Текст книги "Рейтинг темного божества"

ГЛАВА 6
ВЕЩДОКИ

Катя вернулась домой вечером. И сразу прошла в ванную. Распустила волосы. Впечатления этого дня хотелось смыть с себя словно нечистоту. В принципе она просто ретировалась, удрала с места событий – ее, не оправившуюся от впечатлений кладбища, доконала эта сауна. Чертова баня, как выразился Никита Колосов. В Мамоново-Дальнем, по крайней мере, все происходило на вольном воздухе, и там хотя бы дул ветерок. Можно было отвернуться от забрызганных кровью кустов сирени и посмотреть на небо, отвлечься на звонко тенькающую пичугу на ветке. Можно было вернуться к подножью холма и побродить в траве, стараясь хоть на время забыть о том, что лежит там, на вытоптанной полянке в зарослях.

В сауне же ничего этого сделать было невозможно. Здесь стояла спертая духота. И было слишком много людей. Хотя основной начальственный поток из главка, из министерства и прокуратуры области уже успел схлынуть, на месте по-прежнему работала большая следственно-оперативная группа. Возвращения начальника отдела убийств здесь ждали с великим нетерпением. И Катя не стала ему мешать. Они с оператором телестудии делали свое собственное дело – снимали, брали короткие блиц-интервью у местных сотрудников, оказавшихся на месте происшествия в числе первых. Но само это место, сама эта «чертова баня» вызвала с самой первой минуты у Кати нервную дрожь – под этим деревянным потолком, над этим кафельным бассейном с прозрачной прохладной водой всего каких-то десять часов назад бились в конвульсиях четверо мужчин. Эти гладкие стены, казалось, впитали их предсмертные хрипы, а воздух, казалось, был полон темной заразы – каждый вдох давался Кате с трудом. Никита Колосов уже впоследствии признался ей – он испытал в этом помещении те же самые ощущения. Не забыл он упомянуть и про понятую, грохнувшуюся в обморок при виде удавленников.

Но сейчас тела уже успели увезти в морг. Самого страшного Катя не видела, но это, увы, ничего не меняло.

А дома, в Москве, в квартире на Фрунзенской набережной, было тихо и пусто. Сидя на краю ванной и расчесывая волосы, Катя вспоминала, как всего два дня назад собирала в дорогу мужа Вадима Кравченко – на домашнем жаргоне именуемого исключительно «Драгоценный В.А.». Все тогда было совсем по-другому, все кипело и клокотало, вращаясь исключительно вокруг Драгоценного В.А. Он на этот раз отнюдь не горел желанием сопровождать своего работодателя в Пермь, не желал и последующего вояжа на Урал. Капризничал, как ребенок, бурчал, что, мол, шеф его – небезызвестный в столичных деловых кругах предприниматель Василий Чугунов с годами блажит все больше и больше, что он отстал от жизни и в современном бизнесе смыслит как корова в апельсинах, что вообще ему следует думать больше о душе и подорванном здоровье, лечиться в санаториях в швейцарских Альпах и жертвовать на храм, а не вбухивать такую прорву денег в каких-то дефективных кандидатов на какие-то дефективные выборы, фактически выбрасывая деньги на ветер. Он клялся, что он смерть как не хочет оставлять Катю одну, а тем более в такое благодатное время, как конец мая – начало лета, когда душа зовет отрешиться от всего земного и окунуться с головой в реку Волгу, где-нибудь в районе зеленых плавней Ахтубы.

Поехать на мировую ахтубскую рыбалку – это была заветная мечта Драгоценного и его закадычного друга детства Сергея Мещерского. Об этом велись у них нескончаемые задушевные беседы зимой за кружкой пива. Катя о рыбалке на какой-то там плавучей базе в качестве отпуска и слышать не хотела. Но слишком быстро поняла, что бороться с мечтой, с заветным желанием мужа и его дружка детства ей не по силам. Кто одолеет мечту? Никто. Может быть, только другая, более сильная, еще более заветная мечта.

И надо же было так случиться, что Драгоценный улетел в Пермь, а через два дня после его отбытия у Кати на работе произошло именно это – четыре трупа в сауне на территории бывшего порохового завода и еще один в Мамоново-Дальнем на территории заповедника. И все это всего за одни дежурные сутки.

