Текст книги "Рождественские расследования"

3

Они сидели в открытой кафешке в центре города. Все втроем тянули легкое светлое пиво. Кассандра не отлипала от экрана айфона. Было видно: девушка работает увлеченно и на совесть. Бокал с пивом она брала чисто автоматически, один раз едва не опрокинув его.

– А я кое-что нашла, – азартно сказала Кассандра и подняла руку с указующим вверх пальцем. – Итак, мужчины, вы готовы?

– Мы готовы, – ответил Крымов.

– Тогда слушайте. Теперь мы точно знаем, что читала Снежная королева на лавке в Пушкинском парке. – Она деловито посмотрела на своих спутников. – Я нашла в Инете сборник «Сказки старого города» Йозефа Кале, отсканированный и выложенный постранично, с ятями, год издания тот самый – 1887-й. Изучила содержание, а затем и рассказ – «Подарок Метелицы».

– Умница, – сказал детектив, сделал глоток пива и полез в карман за сигаретами.

– Читайте, милая, мы все внимание, – кивнул Долгополов.

Крымов уже прикурил свое неизменное «Мальборо».

– Читаю, – тоже кивнула она. – «В шведском городке Вестербург жил десятилетний мальчик по имени Аксель. Он прилежно учился, его любили родители, а еще он мечтал стать художником, поэтому всегда и везде ходил с альбомом для рисования. Однажды зимой он вышел на каток, но без коньков, зато у него в сумке лежали альбом и уголь, которым Аксель очень любил рисовать. То, что он увидел, поразило его. На катке смело и весело каталась на тонких серебряных коньках молодая дама в белом платье и белой шубке, с длинным белым шарфом на шее, в белой шапке и варежках. И так ловко она пролетала через весь каток, делала фигуры на одной ноге, крутилась волчком вокруг своей оси или катилась ласточкой, подняв одну ногу и разбросав руки, словно пыталась взлететь, – что Аксель, забыв о времени и затаив дыхание, смотрел и смотрел на нее. А потом быстро вытащил из сумки альбом, вооружился углем и сделал, хоть и рукой неопытного юнца, сразу несколько рисунков танцовщицы на льду. Он очнулся, только когда его окликнули: «Ах, милый мальчик, у тебя есть талант!» – сказала фигуристка в белой шубке. И как же быстро она оказалась рядом с ним! Точно с дуновением ветра подлетела к нему. «Спасибо», – покраснев, ответил он. «Как зовут тебя?» – спросила юная дама. Ее продолговатые синие глаза сверкали пронзительным льдом, улыбка на губах ослепляла. «Аксель», – ответил он. «Сейчас поднимется метель, и я улечу вместе с ней, – доверительно сказала она, – но однажды я найду тебя. Когда ты повзрослеешь и станешь мужчиной. Дай мне руку, хочу сделать тебе подарок на прощание, только сними перчатку…» Он протянул руку, она сняла пуховую белую варежку и сжала его пальцы. И тогда Аксель почувствовал, как тело его прожгло то ли колючим льдом, то ли божественным огнем. Он так и не понял, что с ним случилось. «Как тебя зовут?» – наконец-то спросил он. «Метелица», – ответила юная дама. Она взглянула на ясное звездное небо, словно призывая неведомые силы, и крикнула: «Ко мне, мои слуги!» Тотчас поднялась метель, целый ураган, смерч в центре катка, в котором можно было угадать белоснежную тройку и запряженные в нее хрустальные сани. Девушка, разбежавшись, нырнула в них, взвился кнут, а когда ураган рассыпался, то не стало и прекрасной незнакомки. Только эхо еще звучало над катком: «Жди меня, Аксель!» Тогда он прошептал: «Я буду ждать тебя, Метелица…» С того самого вечера Аксель Готфрид почувствовал в себе силы истинного художника, и когда он повзрослел, то поехал в Стокгольм поступать в художественную академию…»

– Как вам? – заговорщицки спросила Кассандра. – Хорошее начало?

– Отличное, – сбив пепел в оловянную пепельницу, ответил Крымов и взглянул на Профессора. – Что скажете, Антон Антонович?

