Текст книги "Детектив на пороге весны"

Белые в расписной мисочке наверняка были те, летние, и Анфиса вдруг успокоилась немного.

Марфа Васильевна посмотрела на нее, вздернула брови и усмехнулась. У нынешних молодых все написано на лице.

– Итак, что мы должны обсудить прежде всего? – спросила она, достала из портсигара свою вечную сигарету и закурила. Все помалкивали. – Я так полагаю, что загадочную смерть нашего соседа, в первую очередь.

– А я полагаю, что нам надо прежде всего обсудить вопрос вашей с Клавой безопасности, – перебила Анфиса, отлично понимая, что как раз этот вопрос бабушка обсуждать ни за что не станет. – Вам нужно переехать в городскую квартиру.

– Полно вздор молоть! Я не живу в этой квартире сорок лет и сейчас жить не стану.

– Бабушка, здесь может быть опасно!

– Не опасней, чем в твоей дурацкой квартире!

– Бабушка!

– Анфиса, девочка, что это ты выдумала, право слово!.. – Клавдия, которая вечно спорила с бабушкой, кажется, на этот раз была целиком и полностью на ее стороне и слегка из-за этого недоумевала. – Куда же мы поедем?!

– А вдруг у нас маньяк?! Вот и Юра говорит, что это может быть маньяк. Да, Юра?

– Собственно, я ничего такого…

Анфиса упиралась только из упрямства. Оно у них передавалось по женской линии. Так сказать, наследственное упрямство.

Пришел кот Архип, оценил серьезность обстановки, и не стал бухаться на бок, и в кресле не стал разваливаться, а уселся настороженно прямо в центре ковра и бубликом сложил хвост. Уши поставил топориком и прижмурил глаза – делал вид, что ему неинтересно.

– Давайте лучше про другое поговорим, – предложила бабушка и затянулась. – А именно, про Кентервилльское привидение. Петра Мартыновича в последнее время кто-то пугал. Кто и зачем мог его пугать? У кого какие предположения?

Предположений не поступило, и бабушка продолжала:

– Его дом почти ничего не стоит.

– Смотря что имеется в виду! – подала голос Анфиса. – Тысяч тридцать-то наверняка!

– Если с участком, – добавил Юра. Он неторопливо мешал ложкой в чашке – полное спокойствие и невозмутимость, как и полагается джентльмену в дамском обществе.

– Ну, с участком.

– Убивают и за меньшее, – неторопливо продолжал Юра.

– Господи Иисусе, вечный покой, – пробормотала Клавдия, перекрестилась и утерла глаз клетчатым носовым платком, – живая душа…

– А почему мы все так уверены, что его убили? – спросила Анфиса громко. Нельзя позволять Клавдии разойтись как следует, это могло кончиться плохо.

– Во-первых, диванная подушка. Тебе Юра говорил об этом?

– Говорил, но это не самое…

– Во-вторых, когда мы приехали утром, дверь была открыта.

– Ну и что?

– Моя дорогая, я, конечно, стара и слаба, но все же не в полном маразме! Человек, напуганный кем-то или чем-то, ложится спать, забывает запереть входную дверь и ночью умирает во сне?! Это что такое? Я тебе скажу, что это такое!

– Что же?

– Это нонсенс! – торжественно произнесла бабушка. – Полный нонсенс и больше ничего! Если он так боялся, что накануне был не в себе, почему дверь-то не запер?! Он должен был ее на три замка запереть, да еще на щеколду, да еще шкапиком подпереть! А он – здрасти-пожалуйста – при открытой двери разлегся!

– Да, – задумчиво сказала Анфиса. – Это точно.

– И не только дверь, – сказал Юра негромко. – Еще кое-что.

Все повернулись к нему, он быстро взглянул на них и опять стал помешивать в чашке чай.

– У Петра Мартыновича на правой руке был воск.

– Что?!

– Воск. Капельки воска. Как будто капало со свечи. Вы… не заметили, Марфа Васильна?

Бабушка с размаху потушила в пепельнице сигарету:

– А и правда, пресвятой Панкратий! Был у него на руке воск! Был! Я еще подумала, бородавки у него, что ли?!