Подобного в Подмосковье не было никогда – и в этом с Катей соглашались почти все, с кем ей удалось пообщаться на местах обоих происшествий. Такого не было никогда. В этой чертовой бане неясным осталось, даже после многочасового осмотра, самое главное – что же это в конце-то концов, групповое самоубийство или же…

Трупов повешенных Катя не видела. Их уже увезли в морг на срочное вскрытие. Вопросов Колосову не задавала – он просил пока оставить его в покое. Молча следила за тем, что он делал. А делал он следующее: весьма долго и тщательно осматривал вместе с экспертами вытащенную из бассейна мокрую надувную диван-кровать. Почти весь воздух из нее уже успел выйти, и она была похожа на оболочку гигантского плода, лишенного мякоти. На этой оболочке эксперты пытались отыскать пригодные для идентификации отпечатки пальцев. Катя после того, как они закончили, украдкой прикоснулась к вещдоку – надувная кровать была сделана из синтетического материала, бархатистого и мягкого на ощупь. Наверное, спать на ней было удобно. Но кто и для чего приволок эту штуковину в сауну? Плавать на ней в бассейне, как на надувном матрасе, было невозможно – в надутом состоянии кровать занимала почти всю площадь бассейна. Колосов кивком указал Кате на небольшое продольное отверстие – найти его в складках оболочки было непросто. Эксперт определил, что отверстие это не что иное, как след от ножевого пореза. Получалось, что кто-то полоснул по надувному боку матраса ножом – и опять же непонятно с какой целью? Просто для того, чтобы повредить эту дорогую новинку – любимый товар телемагазина?

Покончив с этой непонятной уликой, Колосов перешел к осмотру вещей погибших. Их уже осматривал следователь прокуратуры и оперативники из отдела убийств, работавшие в отсутствие своего начальника. Вещи – одежда, обувь, спортивные сумки – были аккуратно разложены на столе в холле-предбаннике. Вроде бы ничего необычного – добротные мужские вещи хороших европейских марок. Четыре пары обуви, два кожаных портмоне, две визитки – обе с ключами, две вместительные спортивные сумки «Пума» и «Рибок», один спортивный рюкзак – яркий, новый, четыре пары мужских носков, футболки, нижнее белье, две пары солнцезащитных очков – и нигде никаких документов: ни паспортов, ни водительских удостоверений, ни страховых карточек – ничего. Не было среди вещей и мобильных телефонов – словно кто-то специально изъял их, обрывая все нити, все связи, по которым можно было бы установить личности повешенных.

И все же одну зацепку – важную – Колосов отыскал. Катя наблюдала, как он осматривает сумки, шарит в карманах спортивных брюк, толстовок и олимпиек. Его внимание привлекла сложенная вчетверо бумажка, глубоко засунутая в боковой карман рюкзака – видимо, следователь прокуратуры просто не обратил внимание на этот потайной карманчик. Колосов расправил находку – это был медицинский рецепт. Катя, заглянув в него, сумела разобрать лишь то, что это рецепт на винпоцетин, выписанный на имя Федай В.В., – треугольный штамп поликлиники внизу был смазанным, нечетким.

На этом медицинская тема не кончилась – со дна одной из сумок Колосов извлек пластиковый пузырек, на этикетке которого шариковой ручкой было коряво написано «Витамин B³– разовая доза 4–5».

Вещи, несомненно, хранили отпечатки своих владельцев, но пока еще было неясно, что из вещей конкретно кому принадлежит.

Судя по всему, впереди предстоял долгий поиск. Когда Катя вместе с оператором собралась уезжать, этот поиск был только в самом начале – Катя слышала, как Колосов звонил в главк, просил сотрудника срочно пробить данные по Федаю В.В. Возможно, эту фамилию носил один из повешенных – вот только кто из четверых? Оставалось только надеяться на удачу, ведь фамилия довольно редкая. Катя с тоской подумала: а что если бы рецепт на лекарство винпоцетин был выписан на фамилию Иванова? «Нет, я не буду, я прекращаю, я уже прекратила думать об этом сегодня, – внушала она себе дома, в ванной, выливая на голову сразу полбутылки цитрусового французского шампуня. – Я подумаю об этом завтра. Я подумаю об этом завтра. А сейчас спать, в кровать и никаких кладбищ, никаких ножевых ранений, никаких рецептов, никаких мертвецов».

