Текст книги "Моя Марусечка"

Татьяна Уфимцева
Моя Марусечка
(инсценировка пьесы Александры Васильевой)

Маруся жила в хлеву. Заложила кирпичами дыры, выбила два окна на улицу, пристроила сени, получилась хатка. На окнах занавесочки тюлевые, на этажерке горшок с геранью для красоты и горшок с алоэ для желудка. В углу полка, на ней иконы, лампадка горит, Маруся за этим следила, всегда лампадное масло в соборе брала, много, правда, не давали, но много и не надо. У стены кровать с толстым ватным одеялом. Маруся лежала под ним и считала, сколько раз крикнет петух.

Маруся. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Восемь… Сейчас выйду и выпорю петуха.

Маруся выпростала ноги из-под одеяла и села.

Маруся. Митя…

Она протянула руку и зажгла свет.

Маруся. Вот это лето – свет жгу! Бывало, за три месяца на двадцать копеек не нажигала, а тут за один уже восемьдесят накрутило. Вот это дожжь! Вот это лето – голландку топлю.

Она говорила громко и как бы себе самой, но так, чтобы слышали святые. Она не смотрела в сторону икон, но свет лампадки из виду не упускала.

Маруся. Радио не работает. Опять! Чего молчишь? Давай-давай! Вон же провода, целые, не рваные. Чего тебе еще надо? Говори. Пой. За что я плачу пятьдесят копеек? Ну, где новости?

Маруся встала к иконам боком и сказала вроде бы никому.

Маруся. Все дожжь и дожжь. Трактористы уедут в Карпаты лес валить, некому будет пахать. Комбайнеры совсем в поле увязли. Три месяца дожжь! Ботва что у свеклы, что у картошки. Капустные кочни плохо завиваются. Какие-то жирные гусеницы расплодились. За весь месяц только два раза выглядывало солнце, и то с ушами и грязное! В парке видели голубых белок. А голубых белок не было никогда, даже в войну!

Радио очнулось и заорало сводку погоды: «Местами непродолжительные дожди».

Маруся. Как это непродолжительные? Когда вот третий месяц…

Но по радио уже кто-то играл на балалайке. Маруся села за стол и попыталась съесть картошку.

Маруся. Нет, я вам сейчас все скажу, все! Зачем Дусю забрали? Двое детей осталось: Валерику год и десять, а Мите, тому и вовсе семь месяцев! Дуся померла – мало. Надо еще Митю в тюрьму посадить. Мало вам Дуси. А Митя, он не плохой, он просто шутоломный. Его Дуся десять месяцев носила. Пять докторов навалились на ее пузырь: и выдавливали его, и помпой высасывали, и клещами дергали. Ни в какую. Кусочком сахара выманили. Санитарка одна присоветовала. А как Дуся померла – не стал есть, одну губу сосет и все. Три женщины с вываленными сиськами стояли наготове и целились ему в рот. «Митя, Митя! А вот птичка полетела!». Митя открывал рот за птичкой, а женщины по команде расстреливали его молочными струями. Губки ему прищипываешь, как вареник и прыгаешь с ним на руках. Но Митя краснел, тужился и прыскал в лицо чужое, не мамкино молоко. Эх, чтоб тебя! «Митя, Митя! Пчелка, пчелка!» Закрывали нос и лили молоко прямо в желудок через воронку. Блевал до посинения! А Валерик возьми да и сунь ему зеленый абрикос, в песке, в пыли… Съел! И стал есть.

Святые насупленно молчали. Глядели строго.

