Текст книги "Хореограф"

6

Аэропорт – прекрасная сценическая площадка. Реальная драма расставания в скупой пластике. Плотно прижатые к бокам локти – не просунуть ладошку, и она отчаянно тычется, как рыбка в непроницаемое стекло аквариума, ищет лазейку: а вдруг пожалеют, передумают и возьмут с собой? Рядом – наигранная драма, с повышенной аффектацией жеста: руки лгут невнятное, как бы оправдываясь, главное – не встретиться взглядом. Расставание с плохо скрытым облегчением: последний кофе, суета с багажом, бесстрастный голос объявляет посадку и… никто никуда не летит. Опять никто никуда не летит. Куда улетишь от себя?

Залевский сердился: едва они поднялись на борт самолета, парень надел наушники и прикрыл глаза. На вопросы отвечал односложно, чаще просто кивал. Хореограф решил не учить его хорошим манерам – он еще успеет, а выспаться наконец, если удастся принять удобную позу. Но колени упирались – как обычно, некуда было девать длинные ноги. Желанный сон не приходил. Он поглядывал время от времени на спутника, но тот был погружен в свою музыку, а может, и дремал. Марину почему-то казалось, что парень должен был заглядывать ему в глаза, поминутно приставать с расспросами, проявлять любопытство и нетерпение, свойственные юноше, впервые отправляющему в столь далекое путешествие. Но ничего подобного не происходило. И это было так не похоже на него, с его возбужденным состоянием на грани психоза в последние предотъездные дни, когда оформляли документы и ожидали визы. Неужели перегорел? Или успокоился наконец?

Оживлялся спутник, только когда подъезжала тележка с едой. Контейнер с горячим обедом открывал с таким выражением лица, как будто рассчитывал найти там новенький гаджет. Марин украдкой наблюдал, как он ест – с аппетитом, без суеты. Усмехнулся: даже это действо выглядело в его исполнении на удивление эротично. Иначе с чего бы это он так завелся?

Вольно или невольно мысли хореографа устремлялись к спутнику. Он вспомнил обидную подпись «Я и мой папа». Но если посмотреть с другой, не такой обидной, стороны, у него есть слабое место – мечта о мужском покровительстве, размышлял Залевский. Возможно, он готов из мужчин творить себе кумиров. Или ищет в них отеческое тепло и опору. И как бы ему ни казалось, что он – сам себе хозяин и делает только то, что сам считает нужным, он подвержен их влиянию, как никто. Именно из-за сыновней тяги к ним. Но только к авторитетным, каким мог бы быть отец. Каким бы он хотел его видеть. И по этой причине он тянется к персонам статусным, ярким.

Хореограф рассматривал ситуацию со всех сторон, обстоятельно и отстраненно, оценивал как фактор влияния с точки зрения весомости и глубины его переживаний, потребных ему на сцене. И в то же время просчитывал возможные перспективы лично для себя. Ведь теперь юнец открыт к тем, чье слово, чьи речи покажутся ему мудрыми, новыми, участливыми. Он готов довериться тому, от кого повеет теплом. И тогда тот, к кому он потянется за советом и покровительством, сможет делать с ним все, что пожелает: захочет – раскрутит на любовь (или просто секс), найдя правильные слова или поманив карьерными перспективами, захочет – обратит в любую веру. Образно говоря.