Завтра был выходной день – суббота. Но вместе с первой в этом сезоне грозой она принесла с собой такие события, что думать о чем-то, кроме них, Катя на какое-то время просто лишилась способности.

ГЛАВА 7
В НОЧЬ НА ПЕРВОЕ ИЮНЯ

И надо же было так случиться, что в тот памятный поздний вечер – вечер субботы – перед тревожным звонком Кати Сергей Мещерский как раз целиком был погружен в мечты. Бывает так в выходные, особенно если вы молоды, одиноки, если вернулись, наконец, домой после долгих странствий, где видели немало нового и любопытного. Дела туристической фирмы «Столичный географический клуб», совладельцем которой являлся Мещерский, в последнее время заставляли его по нескольку месяцев проводить заграницей – в Таиланде, Индии, Непале. Фирма традиционно специализировалась на экстремальных экзотических путешествиях и активно осваивала все новые и новые маршруты – в Лахор, Кашмир, Бутан, в западную Бенгалию, Раджастан и Бангладеш. Март Мещерский провел с экспедицией в Лахоре, а в конце апреля слетал на остров Пхукет, чтобы убедиться лично, в каком состоянии находится знаменитый тайский курорт после цунами и есть ли вообще смысл заключать с местными отелями контракты на ближайшее будущее.

«Пляжников»-туристов, честно признаться, Мещерский просто не переваривал, но где было найти столько экстремалов, мечтавших о путешествиях в Тибет и в Гималаи, столько спелеологов, альпинистов, уфологов, рерихианцев и рокеров, жаждавших неизведанного и вместе с тем способных выложить за экотур в Индокитай две-три тысячи баксов? А «Столичному географическому клубу» надо было как-то выживать в жестокой конкурентной борьбе. Поэтому его основателю и совладельцу Сергею Мещерскому приходилось, скрепя сердце, терпеть и оголтелых пляжников – москвичей, волгарей и сибиряков, этих детей зимы, стосковавшихся по южному солнцу, и желавшую исключительно крутого «отвяза» братву из Хабаровска и Красноярска, признававшую отдых только в тайских массажных салонах с девочками, и разных сумасшедших, «открывших» вдруг у себя «экстрасенсорные способности» и рвавшихся во что бы то ни стало приобщиться к тайнам аюрведы и тибетской медицины.

Все это приходилось терпеть. Но, к счастью, все это с лихвой компенсировали чудеса – процессия слонов, случайно увиденная из окна джипа на улицах Дели, фантастический восточный базар в Карачи, крики обезьян и павлинов за затянутыми сетками окнами маленького отеля в Удайпуре, ветер, приносящий с Сионийских гор пряные ароматы джунглей, и великая река Брахмапутра, по которой так и подмывало отправиться в плавание на личном теплоходе магараджи княжества Бунди, который по молодости лет учился в СССР и – вот совпадение – был вашим закадычным однокашником по Институту имени Лумумбы.

И надо же было такому случиться, что в этот вечер – вечер субботы, ставший своеобразным мостом ко многим ужасным и трагическим событиям, о которых так хотелось забыть поскорее, Мещерский находился в состоянии полнейшей нирваны. Попросту говоря, валялся перед телевизором на обломовском кожаном диване после солидной субботней порции армянского коньяка. Лежание было вызвано отнюдь не ленью, а безмерной усталостью. Всю субботу Мещерский как пчела трудился по дому. Пылесосил как бобик, вытирал вековые залежи пыли, жарил куренка в духовке и как проклятый, как раб крутил белье в допотопной стиральной машине, в сотый уже, наверное, раз давая себе слово купить продвинутый «автомат» с сушилкой, отжималкой, полоскалкой, программным управлением и прочими полезными в хозяйстве прибамбасами. Но в том, что он весь выходной был сам себе домработник, Мещерский не признался бы даже под угрозой расстрела – особенно другу Вадиму Кравченко и особенно его жене Кате, Катюше…