Маруся. Вот померла Дуся. Схоронили ее. Что делать? Валерика Костик, Дусин муж, взял, он-то уже и лопотал, и на горшок просился. А Мите только семь месяцев, да еще и не ест. Что с ним делать? Сдать в интернат? Кто ему там крикнет: «Птичка, птичка!» Дуся, сестра, молодая, ласковая, в могиле и все можно?! Так неужели ж Дусино дитё в интернат сдать? Иди своего в интернат сдай! «Мамка, Тузик тяпнул! Мамка, Валерик дерется! Мамка, задачка не решается!» Мамка… Что не сделаешь за «мамку»? Валерик, тот тетей называл. Спокойный, уважительный. Митя – рыжий, лопоухий, глаза бешеные. Сколько с ним натерпелась! Всю душу изгрыз. С дерева падал. Со школы падал. В колодец упал! Насадил себя на штырь, висел, проткнутый на руке. В городском саду сунул голову в ограду между прутьями – пожарные его оттуда сварочным аппаратом выжигали. Велосипедный руль вошел ему в рот через щеку. А как дрался! Двадцать восемь пацанов в классе учились и двадцать семь ходили с фингалами. Отогнул пожарную лестницу со второго по четвертый этаж. Стащил из буфета десять ячеек с яйцами и учинил яичный ливень прямо над парадной дверью школы. На Первое Мая украл со стадиона голубей мира – всю корзину. Там кричат: запускай, а запускать некого. Митя всю корзину сдал в шашлычную на рынке. Четырнадцать раз его исключали из школы. Все сходило. Даже когда Комсомольское озеро поджег. То самое, которое Брежнев построил. Ну ладно, строй. Только зачем кладбище топить? Открыл вот такую трубу и пустил воду. А там и мама, и Дуся, и народу-у! Сказал бы: народ, берите лопаты, берите тачки и идите выкапывайте своих покойников. Нет, не сказал. Один Максим знал, сосед. Как гидра пришел: дайте тачку, мне не на чем уголь перетаскивать. И всех выкопал: Киру, сестер, дядьев, даже дядьев! И в сухое место перезахоронил. Никому не сказал. Плохой человек Максим, помер на той неделе, Бог с ним. Плохой человек Брежнев… А Митя сел в лодку, разлил керосину и спичечку поднес. И это сошло.

А Рая из ПТУ № 7 не сошла. Пришел милиционер и показал конверт, а в нем пучок волос. И сказал: попытка изнасилования. Хороший милиционер, даже дал Мите чай допить, сидел, дожидался. Пять лет. Как? За что? Отыскала на другой день и эту ПТУ, и эту Раю. Она нагнула голову и показала маленькую проплешинку на макушке. Ну, вижу, плешинка. Ну так ты целая или не целая? А не имеет значения. Вот плешинка, а вот волосы в конверте, а вот мои шестнадцать лет. Шестнадцать лет?! Толстомясая! С бесстыжими глазами! Задница в юбке вертухается через край. Колени на людях ворохаются! Ну и что, что ему восемнадцать. Он перед тобой дурак. Он даже на танцы ни разу не ходил. Девок он просто не видел. В беседке? А как он попал к тебе в беседку? А, так это ты привела? Значит, просто за пучок волос пять лет?! Они у тебя завтра на место вырастут! Целая же! Он дурак, у него просто сила в клешнях бешеная, что для него твой пучок!

А зачем у тебя задница наружу? Это что, юбка?! Стой. Ладно. Давай по другому. По-хорошему. Что, никак? Никак.

Маруся очнулась и глянула на часы.

Маруся. Семь часов уже. Идти надо. А завтра санписстанция. Какое горе.

Маруся задвинула кастрюлю с картошкой под стол, собралась и пошла на работу. Пока шла, набрала воды полные калоши. Так. Справа «Мясо», слева «Рыба», рядом «Молоко». Марусе в «Рыбу». Во дворе стоял грузовик. Маруся принюхалась.

Маруся. Сельдь океаническая по четыре тридцать, иваси по три двадцать и еще что-то холодного копчения… а, мойва!

Федя. Маруся…

Маруся. Федя. Продавец розницы, торгует на улице куриными пупками и фаршем. Несчастный человек. Жена ему изменяет с продавцом кваса, дети болеют чесоткой, а сам он падает: то поскользнется на молочной луже, то на селедочной головке, то на харчке, ни одной целой косточки себе не оставил.

Федя. Маруся, видала какой завоз! Селедка! Оливки! Оливковое масло! Что будет!

Маруся. Что?

Федя. Прилавки разнесут, вот что.

Маруся. Ты все равно на улице торгуешь.

Федя. Разнесу-у-ут! Маруся, слыхала, в «Нептуне» недостача?

Маруся. Да нет там никакой недостачи! Там санписстанция ковши грязные нашла и глисты у двух продавщиц.

Федя. Да-а?

Маруся. Оштрафовали директора на десять рублей.

Федя. Повезло… А вот сегодня Мишаню Давидовича из партии исключать будут, слыхала?

Маруся. За что?

Федя. На родину дираёт! В Ис-сраиль! Там дожжей не идет, только солнце на небе.

Маруся. Как же?! У него же мать парализованная…

Федя. А он и ее, и ее! Посадит в кресло на колесах и в вагон!

Маруся. Мишаня уезжает. И Мишаня. Зимой Гриша уехал, на майские – Ритушка. По телевизору показывали, что они там в подвале живут. Плачут, рыдают: жрать нечего, арабы ходят с кинжалами и пирке в поликлинике не делают – плати десять рублей. Зачем же вы туда поехали?

Маруся зашла в свою каптерку. Каптерка прибрана: ведро в ведре, веники на шнурках, тряпки чистые, сухие, и ни пятнышка нигде. Маруся надела сатиновый халат, подвязалась фартуком, взяла ведро, тряпки и вышла в коридор.