– Бабушка, что еще за Панкратий?! Откуда ты его взяла?!

Бабушка отмахнулась. Она любила выражаться чуть более витиевато, чем все обыкновенные люди!

– Значит, он куда-то ходил со свечой, но при осмотре места происшествия никакой свечи обнаружено не было!

Зря он сказал про «осмотр места происшествия»! Как-то само получилось, и он не успел проконтролировать себя. Очень привычное, ладное, всегдашнее выражение, удобное, как кобура с пистолетом под мышкой!

Сколько лет он не произносил его – и тут на тебе!.. Осмотр места происшествия!

Анфиса и старая хозяйка заметили, конечно. Он понял, потому что Анфиса быстро взглянула на свою бабку, а та как-то краем брови дала ей понять, что спрашивать ни о чем не нужно, не время!

Но насколько бывший мент Юрий Латышев знал Анфису Коржикову, она непременно спросит. Обязательно.

Отвечать ему не хотелось. Нечего было отвечать.

– Свечи действительно не было. И свет вчера не отключали.

– На том участке генератор есть, – машинально сказал Юра, все еще раздумывая о том, как он станет объясняться с Анфисой.

– Откуда вы знаете?!

Да. На самом деле. Откуда он знает?!

– А он ломался пару раз, и сосед просил меня посмотреть. Я чинил.

– Экий вы конспиратор, – пробормотала бабушка, – мне так ни разу и не сказал…

– Вы же его недолюбливали, Марфа Васильевна. Стали бы ругаться, зачем я во вражеский лагерь хожу.

Анфиса подумала некоторое время.

– А… как вы на участок попадали, Юра? Неужели вдоль забора обходили?!

Конечно, он не обходил вдоль забора. Она молодец, девчонка!.. Толковая.

Эта мысль доставила ему удовольствие.

– Там лазейка есть, Анфиса. Даже не лазейка, а старая калитка. За погребом.

– За новым или за старым? – уточнила Марфа Васильевна.

«Новый» погреб построили «недавно», лет пятьдесят назад, а старый стоял уже давно, года с девятисотого.

– За старым. Там когда-то сквозной проход был, и, когда заборы меняли, калитку оставили.

– Хотелось бы мне знать, зачем, – пробормотала бабушка, которая всегда подозревала, что через любую лазейку на ее участок непременно полезут злоумышленники.

– Может, как раз на такой случай.

– То есть теоретически, – подхватила Анфиса, – убийца мог проникнуть на участок Петра Мартыновича с нашей стороны?

– Да с его собственной стороны в сто раз удобней, – нетерпеливо сказала бабушка, – что там к нему проникать-то, когда забора путевого нет как нет! Одни дыры. В заборе дыры, зато парников развел!..

Но Анфиса совсем не это имела в виду.

Юра знал, где калитка, соединяющая участки. Юра знал в саду каждое дерево и каждый куст. Юра видел в темноте, как кот Архип, а может, даже и лучше.

Юра сказал – осмотр места происшествия!

– Нет, – снова начала бабушка после непродолжительного молчания, – мы думаем не с той стороны. Что мы вообще знаем про Петра Мартыновича? Кроме того, что он совал мне под нос свое гуано?

Вся компания призадумалась. Архип сдержанно зевнул.

– Я знаю, что он живет тут с тех пор, как купил участок, – продолжала бабушка. – А до этого вроде бы в аксаковской школе преподавал… вы не помните, что он преподавал, Клавдия Фемистоклюсовна?

– Вроде историю, Марфа Васильна!

– Так и есть. Историю. Пенсионер уже несколько лет. Была сестра, мать, я смутно их помню. Остались племянники, Геннадий Геннадьевич и Владимир Геннадьевич. Всю жизнь живут в Москве и ничего собой не представляют. Приезжали редко, не каждый год. Ни про каких других родственников я ничего не слыхала. А вы, Клавдия Фемистоклюсовна?

– Так и я ничего, Марфа Васильна!

– Значит, можно считать, что их нет. Похоже, дело не в родственниках.

– Что-то должно было случиться накануне, – вдруг сказал Юра. – Совсем недавно. Только что?

– Почему вы думаете, что накануне, Юра?

