Текст книги "Детектив на пороге весны"

Люся рыдала, Мика ее утешала, подносила валокордин, валерьянку и нашатырный спирт – она видела в кино, что именно так нужно приводить в чувство тонкие натуры, впавшие в истерику. Ее муженек равнодушно курил.

«Илюша, – говорила Мика, прислушиваясь к рыданиям домработницы, – ну разве так можно? Она же хотела тебе помочь разобраться! Ну за что ты на нее накричал?»

«За то, что она копалась в моих вещах, а я этого терпеть не могу», – ответствовал ее бесчувственный во всех отношениях муж.

«Но ведь там у тебя… ужасно. Беспорядок, Илюша! Как же ты не понимаешь?!»

«Но ведь это мой собственный беспорядок. Мне он подходит. А она выбросила мою любимую пепельницу!»

Эту пепельницу Мика тоже ненавидела. Она была сделана из глины и представляла собой точную копию открытой консервной банки. Бок этой шедевральной пепельницы украшала надпись «Бычки в томате». Мика ненавидела ее лютой ненавистью и в конце концов выкинула, но не могла признаться, что это она, а не Люся!

«Илюша, мы ее случайно разбили, а не выкинули!»

«Не надо было вообще ничего трогать в моей комнате. Я просил сто раз. Если она опять полезет, я опять буду орать, предупреди ее сразу!»

Люся услыхала и наддала, а муж встал и пинком ноги захлопнул дверь в комнату, где оскорбленная домработница старательно выводила свои рулады.

Мика, отчаявшись уладить этот чудовищный семейный скандал – а она искренне верила, что это и есть скандал, и именно такими они и бывают, скандалы, – произнесла тихо и укоризненно:

«Ты просто совсем не умеешь ценить заботу».

«Я умею. Но если кому-то что-то не нравится в моей комнате, то вряд ли я могу с этим что-то поделать!»

Разболтал в бульонной кружке гадкий растворимый кофе, выложил туда полбанки сгущенки – ужас, ужас! – ушел и закрыл за собой дверь.

А поначалу Мика верила, что ей удастся его… очеловечить. Улучшить. «Поднять до себя», как говорили в ее семье. Но он решительно не хотел «подниматься», и с некоторых пор она вдруг обнаружила, что он на самом деле считает, что и так хорош! Он, который думал, что форс-мажор – это гитарный аккорд, который считал, что Сенека вел «Клуб путешественников», и спотыкался на слове «визуальный»!

Пепельницу – точную копию уничтоженной – ему вскоре привезли дальние деловые партнеры из Киева. Еще они привезли «Горiлку з пэрцем», шмат розового сала, обложенный чесноком и завернутый в чистую марлицу, несколько головок синего лука и «кильце» деревенской кровяной колбасы. Вся эта красота внутри идеально чистой прохлады просторного европейского щегольского холодильника несколько дней отравляла Мике жизнь. Она физически страдала, когда открывала сладко чмокающую дверцу и первым делом натыкалась на марлицу с салом! Ей казалось, что ее йогурт пропах кровяной колбасой, а пророщенные бобы провоняли синим луком!

Илья ничего не замечал – отрезал себе толстенный кусок черного хлеба, укладывал на него сало и сверху несколько колечек лука, наливал стопку ледяной «горiлки», весело опрокидывал ее в себя и заедал хлебом и салом, жевал идеальными ровными зубами.

Он никогда не увлекался стоматологами, но зубы у него были потрясающие – ровные, белые, один к одному. И это слегка обижало Мику, которая вложила в идеальность своих зубов небольшое состояние и постоянно продолжала вкладывать.

Когда сало подходило к концу, Мика уже твердо решила с Ильей развестись.

Впрочем, она долго не отваживалась переговорить с ним, все жалела его, маялась, уверенная, что он без нее пропадет.

У нее были свои представления о долге перед семьей, перед мужем и обществом.

«Идеалистка!» – нежно фыркал отец, и она привыкла считать себя идеалисткой.

Только такая идеалистка, как она, могла выйти замуж за Илью, чтобы, как выражались в ее семье, «возродить веру в русский народ».

Правда, племянник Боренька однажды поинтересовался с осторожным ехидством, стала бы Мика возрождать эту самую веру в народ, если бы у конкретного народного представителя не было денег, но Мика с гневом отвергла эти гнусные предположения!

