общий разговор Павел.

– И годов тоже не наблюдают, – добавил адвокат.

– Слышь… а тебя не Митькой зовут? – Эти членораздельные слова из уст бомжа были обращены к адвокату.

Как это ни странно.

– Ну… вообще-то… Дмитрий я… Дмитрий Ильич.

– Точно! Дмитрий Ильич, только не Ульянов. – Бомж хмыкнул и продолжал: – А я слышу твой голос… и узнал…

– Я вас… то есть тебя знать не знаю! Тоже мне, знакомый выискался!

– А ты, Митька, не в двести пятой школе учился?

– В двести пятой.

– То-то. Юрка я, Юрка Горшков. Приглядись!

– Боже мой! Неужели?! Юрка! Горшок! Ты?! Как это ты? И в таком виде? Ты же в МГУ поступил! И после школы мы виделись, кажется… пару раз…

– Прямо передача «Жди меня»! А теперь обнимитесь, дорогие друзья одноклассники! – сказал Макс.

– Да, чего только в жизни не бывает, – вздохнул и Николай Васильевич.

– Никакие мы не друзья! И в школе друзьями не были! – горячо возразил Дмитрий Ильич, который не Ульянов.

– Нет, не были, – прохрипел и бомж. – Не были мы друзьями, никогда не были. Ты всегда мне завидовал, Митька. Всегда козни мне строил.

– Ничего я тебе не завидовал! Ты ещё скажи, что я сейчас тебе завидую!

– Да, от тюрьмы да от сумы не зарекайся. – Надежда крепко сжала руку Павла. – Только вот не хочется, чтобы сума была… и тюрьма.

– Это точно, зарекаться нечего, – поддержал Надежду Саша.

– Вот где увиделись мы с тобой, Митька… А Ленка тогда меня выбрала… меня…

– Кого бы она сейчас выбрала? Уж, наверное, не тебя!

– А никого бы она не выбрала. Нет её уже… умерла Ленка… Может, три года назад… а может, уже и пять…

– Умерла?

– Умерла… от рака крови… от лейкоза… Муж её бросил, и она мне позвонила тогда.

– И что?

– Ничего. Я один жил, мне легко… было.

– Что легко?

– Продал всё. Квартиру, машину. Чтобы деньги на лечение добыть.

– И что?

– Что? Умерла…

– Надо понимать, с этих пор ты и бомжуешь? – спросил Николай Васильевич.

– Может, с этих, а может, и не с этих…

– А кто тебе виноват? – спросил Дмитрий Ильич.

– А я никого не виню, – ответил бомж. – Просто… случилось так… живу себе…

– Это всё хорошо, – прервал диалог Николай Васильевич. – И правда, по-разному бывает. Но тебе что, элементарно… помыться не хочется? Ты сам-то чуешь, как ты воняешь?

– Хочется, – признался бомж. – Помыться хочется.

Потом он засуетился, неловко провёл руками по своей одежде, как будто хотел в ней что-то пригладить, и сказал глухо:

– Пойду я туда… в сторону… чтоб не вонять…

В тусклом свете садящихся батареек карманного фонарика Дмитрий Ильич не Ульянов глядел в спину бывшему однокласснику. И молчал.

30
Не совсем лирическое отступление № 5

Нет, ничто так не возвышает нас в собственных глазах, как вид чужого греха. Чужого падения, причём падения явного, бьющего в глаза.

Мы все единодушно ругаем бомжей!

Наконец-то мы нашли тот пункт… то положение… то свойство, в котором мы поразительно единодушны!

И при этом нам очень трудно предположить, что мы сами несём в себе многие разновидности падений. Иногда и более страшных падений, чем явное и бьющее в глаза падение бомжа. Или вора, или проститутки.

И никто из нас не думает о том, что, возможно, наше собственное скрытое падение уже разъело нашу душу.

Так разъело, что душа наша имеет отвратительный, едва переносимый вид и издаёт такой запах… покруче, чем запах, идущий от бомжа.

Покруче, посильнее того запаха, который бомж издаёт наяву.

Правда, то, что видно с небес, до времени скрыто от нас.

И как же нам быть? Как это увидеть? Как распознать?

Честно говоря, нам предоставлена эта возможность, пока мы здесь, на этом свете. Нам предоставлена возможность самим во всём разобраться.