«Женится тебе, Сережечка, надо, – твердила она все чаще, вся мягче и все деликатнее, – пора… Ну, хочешь, я с Ниной поговорю, а? Ты ведь помнишь Нину? Она так похорошела, и детеныш у нее немножко подрос – такой забавный, он тебе обязательно понравится. Ты ведь детей любишь, я знаю. Ну, хочешь, я с ней завтра же этот вопрос провентилирую?» Мещерский на это отвечал с детским простодушием: «Какой вопрос?» Катя лукаво умолкала. А ее муж, друг детства и собрат по духу – мужскому, корпоративному, Вадим Кравченко противно и очень многозначительно хмыкал. И тут же вспоминал давнего институтского кореша Витюху Мамурина, который жил, жил себе преспокойненько тридцать лет и три года и вдруг бац! – женился. «Да, – повествовал Кравченко, щурясь, как кот, – женился Витюха наш, а что из этого вышло? Помнишь, Серега, что вышло?»

Мещерский помнил – собственно не вышло у Витюхи Мамурина ни шиша. Был суд и развод через пару лет. Мамурин жены своей бывшей не любил никогда. Сам в этом потом признавался. Не любил, как Данте любил Беатриче, и как счастливец Коля Остен-Бакен любил нежную Ингу Зайонц. А женился, оказывается, так – от скуки и по глупости, по совету друзей и по настоятельному пустому словечку «пора». Мещерский сравнивал себя с Мамуриным – получалось, что они были в этом коварном вопросе как братья, ведь Мещерский тоже совсем не любил хорошую и добрую подругу Кати красавицу Нину, женится на которой по какой-то совершенно непонятной причине ему было «уже пора».

Эх, Катя, Катя… Что же ты наделала? Своими советами, вообще своим существованием на этой планете… Собственно, Мещерский никогда ни в чем Катю не винил – упаси бог. Не винил он и друга детства Вадима Кравченко – успел-таки, подсуетился, обаял, пришел, увидел, победил. Стал мужем, распустил над Катей орлиные крылья – мое, не тронь. Винил во всем Мещерский всегда одного себя – эх, мямля, интеллигент, а нет, чтобы ребром этот вопрос в свое время поставить, настоять, решить все по-мужски, может, тогда бы и…

Но нет. Увы, увы, увы… И тут Мещерский сравнивал себя уже не с бедолагой Витюхой Мамуриным, а с Колосовым Никитой. Вот человек цельный, который все вопросы может ставить ребром и все решает всегда сугубо по-мужски. И в зубы может дать – с его-то физическими данными это плевое дело. Но решает-то он все вопросы… кроме одного.

В этот вечер субботы после притупляющей ум стирки и готовки Мещерский, потягивая коньяк, размышлял о Никите. Вспоминал день его рождения, который отмечали они в дешевеньком баре на Пресне. Колосов настойчиво приглашал Катю. Она обещала быть и не пришла. Конечно, из-за Кравченко – Мещерский точно это знал, только не озвучивал сию версию, не желая сыпать соль на раны друга Никиты. Никита с Кравченко друг друга не переваривали и никогда не сидели за одним столом, не раздавливали по банке.

– Вот почему все так? – глухо спросил Колосов. Он здорово нагрузился – таким пьяным Мещерский никогда его не видел.

– Да потому. Все потому, – ответил, вздыхая, Мещерский. Лежа на диване, он снова вздохнул, как бы вспоминая, дублируя тот свой горький вздох. Тогда с Никитой они понимали друг друга с полуслова, с полунамека.

– И аквариума нет – проклятье, – Колосов стукнул кулаком по столу.

– Какого аквариума? – спросил Мещерский.

– Такого, что «пейте рыбы за мой день рождения», – Колосов любил песню Высоцкого «День рождения лейтенанта милиции в ресторане „Берлин“, но цитировал ее только в крайних случаях, а водку в аквариумы в присутствии Мещерского не выливал никогда.

– Что поделаешь? – Мещерский сочувствовал другу. – Ничего тут не поделаешь.

Колосов снова саданул кулаком по столу – подпрыгнули бокалы, бутылка.