Впрочем, Залевский сомневался, что одно только сиротство могло так повлиять на него. В безотцовщине нет ничего исключительного. Что-то еще было в его жизни, разочаровавшее жестким опытом и, возможно, едва не погубившее. Что? Захочет ли рассказать? Доверится ли Марину? Ему ведь необходим настоящий рычаг – самый болезненный, чтобы сделать артиста полностью управляемым и чтобы предложить публике настоящий эмоциональный деликатес. Хореограф смотрел на кисть его руки, лежавшую на подлокотнике кресла, и откровенно любовался ею: кисть пианиста, она выглядела одновременно сильной и нежной. И вдруг прямо у него на глазах эту руку – скульптурных линий, фарфорового оттенка – подсветил первый солнечный луч, заглянувший в чрево самолета. Она наполнилась живым теплом и стала почти прозрачной. Чуть подрагивала, словно крыло птицы, вздумавшей упорхнуть. Нет, нельзя! Он уже не отпустит. Марин накрыл кисть спутника своей горячей ладонью, увидел его медленную улыбку и почувствовал, как семя, занесенное в какую-то потаенную расщелину его жизни, проклюнулось упругим ростком и прорастает в его подреберье.

– Эй, отрок, открой глаза! Я знаю, что ты не спишь!

– Я боюсь. А вдруг это все – неправда?

Значит, он все-таки ждал волшебства. От путешествия или от Залевского?

Наконец, самолет пошел на посадку, и парень прилип к иллюминатору.

– Снимай свои наушники! Слушай Индию! – воззвал Залевский, ступив на бетон посадочной полосы аэропорта Даболим. Он надеялся окунуть мальчишку в море звучащих красок, чтобы тот услышал в них новую музыку. Хотел побыть для парня чародеем – дарить ему красоту. От себя лично.

Пройдя на удивление дотошный паспортный контроль и дождавшись багажа, они вышли из здания аэропорта. Залевский выгреб из портмоне остатки прошлогодних рупий и купил в дорогу упаковку воды.

– Я тебя потом научу пить, не касаясь губами емкости, – пообещал он спутнику. – И не покупай тут ничего, пока не загоришь. С новеньких дерут вдесятеро.

Мальчишка улыбался раннему утру, разноцветью ландшафта и напористым таксистам, осаждавшим прибывших путешественников. Марин провел переговоры со знанием дела, и вскоре они уже ехали на север штата, тряслись с легким дребезжанием на поворотах и колдобинах по загруженной трассе, увиливая от раздувшихся автобусов без боковых зеркал и от лихих байкеров: каждый ехал, как умел и как ему хотелось. Неожиданно возникшее зрелище целого моря придорожных лачуг, антисанитария, вонь испражнений и гниющих фруктов шокировали мальчишку.

– А что ты хотел? Жизнь тут примитивная и безыскусная в бытовом смысле. Многие наши даже подсаживаются. Но там, где мы будем жить, там почище. Я в прошлый приезд кондиционер купил. Надеюсь, он еще жив, – утешил спутника Залевский.

К Панаджи дорога постепенно сужалась, и накал дорожных страстей возрастал. Происшествия мгновенно обрастали толпами зевак, словно проводящих время у дороги в ожидании зрелищ. Образовавшаяся пробка нетерпеливо гудела, толпа гомонила. Начинало припекать. И уже давали себя знать последствия долгого сидения в самолете и в машине. Хотелось размять затекающие ноги и спину. А до Арамболя был еще час пути.

– Скоро уже, – обещал хореограф извертевшемуся спутнику и воображал с тайным ликованием, чем же обернутся для них индийские каникулы, чем наполнится его жизнь. Он примерно догадывался, но предвкушал (с неожиданным для себя волнением) что-то особенное. Его все-таки не покидало ощущение, что это никакой не совместный вояж, а он именно везет с собой этого парня в свою собственную Индию, в свой насиженный дом на берегу, в Индию, обустроенную так, как он всегда хотел – подальше от любопытных недобрых глаз, чтобы предаваться чистой радости и потреблять без оглядки все доступные удовольствия. В Индии, по-детски простодушном и удивительно мудром, непритязательном, но роскошно декорированном раю, где всего было чересчур – цвета, света, неги – на Марина непременно обрушивалась истерическая радость бытия, свободы делать все, что заблагорассудится, баловать себя.

Залевский поглядывал на спутника, изводимый соблазном и внезапным чувством вины за то, что должно было неминуемо случиться. Откуда взялось это непонятное и странное чувство вины, совершенно не свойственное ему, неуместное вовсе?