Она шла по Тверской, и ей хотелось поскорее добраться до «Французской кофейни», она чувствовала себя на улице неуютно. Ей казалось, что все на нее смотрят, но это не доставляло ей никакого удовольствия. Она полагала, что от скромности. Она знала, что очень хороша собой, особенно сейчас, «после салона», когда пряди разлетаются именно так, как должны разлетаться, кожа сияет, а в глазах легкая настороженность. Эта самая настороженность должна сводить мужчин с ума и сводила, Мика вполне отдавала себе в этом отчет. Короткий, словно умоляющий взгляд, чуть-чуть виноватый, чуть-чуть испуганный и еще как будто с надеждой на что-то – Мика умела так смотреть, чтобы каждый уважающий себя мужчина немедленно испытал благородный порыв защитить это слабое и нежное существо, погрузиться в его сладостные тайны, утонуть в этих бездонных озерах.

Кажется, именно так пишут в статьях про то, как знаменитый актер Андрей Безухов увидел на вечеринке свою будущую супругу – порыв испытал, нежное существо защитил, в сладостные тайны погрузился, в бездонных озерах потонул.

Мика к глянцевым журналам относилась как к библии современной молодой женщины – там есть все, все рецепты счастья, все правильно очерченные границы и практические советы. Так сказать, проект ловушки с приложенным чертежом в трех измерениях.

Пока что ловушки действовали беспроигрышно – вот и Валя попался, хотя уж как ей пришлось потрудиться, прежде чем заманила его! И Илюша пока вполне предсказуем, а это очень важно, ибо у Мики есть цель, и он должен послужить ей в достижении этой цели.

И послужит.

Валентин Певцов во «Французской кофейне», окруженный запахами кофе, еды и табака, читал газету и думал о том, что газета невыносимо скучна и в окно видно только узкий московский дворик, вымощенный серым камнем, и не видно Тверскую, откуда должна прийти Мика. Не то чтобы он так ждал ее, что обязательно должен был смотреть в окно и считать минуты, но он всегда играл в эту игру – раздраженный опозданием мужчина и лепечущая оправдания женщина. Для того чтобы играть правдиво, нужно непременно увидеть ее заранее, желательно в окно, сделать лицо, собрать на лбу складки, углубиться в газету, а когда она подойдет совсем близко, отогнуть манжет и посмотреть на часы.

Ему хотелось поскорее разделаться с делом, для которого, собственно, он и вызвал Мику сегодня, и, хорошо зная ее, он все же не мог предсказать ее реакции, и это слегка его беспокоило. А беспокойство он не любил. Оно, как палка, которой тычет в омут мальчишка, поднимало со дна ил и черноту, сознание мутилось, извивалось, и в нем невозможно было что-то отчетливо разглядеть.

А ему нужно смотреть в оба. В эту, последнюю минуту ничего не должно сорваться.

Столько усилий потрачено!..

Молоденькая официанточка принесла ему заказанный кофе с минеральной водой – лед и лимон отдельно, – он закурил и, отогнув манжету, посмотрел на часы. На всякий случай, если Мика уже поблизости и видит его.

Официанточка быстро ему улыбнулась – видимо, понравился, – но он не обратил на нее никакого внимания. Зашуршал газетой, подвинулся и продолжал думать.

Если его расчеты верны, все будет сделано уже на этой неделе. Контейнер приготовлен, и содержимое его тоже.

Он не хотел марать руки, но быстро понял, что, не замарав их, ничего не достанешь из той кучи дерьма, что простиралась перед ним. Однако думать о том, что не только руки, но и он сам, весь, по самое горло, как-то незаметно и быстро оказался в этом самом дерьме, ему не хотелось.

Он двинул ногой – от раздражения и брезгливости – и оглянулся по сторонам.

Кафе было «специальное», куда приходили не столько есть, сколько разговаривать и решать «деловые вопросы». Еще здесь назначали свидания – сытенькие девочки и мальчики, потому что «голодным» оно было не по карману: крохотная чашечка двойного эспрессо и апельсиновый сок тянули рублей на двести пятьдесят.