И тогда – это Мещерский отчетливо помнил – они заговорили про мечту. Колосов тихо сказал:

– Никогда в жизни ничего так не желал, понимаешь, Серега?

И Мещерский понял, что речь шла совсем не о том, чтобы Катя явилась в этот задрипанный пивной подвальчик и поздравила Никиту с тридцатитрехлетием. Речь шла о чем-то гораздо большем, в корне меняющем судьбы – и Катину, и Кравченко, и колосовскую.

– Никогда ничего так не хотел. Думаю об этом постоянно, – изливал душу Колосов. – На работе мозги сохнут, вкалываешь как… А встречу ее и… Она ж меня в упор не видит, Серега. Если нет убийства какого, трупешника, по которому статейку можно настрочить, она ж меня за километр обходит. Не интересен я ей без всего этого, понимаешь ты или нет?

– Что ты мелешь? – оборвал его Мещерский. – Она… Катя к тебе хорошо относится. Просто она…

– Ну что – просто она?

Мещерский тогда снова вздохнул – сказать Никите «просто она тебя не любит, потому что любит Вадьку Кравченко» язык не поворачивался. И так вон у Никиты кулаки сжимаются и в глазах искры-молнии.

Мещерский решил деликатно перевести разговор на другую тему. И вот как это у него тогда получилось:

– Знаешь, – сказал он, прикуривая, – когда я в прошлом году был в Индии, наши ездили в Путтапарти – городок там такой есть – в ашрам к Сай Бабе. Рассказывали такое, что и я не выдержал, поехал.

– Чего-чего? – угрюмо спросил Колосов и долил из бутылки.

– Ашрам – это храм, а вокруг него что-то вроде монастыря. С виду похоже на пряничный замок – голубое, розовое, везде орнамент, позолота, фигурки индийских божков. И тысячи паломников, все в белых одеждах. Там такая огромная веранда крытая, как вокзальная площадь, и они все часами сидят на ней и ждут выхода Сай Бабы.

– Кого?

– Сай Бабы. К нему едут со всего мира.

– Зачем?

– За… Ну, одни за исцелением от болезни. Другие за просветлением. Третьи за исполнением мечты. Считается, что если очень сильно захотеть и попросить Сай Бабу – лично, мысленно или отправив ему письмо с описанием своей мечты, своего самого заветного желания, он это желание непременно исполнит.

Колосов вскинул голову.

– Он вообще кто? – спросил он.

– Он гуру.

– Ерунда. Такого не бывает.

– Знаешь, я пошел в ашрам. Нас целая группа была с переводчиком. Сидели мы три часа ждали выхода гуру, – Мещерский рассказывал сказку, чтобы отвлечь друга – день рождения все же день знаковый, создан для радости, не для печали. Ну и пусть, что Катя не пришла, и что аквариума нет под рукой, как в песне. – Сидели мы, сидели, потом он вышел, и я его увидел только издали. Он…

– И чего ты у него попросил?

– Ничего. Я растерялся сначала. Потом обрадовался, сам не зная чему – вот живу, вижу мир, езжу по Индии, вот нос у меня облупился от загара… Я мысленно с ним поздоровался и… Я не знаю, как тебе это описать – странное ощущение вот здесь, – Мещерский приложил руку к груди. – Мы ведь в какой-то степени с тобой братья по несчастью… Да-да, чего смотришь? Братья, друзья. Я даже ведь познакомился с ней гораздо раньше тебя… Так вот, я бы посоветовал тебе послать Сай Бабе письмо или самому туда со мной поехать. А вдруг и…

– Чушь ты мне какую-то впариваешь по доброте душевной. Эх, Серега, славный ты человек, люблю я тебя за это, но… Чушь ведь все это, такая детская чушь.

– Разве ты не хочешь, чтобы твоя мечта исполнилась? – спросил Мещерский.

– Очень хочу.

– И разве ты не желаешь чуда?

– Желаю, но…

– Так вот же – говорят, это и есть самый верный путь к исполнению мечты.

– Кто говорит-то?

– Люди, тысячи людей из разных стран. Неужели все они дураки или обманщики?

– Написать письмо какому-то индийскому гуру? – Колосов хмыкнул. – А может, мне лучше самому постараться исполнить свое желание?