Маруся. Девятый час. Оли, напарницы, нету. А завтра санписстанция. Всем на свете верьте. Но не верьте санписстанции. Придут, ватку намочут и по прилавкам, по судкам, по холодильникам. И в микроскоп. И на тебе – штраф. Пять рублей, десять рублей давай.

Сначала Маруся протерла мочалкой плинтуса, и щелоком их, щелоком. Потом помыла панели тряпкой. Столы, потом столы. Эти уже с хлоркой. Потом холодильники.

Маруся. Какая зараза эти холодильники: натекло рыбьей крови. Тряпкой надо собрать, а потом уж эту тряпку выкинуть на помойку. Тут уж и соды, и хлорки, все мало, тут уж без уксусной эссенции никак. А то на ватку и под микроскоп. Десятый час. Оли нету.

Маруся принялась за полы.

Маруся. Так. Теперь что? Таскать подносы и ошпаривать подносы. Теперь что? Подмести двор. Только сначала ручку новую к метле приделать. Одиннадцатый час. Оли нету.

Маруся надела на бочку с килькой еще один обруч, а то подтекает. Тапок починила, порвался. Почистила от грибов торцовую стену. Вернулась в каптерку. Села. А дадут посидеть?

– Маруся! Вытри лужу!

– Маруся! Масло разлили!

– Маруся! Плюнули!

– Маруся! Просыпали!

– Маруся! Хлорки!

Маруся. Небось никто не крикнет: Оля! Хлорки! У Оли диагноз ног. Она ростит для родины десять детей. Она гоняет ссыкунов под аркой. А кто витрину помоет? И чтобы прозрачно. Намахаешься, пока прозрачно, витрина это тебе не форточка. А Оля, ну что Оля? Оля и сидит, и дремлет, и устала. И ноги у нее болят, и пузо пучит, и изжога, и матка выпадает. Оля ходит – понедельник, вторник, среда, четверг лечить аллергию. Суббота, воскресенье у нее солей. Только пятница свободна. Но в пятницу у нее матка выпадает. Двенадцатый час. Пришла!

Оля вошла в каптерку и тяжело опустилась на табурет.

Оля. Маруся, слышь, американцы нам такого шашеля подкинули: и в муке живет, и ящики с патронами просверливает. Потом из этих патронов стрелять уже нельзя.

Маруся. А и не надо стрелять.

Оля. Маруся, кто целовался с американцами, у всех выпали зубы. Они такой микроб придумали.

Маруся разводила щелок.

Оля. А американские открытки… Вот занеси их в дом, так мухи уже не залетают. Во-от! Вроде хорошо, а с мухами как-то спокойнее.

Маруся. Да, с мухами спокойнее.

Оля. Негры их пахнут курами, то есть перьями, почти что подушками. А есть такие, что просто пахнут. Встанешь рядом, а он пахнет и все. И ходят они как женщины – задом виляют. Все американцы виляют задом.

Маруся полоскала тряпки.

Оля. Маруся, вот что я вчера узнала: все немцы – евреи.

Маруся. Как это?

Оля. Да! Они только притворяются, что они немцы… Ой! Слышишь? Ссыт кто-то. Ах ты черт! Устроили под аркой уборную!

Олю как ветром сдуло. Побежала ловить ссыкунов.

Маруся. Не могут все немцы быть евреями. Нет. Сколько-то немцев есть немцы…

Со двора донесся томный голос: «Маруся! Маруся!»

Маруся. Тамара. Артистка. В театре оперы и балета выступает. Полгода дома не живет, ездит на гастроли. В Испанию ездила! В меховом магазине ей дали напрокат шубу. Одиннадцать тысяч стоит! Но не насовсем дали, на время и чтоб держала в нафталине.

Тамара стояла на балконе восьмого этажа и завывала.

Тамара. Душа-а моя-а! Помираю-у!

Маруся. На тебе! Только утром пела на балконе! Чего та-ак? Чего болит-то-о?

Тамара. Все-о! Под ложечкой! Под мышкой! Спина! Вены, ногти!

Маруся. Вот тебе и Испания! Не ижжай больше!

Тамара. Поднимись, душа моя, полечи меня!

Марусю нет-нет, да позовет кто-нибудь пройтись по косточкам, по хребту. Марусе что: позвали – иди. За тридцать копеек, за пятьдесят копеек, за десяток яиц, а из пятой квартиры подарили мешок перловки, правда, с шашелем… Маруся поднялась на восьмой этаж.

Маруся. Что с тобой, Тамаронька?