– Скажу, что Кассандра права, Снежная королева читала именно этот рассказ. Дальше, милая, дальше!

– Читаю дальше, – кивнула их рыжеволосая спутница. – «Нечего и удивляться, что в академии художеств Аксель Готфрид скоро прослыл лучшим учеником. Профессора не могли нарадоваться на него и пророчили ему великую судьбу. Едва он брал карандаш или кисть, рукой его будто водила высшая сила, оживали портреты и природа, даже «мертвая натура» – натюрморты становились необъяснимо живыми. Одни ему завидовали, другие преклонялись. Аксель снимал просторное ателье в мансарде большого дома. Как и положено, у него появились друзья. Молодой художник Исольф Видар, почитавший своего друга выше всех учителей и сам учившийся у него, и их ровесник – Варди Сигурдсон, писавший стихи и сказки. Друзья Акселя очень удивлялись, наблюдая, что рисует их товарищ в свободное от учебы время. Это были портреты – одной и той же молодой женщины. То она каталась в белой шубке на катке, то стояла в серебристом платье на краю скалы и смотрела на заснеженную даль, то сидела на троне в ледяном дворце в роскошной горностаевой шубе, будто была повелительницей мира. Картины Акселя Готфрида разлетались нарасхват, только полотна и рисунки с прекрасной дамой всегда оставались в мастерской. Они словно ждали своего главного зрителя и почитателя. Однажды Исольф и Варди набрались смелости и спросили у своего друга: «Скажи, наконец, кто она?» Прежде он всегда обходил эту тему. Но в это раз Аксель ответил: «Моя королева – Метелица. Это она дала мне крылья и подарила новую жизнь». Одна была неприятность: Аксель Готфрид все чаще кашлял, и доктор, хорошенько прослушав его, посоветовал как можно скорее отправиться туда, где лечат легкие. Но Аксель все тянул с отъездом, будто ждал кого-то, с каждым месяцем и днем все нетерпеливее. И наконец дождался. Она вошла в его мастерскую с первыми днями очередной зимы – такая же юная, как и в первый раз, в длинном серебристом платье, с белоснежным мехом вокруг шеи. Первым делом она поцеловала его в губы. А он плакал от счастья и не мог произнести ни слова. Метелица обошла мастерскую – всюду были ее изображения. «Ты не был там, откуда пришла я, но видел все моими глазами. Я сразу поняла, еще тогда, на катке, что ты избранный, ты мой, Аксель…» Она поселилась у него, и те полгода, которые они провели вместе, были самыми счастливыми в его жизни. И, может быть, в ее тоже. Хотя кто посчитает счастливые дни, века и тысячелетия в жизни богов? Спустя этот короткий срок случилась беда. Однажды Аксель закашлялся, и тяжело, закрыв платком рот, а когда отнял его от губ, то увидел кровь. Он сознался, что болен, но не предполагал, что настолько. Горю его гостьи не было предела, но она сказала ему: «Мне придется еще раз покинуть тебя, мой верный Аксель, но я вернусь не с пустыми руками – привезу тебе лекарство. Он подарит мне его». – «Кто – он и что это за лекарство?» – спросил Аксель. «Он – повелитель Севера, мой отец – Один, а лекарство его, – она задумалась, – дорогого стоит, поверь мне…» – «Но когда ты вернешься?» – «А вот этого я сказать не могу, потому что сама не знаю, чем обернется моя просьба. Но будем надеяться на лучшее, мой милый». И она вновь, уже второй раз, ушла из его жизни. Улетела быстрой метелью!»

Кассандра вновь оторвалась от чтения и взглянула на мужчин:

– Один? Ее отец – Один? Тот самый? Верховный бог в скандинавской мифологии?

Крымов с легким сомнением взглянул на Долгополова:

– Это не слишком круто, Антон Антонович?

– Даже чересчур, коллеги, даже чересчур. И для меня, – он выбросил вперед руку с поднятым крючковатым указательным пальцем, – а я повидал немало.

– Но вы сами верите, что такое возможно?