– Это как же? – спросил Мещерский.

Колосов демонстративно распахнул куртку – указал глазами на кобуру с табельным пистолетом, с которым не расставался:

– А так вот.

– Дуэль? – Мещерский поднял брови домиком. – Болван ты, Никита. Ну что это даст? Скандал, следствие. Да Вадька стреляет как бог – он где работал-то до того, как в личники подался, знаешь? В ФСБ. И потом, даже если ваши ревнивые мозги что-то там подобное и сварят, и пуля у виска прожужжит, это все равно ничего не изменит и не решит.

– А что решит? Вояж в этот, как его там… в ашрам?

– Может, и это тоже ничего не решит, но… Мне как-то комфортнее жить на свете становится, когда подумаю, что вот, мол, есть такое место на свете, где исполняются мечты.

– Советуешь ехать в Индию? – усмехнулся Колосов. – Посоветуй, что полегче. Откуда у нищего опера бабки на полет за три моря?

– А ты пожелай, чтобы Сай Баба прислал за тобой самолет.

– Ага, держи карман… А сколько желаний он исполняет – что об этом говорят люди? – после небольшой паузы спросил Колосов. – И потом, что делать, если чьи-нибудь желания на сто процентов совпадают – ну, например, друг Серега, как в нашем с тобой конкретном случае?

Мещерский тогда не нашелся что ответить. А действительно, что делать? И как выходит из положения гуру из Путтапарти?

Сейчас, ворочаясь на диване, глядя на то, как постепенно сумерки за окном густеют, темнеют, и вечер превращается в ночь, он просто мечтал о том, что все же здорово было бы собраться всем вместе и, невзирая на ревность, любовь, уязвленное самолюбие, гордость и душевные раны, большой дружной компанией сесть на рейс Москва – Дели и отправиться туда, в страну чудес. И там, в этой чудесной стране…

К реальности Мещерского вернул телефонный звонок. Звонила Катя – она задыхалась. Мещерский даже испугался – неужели что-то с Вадькой там, в этой Перми? Но проблема была не в убывшем в очередную командировку друге Кравченко. Катя выпалила:

– Сережечка, приезжай, у нас такая беда! Я у Анфисы. Помнишь Анфису? Она мне час назад позвонила в панике. Она вся в крови, ранена в руку. Тут у нас «Скорая».

– Да что стряслось-то? – Мещерский вспомнил Анфису – занятная такая толстушка, фоторепортер по профессии. И тоже Катина подруга.

– Ты не поверишь. Да и я сначала не поверила, но теперь верю, – голос Кати срывался от волнения. – Анфиса говорит – на нее напали. Якобы кто-то хотел ее убить. Сережечка, милый, у меня голова кругом, скорее приезжай!

Мещерский глянул на часы – было без пяти минут полночь. Вот-вот с двенадцатым ударом курантов 31 мая должно стать 1 июня. Получалось, что нынешнее лето начиналось с какой-то фантасмагории, суть которой сводилась к невероятному – милейшую Анфису, девочку-пончик, душку-толстушку, которую Мещерский и видел-то всего пару-тройку раз в обществе Кати, кто-то хотел убить. Мещерский тут же сказал сам себе словами Колосова – чушь. Что за бред? С какой стати и за что? Кому нужна Анфиса? Они или разыгрывают его специально на пару, проверяют, или вообще в отсутствие Вадьки насмотрелись ужастиков, начитались своего любимого Лавкрафта, и теперь им мерещится невесть что. Но Катин голос… Она сказала «здесь „Скорая“, сказала „Анфиса ранена в руку“… Он ринулся в прихожую – черт, где права, где ключи от машины?! С этой уборкой ничего в собственном доме не найдешь. О том, что его в легком подпитии запросто может тормознуть первый же попавшийся гаишник, Мещерский даже не подумал. Он пытался вспомнить адрес девочки-пончика – кажется, Анфиса проживала в Измайлово на какой-то там Парковой улице. Было дело, он, Мещерский, однажды подвозил ее вместе с ее парнем с Катиного дня рождения.