– Потому что его жизнь никак не менялась с годами. – Он достал из кармана сигареты, но закуривать не стал, тихонько положил пачку на стол рядом с собой. Бабушка покосилась на пачку. – А это самое привидение, которое его пугало, появилось совсем недавно, три или четыре дня назад. Незадолго до этого что-то должно было произойти. Что-то такое, что вызвало появление этого призрака, так сказать.

– Ну, мы вряд ли сейчас сможем это установить, – заметила Анфиса. – Мы его совсем не знали.

– Пионеры к нему ходили, – вставила Клавдия и деликатно высморкалась в свой грандиозный платок, – он их учил, что ли! Я сколько раз видала – идут!..

– Какие сейчас пионеры, Клава?!

– Да откуда мне знать?! Ребята какие-то из Аксакова! Идут себе и идут. Прошлой осенью меня увидели и давай кричать, – а я яблоки только собрала! – бабка, мол, угости яблочком! Ну, я и дала. А что, думаю, не дать? Не дам, думаю, так они еще, черти, сами за ними полезут! Ну, они набрали яблок в эти рюкзаки свои страшенные и дальше пошли. К нему, видно.

– Юра, – распорядилась Анфиса, – нужно выяснить, какие именно пионеры приходили к Петру Мартыновичу и зачем! Наверное, для этого вам придется съездить в школу.

Юра кивнул, как бы признавая за ней право распоряжаться.

– А дверь? – задумчиво спросила Марфа Васильевна сама у себя. – Дверь почему была открыта? Кого он мог впустить и когда? И почему на ночь глядя? Или он впустил днем?

– Нет, не получается, – тоже задумчиво сказал Юра, – если днем, то как он оказался в постели? Да еще в пижаме?! Вряд ли он пустил кого-то на ночлег. Как правило, у него никого никогда не бывало, если мы… не ошибаемся. Если он, допустим, встал и открыл дверь, то вряд ли его удалось бы так просто задушить. Если человек не спит, он должен сопротивляться, когда его душат, правильно я понимаю?

– Ну, если только он не мечтает, чтобы его задушили, – невозмутимо заявила Марфа Васильевна. – Клавдия Фемистоклюсовна, поставили бы вы чаю, право слово! Самовар совсем холодный!

– Конечно, поставлю. Господи, и печенье! Я же печенье испекла! Что ж вы молчите, Марфа Васильна, если вы этим печеньем всю плешь мне проели, когда я пекла-то! Вредно для фигуры, потолстеем! Подождите, подождите, ребята, не пейте холодный и без печенья!..

Она подхватила самовар и, громко топая, умчалась на кухню.

Бабушка вытащила из портсигара следующую сигарету.

Анфиса соображала.

– Юра, а во сколько вы вчера выпустили Грега?

Грег – московская сторожевая со слоновьими лапами и медвежьей башкой – содержался в вольере на той стороне сада, которая была обращена к реке. Выпускать его днем было опасно и незачем, потому что, при всем своем дивном добродушии и повышенной пушистости, он готов был кого угодно на участок пустить, но уж точно никого не выпускал, пока Юра ему не приказывал выпустить.

Однажды, вернувшись из Москвы, он застал на усадьбе небольшую обезумевшую толпу совершенно разных людей. Возглавлял ее Иван Иванович Калитин, заскочивший на полчаса и застрявший до позднего вечера. Почтальонша Курочкина, принесшая с почты кипу журналов, подозрительный тип в холщовых брючках, который притащился вместе с почтальоншей и был пущен на участок по недосмотру Клавдии Фемистоклюсовны. Тип утверждал, что он агитатор кандидата в депутаты Елкина. И непосредственно сам кандидат Елкин, который родства с подозрительным типом не признавал, а к бабушке заехал с нижайшей просьбой выступить перед ветеранами в его пользу. При этом охрана кандидата маялась снаружи и изнемогала от бессилия. Они то пытались подозвать невозмутимого Грега к забору – а он не шел, конечно, – то заглядывали в щели, которых не было, а один даже пистолет достал – как видно, в ажитации находился.

Юра попросил Грега всех выпустить, и они моментально выскочили и рассеялись по полю и по своим машинам, у кого они были.

