Текст книги "От первого до последнего слова"

– Господа, как уполномоченный представлять волю покойного, я должен уведомить вас, что вещественные доказательства…

– Н-да, – сказал Долгов, рассматривая таблетку.

– Вот и я про то же, – согласился главный. – Да заберите вы ваши вещественные доказательства! – с досадой бросил он в сторону адвоката. – Ничего им не станется! Вон их сколько, доказательств! Целый пузырек!..

– Грицук страдал сердечными заболеваниями?

– Евгений Иванович Грицук страдал манией величия и еще немного манией преследования, – отрезал главный.

– Однако в его вещах мы видим именно сердечный препарат!

– В его вещах мы видим нечто странное, – перебил главный врач, и Долгов вдруг развеселился.

Василия Петровича импозантный Глебов раздражал точно так же, как и его самого, и в этом была некая корпоративная общность, взаимопонимание не на уровне слов, а на уровне инстинкта.

Долгов понюхал таблетку на своей ладони.

– Это, – сказал он Глебову, – абсолютно не похоже на нитроглицерин! Его не принимают такими… слоновьими дозами! И структура вещества совсем другая! Видите?

– Поэтому и нужно милицию вызывать, – пробурчал главный врач. На столе у него зазвонил желтый пластмассовый телефон, и он сердито сказал в трубку, что занят. – Вот его анамнез, этого вашего Грицука!.. Исследование сердечной мышцы в нашей больнице было проведено со всей тщательностью, и никаких отклонений не обнаружено! Даже возрастных. С такой сердечной мышцей можно в космос лететь, не то что романы писать!

– Тем не менее он принимал сердечные препараты!

– Да это никакой не сердечный препарат! Это некое таблетированное вещество в пузырьке с надписью «нитроглицерин»!

– Милицию нужно вызвать, – повторил главврач и, насупившись, глянул на Долгова. – Только этого нам не хватало! А все из-за твоих высокопоставленных больных, Дмитрий Евгеньевич!

Долгов молчал.

Десять лет назад

Позевывая, он сел за шкаф, где было его всегдашнее место, сорвал с головы зеленую хирургическую шапочку, вытянул длинные ноги и наобум открыл какую-то книгу, которая валялась в ординаторской на столе.

– Устали, Дмитрий Евгеньевич? – спросила молодая врачиха Тамара Павловна. – Может, кофейку?

Тон был такой участливый, что Долгов немного поежился за шкафом. Тамара Павловна и разговаривала, и смотрела как-то так, что он все время чувствовал себя неловко.

– Да нет, спасибо, – пробормотал он, не глядя на нее.

– А то выпили бы!.. Я только что заварила!

Он бы и кофе выпил, и съел бы, пожалуй, чего-нибудь, но… Тамара Павловна его пугала.

Он даже подумал было, не сбежать ли от нее в курилку, но ноги не несли, ей-богу! Операция, которую он только что закончил, продолжалась шесть часов и была не из легких.

Поэтому он пробормотал, что кофе категорически не хочет, и уткнулся в книгу.

Книга была «художественная», то есть не по медицине, и он, прочтя три предложения, немедленно начал над ней засыпать и, пожалуй, заснул бы, если бы не Тамара Павловна.

– Что-то вы скучный такой, Дмитрий Евгеньевич! – Она подошла, все-таки сунула ему в руки кружку с кофе, села напротив и красиво закурила. – Или устали?

– Устал, – согласился Долгов. Хирургическая роба не вполне сходилась у нее на груди, и он взглядом все время натыкался на белую пышность в развале зеленой ткани, и не знал, куда девать глаза, и мрачнел с каждой секундой.

– А что за больной? – красиво стряхивая пепел, спросила Тамара Павловна. – Ваш?

– Да… обыкновенный больной.

– Значит, не ваш, – констатировала она с сочувственной печалью. – Ох, Дмитрий Евгеньевич, Дмитрий Евгеньевич, что ж вы никак жить не научитесь!..

В ее сочувствии Долгов тоже видел подвох, а потому просто пожал плечами и отхлебнул из кружки. Кофе был скверный. Одно спасение, горячий, и то хорошо.

– Вот вы, – продолжала Тамара Павловна, щурясь на дым от своей сигареты, – молодой, подающий надежды врач, и хирург вроде неплохой, и кандидатскую защитили, и на кафедре работаете, а все без толку!