– Айо! Намасте! – хозяин гостевого домика, господин с брюшком и лоснящимся лицом цвета черешневого дерева, вышел им навстречу.

– Что он сказал? Так здороваются здесь?

И, не дождавшись ответа, повторил «намасте!».

– Он сказал: кланяюсь тебе, как божественному существу, – засмеялся Залевский, и с удовольствием отметил досаду на лице спутника.

Первым делом Марин проверил кондиционер. Тот работал исправно. Что же до самого жилища, то оказалось, что господин с брюшком не слишком озаботился его подготовкой к приезду гостей. Даже постельное белье не сменил.

– Жесть… – констатировал мальчишка, всерьез расстроенный увиденным. – Слушай, ты уверен, что нам надо жить именно здесь? Я брезглив до ужаса! Если ты думаешь, что у меня не хватит денег на отель, то не переживай, я вполне потяну стандартный сингл. Я смотрел в интернете.

Сингл никак не вписывался в планы Залевского.

– Успокойся, – усмехнулся он, – жилье оплачено, а тебе будет, на что потратить деньги. К тому же, здесь даже в «пяти звездах» не так уж чисто. И если мы поселимся в гостинице, ты не поймешь и не почувствуешь страну. В чужой стране надо жить так, как живет ее население.

На самом деле хореограф знал, что ему так и не удалось проникнуться ментальностью этого народа, постичь его. Он все равно был здесь пришельцем, туристом, а они, как и все аборигены популярных туристических мест, обслугой, которую он подозревал в разнообразных мелких кознях с целью нажиться и получить некое моральное удовлетворение, которое испытывает Третий мир при оплошностях Первого, хоть и зависит от него, как любой бедный труженик от богатого нанимателя.

– Разве все население так живет? Давай жить как те, кому повезло!

– Так и будет. Те, кому не повезло, живут в трущобах. Ты же видел по дороге из аэропорта. К тому же отели – на юге. А хорошие пляжи – здесь. На такси больше просадим. Здесь можно найти отличный, почти дикий пляж. Еще оценишь. Я терпеть не могу весь этот курортный набор: приставучих пляжных торговцев, лежбища неприглядных тел…

– Неприглядных тел? – тихо переспросил мальчишка.

– Кстати, надо еще воды купить. Ты не вздумай тут пить из-под крана. Фрукты можно есть только те, с которых снимается кожура. И в заросли не заходи: там водятся змеи и крысы.

На этом экспресс-инструктаж был завершен. Он говорил об Индии так, словно сам ее изобрел для личных надобностей и теперь жалел о некотором несовершенстве, вполне простительном, полагая, что красота искупает все прочее. Но мальчишка был не на шутку раздосадован.

– Ё-ё-ё… Куда ты меня затащил?

В дверь робко постучали, и на пороге, как по волшебству, возникла отроковица лет двенадцати – темноликая, с медовыми глазами. К груди она прижимала флакон дезинфицирующего средства.

– Всем надо жить, – объяснил Залевский спутнику и впустил фею чистоты. – И хозяин предпочитает, чтобы за уборку апартаментов платили отдыхающие. Пойдем, прогуляемся, пока барышня наведет тут порядок.

– Мы будем эксплуатировать детский труд? – смешно поднял бровь парень.

– Она и ее семья счастливы будут заработать на нас. А-то можешь сам.

– Нет-нет! Я предпочитаю держать для этих целей личного раба, – засмеялся он. – А пятна на стенах? С ними что делать? Не включать свет?

– Вечером увидишь, – отрезал уставший объясняться Залевский.

Спустя некоторое время, потраченное с пользой и удовольствием на первую индийскую трапезу в ближайшем ресторанчике, мальчишка вновь с огорчением оглядывал свежевычищенное жилье – чуда не случилось.