Нам предоставлена возможность, пока мы живы, самим понять, кто есть кто.

И что есть что.

Где взлёт, где падение.

Где падение явное, а где – скрытое.

Но кто из нас положа руку на сердце скажет, что использовал в этой жизни все данные ему от рождения возможности?

Никто, конечно, никто.

Дай нам Бог использовать хотя бы половину!

31

«Ленка… первая любовь, – думал Дмитрий Ильич. – Конечно, я был влюблён. Но по-детски, как мальчишка. И Горшков тоже был влюблён в неё, в эту Ленку. Как я сейчас понимаю, ничего особенного в ней не было. Так себе… девчонка как девчонка, каких тысячи. Она со мной целовалась, потом с ним. А потом опять со мной. А мы-то с Горшком как соперничали! Как два барана бодались! Дрались даже! – Дмитрий Ильич откинулся на спинку сиденья. – И всё-таки Ленка осталась с Горшком, это правда. А я и сам уже не хотел с ней гулять. Или хотел? Хотел, хотел… да… но вот так, как Горшок… через столько лет… всё продать, чтобы купить ей лекарства… нет! Да он всегда был чуть-чуть с приветом, этот Горшок! А если бы она мне позвонила? Что бы я сделал? А ничего! Посочувствовал бы… по телефону… Нет, может, я бы поискал хороших врачей… Хотя какие тут врачи помогут…»

Дмитрий Ильич почувствовал что-то такое… что-то кольнуло его прямо в сердце. То ли жалость к своей первой любви, то ли обида, что предпочли не его, а товарища… и, как выясняется, не ошиблась.

В общем, что-то такое вроде обиды… ущемлённого самолюбия… а может, даже и что-то вроде совести… вроде боли…

Даже чувство превосходства над опустившимся бомжом не могло пересилить этой боли. Дмитрий Ильич потер рукой левую сторону груди.

«Ерунда всё это, – подумал он через мгновение. – Какая ерунда!»

А сердце из-под руки стучало ему: «Не-е-рунда, не-ерунда, не-е-рунда…»

«Наваждение!» – подумал Дмитрий Ильич.

– Еду-то… будем делить? – спросил Саша.

– И воды дайте больному, – продолжала настаивать Наталья Сергеевна.

– Он не больной, а дурной, – возразила Галя, жена Сергея.

– Какой бы ни был. Он страдает.

– Мы все здесь не на пляже лежим. И неизвестно, долго ли нам здесь находиться. Вот для него пусть и будет та вода, сколько он хочет! – Дмитрий Ильич ещё не полностью освободился от своего наваждения и вступил в разговор, отчасти чтобы отвлечься от внутреннего смятения.

– Какая – «та»?

– Та, что по стенке течёт, в тоннеле.

– Подождите, ещё нам всем придётся её пить.

– Я не стану её пить.

– Не дай Бог нам всем её пить. Давайте тогда по общему согласию. Кто за то, чтобы больному выделить лишнюю кружку воды? Ведь он умереть может. Прямо тут, на лавке. Люди мы или нет?

– Помирать-то никому неохота. Он первый, а мы все – за ним.

– Тогда и беременным по лишней кружке, – предложил Павел.

– А кто беременный?

– Надя…

– И я беременная! – Света показала на свой живот и выпятила его. – Скажи, Макс!

– Угу… – подтвердил Макс.

«Ну даёт! Быстро сориентировалась», – подумал он при этом.

Макс даже не успел сообразить, что произошло. Но идти на попятный уже поздно.

– Что-то много тут беременных, на один-то вагон. А ты, Галя, чего молчишь? – Сергей подтолкнул жену в бок.

– Я, – тихо произнесла Галя. – Я беременная, на пятом месяце уже.

– Ой лышенько, лышенько! Галю! Да як же ж так? – запричитала тёща.

– Так, мамо.

– Итак, четыре кружки воды, если считать нашего героя. Давайте хоть по полкружки, что ли. – Николай Васильевич скорбно смотрел на единственную двухлитровую бутылку минералки.

– Есть кто-нибудь хочет? Так чтобы сильно. – спросил он.

– Я, – отозвался Саша. – Аж кишки прилипли к позвоночнику.