Даже сейчас, утром, в кофейне было многолюдно, но никакого шума, грохота музыки или разговоров во все горло. Все по-утреннему оживлены, сдержанны и готовы к наступающему дню. Шуршат газеты, бармен разливает кофе – и никакого виски! – барышни накалывают на серебряные вилочки раннюю израильскую клубнику. У нее нет никакого вкуса, только название и вид, но это так возвышенно – клубника в середине апреля! – что все едят и не морщатся. В белых чайничках зеленый чай, в малиновых салфетках начищенные приборы, сказочные десерты выложены на сверкающие подносы, медные ручки горят огнем, стойка с журналами почти опустела, и солнце вот-вот выглянет из-за весенних туч, просто затем, чтобы заглянуть сюда и порадоваться, что все так чудесно устроено.

В кофейню частенько захаживают знаменитости, но не те, что поют с эстрады глупые песни или ведут сомнительные телешоу, боже сохрани, а вполне приличные люди. Валентин Певцов два раза поздоровался – один раз со знакомым, другой раз с вовсе незнакомым, но много раз виденным по телевизору банкиром. Банкир вежливо и безучастно кивнул в ответ. Еще Валентин увидел генерального продюсера Первого канала, тоже будто сошедшего из телевизора, но с ним поздороваться не удалось, ибо тот вообще по сторонам не смотрел, прихлебывал кофе и внимательно слушал собеседника, сильно наклонив голову.

Громогласный и веселый Павел Каплевич что-то объяснял томной девушке средних лет, словно чуть-чуть побитой молью, по виду редакторше, и, видимо, ему нравилось все то, что девушка ему отвечала, потому как время от времени он радостно оглядывался вокруг, будто приглашая всех разделить его хорошее настроение.

Если бы не нынешнее мутное беспокойство, Валентин Певцов сполна насладился бы и кофе, и столь изысканным обществом, но не получалось.

Мика появилась совершенно неожиданно, он даже не успел соответствующим образом подготовить лицо.

Она была очень хороша собой – высокая, тонкая, как будто устремленная вверх, в летящей шубке. Не женщина, а мечта.

Может быть, в другое время он и занялся бы ею поосновательнее – она вполне стоила того, чтобы поиграть с ней как следует. Сейчас он не мог, никак не мог. Как только он понял, что она подходит для его цели, он больше ничего не мог с собой поделать. Она стала инструментом, таким же, каким в детстве была его скрипочка. Он даже запах канифоли все время слышал, как только Мика приближалась. Он спал с ней и слышал запах канифоли, смешанный с духами, и от этой смеси его тошнило.

Ничего. Терпеть осталось совсем недолго.

– Валечка, здравствуй, ты не сердись, что я опоздала, я просто немножко позже выехала, и поэтому получилась такая задержка, но ты же не так давно ждешь, а если бы…

– Сядь, – сказал он. Запах канифоли перебил все остальные. Утренние, приятные. – Сядь и остановись, Мика.

Она послушно села, сложила руки на столе. Глаза у нее лихорадочно блестели – волновалась.

Очень хорошо, пусть поволнуется. Он не станет ей помогать. Мика должна сыграть свою роль, и она ее сыграет, а для этого нужно, чтобы она как следует прочувствовала важность положения.

– Валя, что случилось? – Она поправила прядь, не забывая о том, что только что из парикмахерской, и нужно быть осторожной. – Ты так сказал по телефону…

– Ничего особенного я не сказал. – Он махнул рукой, подзывая давешнюю улыбчивую. – Ты вечно себя накручиваешь, а я почему-то должен…

– Ты ничего не должен, – быстро перебила она. – Ничего! Просто ты же знаешь, как я беспокоюсь из-за этих дел!

Он помолчал, а потом как будто признался:

– Я и сам беспокоюсь.

– Ну? – Она впилась в него глазами, даже сигарету из пачки не вытащила до конца.

Он чуть-чуть ослабил вожжи:

– Нет, ничего страшного. Просто я думаю, что мы должны действовать быстро.

Он смотрел фильм, где Роберт Редфорд укрощал лошадей. Лошади оказались разные, к каждой нужен был свой подход, и только Редфорд умел найти правильный.

Валентин Певцов тоже был один, а лошадей вокруг много!