Долгов поболтал кружку, чтобы было послаще. Он не любил несладкий кофе.

– В каком смысле – без толку, Тамара Павловна?

– Да ведь не зарабатываете ничего! – в сердцах сказала врачиха. – Или вы думаете, я не вижу? День и ночь на работе, а получаете сколько?

– Как все, – ответил Долгов неохотно. – Только я не понимаю, почему это вас волнует.

Тамара Павловна посмотрела на него долгим взглядом, наклонилась вперед, почти легла грудью на стол, так что в зеленом развале открылось еще немного белоснежной пышности, и Долгов уставился в стенку шкафа, где висел календарь за апрель, хотя на дворе давно стоял август. На календаре был изображен благообразный человек в костюме, сложивший руки «домиком» то ли в молитве, то ли в какой-то непонятной игре, и написано – «Наш дом Россия».

– А вы, Дмитрий Евгеньевич, думаете, что мы ничего не замечаем? Думаете, нам дела никакого нет? А мы, между прочим, все про вас знаем и очень даже вам сочувствуем!

– Да не нужно мне сочувствовать, что вы, ей-богу, – пробормотал Долгов, изучая благообразного человека на календаре и мечтая о том, чтоб кто-нибудь зашел или телефон бы зазвонил, на худой конец!

– Вы день и ночь работаете, и все бесплатно! Вы заведующему отделением диссертацию написали, и тоже бесплатно, а за это умные люди неплохие денежки получают! Вам больных каких оставляют?! Ну, каких?!

– Обыкновенных больных. Я, пожалуй, пойду, покурю. Извините меня. – Долгов поставил на стол кружку с недопитым кофе и сделал попытку встать, но Тамара Павловна его не пустила.

Глаза у нее сверкали, грудь вздымалась, зеленые складки ходили ходуном. Теперь они располагались очень неудобно: Долгов возвышался над ней, стоя почти вплотную, а она продолжала сидеть, не двигаясь с места, преграждая ему путь к спасению.

– А вам таких больных оставляют, которых по «Скорой» привезли или из поликлиники прислали! Вот каких! Никаких доходов от них нету! А вы все соглашаетесь, все никак кулаком по столу стукнуть не можете! Вот вы почку сейчас оперировали! Это чья почка была?! Кто ее должен был делать?!

– Тамар, разрешите, я выйду, – тихим грозным голосом попросил Долгов.

Она отмахнулась от него.

– Заведующий отделением ее должен был делать! И все об этом знают! – торжествующе заключила врачиха. – И он ее как будто сделал! Вы пришли, больной спал. Вы операцию провели и ушли до того, как больного разбудили! И больной-то не какой-нибудь простой, а со значением больной, из министерства! И завтра супруга его будет заведующему ручку целовать за то, что он ее муженька из беды выручил! А доктор Долгов в это самое время как раз дежурство закончит и на автобусе на кафедру поедет, какому-нибудь следующему ослу диссертацию писать!

– Да почему ослу, никакому не ослу… Можно мне выйти, Тамара Павловна?

Она с грохотом отодвинула стул и поднялась, вся пылая праведным гневом.

– Вот если бы я была ваша жена, – выговорила она с отвращением, – я бы вас на порог не пустила, дикаря такого! Человек может великие тыщи зарабатывать, а ходит в дырявых носках!

Долгов быстро посмотрел на свои ноги в шлепанцах. Он оперировал в самых обыкновенных шлепанцах, – трудно шесть часов выстоять в ботинках! – и никаких дырок не обнаружил.

– На пятке, – подсказала Тамара Павловна.

– Что?

– Дырка на пятке, – повторила она и отвела глаза.

Долгов покраснел. Не так, как краснеют взрослые, почти тридцатилетние дяденьки, сдержанно, с достоинством, скулами и немного шеей, а так, как краснеют пацаны, – и лбом, и щеками, и ушами, и даже нос, кажется, зардел немного, и загривку стало жарко.

Он выскочил за дверь в бесконечный больничный коридор, прошмыгнул на площадку, прикрыл за собой дверь и натянул носок так, чтоб не видно было дырки. Потопал ногой в шлепанце и посмотрел. Носок теперь сбился гармошкой, и было неудобно. И не поделаешь ничего. Запасных носков у него не было, придется дежурство так доживать, в рваных. И как это он не уследил!..