– Я, – призналась и Света. – Я и Макс.

– Я могу потерпеть.

– Хорошо. Давайте потерпим ещё часок.

– А сколько мы уже здесь сидим?

– Три часа.

– Господи боже мой! Три часа!

– А как там та женщина, что вырубилась? А, доктор?

– Стабильно. Пульс нормальный, а в сознание не приходит.

– Дайте воды больному! – не унималась Наталья Сергеевна. – Посмотрите, как он корчится.

– Ладно, давайте дадим… Вот этой маленькой кружечкой будем мерить. – Николай Васильевич взял бутылку минералки.

– А по какому праву вы тут распоряжаетесь? – спросил Дмитрий Ильич. – Вас что, выбирал кто-то?

– Помолчал бы ты, дядя, – заступился за наркомана Макс. – Тебя бы всухую поломало.

– Я думаю, все согласны, что товарищ подполковник будет за старшего? – спросил Сергей, обращаясь к тёмным углам вагона и к бледным лицам, едва отсвечивающим то в слабом луче фонарика, то в тусклом свете мобильного телефона.

– Пусть будет, – согласился доктор. – Кто-то же должен…

– Кто против?

– Господи, они и тут не могут без общего собрания, – проворчал Дмитрий Ильич.

– А чего же вы руку «против» не поднимаете? Вы же против! – ответил ему Павел.

– Не считаю нужным!

– Тогда нечего и болтать!

– Давай, Василич, командуй. Раз решил наливать, то наливай. Все за, – подытожил Сергей.

– Постойте, постойте! Наливай! – Бутылка застыла в воздухе. Николай Васильевич хлопнул себя ладонью по лбу. – Слышь, доктор! А, может, ему того… пару по сто налить? Может, ему полегчает?

– Не думаю. Может, на какое-то время…

– Правильно! – вступил в разговор Макс. – Полегчает ему.

– Может быть, у кого-нибудь в сумке… снотворное какое-нибудь есть? – спросил доктор.

– Есть! У меня есть реланиум, – отозвалась Лида. – Я там, в больнице, спать не могу. Совершенно. Правда, у меня не много осталось. Таблетки три. Вот… четыре таблетки.

– Давайте! Сейчас мы ему сделаем коктейль. Как вас…

– Наталья Сергеевна.

– Возьмите вот, Наталья Сергеевна. Пусть водки выпьет, да залпом. Если не поможет, потом добавим ещё. Сначала две таблетки, потом водку.

В бутылке ещё осталось немного водки. Василич заботливо закрутил крышечку и спрятал бутылку в недра своей сумки.

Наталья Сергеевна влила Антону, то есть наркоману, в рот всё содержимое чашки. Почти силой. Наркоман дёрнулся пару раз. Его снова тошнило, но рвоты не было. Водка удержалась. Таблетки тоже.

– Запить, – попросил он.

Николай Васильевич налил полкружки воды.

– Держите.

Все молча провожали взглядами сначала водку, а потом воду.

Вода… жизнь…

М-да…

– Теперь нам воду давайте! – сказала Света. – Наливайте беременным!

– Может, хоть по полкружки?

– Ладно, по полкружки.

Вода была налита и выпита.

«Хоть бы поделилась! – подумал Макс. – Беременная, тоже мне! Разве что пьяного ёжика родит».

Грустные размышления нахлынули на Макса. А с кем поделишься?

Не с кем…

32
Бомж

Надо же, Митьку встретил… он меня не узнал… а чё… я сам себя не узнаю… я себя забыл… меня уже нет… почти нет меня… зачем я, дурак, отдал водку… как выпить охота… спать не могу… темно, а спать не могу… зачем я дурак, отдал им водку?