У бабушки «от толпы» под вечер сделались мигрень и слабость, даже могучая но-шпа помогла не сразу, и с тех пор Юра выпускал собаку, только когда твердо знал, что никто уже не нагрянет, зато сам он точно остается на участке.

– Как всегда. После часа, наверное. Я вышел покурить и выпустил его.

– А Петр Мартынович когда умер? Никто не говорил, врачи или милиция?

– Говорили, конечно. Часов около трех утра.

– То есть Грег уже был спущен.

– Конечно. А какое это имеет значение?

С точки зрения Анфисы, это имело очень большое значение.

Значит, так. Капли воска на руке покойного соседа, в доме никаких свечей, и свет вчера не отключали.

Собаку выпустили около часа, а убийство произошло в районе трех. Дверь оказалась открытой, и никаких следов взлома или борьбы.

Убийца был или свой в доску, да еще такой, которого напуганный старик легко оставил ночевать, или у преступника были ключи.

Или – третий вариант, самый невероятный! – он вошел не в дверь.

Он вошел не в дверь, зато именно в дверь вышел.

– Бабушка, – сказала Анфиса, – мне нужно туда сходить. К Петру Мартыновичу. Завтра будет уже поздно, потому что могут нагрянуть какие-нибудь родственники, а мне надо все осмотреть до них.

– Дорогая моя, это ужасные глупости.

– Это не глупости. Нужно действовать по горячим следам.

– Нужно в милицию звонить! – крикнула из кухни Клавдия. – А не таскаться по чужим домам, приключений искать!

– Юра, мы можем туда сходить? Только прямо сейчас. Не завтра!

– Конечно, почему нет? Там, правда, все заперто, но я думаю, что мы сумеем это обойти.

Если он сумеет обойти запертые двери сейчас, стремительно подумала Анфиса, почему он не мог обойти их вчера ночью? Или позавчера, когда по дому Петра Мартыновича разгуливало привидение?

Может, сосед был подпольный миллионер Корейко, а Юра Латышев – его законный сын?!

– Юра, что за глупости?! Куда вы ее тащите?! Марфа Васильна, ну скажите вы им! Глупости какие!

– Анфиса, Клавдия Фемистоклюсовна совершенно права.

– Бабушка, – прикрикнула Анфиса, – если нам не удастся ничего выяснить, тебе придется уехать в город, поняла? Я от тебя не отстану, ты меня знаешь!

– Тогда расскажи мне, что ты придумала.

– Я пока ничего не придумала, мне надо все проверить.

– Юра, вы уверены, что это не опасно?

– Да что такое вы выдумали, Марфа Васильна?! Куда вы ее провожаете, а? Я ни за что не пущу, на пороге лягу и не пущу, пусть силой меня оттаскивают, пусть мне хуже будет…

– Клавдия Фемистоклюсовна, успокойтесь. Что еще за симфонии, право слово!..

– Да потому что ребенка хотите угробить, вот и симфонии!

– Клавдия Фемистоклюсовна, не волнуйтесь, – вмешался Юра, – сегодня там не опасней, чем у нас на участке. Я говорю совершенно точно.

Он понятия не имел, что именно Анфиса Коржикова собирается там проверять, но пойти с ней в пустой дом «с убийством» означало некое романтическое приключение, а ему вдруг очень захотелось… приключения.

У него не было никаких приключений – романтических и не романтических! – уже много лет, а Анфиса словно создана специально для них. Кроме того, она ему очень нравилась.

Он понял, что она ему нравится, уже давно, но сегодня, когда она сидела в машине, а он стоял, наклонившись к окну, и ее руки в перчатках были очень близко, можно потрогать, а на лице – отчаяние, Анфиса вдруг показалась ему… своей. Такой своей, что он чуть было не погладил ее по голове.

Какие немыслимые глупости.

Как назывался фильм, который он смотрел однажды вечером, лежа на диване в «домике охранника» и потягивая скверное пиво?

«Сестра его дворецкого», кажется?

Этот фильм называется «Внучка его хозяйки», и лучше его никогда не смотреть.

Никакое пиво не поможет.