Тамара. Вот! Завернула все свое золото в бумажку, а потом выбросила ту бумажку в окно!

Маруся. Ай! И давно?

Тамара. Вчера.

Маруся. Не глядела, может еще лежит?

Тамара. Какое там! Я не во двор, я на улицу. Давно подобрал кто-то.

Они прошли в залу. Маруся огляделась.

Маруся. Ой, Тамаронька! А где ковер персидский, и шкатулка серебряная. И зеркала нет! И часы с курантами!

Тамара. Всё ему отдала. Всё! Пусть забирает! И еще кооператив куплю, уже договорилась… Надоело… Я потеряла вкус к подобной любви.

Маруся. Ты бы ему еще кусок стены подарила. Вкус она потеряла.

Тамара. Маруся, ты знаешь, что такое ревность?

Маруся. Ну что?

Тамара. Крыса между ребрами.

Маруся. А то ты, Тамара, не знала – все они кобели. Скидавай халат.

Маруся закатала рукава и начала плющить дебелое тело Тамары своими сильными, изъеденными хлоркой пальцами.

Тамара. Я приезжаю с гастролей… Весь мир мой! В Мадриде толпу перед театром разгоняли быками. В Париже – конями. А в Стамбуле – львами. Меня закидали бриллиантовыми кольцами. Приходили за кулисы смотреть, не накладные ли у меня бедра. А один испанский цыган, богатый, как сто китайцев, встал передо мной на колено, взял мою ножку и водрузил на свою плешивую башку. Одних вееров я привезла сорок коробок… и что я нахожу? Я нахожу эту б. дь из кукольного театра. Петрушечницу! Первую городскую проститутку! Шпильки ее тут, волосы, за диваном лифчик валяется…

Маруся. Кобель…

Тамара. Надоело… надоело все.

Маруся. А ты похудала, Тамара, истаяла.

Тамара. Посадили на яблочное пюре и воду. Через три дня сунули помидор. Разве я могу петь на основании помидора?

Маруся. Да, сил тебе много надо.

Тамара. В управлении культуры интриги и зависть, интриги и зависть. Она мне говорит: «Я привыкла иметь дело с интеллигентными». Это она мне! Да как она посмела так сказать!

Маруся. Да что сказала-то?

Тамара. Неинтеллигентная.

Маруся. Ну-у, это еще не ж. пин внук. Делов-то! Показала бы ей кукиш в кармане.

Тамара. Я! Я золотая Чио-Чио-Сан! Платиновая Аида! Кто берет мои верхние ноты?

Маруся. Кто?

Тамара. Никто!

Маруся подумала, что Оля и громче повизжит, но вслух ничего не сказала.

Тамара. Крестьянин пашет. Строитель строит. Поп молится. Судья судит. А они что делают? Управление культуры! А меня знает весь мир! Мои дороги покрыты лепестками роз. А счастья нету… Племянницу пригрела, так она тут притон развела… Нет, вернусь домой, буду петь в хоре… Да, Маруся, пока не забыла, снеси шубу в магазин. Мне напрокат давали. Один раз только и надела, в Финляндии, прошла полквартала, никто на меня и не глянул…

Маруся накрыла Тамару простынкой, взяла с кухни шубу, завернула в фартук, понесла в меховой, он рядом, за молочным. На обратном пути пошарила глазами под стеной. Нету. Ай, вот какая-то бумажка! Присела на корточки, собрала рассыпанные цепочки, брошки, серьги и вместе с грязью понесла обратно на восьмой этаж. Тамара вышла сердитая, она только что заснула, Маруся ее разбудила.

Тамара. Отнесла?

Маруся. Отнесла. Я цепочки твои нашла, прямо под окнами валялись.

Тамара небрежно кинула драгоценности на трюмо.

Тамара. Вот, возьми сорок копеек, больше у меня нету…

И дверь захлопнулась.

Маруся. Митя… Адвокат сказал: пятьсот рублей. А Маруся никогда и не видела пятьсот рублей. Где взять пятьсот рублей? Сходить на Гоголя, 8, ее звали туда убираться на ноябрьские? Нина Васильевна! Не надо окна помыть? Нет? Может, некому посидеть с внуком Даником? Нет, они сами сидят. Граждане! Люди и дамочки! Может, у вас бородавка? Вышептать вам бородавку? Перевернуть паралитика? Побелить хату? Обобрать вишню с самых высоких ветвей? Подоить вашу бодливую козу? Слушайте, дама, а давайте я побрею вам пятки, у вас же трещины. Сейчас не надо? А когда надо? А то я тут недалеко, в рыбном, крикните: «Маруся!» И я сразу выскочу. Пятьсот рублей. Кто придумал пятьсот рублей?