Долгополов как ни в чем не бывало пожал плечами:

– Я думаю, этой снежной даме, Метелице, виднее, кто ее отец. Это – раз. А два – нам это не снится. И лучшее тому подтверждение – девочка Алиса, которая за одну ночь превратилась в художницу. Не так ли?

– Именно так, – кивнула рыжеволосая ассистентка. – Но я продолжаю.

– Прошу вас, – кивнул Долгополов, пригубил напиток и поморщился. – А пивко-то стало теплым. Закажем еще по бокальчику, Андрей Петрович?

Крымов попросил проходившую мимо официантку повторить.

– «Но время не стояло на месте, – продолжала читать Кассандра, как только им принесли еще по бокалу холодного пива и Долгополов сладострастно утопил в пене пол-лица. – Акселю становилось все хуже. И тогда ему посоветовали отправиться на лечение в Саксонию, в Гринсбах, где как раз открыли первую лечебницу для чахоточных больных. Деньги от продажи картин у него были, и два его друга, не слишком преуспевших финансово, устремились за ним, поддержать товарища. Но незадолго до этого случилось вот что. Как-то Варди вошел в мастерскую к Акселю и увидел, как перед одной из работ стоит Исольф и смотрит на полотно ослепшими глазами. Это была непростая слепота – ослепляющая и лишающая разума зависть! Как оказалось, Исольф Видар все это время бешено завидовал своему другу и если был с ним рядом, то лишь потому, что надеялся заполучить от него хоть частицу его дара. Варди вышел, так и не обнаружив себя. Он хотел сказать другу, что не стоит брать с собой Видара, найти любой предлог, но так и не решился. А после корил себя всю оставшуюся жизнь, потому что его слабость и трусость имели роковые последствия. Втроем они приехали в лечебницу в городок Гринсбах на озере Ливен. Несмотря на заботу врачей, Акселю становилось все хуже, но он и не ждал большой помощи от этой лечебницы. Он ждал другого! И наконец, как и в первый раз, дождался! Она приехала к нему – ворвалась смерчем, и в ее руке был саквояж, с каким ходят к своим пациентам доктора. «Я принесла то, что обещала!» – сказала она. «Но как тебе это удалось?» – спросил ослабевший, но счастливый Аксель. «Это было сложно, но того стоило. Ты выпьешь его, и к тебе вернутся не только силы и здоровье – ты обретешь долгую, очень долгую жизнь, увидишь смену многих поколений! А еще твой талант приумножится – в сотни раз! Но теперь я должна приготовить снадобье. Жди меня!» Она ушла на кухню, достала из саквояжа склянки с жидкостями, порошки и принялась ворожить над посудой. Затаив дыхание, Исольф и Видар смотрели на это священнодействие. «Мне пришлось совершить великое путешествие, – говорила она его друзьям, – и обмануть отца. А он страшен в гневе. Но я ни о чем не жалею». Скоро на кухонном столе стоял бокал с искрящимся, шипящим золотистым напитком. Но стоило Метелице выйти из кухни в ванную комнату, как вероломный Видар оглушил Варди кочергой, метнулся к столу и залпом выпил напиток богов; жадный, он даже вытряхнул последние капли на язык, а потом выбежал из квартиры. Больше его никто не видел. Никто и никогда. Больному Акселю досталась только одна капля со дна кубка, и он протянул еще несколько лет, а потом чахотка все-таки убила его. Метелица, с разбитым сердцем и раненной навеки душой, должна была вернуться в свой северный ледяной край, держать ответ перед отцом. А несчастный Варди не знал покоя до самых последних дней, виня себя в том, что не сумел помочь другу в самый важный для него момент. Он знал, что Метелица попросила врача извлечь сердце любимого из груди и похоронила его в доме, где жил Аксель и они обрели друг друга. Варди успел спросить, вернется ли она когда-нибудь в этот мир? Она ответила: «Если я и вернусь, то лишь для того, чтобы отомстить за моего любимого». Сказочник Варди Сигурдсон написал немало книг, дожил до глубокой старости и все эти годы ждал возвращения Метелицы – возлюбленной своего друга, – но она, кажется, забыла о мире людей раз и навсегда.