Но именно потому, что делать этого не следует, он точно знал, что непременно это сделает. Пойдет с ней в засаду, и станет слушать ее логические рассуждения, и рассеивать ее страхи, и вместе с ней «расследовать убийство», выслеживать «кошмарного преступника», как выразилась бы Клавдия Фемистоклюсовна.

Он не очень хорошо пока понимал, что именно она придумала и при чем тут собака Грег – а должен был бы понимать! – но дух и желание приключения были главнее всех доводов рассудка.

Бывший мент Юра Латышев никогда не верил в то, что «чудеса существуют на свете». В «волшебство лунной ночи за окнами» ему тоже верилось не особенно, как-то никогда у него не складывалось ни с каким таким волшебством. Всегда все было наоборот – прозаично и просто, очень приземленно.

Скорее он верил в «обратное» волшебство, не имеющее ничего общего с «прямым». В этом «обратном» все было ясно и просто – когда ему нравилась медемуазель, он предпринимал все, что следует в таких случаях. Букетик, кафешка, кино. Ну еще раз букетик, кино, кафешка. После этого все становилось ясно – будет «продолжение» или не будет.

«Продолжение» всегда состояло в одном и том же: чужой диван, чужое белье, запах, тоже чужой. Некие совместные усилия, чтобы отведенное на «утехи» время не пропало даром. Чаще всего оно все-таки пропадало, поэтому и связи все были как будто одна-единственная связь – серость морока, секс кое-как, ни шатко ни валко, и ни какого волшебства.

Ни прямого. Ни обратного.

– Все-таки я предпочла бы, чтобы ты мне сказала, что именно ты собираешься там искать, – сухо отчеканила Марфа Васильевна. – В конце концов, на самом деле мы ничего не знаем про нашего соседа, и что бы ты там ни нашла, это не может служить уликой. Если, конечно, – и тут она посмотрела на Юру и Анфису очень строго, – никто из вас тайно не навещал его или не был свидетелем преступления.

Они поклялись, что не были, и Анфиса помчалась в свою комнату переодеваться, а Юра вышел на крыльцо, спиной чувствуя взгляд домработницы. Надо будет потом проверить, не образовалась ли в свитере дыра. Вполне могла образоваться.

Он постоял, глядя в стремительно темнеющее небо, на котором по-весеннему четко проступали черные ветви деревьев. Дверь позади него скрипнула, и на пороге показался Архип. Он вышел, огляделся, подергал боком – только кошки умеют так дергать боком, что становится совершенно ясно: ожидания не оправдались, и картина, открывшаяся взору, вовсе не та, которая должна была открыться, – неслышно прошел вперед и стал рядом с Юрой.

– Ну что? – спросил Юра негромко. – Прогуляешься?

Архип еще подергал боком и сказал, что подумает, пожалуй.

– Думай быстрей. Если не хочешь прогуливаться вместе с Грегом.

Архип подумал и сказал, что, пожалуй, не хочет. То есть, добавил он, конечно, никто не боится этого дурацкого Грега, но гулять с ним вместе радости мало.

– Тогда давай.

Архип никогда не «давал», когда говорили «давай», поэтому демонстративно уселся на верхнюю ступеньку и еще лапочками переступил, устраиваясь.

Юра вздохнул и закурил. Ну вот. Даже коты его не слушаются.

Хрустнула ветка, и Архип моментально поставил уши топориком, а Юра повернулся в ту сторону, где хрустнуло.

Никого там не было и быть не могло – он знал это совершенно точно, – но холодное чувство незащищенности вдруг окатило его с головы до ног, как из ведра.

Безобидного пожилого мужика, жившего по соседству, хладнокровно убили.

Несколько дней назад на опушке Клавдия повстречалась с утопленником.

Анфиса видела кого-то в саду.

Ветка хрустнула в ту минуту, когда он вышел на крыльцо, словно кто-то быстро подался назад, в кустистые сумерки, стремясь остаться незамеченным.

Бывший мент Юра Латышев, по старой привычке чувствовавший опасность так же остро, как тепло или холод, весь подобрался.

Опасность была где-то рядом, в сию секунду он знал это совершенно точно.

И сейчас она подобралась очень близко.