Подошла официанточка, наклонилась почтительно, и, не глядя в карту, он заказал Мике зеленый чай, йогуртовый тортик и морковный фреш с глотком сливок. Высший пилотаж.

Теперь, следуя за Робертом Редфордом, нужно было бы вожжи поднатянуть.

– Время не терпит, – произнес он, как только официанточка отошла. – Если ты на самом деле уверена, что сможешь, нужно действовать. Ты уверена?

Вот это он спросил зря.

Напрасно.

Он дал ей возможность выбора, а этого не следовало делать. Это он выбрал ее для дела, а уж никак не наоборот!

Как утопающий за соломинку, она моментально схватилась за его оговорку и спросила тихо-тихо, не поднимая глаз:

– А ты думаешь, что у… нас есть выход? Ну… какой-то еще? Другой?

Он тут же вышел из себя.

– Мика, я сто раз говорил, что выход у тебя, – он приналег на это слово, – только один. Или собираешься в «Матросскую Тишину»?

– Я никуда не собираюсь, просто мне… – она вытащила сигарету и прикурила нервным быстрым движением, – просто мне очень страшно, Валечка. Так страшно…

Зачем, черт побери, он спрашивал, когда надо приказывать?

Он молчал, и она снова заговорила. Сигарета мелко дрожала в тонких пальцах, белым колючим светом сверкнул бриллиант кольца, и запах, боже мой, запах!..

Канифоль. Опять канифоль.

– Валечка, я так боюсь! Я сама не знала, как боюсь, и только теперь поняла. А ночью мне сон приснился, ужасный, гадкий! Я проснулась вся в слезах и до утра просидела, не могла уснуть…

– Не хочешь, – перебил он. – Не надо. Все отменяется. И мы закрываем тему.

Вот это было стопроцентное попадание.

– Нет! – вскрикнула она горячим шепотом. – Нет. Как же можно… отменить?

– Ну так. Если ты не хочешь.

– Я хочу. Но не могу.

– Мика!..

– Да-да, – согласилась она быстро. – Да, конечно. Я возьму себя в руки. Сейчас. Сейчас…

Павел Каплевич за соседним столом радостно захохотал и вольготно положил ногу на ногу. Ах, как Мика завидовала ему, и его спутнице, и его понятным и, должно быть, легким и приятным делам!

Валентин Певцов – Валечка – с другого края стола пристально следил за ней, и ничего она не могла понять по его взгляду. А о том, как именно следует читать мысли, глянцевые журналы не писали!

– Валя, я на все согласна, только ты… пожалуйста, приезжай вечером ко мне. Очень страшно одной. Мне все время кажется, что… что за мной следят.

– Кто? – спросил он насмешливо. – Кто за тобой следит?!

– Валя, не смейся надо мной!

Хрупкие пальчики оставляли на стекле с морковным фрешем влажные, мутные отпечатки, и внезапно отчетливая мысль пришла ему в голову.

У него в портфеле была целлулоидная папка с какими-то ничего не значащими бумажками.

Он расстегнул портфель и достал папку, а уж предлоги он всегда изобретал виртуозно.

– Мика, посмотри, пожалуйста, эти бумаги как-то связаны с Николаем Петровичем? Или мне показалось?

От загадочности того, что ему что-то такое «показалось», ей стало совсем нехорошо, и она схватила папку обеими руками. Схватила, ощупала со всех сторон, словно специально.

– А где ты их взял? А? Что-то все-таки случилось, да, Валя?!

– Да ничего не случилось. Ты… посмотри, посмотри.

Документы ничего не значили, какие-то глупые финансовые ведомости, переданные ему секретаршей, – самая большая выплата семьсот три рубля восемнадцать копеек! – но Мика выхватила их из папки, лихорадочно пробежала глазами, приостановилась и заставила себя читать внимательно.

Конечно, ничего такого она оттуда не вычитала.

– Нет, – сказала она несколько растерянно и подняла на него глаза, – нет, это не имеет никакого отношения… А почему тебе показалось?..

Ух, как она ему надоела! С ее подозрениями, страхами, постоянным волнением. Он не стал бы связываться с ней, если бы у него был выбор.

Но выбора не было.