– Ну и рухлядь…

Гостиная с продавленным, видавшим виды диваном и резным колченогим столиком из пальмового дерева отнюдь не располагала к сибаритскому досугу. В просторной спальне распласталась низкая тахта с вылинявшим покрывалом некогда ориентальной расцветки. Стены носили особый оттенок охры, как будто в краску была подмешана оранжевая уличная пыль. Мутное зеркало в изголовье тахты, оправленное в старую раму, сохранившую местами следы голубой краски, множило светильники и окна, влекло отражением двух потусторонних мужчин, бледных странников, преодолевших тысячи километров в поисках рая. Весь уют этого дома сосредоточился в кресле-качалке с цветными подушками и резным изголовьем ручной работы. Отсутствие респектабельности до некоторой степени искупала веранда с окрашенными бирюзовой краской опорами навеса.

– Тут даже стиральной машины нет! А у меня не слишком много одежды с собой.

– Не нервничай. Мы в раю! – провозгласил Марин.

– Я не нервничаю, я немного, сука, злюсь.

Злится – это хорошо, подумал Залевский. Это намного лучше и продуктивней, чем предаваться печали.

– Послушай, когда у нас кончится чистая одежда, мы просто купим местную. В этом тоже есть удовольствие. И еще можно отдать вещи в стирку местным. Здесь все по-другому. Позволь себе быть неприхотливым.

– И горячей воды нет! – закричал мальчишка из ванной, покрутив кран.

– Оставь, пусть немного стечет. Пойдет теплая. Зато есть кондишн и вай-фай! – отозвался Залевский, раскачиваясь в кресле. – Боже, я только сейчас понял, до какой степени устал! Буду неделю так качаться.

– А потом?

– Потом настанет шанти.

– Что за шанти?

– Наверное, умиротворение. Долго объяснять. Поживешь здесь – сам поймешь. Или не поймешь. Настоящее понимание придет, если впустишь в себя это состояние. – Залевскому захотелось «перекодировать» парня, сбить его лихорадку, с самого начала задать правильный ритм и настроить на здешнюю волну. Ритм волн – накатывающих и отбегающих – самый размеренный и безупречный. – Индия, друг мой, – это опыт, кардинально меняющий отношение к жизни. Здесь иные ориентиры у людей. Здесь время течет по-другому – как сам захочешь. Мы с тобой здесь – гости, а у тех, кто перебрался сюда с концами – длинный тормозной путь. Здесь им открылось, что для счастья надо совсем немного. И ты ничего не должен этому миру. Никто ничего от тебя не ждет. Так что запомни, парень: никакой суеты!

7

Дальний пляж, обнаженный отливом, окаймляли черные валуны и пористые красные наплывы вулканической лавы. Место действительно выглядело почти необитаемым. Только к вечеру стекутся сюда из окрестных гест-хаусов те, кто решил пережить зиму в теплых краях, подальше от своих заснеженных и обледенелых городов. Единственной рукотворной вещью в пейзаже была рыбацкая лодка, выглядевшая декором, а все остальное было божьим. Если не считать ресторанчика, подпиравшего склон.

Расстелив на песке прихваченную опытным Залевским подстилку, парень расставил по углам сланцы, чтобы ее не сдуло бризом, и остался вполне доволен содеянным. Марин бросил на подстилку полотняную торбу и разделся. Мальчишка, не скрывая восхищения, рассматривал на его рельефное тело.

– Раздевайся. Чего застыл? – буркнул Залевский.

Мальчишка снял майку, стянул шорты, почувствовал, как плотный влажный воздух касается открытого тела, и улыбнулся. Марин достал из торбы фотоаппарат.

– Ты что?! Не снимай! Дай хоть загореть! – прикрыв руками тело, закричал юный путешественник, показал в объектив средний палец и бросился к воде.

Что? «Фак»? Ему, Марину?

– Палец сломаю! – крикнул вдогонку Залевский.