– Видать, не забыла, – допивая пиво, изрек Антон Антонович. – Что скажете, детектив?

– Грустная история, – вздохнул Крымов. И тоже допил пиво.

– Ага, – согласилась с ним Кассандра. – Очень грустная.

Седые брови Долгополова съехались к переносице.

– Нечего грустить, когда по вашему городу ходит дочь самого Одина и мечтает о мести. И, кстати, почему именно тут, а не в шведском Вестербурге? И почему бронзовая скульптура этой дамочки – копия Метелицы? Каким образом ее занесло сюда, в Царев?

– Я уже пыталась выяснить, каким образом, – сказала Кассандра. – Она считается произведением неизвестного автора середины все того же девятнадцатого века. Но об этом нам лучше всего расскажет Павел Иванович Кравцов. – Она взглянула на детектива: – Андрей, ты помнишь его?

– Разумеется, у меня даже есть его телефон. Если он на работе, напросимся в гости. Антон Антонович, вы готовы?

– Вы меня об этом спрашиваете? – возмутился старик и пружинисто встал со стула. – Звоните, и поехали. Немедленно! И за пиво заплатите, у меня мелочи нет.

4

Услышав о старинной бронзовой скульптуре «Неизвестной дамы» из Пушкинского парка, Кравцов очень оживился. Это была его тема, так он сказал. Искусствовед ждал их через полчаса. От летнего кафе до музея можно было добраться и пешком, но они доехали на раритетном черном блестящем «жуке», вызывая неподдельный интерес у автолюбителей и прохожих.

– А мне нравится ваша машина, Антон Антонович, – выходя, у дверей музея, сказала Кассандра. – Экзотика. Модерн. Стиль. Просто класс – честное слово. Правда, Андрей?

– Полностью согласен, – кивнул детектив. – Ничем не хуже египетской колесницы. Только без четверки жеребцов, конечно.

– Остряки, – миролюбиво огрызнулся Долгополов.

Летом в музее особая благодать – минимум посетителей и долгожданная прохлада. Аромат полотен чувствуется особенно остро. И, как всегда, в этом безлюдье шаги и голоса отзываются эхом.

По мраморной лестнице они поднялись на второй этаж.

Кравцов, пожилой дядечка благородной наружности, усадил их рядком на диван, по-домашнему присел на край стола и спросил напрямую:

– Откуда такой интерес к нашей бронзовой незнакомке? Между собой, кстати, мы ее называем «Дамой с зонтиком» или «Строгой дамой». Как я помню, вы – детективы, а не искусствоведы. В чем она замешана? Что незаконное совершила? Или, постойте, – сообразил он, – она вас интересует в связи с тем нелепым событием, что произошло в парке?

– Нас интересует, кто ее автор, вот и все, – просто объяснил Крымов. – Ну и, возможно, кто ее прототип. Есть хотя бы предположения?

– Предположения есть. В середине девятнадцатого века из Санкт-Петербурга в Царев приехал молодой художник-академист Венедикт Смолянский, обладатель большой золотой медали, восходящая звезда. И уже заходящая, увы.

– Почему заходящая? – спросила Кассандра.

– Туберкулез, – развел руками Кравцов и встал со стола. – Печальная история. Неизлечимый по тем временам недуг.

– Так-так, – поглядев на своих спутников, пропел Антон Антонович Долгополов. – Очень интересно.

– Да-с, – встав у окна, продолжал Кравцов. – Он приехал лечиться в нашу знаменитую кумысолечебницу купца Постникова – она многих вытащила с того света. По крайней мере, продлила жизнь. К тому же у него здесь были корни – бабка-промышленница имела свой дом. Приехал он с двумя товарищами: художником Семеном Зарубиным и начинающим писателем и журналистом Генрихом Лапшиным-Трюггви.

Крымов и Кассандра оживленно переглянулись.

– Очень интересно, очень! – даже подался вперед Долгополов. – Продолжайте.

Кравцов обернулся.

– А что в этом такого интересного? Для вас, если не секрет?