Он аккуратно собрал листочки, сунул их обратно в папку, держа ее двумя пальцами и не опасаясь никаких подозрений со стороны Мики, а папку кинул в портфель и сказал холодно:

– Ты должна сделать это завтра или послезавтра. Я все приготовлю, а ты сделаешь. Потом я улечу, и мы встретимся только в Германии. Я надеюсь, что ты не напортачишь.

– Я постараюсь.

– Я позвоню тебе, а сейчас мне надо уходить. Я в Воротниковский.

Это было словно из какого-то кино – он поднялся, снял с вешалки куртку, кивнул ей и пошел по проходу в сторону двери, а она с ужасом смотрела ему вслед.

– Девушки, что здесь такое?

– Варвара Алексеевна, у нас ЧП!

– Господи, что случилось?!

– Да вот этот вломился, а мы не знаем, что теперь делать!

– Как что делать? Милицию вызывайте, срочно!

– Да не надо никакую милицию, мне кровь нужно смыть, и все! Делов-то!..

– Ай, не подходите ко мне!

– Милиция, милиция!..

– Помогите ему кто-нибудь, смотрите, как сильно течет!

– Нина, Нина! Где Нина?! Нина, сюда, и захвати тряпку!

– Петя! Беги к двери и кричи «пожар»! Громко-громко!

– Зачем?

– Еще пожара нам не хватает!

– А что? Пахнет дымом, кажись?

Анфиса Коржикова, хладнокровно копавшаяся в своем ящике, распрямилась, бедром захлопнула его и выскочила из-за стойки:

– Быстро приложите. Вот этой стороной. Ну!

– Ай, щиплется!

– Ничего не щиплется, это перекись.

– Господи помилуй, да что нам с ним делать?

– Ничего страшного, Варвара Алексеевна!

– Да ничего мне не надо, сестренка. Мне бы вот… кровищу смыть, и я… поеду.

Заведующая, которую он назвал «сестренкой», вдруг усмехнулась и поправила на переносице очки, поверх которых смотрела. Уборщица Нина, разинув рот, глазела на них, с ее белой тряпки капала на пол вода. Гениальный Петя опять засунул палец в нос и кричать «пожар!», кажется, пока не собирался. Мать, подталкивая его в спину, шустро продвигалась к двери.

Залитый кровью мужик морщился и шипел, прижимая марлю к щеке, а потом вдруг шагнул и сел прямо на чистую скамеечку, под фикус. Этими скамеечками «для больных» аптека № 5 особенно гордилась.

– Мне бы посидеть малость, – прохрипел он преступным голосом. – Я посижу и того… пойду.

Анфиса посмотрела на заведующую, а та на Анфису.

– В милицию его сдать, – пробормотала из-за Натальиного плеча какая-то бабка, – ишь, расселся!..

– Из-за них, сволочей, всю страну под откос пустили! – поддержал ее гражданин в шляпе и посмотрел воинственно. – Хоть бы передохли все!

– Так, – решительно пресекла прения заведующая, – Анфиса, проводи его на кухню и… займись с ним. Только… одного не оставляй.

– Да я не вор!

– Откуда мы знаем?!

– Варвара Алексеевна, как же можно… внутрь? У нас там препараты дорогостоящие, деньги, наркотики… – Это, конечно, Лида влезла.

– Анфиса, на кухню проводи его! Пусть посидит, там и умыться можно. Девочки, стерильное полотенце принесите туда! И я думаю, что надо все-таки вызвать милицию.

– Да не надо милицию, это я сам, сам того…

– Поскользнулся, упал, очнулся – гипс? – Анфиса за локоть потянула его со скамеечки.

Он поднялся, и все шарахнулись в разные стороны, а бабка даже перекрестилась, как будто сегодня в Воротниковском, почти на Садовом кольце, повстречалась с сатаной!..

– Вот вам смешно, барышня, а я и вправду того… упал.

Придерживая его за локоть, похожий на медвежий окорок, очень горячий и влажный под тонкой тканью рубахи, Анфиса повела его за собой, во внутреннее помещение. Он послушно пошел, придерживая рукой марлевую подушку на щеке.

Вся аптека провожала их глазами.

В кухне – на двери плакат с рюмкой и куриной ногой! – он плюхнулся на стул, прислонился затылком к чистому кафелю и выдохнул с присвистом.