Неужели парень сейчас с разбегу бросится в воду, подняв веер брызг и сломав тихую зеркальную гладь, не поверил Марин. И оказался прав: мальчишка замер у кромки воды, глядя сквозь нее на песчаное волнистое дно с рачками-отшельниками и шныряющими вправо-влево мелкими рыбешками, пробовал ногой – примет ли его это новое море, пустит ли в свои объятья притихшая стихия, будет ли дружелюбна и добра? Они как будто примерялись друг к другу – мальчишка и стихия. Марин схватил камеру.

Невысокий, тонкий, легонький, скроенный по каким-то небесным лекалам… Откуда только берется тот шероховатый, карябающий нутро баритон? Хореографа вдруг осенило, что мальчишка не в ладу со своим щуплым телом. Не может ужиться с ним. Не прощает телу, что оно так подводит его. Залевский с досадой вспомнил, как ляпнул накануне про неприглядные тела. Черт! Он совсем не имел в виду мальчишку! А ведь у него, похоже, комплекс на этой почве. Напрасно! Он строен и гармоничен. И первозданно гладок. Не костляв, а изысканно тонок. Прямые плечи, чуть приоткрытые к позвоночнику лопатки, в которых так явно виделись ему зачатки невоплощенных крыльев. По-женски высокая талия, удлинявшая линию бедер (что-то отвлекло Создателя? Или это был его хитрый умысел? Он слишком много хотел вложить в это свое творение), и безупречные полусферы ягодиц, выявленных эластичной однотонной тканью плавок. И это, вдруг осознанное, зрелище удивительных податливых линий принесло Марину не эстетский восторг, а душную волну желания. Щелкнул затвор камеры, запечатлев картинку, на которую так однозначно и бурно откликнулось тело. Его копилка пополнилась, нет, обогатилась зрелищем, способным вызвать настоящую реакцию. Впрочем, на вкус хореографа, ему не помешал бы некоторый рельеф. Ах, какая досада, что он отнес слова Марина к себе!

Залевский поднялся с подстилки, одернул на бедрах длинные свободные купальные трусы в красных и желтых цветах и подошел к берегу. Некоторое время он смотрел, как парень плывет, а затем отправился следом. Вынырнул, отфыркиваясь словно лошадь, прямо перед его лицом.

– Только не топи. Я этого не люблю, – предупредил мальчишка, щурясь от солнечных бликов на воде.

– Правда? Почему? – развеселился Марин.

– Не терплю насилия. Даже в шутку.

Интересно, было ли это следствием домашних телесных наказаний, уличных драк или только теоретическим неприятием насилия, подумал Залевский.

– А ты знаешь, что здесь водятся какие-то твари… Одного нашего туриста укусили за живот, он еще смог выбраться на берег, но все равно умер. Я в интернете читал.

Мальчишка в ужасе схватил Марина за плечи.

– Быстрее! К берегу! – скомандовал он.

Залевский плыл брассом, широко и осторожно, чтобы наезднику было удобно. А тот погонял:

– Быстрее! Мне кажется, что меня сейчас кто-то схватит за ногу и утянет на глубину! – кричал он и молотил ногами по воде.

Чертов лягушонок! Мы так не договаривались, пенял своему рассудку Залевский и чувствовал себя в этот момент отцом-разведенкой на воскресной прогулке в зоопарке. Обидная шутка парня не забылась.

Оказавшись в безопасности, мальчишка со щенячьим восторгом (чуть наигранным) носился по пляжу, наслаждаясь его первобытной прелестью, карабкался на валуны, примерялся к лодке, собирал и рассматривал ракушки, нашел «куриный бог» и глядел на хореографа сквозь дырочку в камне. Он умудрился заполнить собой всю картинку от края до края, всё отпущенное ему пространство, оставив Залевскому жалкий клочок размером с подстилку. Точнее, в восприятии хореографа он был центром притяжения в любой части пейзажа (авансцены, мизансцены). Марин лежал на животе, поджав под себя руки, наблюдал за ним сквозь еще дрожавшую на ресницах соленую каплю, отчего картинка искрилась и расплывалась. Он ругал себя за этот экспромт с привкусом пикантной горечи. Конечно, у него будет масса поводов отвлечься: он покажет мальчишке здешние достопримечательности, побалует в ресторанчиках экзотическими яствами и… займется своими делами.