«Ничего, там, на месте дом вспомню визуально», – легкомысленно решил он. Звонить Кате, когда она в таком состоянии, уточнять «а по какому адресу, собственно, прибыть вас спасать?» было как-то совсем не по-рыцарски. А рыцарем верным, без страха и упрека, без особых, уж если на то пошло, притязаний так хотелось быть! Может, именно в этом и заключалась самая заветная, потаенная и самая дорогая для одинокого сердца мечта.

Последний раз с Анфисой Берг Катя виделась зимой, когда они ходили вместе в кино на любимого Катей актера Райфа Файнса (сам фильм не имел значения) и чудно провели время. Правда Файнс, по которому Катя украдкой вздыхала, на Анфису не произвел ровно никакого впечатления. Катя догадывалась о причинах – Анфиса с головой была погружена в роман с человеком, который ее любил, но был женат. Женатика Катя знала – это был начальник Столбового отделения милиции Константин Лесоповалов. С Анфисой он познакомился при расследовании дела об отравлении в ресторане, по которому Анфису угораздило проходить одним из главных свидетелей. Шуму по тому сенсационному делу было много. Катя из всего происшедшего слепила яркий репортаж с продолжением для «Криминального вестника Подмосковья». Анфисе же домой начал сначала позванивать, а затем и заглядывать на огонек бравый капитан милиции, который отлично водил старенькую милицейскую «Волгу», один и без всякого бронежилета в нарушение инструкций выходил на задержание ОО – особо опасных преступников, метко стрелял из всех видов табельного оружия и даже был в самом недалеком прошлом рекордсменом района по поднятию тяжестей.

В общем, достоинства Кости Лесоповалова можно было перечислять и перечислять. Катя знала их исключительно со слов Анфисы – та захлебывалась от нежности и восторга, рассказывая о нем. Катя, знакомая с капитаном Лесоповаловым по службе, прежде, до его романа с Анфисой, больше обращала внимание на его недостатки – грубоват, резковат, на язык несдержан. Да, спору нет – смел, отважен, но как-то не по-человечески – так и прет на рожон, все что-то кому-то доказать пытается, вспыльчив как порох и, кажется, особым интеллектом не украшен. Но, понаблюдав за ним однажды – дело было дома у Анфисы, с которой Лесоповалов виделся теперь уже регулярно, она поразилась переменам в капитане милиции.

В том, что «буян и бретер» Лесоповалов влюбился по уши, уже не было никакого сомнения. В присутствии Анфисы куда что девалось – он был совсем тихий, смирный, как овца, и какой-то потерянный. Приезжая вечером, готовил Анфисе ужин, нянчился с ней, как с ребенком. Фанатично чинил все подряд в квартире – от кофеварки до утюга. Когда осенью Анфиса тяжело болела гриппом с осложнениями, он в обеденный перерыв мчался на машине из подмосковных Столбов в Измайлово – мотался по аптекам, варил горячий бульон, ставил Анфисе горчичники и возил ее то в поликлинику, то на рентген.

«Я вешу девяносто пять килограмм, – каждый раз напоминала Анфиса Кате, и голос ее при этом всегда дрожал от волнения. – Такая жуткая бомба, а он, Костя мой… Он словно жира этого моего проклятого и не замечает. Твердит, что я красивая, что он с ума по мне сходит. Я ему – Костя, дорогой, взгляни на меня, глаза открой пошире – неужели в такую, как я, – жиртрест-мясокомбинат – можно влюбиться? А он мне – не смей так говорить, чтоб я больше такого не слышал. Ты для меня самая желанная, ты – моя женщина, для меня создана. Ты представляешь?».

Внешность и проблемы лишнего веса всегда были для Анфисы темой болезненной и острой. Душераздирающей темой. Сколько признаний было сделано Кате по этому поводу, сколько слез пролито на ее плече. Катя особой беды не видела – ну, подумаешь полнота! Ну да, Анфиса – не эталон стройности, ну так что же? Зато она умна, симпатична, добра, сердечна. Она талантливый фоторепортер, настоящий художник. Она, наконец, верный товарищ и надежный друг. И если одну из радостей жизни видит она во вкусной, калорийной пище, любит сладкое и острое, жареное и обильно приправленное специями – так и слава богу. Что уж тут такого фатального?