Маруся прошла в зал и взяла два пакета с селедкой по четыре тридцать.

Маруся. Щас выйду и скажу: четыре восемьдесят! Четыре восемьдесят! Чтобы пятьдесят копеек себе. Или нет: пять рублей! Пять рублей! Тогда уже семьдесят копеек.

Маруся пошла на улицу, повторяя: пять рублей! пять рублей! А когда вошла в арку, где сидели нервные тетки, язык сам собой сказал.

Маруся. Четыре тридцать. Два пакета по четыре тридцать.

Тетки тут же вырвали пакеты из рук.

Маруся. Ну вот, опять не получилось. Что у меня за язык? Оля за восемнадцать рейсов уже сорок рублей наварила.

Маруся отнесла выручку Васе, вышла в зал и глянула в окно.

Маруся. Народу-то! Хвост до самого молочного. И в подсобке шелестят еще. Витальку ждут. Вон он идет.

Витальку тут же словили две дамочки и затанцевали в кабинет.

Маруся. Виталька любит народ. Чтобы приходили, гладили по рукаву, крутили пуговицу на пиджаке. Он всегда навстречу пойдет. Главное, чтобы человек был человек, а не свинья. За свою жизнь Маруся повидала столько директоров, таких директоров! С портфелями, в макинтошах, на «Волгах». Ну и где они? Нету. А Виталька уже двенадцать лет работает, его даже командировочные знают. Женился на этой… на колоратурной сопране, на двадцать лет моложе себя взял. Женюра зовут. Она родила ему сына и дочь. Виталька назвал сына Женя. И дочку тоже Женя. Хотел назвать. Теща не дала. А завтра санписстанция. Какое горе.

Виталька. Санписстанция, Маруся, не забыла? Шуруй, давай, не стой как столб. Ой, практиканточки! Про ножи предупредили зайчиков? Острые! Работайте, рыбоньки золотые!

Виталька скрылся с дамочками в кабинете. Сзади тихонько, как всегда, подкралась Алюська.

Алюська. Мария Христофоровна!

Маруся. Ой!

Алюська. Скорее! Медосмотр! Давно зовут!

Медосмотр сдавали на втором этаже.

Молодой врач. Очередной! Проходите! Садитесь, сейчас измерим давление.

Маруся. А где Эсфирь Соломоновна?

Молодой врач. Нет уже Эсфирь Соломоновны. Я вместо нее.

Маруся. Дак как же теперь?

Молодой врач. Давление в норме. Ложитесь в кресло.

Маруся. Какое кресло? Зачем кресло?

Молодой врач. Ложитесь, у меня еще восемь человек.

Маруся. Сынок, в шийсят лет уже не бывает кресло. Вот Эсфирь Соломоновна умеет обследовать болезни. Надо язык смотреть, живот мять.

Молодой врач. В кресло, в кресло!

Маруся. Она сорок лет людей знает без твоего кресла!

Молодой врач. Вы имеете дело с пищей.

Маруся. Не имею!

Молодой врач. Имеете! Надо делать соскоб.

Маруся. Это у молодых соскоб, а когда как сейчас, то все соскобы уже заканчиваются!

Молодой врач. Вы будете ложиться или нет?

Маруся. Перчатки надел! Эсфирь Соломоновна говорила про печень, про мочу, а перчатки не надевала!

Молодой врач. Я вас отстраню от работы!

Маруся. Ой! Отстрани! Пусть Виталька полы моет, у него все соскобы есть!

Маруся спустилась в сыпучку и спряталась там. Через минуту туда влетел Виталька, а за ним Ленка, балерина с кривыми ногами. Виталька поцеловал ей пальчики, лоб, темечко и височек. Потом вдел в уши золотые сережки.

Маруся. Виталька, Виталька… На кого ложится твой слепой глаз? Одна была с заячей губой, другая сисикала в разговоре и тянула шею. Еще одна была вся в морщинах, как печеное яблоко, но у нее под свитером подскакивал высокий бюст. Идет, а бюст скачет: налево-направо-вверх! налево-направо-вверх. И чего тебе надо?

Виталька. Я приехал сегодня только ради тебя! Мы поедем с тобой на лиман купаться и загорать! Там дождя нет, с утра до вечера солнце шпарит. Чего говоришь? В Одессе холера? А и холера с ней, с Одессой, поехали на бахчу! В Одессе холера, в Сочи дорого, поехали на бахчу!

Виталька повлек Ленку в Марусину каптерку, на ходу поднимая ей юбку. Маруся вернулась в зал.

Оля. Маруся, глянь в окно.

Маруся. Чего там?

Оля. Федька Виталькиной жене доносить побежал. Что сейчас будет!