…От меня воняет… воняет, а я не слышу… привык… мне нет до них дела… ни до кого… ни до Митьки… ни до кого… ни до Лены… Лена… Лена… нет, мне ни до кого нет дела, ни до кого… сейчас до Кольцевой доеду и там отосплюсь… отосплюсь… в тепле…

…А как я до Кольцевой доеду? Мы же стоим… стоим, стоим… а я, дурак, отдал водку… зачем я им отдал водку…

…Митька… Лена… Лена… зачем ты бросила меня одного? Меня уже нет, Лена… Тот, кто сидит здесь – это не я, Лена… Водки! Это не я хочу водки, это он хочет водки! Он! Водки! Лена! Я не могу думать, Лена… я не могу быть собой, Лена…

…Я сам виноват, Лена… можно было удержаться, Лена… но так трудно было без тебя, Лена… я потерял тебя, Лена… я потерял тебя… себя…

…Как я давно уже не думал о тебе, Лена… Как я давно уже не думал о себе… Как я давно уже не думал… вообще… Митьку встретил…

…Митька… он завидовал мне… А я? А я гордился… перегордился я… Лена! Скажи мне что-нибудь! Только не говори, что я падаль, падаль последняя… Что я подонок… по-донок… тот, что на дне… около дна… по дну…

…Лена, прости… прости, что я по-донок. Водки-и-и-и…

33

– Давайте, мужики, кто на выход… кто прогуляться хочет? Да заодно и чашку надо попробовать подставить туда, где вода сочится.

– И перекурить.

– Кто может, потерпите… пока.

Николай Васильевич подошёл к дверному проёму и встал около него.

Мужчины стали прыгать вниз, один за другим.

– А ты как, братан? – спросил Сергей. – Тебя как звать-то?

– Толик. У меня всё в норме. Приспособлено всё. Я потом… скажу, когда надо будет…

– А то давай. Я тебя на спину… Тебя где ранило-то? В каком году?

– Я…

– Чего молчишь?

– Я…

– Да горбатого он тебе лепит, ты что, не видишь? – сказал Саша, спрыгивая во тьму тоннеля. – Он такой же чеченец, как и я.

– Обманываешь? – Сергей наклонился над коляской.

– Извини… не был я в ней, в Чечне этой… извини…

– Эх ты! – Сергей вдохнул воздух и некоторое время стоял молча, не в силах произнести ни слова. Негодование душило его.

– Сволочь ты, вот ты кто! Спекулируешь, значит! Люди там жизни свои положили, а ты деньги шибаешь под это дело! Ах ты…

– Я…

– Да если бы ты не на коляске ездил, я бы вмазал тебе… чтобы тебе Москва Чечнёй показалась, сволочь!

– Прости…

– А где же тебе ноги… оторвало? – спросила Лида, чтобы немного разрядить обстановку. – Почему ты без ног?

– Да с пацанами… по дури… на электричках катались… Вот я и упал… неудачно.

Толик сидел на своей помятой инвалидной коляске и размазывал слёзы по щекам.

– Эх! – сказал Сергей и спрыгнул во тьму.

А Толик всё плакал, плакал. Всхлипывал.

– Да ты бы лучше так и говорил, когда просишь, – неожиданно сказала Лида. Неожиданно, потому что до этого она почти всё время молчала. Или сама плакала.

– Да я как-то боялся…

– Правда – она всегда лучше. – Лида подошла к Толику и вдруг погладила его по голове. – Может, тебе бы и подали больше. Люди бы пожалели тебя, как мальчишку-дурака. А то все в герои метят. Даже нищие…

– Это точно. Мы боимся правды, – поддержала её Наталья Сергеевна. – Чтобы говорить правду или жить по правде, надо большую смелость иметь.

– Кому она нужна, ваша правда? – фыркнула Света. – Там, где нам хорошо – там и правда. Где выгоднее – там и правда!

– Это до поры до времени, девочка.

– На мой век хватит!

– А ты-то знаешь, сколько его, твоего веку? Может, он уже заканчивается, твой век? А? И ты хочешь вот так, без правды, и закончить его? И какая тебе выгода может быть здесь, где мы все… равны? Равны пред этим тоннелем, как перед Богом.

– Ни, – встряла тёща. – Ни, нэ равни.

– Пока не равны. Пока беременным на кружку чистой воды больше, – сказала Галя.

– А, это… – Наталья Сергеевна поправила платок. – Так эта привилегия, девушки, быстро закончится… А что, Толик, нельзя тебе так жить, чтоб не побираться по вагонам? А?

– А как? Я из деревни. Из-под Рязани. Мать одна. Хорошо, что добрые люди надоумили сюда приехать. Пристроили… – всхлипнул Толик. – Я матери собираю… откладываю понемногу… хочу поехать матери денег отвезти…

– И что, на всю жизнь… так? По вагонам милостыню просить? Пока молод – ещё ничего. А дальше? – спросила Лида.