Все дальнейшее выглядело в его воспоминаниях странным, если иметь в виду, что оно предполагало совершенно другое развитие событий. Заскучав без компании, парень принялся глумиться над Марином: уверял, что подрумянившаяся до поджаристой корочки тушка хореографа уже вполне готова к употреблению, закрывал его своей тенью («Я оставлю на тебе свой след, свой светлый образ!»). Быстро утомился стоять на солнце и стал выкладывать мелкими ракушками и горячими камешками на спине хореографа какое-то слово – вряд ли цензурное, догадывался хореограф. Поплескавшись у берега, на мелководье, он вдруг улегся, мокрый, на горячую спину Залевского – «проверить, будет ли шкварчать». И Марин боялся шелохнуться под его тяжестью. Он закрыл глаза, и в голове его сделалось темно и гулко.

– Эй! Может, ограничишься светлым образом? – пробормотал он, исчерпав возможность делать вид, что ничего особенного не происходит.

– Бонус! – объявил мальчишка.

– Спецпредложение? – уточнил Залевский.

– Акция «Лови момент!» – продолжал паясничать парень.

Мелкие шалости или приглашение? Язык, как помело. Он чувствовал нарастающее раздражение.

– Распродажа неликвидов?

– Что такое? – засмеялся мальчишка и, перегнувшись через плечо Марина, заглянул ему в глаза. – Ты хочешь обидеть меня?

Да, он хотел как-нибудь выбраться из этого. Он защищался. Этот человек вел себя так, будто уже заполучил Марина в свое распоряжение, в свое безраздельное личное пользование. Смотрел на него непочтительно, мешая Залевскому наслаждаться своим превосходством. Он вдруг оскорбился этой непочтительностью.

– Какой же ты борзый! – Залевский поднялся с подстилки. С него, как с горы посыпались мальчишка, камешки, ракушки.

К чему весь этот нелепый балаган? Что он вытворяет с Марином? Никогда раньше его не терзали думы об отношениях. Его вообще не занимала теория вопроса. Он предпочитал практику. Брезгуя разного рода содержанками обоего пола, он предпочитал иметь дело с равными свободными партнерами, ну, разве что чуточку слабее себя, настолько, чтобы ощущать свое превосходство, которое отнюдь не влекло за собой необходимость оказывать покровительство. Иногда возникали отношения вовсе случайные, вспыхнувшие внезапной страстью – без утомительных обязательств и продолжения, чреватого скорым разочарованием.

Хореограф с огорчением и даже невольной обидой (на себя или на спутника?) предался раздумьям о совершенной им ошибке. Парень вел себя, на его взгляд, странно: намеренно демонстрировал детскость, которая при его скудном теле читалась таковой и отталкивала Залевского, повязывая внутренними запретами, и в то же время провоцировал, как будто еще не выбрал, каким ему выгодней предстать перед хореографом. Но при этом он излучал такую независимость и подспудную силу, которыми наделены бывают только сильные личности. Ну что ж, он, пожалуй, отпустит ситуацию. Вольному – воля. Кому из них двоих достанет воли?

После пляжа посетили базарчик, растянувшийся под пальмами на обочине грунтовой дороги. С трудом нашли пару комплектов белого постельного белья – Залевский терпеть не мог цветное. Потолкавшись у лавок с традиционным разномастным тряпьем – отрадой туристов, хореограф выбрал несколько шелковых полотнищ сари, рассматривая их на просвет, чем удивил торговцев, вызвав в их среде горячие споры относительно использования покупки, и набрал десяток с перебором оформленных картинок, выторговав приличную скидку и не поддавшись наивно-откровенному надувательству.