Поглядывая на него, Анфиса достала из морозильника лед, проворно завернула его в очередной кусок марли и сунула раненому в ладонь.

– А?

– Приложите.

Он посмотрел с сомнением. Лед под марлей был жестким и холодным.

– Приложите, приложите, это же лед, ничего такого!

Очень осторожно, морщась и с опаской поглядывая на ком марли, он приложил компресс к щеке и виску.

– Е-мое! – Холодная повязка обожгла кожу, он дернул головой и стукнулся об угол полки. Как-то боком стукнулся, сильно и, кажется, очень болезненно. Даже Анфисе вдруг стало больно в виске.

– Вы что, не видите, что здесь полка?!

– Нет. Не вижу. Я вообще в последнее время как-то не очень… вижу.

– Дайте я подержу! Отпустите!

Она решительно перехватила у него марлю, прижала, а другой рукой крепко обхватила его затылок – чтобы не дергался.

Он почти перестал дышать и только косился из-за марли на ее запястье.

– Вам нужно бросить пить.

– Да не пью я!..

– Быть такого не может.

– Да ладно!..

– Не «да ладно», а бросить! Если вы ничего не видите, значит, дело зашло далеко.

– Девушка! Вот клянусь вам чем угодно, не пью я! Здоровьем поклянусь, хотите? Или дыхну! Хотите, дыхну?!..

– Боже сохрани!

– Вот ей-богу не пью!

– Значит, вы на трезвую голову деретесь. Нехорошо. Вы же не маленький.

– Девушка! Вот те крест, не дерусь я! Я просто чего-то… того… этого… как-то не так стало, как раньше было… Раньше-то, когда служил, так медкомиссии каждый год, и там ничего такого… Никогда. А теперь какие медкомиссии, и некогда мне, а в тот раз я вообще ничего не понял, как оно вышло!..

– Стоп, – прервала Анфиса совершенно хладнокровно. – Я ничего не понимаю. Ни слова. О чем вы говорите? Кто вас ударил? Или вы и этого не помните?

– Да никто, блин, не ударял меня! Извиняюсь. Я б тому ударил, кто меня!..

– А тогда почему у вас щека разорвана? Вон смотрите! – Она осторожно отняла от его лица марлю. Он перестал косить и моргнул, преданно таращась на нее. – Даже края у раны рваные. Сейчас кровь остановится, и надо будет чем-нибудь залить.

– Ой, девушка, миленькая, не надо лить, а? Я этого еще с детства не выношу, когда мать зеленкой… того. Не надо, а?

– Вам бы рубашку переодеть. Вся в крови. Вас в милицию заберут на Садовом кольце.

– Не заберут, я тут близко работаю, мне бы только до машины, а там…

– А где ваша машина?

– А черт ее… там где-то… справа. Нет, слева вроде.

Вот тут Анфиса начала всерьез подозревать, что он психопат.

Это не добавило ей оптимизма.

Она кинула в раковину окровавленный тампон и приложила следующий. Кровь еще сочилась.

– А вы… не помните?

– Да говорю же, с головой у меня что-то.

– В каком… смысле?

– Не, не в смысле! В глазах часто в последнее время темнеет чего-то, и я уж больше ничего… Вот сегодня за сигаретами вышел, два шага шагнул, и как будто ночь наступила, бац, и все, и не помню ничего. А потом очухался мордой в заборе каком-то, и щека… того.

– И вы точно не пьете?

– Девушка! У меня организм не принимает. Я последний раз портвейн пил двадцать лет назад, в школе еще! Попробовать хотел, так еле-еле… того…

– Чего?

– Так еле-еле откачали в этой… в реанимации.

– Вам надо к врачу, уважаемый.

Как только она упомянула врача, он моментально перепугался, и она поняла это. Видимо, как все молодые мужчины, он до смерти боялся медицины вообще и любых врачей в частности.

– У нас в соседнем переулке отличная поликлиника. Я могу дать вам телефон главврача. Он к нам часто приходит. – Анфисе очень хотелось сбыть его с рук куда угодно, хоть бы в соседнюю поликлинику! – Обязательно сделайте рентген. Если вы подвержены обморокам, это может быть симптомом сосудистого или мозгового заболевания.

– Да не, не подвержен я!