Илья Решетников выпил полбанки кофе и съел все привезенные бывшей женой яблоки, когда выяснилось, что на часах уже полдвенадцатого и хорошо бы поехать домой и поспать немного.

Его рабочий день начинался очень рано – он приезжал на работу к семи, потому что его водителям было недосуг ждать, когда начальник выспится. Он давным-давно мог бы переложить часть своих утренних обязанностей на заместителя – и не хотел этого. Ему нравилось контролировать в конторе каждый шаг и вздох, каждую отъезжающую машину и каждого водителя. Кроме того, он был уверен, что с «профессиональным менеджером» Димой его мужикам будет неловко – как ему самому неловко с ним – и работу они сделают плохо.

Этого Илья Решетников допустить никак не мог. Работа была главной составляющей его жизни, а заместитель Дима – не главной.

Когда-то он даже приревновал его к своей жене, и ревновал долго и мучительно, а потом перестал. Как-то в одночасье перестал, в один день. Ему стало все равно – наверное, когда выяснилось, что его жена в силу своей исключительной «тонкости» решительно не может с ним ладить, потому что он «мужлан и деревенщина», о чем ей не раз говорила ее многоопытная мама, а она ее не слушала и поняла это только теперь, когда «уже поздно».

– Разводиться никому не рано и никогда не поздно, – объявил он тогда, и они развелись.

Некоторое время он тягостно недоумевал, как это вышло – у него были «идеалы», и он все стремился к ним, все прилаживался «создать семью», и ему даже показалось, что создал, в том смысле, что получил фиолетовый штамп в паспорте и жену-красавицу. Поначалу он даже планировал, какой у него будет дом с лужайкой, а на лужайке чтоб непременно фонтан, а на доме чтоб затейливый фонарик. И еще дети – две или даже три штуки, он считал детей исключительно на штуки. Два мальчика и одна девочка, так примерно. С мальчиками он будет ездить на рыбалку под Астрахань и на Селигер, а девочку водить за ручку и вызывать восторг окружающих.

В процессе всех этих мечтаний выяснилось, что жена его никаких детей не хочет – ни одного, даже если считать в штуках. К жизни за городом она относилась без всякого энтузиазма и считала, что хорошо только на Рублевке, которая Илье решительно не подходила. Он никогда не понимал, почему должен платить за чашку кофе шестьсот рублей, если он точно знает, что в приличном ресторане она стоит шестьдесят. Не то чтобы у него не было шестисот рублей, но он не любил, когда его «держат за дурака». В теннис он не играл, с гольфом тоже были большие проблемы, и учиться гарцевать на лошади он вроде бы не собирался. Таким образом, ничего из принятых в данном конкретном социальном слое развлечений его не увлекало, а жить на Рублевке ради Рублевки, тащиться каждое утро по двухполосной петляющей дорожке в веренице таких же изнемогающих от утренней пробочной тягомотины бедолаг на супердорогих машинах, более всего на свете обеспокоенных своим статусом, – такая перспектива никогда его не радовала. Про все остальные загородные поселки его жена говорила, что они «для плебеев», и жить в них ни за что не соглашалась.

Кроме загородных поселков, было еще много всего, мелкого и покрупнее, что привело к тому, что под первым фиолетовым штампом о браке появился второй фиолетовый штамп – о разводе.

Илья Решетников никогда ни о чем не сожалел в силу своей крайней толстокожести, и о разводе не жалел тоже, но о том, что ему так и не удалось «создать семью», пожалуй, сожалел.

Но затея не удалась. За попытку спасибо.

Он встал из-за стола, с тоской посмотрел по сторонам, примериваясь, чего бы еще съесть, но на глаза ничего не попадалось. Только сахар остался в сахарнице, и он даже насыпал его в ладошку и отправил в рот, но есть от этого не расхотелось. Ладонь от сахарного песка стала липкой, и он вытер ее о брюки.

Он выключил свет, от которого слезились глаза. Покурить, что ли?..

От курева было погано во рту и противно в желудке, но он закурил и стал глядеть в окно. Окно было грязным, как все окна в центре Москвы, если только не мыть их каждый день, кроме того, забрано решеткой, так что смотреть было совсем неудобно, но он все равно смотрел, вытягивая шею.