Маруся. Эх, душа твоя с чесноком…

Через десять минут явилась Женюра. Глаза метали молнии.

Женюра. Где Виталька?

Все обреченно молчали.

Женюра. Маруся, где Виталька?

Маруся. Мо быть в банк пошел…

Виталька вышел из каптерки, сладко потягиваясь.

Женюра. Папа, где ты был?

Виталька. Мама, ты же знаешь…

Женюра хрясь его по морде. И так три раза. Потом упала на затылок, ногами засучила, глаза закатила, заблеяла… Виталька нагнулся к ней.

Маруся. А схожу-ка я в молочный, куплю стакан какао из титана. Чего смотреть, как Виталька плачет.

Маруся пошла, попросила у Светы стакан какао и положила семь копеек на тарелочку.

Света. Не надо, Маруся, забери.

Маруся забрала и понесла стакан в свою каптерку. Вдохнула сладкий горячий дух и отставила.

Маруся. Митя… Мите там сладкого какао с молоком не подадут.

Постояла немного и вернулась в зал. Народу не было. Посреди зала стоял Виталька, белый, как мел и шумно дышал.

Виталька. Где Игорь? Где Вася? Где Давидович?

Федя. Так ведь День Военно-Морского флота, пошли на пруд купаться.

Виталька. Купаться?! Где эта лошадь говорящая! Алюська! Ты партком или г. но в стаканчике? Народ распустился. Запиши фамилии. Записала? В приказ, сразу в приказ. Так, где Пална?

Федя. У нее нос.

Виталька. Что?!

Федя. Нос. Пошла лечить лазарем нос.

Виталька. Завтра санписстанция, а у нее нос?! Где Оля? Маруся, где твоя Оля?

Маруся. Оля в уборной.

Виталька. Где уборная? Эй, мать-героиня! Ты что там, мемуары пишешь?

Федя. Ага, мемуары….

Виталька. Ты, а ну иди сюда. Расскажи-ка, Федя, как это ты покупателя обвесил на 26 кило?

Федя. Я нечаянно… у меня весы замерзли! Я нечаянно!

Виталька. Я тебе сейчас устрою путешествие слона по ж…пе таракана…

И вдруг Виталька изо всех сил саданул кулаком по стене. Народ разбежался. Виталька пошел вдоль прилавка, скидывая на пол ножи, гири и разделочные доски. Маруся ходила за ним по пятам и подбирала все, что он кидал на пол.

Виталька. Ты! Ты… Старая! Кому, кому ты нужна? Твой сын сидит в тюрьме! Иди на пенсию! Алюська, в приказ: с сегодняшнего дня Марусю на пенсию!

Маруся. Кабы ты не облез. И хватит сорить, два раза убирать за тобой не буду.

Маруся вытряхнула из фартука ножи, пошла к себе и устало опустилась на ящик.

Маруся. Митя… Перед самой пасхой ей приснился сон. Будто идут они с Митей по дороге, цветы кругом, птицы поют, люди там-сям. Вдруг все заволновались и посмотрели в гору. С горы спускался старик в грязной одежде. Подошел к ним, сел, развернул мятую газету, положил на нее огурец парниковый, полбатона, лук, и в промасленной бумажке шкварки сала. Стал есть. Вдруг кто-то толкнул Марусю в бок: зовет, зовет! Она подошла. «Ну, что скажешь?» «А что спросишь?» – выкрикнул из толпы Митя. Маруся обмерла: «Молчи… это же Бог…» Старик недовольно глянул на них, но ничего не сказал. «Иди, иди, простили тебя», – зашикали на нее из толпы. Маруся пошла. Одна. Ее догнал какой-то мужик и протянул картонную коробку. «На! Можешь поднимать ее на грудь, на плечо, опускать на живот, только на землю не ставь. Понятно? Всю дорогу неси в руках». «А что это?» «Как что? Твое горе». «А Митя? Митя где?» «Он не пойдет, говорит, здесь останусь…» Через неделю, на майские, Митю взяли. Митя-Митя…

Алюська. Мария Христофоровна!

Маруся. Ой!

Алюська. Вот вы, Мария Христофоровна, постоянно жалуетесь, что устаете. А я как не приду, вы все сидите.

Маруся. Алюська говорит тихо, сладко, а как газ – тошненько. Но ее не тронь, чуть что – бежит жаловаться в профсоюз. Ей можно. Ее обнимал сам Фидель Кастро. С ней спорить нельзя, надо говорить в лад.

Алюська. Все-таки хорошая у вас работа.

Маруся. Да, работа моя хорошая.