Но Анфиса думала, увы, иначе. Она ежедневно, ежечасно, ежесекундно боролась со своими, по ее выражению, «животными привычками», со своим аппетитом, и что только ни делала с собой, бедняга, на каких только диетах не сидела. Но все было зря – она очень мало худела и слишком жестоко нервничала. Как считала Катя – из-за сущих пустяков. Конечно, из-за пустяков! Вот ведь влюбился в нее капитан Лесоповалов, а значит… Значит все в Анфисе ему понравилось – все, даже эти ее лишние килограммы. А у него, между прочим, своя жена – худышка-стройняшка. А из этого уже следовало важнейшее открытие, которым Катя втайне страшно гордилась. Мол, не все то, что с какой-то вдруг непонятной стати признается непонятно кем и почему за эталон женской привлекательности, на самом-то деле возбуждает мужчину. Ой, не все – вот и думай своей головой, мозгуй.

Одно было печально – Лесоповалов был непробиваемо женат. Дом у него был как крепость – жена, шестилетняя дочка, тесть, теща. Из-за дочки он, по его словам, не мог разрушить свой брак и жениться на Анфисе. Уговаривал ее мягко – что же делать, нам надо подождать, вот подрастет дочка, тогда уж… Анфиса была готова ждать. Она была готова на любые жертвы – лишь бы только они с Лесоповаловым могли встречаться. «Он не может бросить семью сейчас, – твердила она Кате, – и я от него этого не требую. Я все понимаю. На нем держится весь дом – ребенок, старики-пенсионеры. И жена у него не работает. Уйди он от нее ко мне – что будет с ними? Материально-то мы будем им помогать, но духовно, фактически что будет? Пострадает сразу столько людей. И главное он, я же его знаю, в душе сам от всего этого будет страдать. Нет, пусть уж лучше мне одной сейчас потерпеть придется. Ничего, я справлюсь. Я его бесконечно люблю, я так ему благодарна за то, что он обратил на меня внимание. Он радость вернул в мою жизнь, надежду. И я буду делать так, как он хочет, буду жить с ним. Буду его второй любимой женой. Женой на час».

У Кати от всех этих жертвенных рассуждений закипала в груди чисто женская злость на Лесоповалова – ах ты змей, нашел, чем запудрить мозги влюбленной романтичной Анфисе. Она искренне желала своей подруге счастья. Анфисе, как и другому неприкаянному скитальцу из «Столичного географического клуба» Сереге Мещерскому, давным-давно было пора завести семью, детей. Но что было делать, раз уж судьба распорядилась вот так? Оставалось только надеяться на лучшее – на всепобеждающую силу взаимной любви, на верность Лесоповалова своим обещаниям и на то, что дочка его лет этак через десять-двенадцать действительно должна хоть слегка, да подрасти. «Да что ты мне говоришь! – отвечала на все Катины подобные замечания Анфиса. – Я не то, что десять – я двадцать лет его согласна ждать. Мне все равно – лишь бы ему сейчас и потом со мной было хорошо, спокойно».

В этом была вся Анфиса. В душе Катя считала, что капитану Лесоповалову крупно повезло, может, и не совсем заслужено. Он, мимоходом, вытянул выигрышный билет в лотерее жизни, но пока еще по молодости и ветрености не до конца это понял. Он был приятелем Никиты Колосова еще по учебе в Высшей школе милиции. А в самом конце мая сменил кресло начальника Столбового отделения милиции на должность замкомандира сводного отряда главка, направленного в командировку на Северный Кавказ. Командировка была рассчитана на полгода. Со слов Колосова Кате было известно, что Лесоповалов добровольцем отправился в горячую точку сражаться с боевиками и террористами. Там платили командировочные, «боевые». Лесоповалов мечтал заработать денег и для семьи, и для того, чтобы, наконец-то, поехать с Анфисой отдыхать на Красное море. У нее была дальняя родня в Израиле, в Эйлате, так что с устройством в недорогом отеле проблем не возникло бы. Анфиса сама прилично зарабатывала фотосессиями и вполне могла оплатить этот отдых из своего кармана. Но Лесоповалов был человеком гордым и жить за счет своей любимой женщины считал самым последним делом. В результате чего и отправился на Кавказ.