– Дальше…

– А будет ли оно, дальше-то? – Наталья Сергеевна вздохнула. – Как в Евангелии сказано: «В чём застану, в том и судить буду». Вот и застал. Всех нас так… Каждого. И меня, и тебя, и его. И этого вот страдальца. – Наталья Сергеевна показала рукой на Антона. Потом тихо сказала:

– А где теперь те люди, что ехали в предпоследнем вагоне? Да и в остальных вагонах…

– Их тоже… застали уже… – ответила Лида.

Наталья Сергеевна опустила руку и погладила Антона по спутанным вихрам. Впрочем, этого никто не заметил.

А если и заметил, что с того?

– Как там в остальных вагонах – не знаю, а этот ваш «страдалец» сам виноват, – сказала Света. – Нечего было колоться. Курил бы себе потихоньку. И кайф, и привыкания нет.

– Есть привыкание. Это ложь, что привыкания нет. А насчёт вины, так мы все сами виноваты. Какую жизнь мы жили, какую успели прожить. Его грех явный, всем виден. А наши грехи скрытно в нас сидят. И, может быть, они не меньше, чем у него.

– Ну это вы загнули!

– Не загнула, а так оно и есть. Не оправдается перед Богом ни один живущий.

– Это почему?

– А потому, что мы не чувствуем своих грехов. Кажется нам, что мы высоко поднимаемся, а на самом деле – не видим, как катимся в пропасть. Врём, ненавидим друг друга. Жадные, злые, блудные. А потом ещё врём сами себе, что всё у нас в порядке. И гордимся своим враньём. Я уж про пьянство да про наркоманию и не говорю.

– И что делать? – спросил Толик.

– Покаяться надо… В том хотя бы, в чём совесть укоряет. Во вранье. В ненависти, в злости. У кого что больше болит. В блуде, например. Ну и прожить, сколько нам осталось… по-божески прожить.

– Это как?

– Как? Да хоть без вранья, милый… без вранья…

– Надоели ваши проповеди! – отмахнулась Света. – Кому какое дело, как я живу? На себя сначала посмотрите, а потом читайте проповеди! Сами небось…

Она не успела договорить.

34

Дёрнулись двери, и мужчины начали возвращаться, помогая друг другу залезть в вагон. Запахло табачным дымом. Последним втащили бомжа, он мелкими шажками проследовал к своему углу вагона и там затих.

Мужчины снова стучали камнями по обломкам тоннеля. Но результат оставался тем же.

Никакого результата.

Затем в тоннель начали спускаться женщины. Потихоньку, с помощью мужчин. Фонарик взяла Наталья Сергеевна.

– Идите направо, – сказал Василич. – Слева вода подтекает.

– Жрать охота, – вздохнул Саша, когда женщины покинули помещение.

– Потерпи. Женщины вернутся, тогда с этим и разберёмся. Долго человек может без пищи прожить? А, доктор?

– Дней сорок, если пить. И если ещё… всякие факторы, в том числе и моральные.

– Да… если очень хочется жить, то можно терпеть, – заключил Павел.

– Как мы цепляемся за жизнь, когда чувствуем, что она… закончиться может, – медленно протянул доктор. – А вот когда живём, то так её ругаем, эту жизнь. И то нам не так, и это не так…

– Да… На войне совсем по-другому. Там смерть на каждом шагу. И всё лишнее как бы уходит в сторону. На своей шкуре испытал, – сказал Сергей.

– Это так, – поддержал Николай Васильевич. – На войне как на войне. Только нашему человеку обязательно надо войну, чтобы он не забывал, что он человек.

– То, что с нами произошло, покруче войны. – Макс подошёл к говорившим и сел на пол, откинув голову на лавку и вытянув ноги.

– Может, и покруче, – согласился Павел.

– Как знать, как знать, – вздохнул Николай Васильевич. – Где и рядом с кем придётся умирать – вот боевое братство. А у нас… Разве могли мы предположить, где и с кем рядом будем умирать? Так-то… Не знаю я тебя. Как я с тобой последнюю затяжку делить буду?

– Вы же не курите.

– Какая разница?