Алюська. Вот доктор, он молодой, да, но это не значит, что ему можно хамить. А вы не даете себя осмотреть. Прячетесь по закуткам, вас ищут.

Маруся. Нечего в меня пальцы ширять. Мне шийсят лет.

Алюська. Вы имеете дело с пищей!

Маруся. Я имею дело с грязью.

Алюська. Но вы мимо проходите, дыхаете на нее.

Маруся. Не дыхаю.

Алюська. И газеты вы не читаете.

Маруся. Не читаю.

Алюська. Международным положением не интересуетесь.

Маруся. Алла Николаевна, вы не помните, у нас капкана нет?

Алюська. Зачем?

Маруся. На бурую крысу бы поставить. Может, хоть в капкан попадется. Третий год поймать не можем. А она сгрызла знамя центрального торга с бахромой. Вместо уха у Ленина теперь дырка зевает. Чем только не приманивали эту крысу: и сырокопченой, и сырком с изюмом, и осетриной вяленой…

Алюська. То есть как – знамя? Где?

Маруся. В красном уголке.

Алюська пулей вылетела из каптерки. Маруся закрыла дверь на засов.

Маруся. Эта крыса такой умный человек…

В коридоре послышались шаги. Кто-то топтался у двери.

Виталька. Христофорна… ты тут? Открой.

Маруся открыла.

Виталька. Оля где?

Маруся. Ссыкунов ловит.

Виталька. Что у тебя тут? Выпить нету?

Маруся. Воды дать?

Виталька. Ну, ладно-ладно! Я знаю, у тебя тут было… спирт на пчелином г. не…

Маруся. На г. не-е… На прополисе! От поноса держу, крепит.

Виталька. Вот-вот. Закрепи меня, Маруся. Марусь, посмотри, веко красное? Болею что-то…

Маруся. Боле-ею…

Она полезла в шкафчик, достала пузырек, налила рюмку. Виталька выпил.

Виталька. Фу… Ничего, Маруся, перебедуемся… Знаешь, как я болел? Приехал домой, в село помирать. А мать мне хлоп четверть кагору. Говорит: «Пей, сыночка, по пятьдесят грамм и никакого туберкулезу». Ну, я сел с дружком, и мы за один вечер всю эту четверть распили. Распили, и он говорит: «Лучше ешь собак».

Маруся. Ты ел собак?

Виталька. Ага, стану я есть собак! Перерешили на сурочий жир.

Маруся. Помогло?

Виталька. Ага, стану я есть сурков! Сижу как-то утром, рожа всмятку, от кагора только пучит. Мать мне говорит: скосил бы ты возле огорода люцерну. Я скосил. Выпил молока. Опять покосил. Опять попил. Все! Выздоровел! Эх, люблю же я природу, теплый борщ, холодну воду, толсту бабу, як колоду, полна пазуха сисёк!

Маруся. Виталька, Виталька…

Виталька. Поеду на Комсомольское озеро на лодке кататься. Знаешь, какие там пловчихи тренируются?

Маруся. А Женюра?

Виталька. Да, Женюра… Нет, семья – это семья. Это святое. Маруся, а ведь она меня ни разу не застукала – не сдернула ни с одной женщины. Я ей сказал: Женюра! Я дам тебе день на подружек! День на парикмахерскую! Я прочту «Гигиену брака». Я был идиот, дурак, псих! Вот тебе ковер на стену! Вот тебе палас на пол! Женя, сынок, у тебя есть папа! Дочка… такая стерва растет. Купил ей бальное платье.

В каптерку вошла Оля.

Виталька. Оля! Сойди с ума, купи водки.

Оля. Я ростю для родины…

Виталька. А я пузо с кишками!

В коридоре раздался шум шагов. Маруся выглянула в дверь: какие-то люди шли на второй этаж, все в пиджаках. Виталька встал и присоединился к процессии.

Маруся. Куда это они?

Оля. На партком пошли. Сейчас по Давидовичу пройдутся с песочком!

Маруся. Ну что, ну и хорошо, раз такое дело…

Она взяла швабру, ведро и направилась в зал. У дальней стены был натянут экран. Возле экрана стояла Алюська и говорила что-то про псов сионизма. Маруся огляделась. Мишаня Давидович с Виталькой сидели на последнем ряду и резались в шашки.

Виталька. Бей дамку!

Мишаня. Не хочу!

Виталька. Бей дамку, я тебе говорю!

Маруся. Ой! Марья Петровна партейная, а я ей ругала докторскую колбасу.

Виталька. Мар-р-руся! Ты зачем доктора обидела?

Начался фильм. Алюська по ходу фильма вставляла свои комментарии.

Мишаня. Хорошо говорит. Только немного подслащивает.