– Пока что тайна, – хитро ответил старичок в костюме хаки.

– А у вас какая специализация? – спросил у пожилого гостя настойчивый искусствовед. – Вы особый расследователь по искусству?

– Я больше по демонологии. Моя специализация – белая и черная магия, – как ни в чем не бывало пооткровенничал старичок. – Белая – для своих, черная – для чужих. – И предупредил: – Ко мне в неприятели лучше не записываться. Пара наговоров, щепотка порошка – через минуту враг чихает и кашляет, а через полчаса – брык, и набок. Как таракан после дихлофоса.

– Остроумно, – кивнул Кравцов.

– Да, я такой, остроумный, – тоже кивнул Долгополов.

Андрей и Кассандра едва справлялись с улыбками. Но тема трех залетевших в Царев из Санкт-Петербурга молодых людей творческих профессий уже завладела ими.

– А женщины в этой истории были? – спросил Крымов. – Как правило, без них никуда. Шерше ля фам. Хотя бы одна?

– Представьте себе – да, – вновь присел на край стола хозяин кабинета. – Она была музой Венедикта Смолянского. У нас в архиве есть кое-какие письма, журналиста Лапшина-Трюггви в первую очередь, свидетельства врачей Постниковской лечебницы, одного полицмейстера в том числе. Но вам неделю их разбирать, а я расскажу в двух словах. Они были влюблены друг в друга еще в Петербурге, потом она исчезла, и, как я понимаю, неспроста. Обещала вылечить своего возлюбленного и принеслась к нему сюда, в Царев, с каким-то снадобьем. Достала его через третьи или даже десятые руки. Прямо-таки амброзию, – усмехнулся Кравцов. – И тут случилось невероятное. Якобы случилось. Об этом как раз и писал Лапшин-Трюггви. Художник Семен Зарубин, их общий друг, как оказалось, всю жизнь завидовавший таланту своего товарища Смолянского, сбежал с этим снадобьем. Прихватил и был таков. Исчез с горизонта. Канул в Лету.

– Вот это да-а, – протянул Крымов. – Как вам такой поступок, коллеги?

– Отвратительно, – честно призналась Кассандра.

– Подонок, – вынес строгий вердикт Антон Антонович. – А почему Лапшин-Трюггви, кстати?

– Его мать была полунемкой, полушведкой.

– Ясно. И что с ним было дальше? С Венедиктом?

– Болезнь Смолянского прогрессировала, и через какое-то время он умер. Дело в том, что последние несколько лет он провел в своем доме в Цареве.

– В бабушкином доме? – уточнил Крымов.

– Именно. К тому времени та уже упокоилась с миром. По легенде, когда художнику становилось лучше, он лепил в небольшой мастерской скульптуру «Незнакомки». Эта женщина ухаживала за ним, она же похоронила его. И отдала, как говорили старые искусствоведы, глиняный слепок на отливку из бронзы. Но документально это нигде не подтверждено, как и реальность этой женщины. Была – не была? Но если была, то сделала еще кое-что перед его смертью. Она не хотела расставаться с его сердцем.

– Как это? – спросил детектив.

– Якобы она сожгла его, поместила в сосуд и замуровала эту урну где-то в доме, то ли в стене, то ли где-то еще. Постойте. – Кравцов вновь сполз со стола и подошел к одному из стеллажей. – Вот она, энциклопедия Царева в трех томах; второй том, сейчас, дамы и господа, – искусствовед наконец-то сел с книгой за свой большой стол и стал листать объемный том. – Смолянский… Так-так… Судя по письмам… Местная легенда гласит… Ага… «Сердце художника и ключ покоятся под шпилем-флюгером с ласточкой…» Поди пойми, что это. Вот и фотография самого дома, посмотрите…

Трое посетителей спрыгнули с дивана и подбежали к столу, причем бодрый старичок, демонолог и маг, опередил всех.

– Вот старое фото, еще с флюгером, а это дом в нынешнем состоянии, аварийном, уже с выбитыми окнами и без ласточки… Администрация города дожидается, когда его наконец признают аварийным, без надежды на восстановление фондом, с которого снимается ярлычок «исторический памятник».