– Вот его карточка. Позвоните и запишитесь.

– Да говорю, не подвержен я!

– Только звонить надо сначала в регистратуру.

– А может, того? Само пройдет?

– Но не проходит же! Вы же сказали: часто темнеет в глазах. В следующий раз, когда вы так упадете… мордой в забор, – она намочила марлю дистиллированной водой из большой стеклянной бутыли и оценивающе посмотрела на его разорванную щеку, – вас ограбят или… еще что-нибудь похуже.

– Да чего хуже-то?!

– Убьют, – выговорила она хладнокровно. – Сходите к врачу.

Он вздохнул и спрятал карточку в нагрудный карман испорченной рубахи.

– Умойтесь, только осторожно, иначе все опять закровоточит. Давайте я вам помогу.

Он поднялся – Анфиса придерживала рукой угол полки, чтобы ненароком опять не треснулся! – шагнул и нагнулся над раковиной. Он умывался и смотрел в зеркало – изучал не столько себя, сколько Анфису за плечом, которая деловито прибиралась на столе, собирала бинты и пузырьки с перекисью и зеленкой.

Она чувствовала его взгляд, но позволила себя рассмотреть.

У него были умные и быстрые глаза.

– А как вас звать, девушка? Вы же меня… того… почти что от смерти спасли, а я… того… не знаю, как вас звать.

– Меня зовут Анфиса.

– А меня Илья. Решетников Илья. У меня… бизнес.

Она хмыкнула, не в силах удержаться.

Вот зачем он сказал, что у него бизнес?! Затем, что мужик без бизнеса – все равно что мужик без штанов – почти что и не мужчина?! Она видит его в первый и последний раз в жизни – бог даст! – какое ей может быть дело до того, бизнес у него или нет?!

Доблестный рыцарь, сэр Квентин, убивший в последнем крестовом походе трех сарацинов, поскакал к пределам Паннонии, чтобы убить турка, а потом еще в Каледонию, чтобы заколоть там каледонца, что свидетельствует о бесконечной доблести сэра Квентина!

Бизнес у него, надо же!..

– А если мне медицина лекарств каких-нибудь пропишет, я, девушка, к вам приду. То есть, Алина.

– Анфиса.

– Извиняюсь.

– Ничего страшного. – Господи, хоть бы ушел уже!

Последовала некоторая пауза, словно он позабыл, о чем говорил.

– Договорились, да, девушка?

– Договорились, – согласилась она любезно и настежь открыла дверь в коридор, что означало – прошу вас, или, по-простому, проваливай!

Он протиснулся мимо нее, косясь и пятерней закрывая испачканную рубаху, чтобы не задеть ее крахмальный белоснежный халат – вежливый и культурный мужчина!

Анфиса повела его к двери, забежала вперед и распахнула перед ним дверь в торговый зал. Все замерло, как в плохом кино, пока они медленно-медленно шли через зал, пока он медленно поворачивался к ней, кивал ей сверху вниз и брался за ручку двери. На крыльце он застегнул пиджак, долго шарил в нагрудном кармане, искал что-то. Не нашел, тяжело сошел со ступенек и пропал из виду.

Плохое кино кончилось.

Анфиса повернулась и оказалась нос к носу с Лидой и Таней Тимофеевой.

– Вы чего, девочки?

– Надо было милицию вызвать, – заявила Лида и взглянула на Таню, ища поддержки. – Мало ли кто это! Может, бандит!

– Не похож он на бандита.

– А ты почем знаешь? – язвительно осведомилась Лида. – Или ты с ними на короткой ноге?

Таня вздохнула:

– Господи, чего только не увидишь на нашей работе. Сериал прям.

– Это точно.

– А кто его так?

– Да говорит, что никто. Говорит, что упал.

– Откуда он упал?!

– Да я не знаю, Танюш. Странный он какой-то…

– Говорила, милицию надо позвать!

– Да ладно тебе, Лидка!

– А что такого? И заведующая предлагала…

Тут Анфиса вдруг вспылила:

– А тебе самое главное, что заведующая сказала, да?

Лида смерила ее долгим взглядом прекрасных карих глаз и ответствовала жестко:

– А что нам, простым, делать? Нам только к начальству поближе держаться. Мы-то ведь не Ковалевы, не Ларионовы, да и не Коржиковы даже…

Углубляться в эту тему Анфисе решительно не хотелось, и Лидина осведомленность ее страшила. Она пожала Тане Тимофеевой локоть и пошла на свое место.