Внизу был тесный московский двор, залитый синим электрическим светом, имевшим почему-то химический оттенок. Под этим светом смирно стояли большегрузные машины, завтра рано утром отправлявшиеся в поездки. Как правило, грузовики уезжали с основной базы на Дмитровском шоссе, а отсюда, из центра, только за границу.

Илья завел такое правило – отправляя машины за кордон, он сам в последний раз всегда просматривал все бумаги. Это было глупо и не нужно, и просматривая их, он неизменно чувствовал себя перестраховщиком, и водители смотрели на него жалостливо, как деревенские бабы на Алешу-дурачка, но что было делать?! Когда-то он попробовал это правило отменить, и один раз машину задержали на украинской таможне, а другой раз он всю неделю не спал, маялся, думал, все ли в порядке.

После этого, плюнув на все, он решил, что будет работать так, как ему удобно, что бы там ни говорили окружающие.

Крыши фур сверху были похожи почему-то на шоколадные пластинки в разноцветной фольге.

При мысли о шоколаде есть захотелось еще больше.

Завтра рано утром, еще до пробок, они разъедутся кто куда, и Илья Решетников станет ждать их возвращения и надеяться на то, что все рейсы обойдутся без происшествий.

Должно быть, к ночи он стал сентиментальным. Он курил, морщился, недоумевал, зачем курит, но все-таки курил и смотрел вниз. И очень гордился собой.

У него «бизнес», дело, которое ему подходит, он не ворует у пенсионеров деньги, управляя пенсионными фондами, и не качает из земли газ. Он занимается перевозками – чинно и благородно. У него везде свои – в мэрии, в управе, в ГАИ, – со всеми он ладит и ловко обходит острые углы и подводные камни. Он не получил в наследство миллионного состояния, и за границей не обучался, и – что поделать! – иногда даже путает ударения и окончания, но он смог!.. Он придумал себе дело, да еще такое, которое ему нравится, такое, при котором не надо убивать и грабить, а по нынешним временам это уже большое достижение! Ему нравятся грузовики, похожие сверху на шоколадные плитки, огромные, неповоротливые, тяжелые, и ему нравится думать, что завтра они поедут в сторону западной границы, повезут свои грузы, и вернутся, и поедут опять!

Иногда он ездил за рулем сам – когда не хватало водителей, или случался какой-то форс-мажор, и это ему тоже очень нравилось, хотя бывшая жена каждый раз, когда он «уходил в рейс», начинала биться в истерике и кричать, что она выходила замуж не «за шофера» и если узнает кто-нибудь из знакомых или родители!..

Но он любил дорогу.

Он был маленький, часто болел – опухали железки и приходилось жить с колючим платком на шее. Это называлось «водочный компресс» – под платок еще подкладывали желтую от стирок марлю и кальку, которая ломалась и царапалась. Мать работала в конструкторском бюро, приносила кальку оттуда. Водка ужасно воняла. Ему, маленькому, так казалось, он еще не умел ее пить и получать от этого удовольствие.

Они жили тогда на Севере – мать увезла семью на заработки, но из этой затеи, как и из его последующего «создания семьи», ничего не вышло. Отец как раз пил и получал от этого удовольствие. Собственно, только от этого он удовольствие и получал. В доме было холодно, на окнах намерзали толстые шубы, ничего не разглядеть, что там, на воле. Он был маленький, компресс душил его, под ним подло и невыносимо чесалось, а ковыряться, чтобы почесать, не разрешалось – платок держался плохо, мог развязаться. Он подтаскивал табуретку к окну, вставал на колени и пальцем протаивал кружочек, чтобы можно было смотреть. Кружок быстро затягивало тонкой морозной пленкой, и он опять протаивал.

Под окном шли машины, тяжелые строительные грузовики. Мутный от мороза свет фар возникал из-за поворота, секунду бил в глаза, так что приходилось зажмуриваться, грузовик грохотал под стеной, очень близко, и пропадал за следующим поворотом. Ему казалось, что там, где едут грузовики, есть настоящая жизнь – веселая, трудная, без колкого компресса на шее, без распухших железок, без отчаянного ожидания матери с работы. Ему очень хотелось туда, на дорогу.