– Это на пересечении Льва Толстого и Алексеевской? – спросил Крымов. – Если идти в сторону площади?

– Именно так.

– Я знаю его.

– Да все его знают – Дом Смолянской. Уверен, его запустили до такого позорного и плачевного состояния исключительно ради того, чтобы поскорее снести и «разумно обустроить территорию», как говорится, «использовать землю по назначению», «дать прибыльному делу ход». Две кариатиды, уникальный фриз, архитрав, карниз – все по барабану. Конечно, эти архитектурные излишества здорово поизносились, но если их восстановить, а? Да, и шедевральная изразцовая старинная печь! Ой, какая печь! Правда, почти все изразцы пооблупились, но по образцу можно отлить новые. Местные керамисты сказали: сделаем. Куда там!

– А что стало с Лапшиным-Трюггви? – спросил Крымов.

– Он уехал в Петербург, а потом на родину матери, в Швецию, там ему досталось наследство; взял псевдоним и стал, кажется, писателем. Россию он бросил навсегда. Исчез из поля зрения. О Семене Зарубине история просто забыла. Такова судьба подлецов!

– Значит, все это правда? – шагая по мраморной лестнице вниз, говорил Крымов. – И трое друзей были, и Метелица. Только рассказ Йозефа Кале представил нам эту историю как сказку, а господин Кравцов изложил ее сухим языком материалистического реализма. Даю руку на отсечение, что за псевдонимом «Йозеф Кале» и скрывается Лапшин-Трюггви, который был свидетелем всех этих событий, он не просто так уехал из России и взял другое имя. – Они прошагали холл и вышли из прохладного коридора музея на теплую солнечную улицу. – Будучи свидетелем, он решил навсегда скрыться с глаз опасного товарища – Семена Зарубина.

– «Сердце художника и ключ», – повторила как заклинание Кассандра. – Сердце, обращенное в пепел, это мы знаем. Но что за ключ?

Крымов был готов к яростному бою:

– Ну что, Антон Антонович, подбросите нашу компашку до особнячка Смолянских?

– Только и мечтаю об этом! – откликнулся Долгополов.

– И я! – добавила Кассандра. – Едем!

Через пять минут «жук» остановился на улице Алексеевской у двухэтажного старинного особняка. Фасад разрушался буквально на глазах, даже был обведен красной лентой на столбиках, чтобы зеваки близко не подходили. Второй этаж и широкий балкон охраняли две вусмерть потасканные кариатиды. С балкона и карнизов второго этажа, как видно, то и дело выпадали кирпичи. Всюду зияли ровные продолговатые дыры. Вот-вот, и сам особнячок сложится, как карточный домик. Но так казалось только на первый взгляд. Ветер времени безжалостно разносил только фасад здания. Если заглянуть в подворотню, можно было увидеть, что крепкий дом глубоко уходит в квартал, а значит, занимает гигантское пространство, как раз под новый аккуратный небоскреб.

– Не-ет, – покачал головой Крымов. – Вы меня не обманете: он бы еще лет двести простоял, отреставрируй его.

– Согласен, – кивнул Долгополов. – Крепость! Мордашка чуть облетела, всего-то.

– А вот и башня с дырявой крышей, – кивнула наверх Кассандра. – И шпиль сохранился. Только ласточки нет.

– «Сердце художника и ключ покоятся под шпилем-флюгером с ласточкой», – теперь уже Крымов повторил слова, прочитанные искусствоведом.

Андрей взлетел по ступеням парадного, подергал рукоять, обернулся к друзьям и отрицательно покачал головой:

– Забит наглухо. Я сейчас. – Детектив прошел во двор, оглядел косые двери, заглянул в низкие окна. – Я знаю, как попасть внутрь. Ну что, подождем до ночи?

– А то! – вскинул голову их старшина-заводила. – А пока что пообедаем – я, например, проголодался. Поросенка проглочу – не замечу. А вы, Кассандра?

– Кролика, – скромно сказала их рыжеволосая спутница.