– Проводила? – спросила из-за своего стола Наталья.

– Проводила. И телефон дала Соломона Израилевича. Чтоб он проконсультировался. А то что-то странное. Говорит, в глазах темнеет, и он падает.

– Больной, может?

– Может, и больной.

– Жалко, – вдруг сказала Наталья. – Симпатичный, я его видела несколько раз тут недалеко с очень красивой женщиной, прямо как с обложки журнала.

С Анфисиной точки зрения, он был вовсе не симпатичный – наголо бритый, здоровый, ушастый, да еще с разорванной щекой!

Под окнами в сторону Садового кольца проползла черная иномарка представительского класса, и Анфиса почему-то твердо решила, что это машина сэра Квентина, давеча заколовшего каледонца.

На крылечко поднимался программист Славик, из-за которого утром было столько шума, и помахал Анфисе рукой.

Она помахала в ответ и прищурилась, потому что солнце вдруг полоснуло прямо по зрачкам.

Одно из окон особнячка напротив было вымыто до блеска и сверкало на солнце.

Анфиса протерла глаза и посмотрела еще раз.

Ни разу за все время своей службы в аптеке она не видела в этом особнячке вымытых окон!..

Машинка фыркнула, как будто мотнула башкой, переступила копытцами и рванулась из-под светофора вперед. Анфиса взглянула в зеркало заднего вида, улыбнулась оставшимся позади соперникам, перестроилась в левый ряд и прибавила скорость.

Она любила ездить быстро и никогда не отказывала себе в этом удовольствии. Бабушка Марфа Васильевна, которую она то и дело возила «в город» на старой машине – попить кофейку и прикупить новые туфли или брюки, – оценив внучкину езду, купила ей новую.

– Я слишком стара, – заявила она безмятежно, – чтобы мне еще за тебя волноваться, когда ты в этом корыте колупаешься! И что такое? Я что, не имею права подарить тебе машину?!

Анфиса даже не стала ломаться и делать вид, что ни за что не примет подарок.

Машинка – английская, добротная, похожая на картинку 30-х годов – показалась ей верхом элегантности и лукавства. Несмотря на консервативную и сдержанную внешность, она оказалась приемистой и быстроходной, и Анфисе доставляло прямо-таки чувственное удовольствие на ней ездить.

Даже приемник был соответствующий – как будто ламповый, с зеленой стрелкой за чуть мутноватым стеклом панели, с латунными ручками. Потом оказалось, что его Марфа Васильевна заказывала отдельно, высмотрев по каталогу.

Вот какая у нее бабушка!

Анфиса притормозила и повернула направо.

Дорога шла сначала через поле – и тут ее Анфиса не очень любила, а сразу за перелеском начинала любить очень сильно. Двухрядная ухоженная шоссейка ныряла сначала в рощицу, где были перепутаны березы и елки, потом сваливалась к речке, от которой весной и осенью по вечерам поднимался густой белый туман, а потом выбегала в поля и холмы – до самого горизонта. Весной, когда снег сходил с вершин холмов, здесь было как-то особенно просторно и чисто и пахло талой водой, прошлогодней травой и землей, а островки темного ноздреватого снега еще лежали в низинах, проткнутые ломкими стрелами черной травы. Иногда Анфисе удавалось увидеть зайца. Зимой он был белый, а весной и осенью облезлый, серо-болотный, и Анфиса его очень жалела – небось холодно ему, и страшно, и нужно бежать, чтобы не пристрелили от нечего делать охотники, чтобы лисица не догнала. В этих местах всегда водились лисицы. Бабушка видела, и Юра видел, а Анфисе не довелось.

Она выключила приемник, распевавший про французскую любовь хриплым голосом Эдит Пиаф, и опустила стекло. Воздух был холодный и острый, колол глаза и легкие. Анфиса открыла рот и подышала немного – от холода сразу заломило зубы и лоб, зато все дурацкие мысли, разложенные было по полочкам и обдуманные со всех сторон, заледенели, покачались-покачались на своих полках, покатились и разбились вдребезги.