Николай Васильевич посмотрел на Макса, как будто и вправду что-то делил с ним. Долго так, протяжно посмотрел.

Макс опустил голову. Зато Василича поддержал Сергей:

– Да, последнюю затяжку делить – это не просто так. С этим, что ли, делить, который ноги на Чеченской войне потерял? Сволочь! – Сергей сплюнул в сторону инвалидного кресла.

– Прости, – почти прошептал Толик.

– Или, ёлки-палки, с этими… кавказской национальности? Да я в Чечне…

– Ты что-то разошёлся, Серёга, – попытался остановить Сергея Николай Васильевич.

– А какая у вас национальность, Алик? – спросил Павел.

– Азербайджанцы мы, – ответил Алик. – Мы не воевали в Чечне.

– Вы все не воевали! Утром не воевали, а ночью воевали! Как стемнеет, так автомат в руки – и неверных крошить! Так или нет? – Сергей потирал руки. Было такое впечатление, что у него чесались кулаки.

– Говори что хочешь! – Алик блеснул глазами.

– Да уж, тут последнюю затяжку делить сложно, – заключил доктор.

– А я вообще ни с кем не собираюсь ничего делить, – сказал Дмитрий Ильич. – Я и умирать не собираюсь. Я надеюсь, что нас спасут.

– Надежда умирает последней. – Николай Васильевич усмехнулся. – Последней – сразу после последней затяжки.

– Ну ладно, – не унимался Сергей, – в Чечне вы не воевали. А что вы делали, когда мы воевали в Чечне? Вы у нас тут, под самым носом… свою вели войну. Подлую войну, партизанскую. Захватили рынки, захватили магазины. Чиновников продажных подкупили, а непродажных убрали.

– Это точно, – вставил Николай Василич.

– Я вернулся – а всё уже захвачено. Город мой захвачен, вами захвачен. Куплен и поделён. Армянская группировка, азербайджанская группировка. Чеченская группировка, чёрт возьми! Что произошло, Василич? А? Я в Чечне воюю, а чеченская группировка покупает мою страну!

– Да… А молодых, дураков этих, тоже купили. Кого на секс, а кого и просто на иглу подсадили. Чтобы глаза их ничего не видели, а уши ничего не слышали, – сказал Василич.

– Кроме попсы, – усмехнулся Сергей.

– Скажите ещё, что нас купили на попсу, – возмутился Макс.

– И на попсу тоже. И на рэп, и на тяжёлый рок… и на прочее… Выше бери. На сникерс нас купили, – сказал доктор и обратился к Максу с вопросом: – А ты сам-то где учишься?

– В институте. Изучаю бизнес, – ответил Макс.

– Ну-ну, изучай. А если изучаешь, то не можешь не знать, что такое управление массовым сознанием. Что такое формирование мировоззрения, в конце концов, и как оно происходит, – как-то грустно сказал доктор.

– Я на втором курсе. Мы ещё такого не проходили.

– Не проходили… А что вы вообще проходили?! И почём нынче зачёты? Экзамены почём? А? Небось за бабки сессию сдаёте?

– Не всегда, но… Какие по пятьдесят баксов, а какие и за сто. А что?

– Ничего. Жалко вас, вот что…

– А они вообще так у нас живут, как будто в Чапаева играют, – заметил Василич.

– Это как же?

– А так. Вот есть люди, которые так живут, как будто играют в шахматы. Комбинации просчитывают, размышляют. Что плохо, что хорошо. Как поступить в том или ином случае.

– Ну!

– Не нукай мне, сынок. Не запрягал. Так вот. Есть такие люди, что живут – как в шашки играют. То за «фук» пропадают, то в дамки рвутся. А есть и такие, что всю жизнь «в Чапаева» режутся. Бац! Куда попал, там и вылетел! Куда все летят, туда и я лечу! Думать некогда.

– Я в Чапаева последний раз в летнем лагере играл, в седьмом классе, – вспомнил Макс.

– А мне кажется, что ты никак не перестанешь играть в него, сынок. Ты бы хоть того… хоть бы в шашки… ходы выучил.

– Они теперь в компьютер играют, – сказал Дмитрий Ильич.

Строго говоря, сказал невпопад. Но он был неглупым человеком и тут же поправился:

– Хотя сути дела это не меняет.