Виталька. Щас к ее рту мухи слетаться начнут!

Маруся. Мишаня, в мясном выбросили сосиски, сделать тебе сосиски?

Мишаня. Говяжьи или свиные?

Маруся. Свиные.

Мишаня. Ну сделай с полкило.

Маруся помолчала, подбирая слова. Не скажешь ведь: «Что ты, дурак, делаешь на старости лет?!»

Маруся. Мишаня… Неужели ты едешь в Израиль?

Мишаня. Да.

Маруся. Мишаня, знаешь что, а то может ты не знаешь, там арабы ходят с кинжалами.

Мишаня. Да.

Маруся. Мишаня! Ты помни: тебе уже там в поликлинике пирке бесплатно не сделают. Плати двадцать рублей!

Мишаня. Да!

Маруся. Мишаня! У тебя же здесь сын похороненный от менингита лежит, могилку на кого…

Мишаня глянул на Марусю так, что она поняла: не надо было говорить про сына. Она села и стала смотреть на экран. По экрану ходили самые настоящие евреи, девушки были красивые и стройные, с автоматами.

Маруся. Вот так, значит, мо быть только у нас еврейки такие толстозадые, а там работать надо, капусту сажать, полы мыть, рубашки стирать.

Виталька. Маруся, у тебя пожрать ничего нету?

Маруся. Хлеб с салом есть, помидоры, брынза соленая, только старая, пожелтела уже.

Виталька. А! Тащи давай!

Маруся вернулась со свертком. Виталька с Мишаней, пригибаясь к коленям, начали жадно жевать. Алюська все тыкала в экран указкой и говорила, говорила…

Виталька. А вот интересно, сколько лет той ягоде, вон, первая с краю.

Мишаня. Сорок два года. Я ее знаю, она в центральном торге работает.

Виталька. Ко мне приходила устраиваться одна такая. На голове прическа, здесь кок, на висках такое фу-фу, и бюст третьего размера. Такая женщина! У нее в спальне такие обои! Багровые с огненным отливом! Я ее не взял, зачем мне неприятности…

Мишаня. Это ты про куму?

Виталька. Про куму.

Мишаня. Про куму-у-у?

Виталька. Не, не про куму. Кума приходила потом.

Алюська прочитала стихотворение про ренегадов. Дескать, ренегады, ренегады!

Маруся. Конечно, Мишаня не ангел. На Новый год попросил помыть в молочном, сказал, потом неделю лишнюю оформит. Но так и не оформил. А Маруся не такая, чтоб ходить и напоминать. Но чтобы сразу гады…

Алюська. А теперь слово предоставляется директору магазина.

Виталька. Слушай, а что говорить?

Мишаня. Скажи, что государство дало мне два высших образования.

Виталька. Правда? Что же ты у меня селедкой торгуешь?

Мишаня. А ты уступи мне свое место…

Виталька вышел к экрану и вперил взгляд в Алюську.

Виталька. Товарищи… я ел жмых! Я ел макуху! Я пил воду! У меня щека со щекой слипнулась! Я ходил на танцы в сестрином пиджаке: пуговицы налево и вытачки. А бюст у нее был, ты помнишь, Мишаня, пятого размера. Кто я был и кто я есть на текущий момент? И всем этим я обязан советской власти. Ну и еще коммунистической партии. Так вот. Захожу я сегодня в сыпучку, а там кот в мешок с сахаром ссыт. А на штабелях с сырами грузчики пьяные валяются. Это твой отдел, Алла Николаевна? Значит так. Сейчас мы Мишаню исключаем единогласно. Пусть катится. А ты перья свои красивые сбрось, ишь вырядилась, и шагом марш в сыпучку! И чтобы все там отпедерастила как следует! Через полчаса приду с платочком – проверю… Я кончил.

Алюська вся пошла пятнами. Она оглядела зал и наткнулась на Марусю.

Алюська. Мария Христофоровна! Вы что тут делаете?!

Маруся. Стою.

Алюська. Это же… закрытое… партийное… собрание!

Маруся. Да? А я думаю, что такое? Народ сидит, кино смотрит, дай, думаю, я тоже немножко кино посмотрю.

Маруся задумчиво оглядела зал, подхватила ведро, швабру и пошла на выход. Возле каптерки ее догнал Мишаня.

Мишаня. Маруся! Во дворе стоит машина. Там шкаф, посуда, тюля метра три… Завтра утром Игорь пригонит тебе ее прямо домой. Ты жди, никуда не уходи.

Мишаня замолчал и как-то сморщился.

Мишаня. Весной, когда снег сойдет, перед Пасхой, может сходишь к Додику могилку поправить…

Маруся. Поправлю, чего не поправить…