Мальчишка охотно включился в процесс, предложил Залевскому обзавестись новым покрывалом для тахты, плотного хлопка с набивным рисунком – фаллосом, заключенным в традиционный орнамент.

– Если здесь так обозначают «М», то интересно посмотреть, как выглядит картинка «Ж».

Мальчишка шагал рядом, торжественно неся свой первый трофей. Выражал уважение к целостному и бескомпромиссному восприятию мира индийцами и недовольство прочими народами, которые «прикидываются целками» и графически обозначают пол человека треугольниками, развернутыми вершиной вверх и вниз, а не естественными, пусть даже графическими, если они такие эстеты или трусы, признаками пола.

– Есть такое понятие, как культура, – оправдывал Марин проштрафившееся перед мальчишкой человечество.

– А что некультурного в физиологии? Смотри, как красиво. – Он развернул покрывало. – Что естественно, то не безобразно. Не я придумал.

– Тебе не кажется такой подход к культуре человеческого общества несколько примитивным? Есть понятие ментальности каждого народа, понятие традиционных ценностей, которые имеют соответствующее им наглядное выражение.

– Примитивным? – Собеседник в показном (как подумалось Марину) недоумении почесал нос. – Мне кажется, что культура как раз и начинается с тела. С отношения к своему телу. Тело – точка отсчета. Оно постоянно с тобой, постоянно напоминает о себе так или иначе. Каждый уже к семи годам все у себя нашел и даже придумал, что с этим делать. И мне представляется, что в какой бы традиции ни был воспитан человек, чем бы его мозги ни нафаршировали, он не перестает быть человеком в физиологическом смысле. Разве нет? И он либо уважает в себе физиологического человека, либо предает его и жертвует им в угоду моралистам, не способным к плотской любви. Секс – это тоже культура. Часть культуры, питающая, в том числе, и искусство. Особенно здесь. Ты же не будешь с этим спорить? И если эту часть культуры не развивать, если запрещать человеку доставлять и получать телесное удовольствие, то он не сможет полноценно раскрыться, реализовать свой природный дар, останется в этом смысле ущербным.

Залевский напрягся. Что с ним сейчас сделали? Щелкнули по носу? Уличили в лицемерии? Исследованный и почти уже идентифицированный объект, будто случайно проговариваясь, на его глазах превращался в субъект, наделенный безусловными полномочиями интерпретации бытия у порога свободного выбора. Впрочем, хореограф подозревал, что со свободой выбора в принципе что-то не так, хотя и не задавался никогда целью четко сформулировать, в чем, собственно, состоит досадный подвох. Он хотел отшутиться, но счел первую пришедшую в голову мысль не стоящей, расстроился и сердито молчал всю дорогу, обдумывая источник и перспективы этого внезапного «мастер-класса».

Вернулись в дом, и Марин занялся декорированием интерьера, который обрел под его руками восточный дух и колорит (немного Boho) и напоминал теперь шатер – чистая театральщина и развод приезжих. Многометровые сари были обмотаны вокруг вентилятора на потолке, а концы полотнищ прикреплены к стенам картинками на гвоздях. Залевский подумал, что не стал бы делать этого для себя. Он старательно вил гнездо для своего спутника. Очень хотел, чтобы ему здесь понравилось. Думал также о контексте пространства, динамичного взаимодействия его с человеком, способностью пространства – естественного или правильно организованного – влиять на ощущения и побуждать к действию.

– Чувствую себя под юбкой, но обманутым в ожиданиях, – смеялся мальчишка, глядя вверх на притаившиеся в шелках лопасти вентилятора.

Вдвоем стелили на тахту новое белье – молча, излишне деловито, не глядя друг на друга, в одиночку противостоя гипнозу белых простыней. Торопливо скрывали их под новым покрывалом.