Он бы тоже работал. У него был бы овчинный тулуп нараспашку, красное от мороза и ветра лицо, теплая кабина, маленький домик на колесах, с вырезанным из журнала портретом пляжной красотки на передней панели. Ему тогда казалось, что портрет красотки – это такой непередаваемый шик. И он поедет по раскатанной ледяной дороге, и будет сигналить встречным грузовикам, по-взрослому курить «Беломор» и обедать в придорожной столовой.

Ему очень нравилось обедать в столовой. Мать иногда его туда водила.

А по вечерам она читала ему книжку. Почему-то все время одну и ту же, или он просто так запомнил?..

Книжка была про Ходжу Насреддина, и там, в этой книжке, было столько юга, солнца, жары!.. Еще там были ароматные абрикосы, которые поедал серый ишак, горные озера, чистые, как слеза, графитовые горы, восточные базары и Большая Дорога.

Ах, как живо она ему представлялась, эта Большая Дорога, по которой выступали караваны белоснежных верблюдов, ведомых бородатым караванщиком, перевозивших афганские благовония, канибадамскую кожу и кайруанские ковры! Еще там гарцевали арабские и текинские скакуны, горячие и быстрые, как ветер пустыни. И тащился тот самый серый ишак, что от души поедал абрикосы, и на нем ехал Ходжа Насреддин и во все горло распевал прекрасную песню.

С тех пор он полюбил дороги, и когда семья вернулась в подмосковное Сафоново, где Илья заканчивал школу, он все тоже смотрел на дорогу, все мечтал о путешествиях. И потом, ему нравилось, что вся его жизнь связана с дорогой, и нисколько он не считал плебейством отсидеть трое суток за рулем – Большая Дорога, прекрасная песня, тяжелая машина, чего еще желать!..

Кажется, дождь пошел, потому что пейзаж за окном стал как-то расплываться и потек мутными каплями по стеклу, или опять в глазах потемнело, что ли?

Он ткнул сигарету в пепельницу и обеими руками взялся за голову и с силой сжал, чтобы она затрещала, как переспевший арбуз. Ему надоели эта постоянная головная боль и пограничное состояние, которое он про себя называл «закатывание глаз». Он все время жил будто под угрозой, что ему вот-вот станет плохо, его «поведет», в глазах потемнеет. Еще его бесило, что он не может контролировать это состояние, не может сказать себе «стоп», и самоуговоры не помогают.

Ты здоровый молодой мужик, говорил он себе, прекрати сейчас же!.. У тебя просто истерика, вздохни поглубже и… и…

Ни в какое отравление он, конечно, не поверил.

Кому он нужен?! За что его травить!?

Да и способ какой-то… как бы это выразиться… женский, а в его окружении решительно не было никаких женщин, которым хотелось бы таким способом с ним покончить.

Бывшая жена? Он давал ей деньги и считал, что этого достаточно, и вот вопрос – где она станет брать деньги, если Илья перестанет давать? По причине смерти, к примеру?

Любовницы? В его жизненном штатном расписании не было такой постоянно действующей единицы. Они появлялись и пропадали, и находились следующие.

Однажды он месяца полтора проваландался с кассиршей из супермаркета. Она была хорошенькая, «розовенькая», как он для себя формулировал, очень любила подарки, курила дешевые сигареты и считала себя шикарной женщиной. Очень быстро она поняла, что мужик на дорогой машине – это ее шанс, выигрышный лотерейный билет, и глупо, получив его, не воспользоваться выигрышем. Пришлось ее быстро бросить, и в супермаркет с тех пор он посылал водителя Гену, сам не ходил.

Потом была какая-то студентка, чуть-чуть получше розовенькой кассирши, но тоже так себе, не особенно. Она была образованной, то есть однажды прочитала опус Паоло Коэльо и с тех самых пор знала о жизни все. Она наивно ухаживала за ним, когда он несколько раз приезжал «в гости», то есть переночевать, заваривала слабый чай, который он терпеть не мог, занимала его умными разговорами. С разговорами как раз тоже вышла незадача, потому что очень умной была его жена, очень умной, хорошо воспитанной, во всех отношениях «тонкой», и он этой «тонкости» объелся на всю оставшуюся жизнь.