Он закурил и стал смотреть в окно, на больничный двор. Он знал этот двор наизусть. Вон заколоченная будка, в ней раньше была проходная, а потом проходную перенесли, когда добавился еще один лечебный корпус. Вон «Газель», которая привозит продукты в больничную столовку. Вон облупленная дверь прачечной, и возле нее курит санитар по кличке Ильич, и с ним какие-то толстые тетки, которых Долгов отсюда не узнавал, должно быть, столовские. Машин на стоянке было мало, почти все врачи разъехались – как правило, только дежурные задерживались в больнице после часу дня, – однако огромный полированный джип главного врача все еще был на месте.

Некоторое время Долгов уныло раздумывал о том, что, должно быть, такие машины, как этот самый джип, бывают только у необыкновенных людей с каким-то необыкновенным умением жить. Сам Долгов так жить не умел. Его собственная раздолбанная «пятерка» уже который день не ездила, что-то с ней случилось – то ли стартер, то ли свечи, в этом он тоже не разбирался, – и дочь в детский сад приходилось возить на двух троллейбусах и метро.

И зачем эта дура Тамара испортила ему настроение?.. Дежурство еще только начинается, и бог знает, что впереди, а он стоит у окна, глядя на пыльный августовский больничный двор, и так себя не любит, что хоть волком вой!

Дернуло сквозняком, стукнула оконная рама, Долгов оглянулся. На площадку выскочил анестезиолог Андрей Петрович – в зубах сигарета, рукава закатаны так, что видны волосатые страшные ручищи, на шее золотая цепь шириной в большой палец.

– Разбудил? – негромко спросил Долгов.

– А то! – невнятно из-за сигареты пробасил анестезиолог. – Все окейно, Дмитрий Евгеньевич! А ты чего? Дежуришь сегодня?

– Дежурю.

– Может, того?..

– Чего?

– Накатим по поводу твоего дежурства? По маленькой!

Накатывать Долгов отказался, чувствуя себя кем-то средним между святым и недоумком. Анестезиолог смотрел на него с насмешливой жалостью.

Долгов никогда не пил на работе – никогда, и точка. Слишком часто и слишком близко он видел врачей, погибающих от фатального, непреодолимого, неконтролируемого желания «накатить по маленькой». С тех пор как в первый раз, на шестом курсе, он сделал аппендэктомию вместо дежурного хирурга, который к тому времени, когда поступил больной, уже не мог не то что оперировать, а просто держаться на ногах.

– Ну что, коллега, – с отвращением сказала ему тогда операционная сестра, – валяйте! Ваш звездный час пробил. Все остальные все равно в коме!

И он сделал операцию – сам, один! – и еще долго потом таскался к дядьке, которого он оперировал, в глубине души удивляясь, что дядька после его вмешательства не только не помер, но даже поправляется!..

…Зачем эта самая Тамара испортила ему настроение?!

Он вернулся в ординаторскую, опять сел за шкаф и взялся за книгу. Анестезиолог притащился за ним и вовсю флиртовал с Тамарой, и Долгов был рад, что они заняты друг другом.

«И в этот ужасный день, еще утром, Шарика кольнуло предчувствие», – вдруг прочитал он в книге и засмеялся.

– Ты чего, Дмитрий Евгеньевич?

– Это я читаю, – объяснил Долгов и опять засмеялся. Андрей залез к нему за шкаф, стал тянуть книгу из рук и бросил, когда понял, что это не анекдоты, а вполне серьезный автор – Михаил Булгаков!..

И тут зазвонил телефон.

– Это вас, – кислым голосом сказала ответившая Тамара Павловна и сунула ему за шкаф трубку. Они очень гордились тем, что у них в ординаторской такой современный аппарат, с переносной трубкой!..

– Дмитрий Евгеньевич?..

И никакое предчувствие не кольнуло тогда Долгова, как Шарика, и гром не грянул, и затмения не сделалось!..

– Да?

– Меня зовут Алиса Порошина, – сказал голос в трубке. – Вы рецензировали мою диссертацию, помните?

– Смутно, – признался Дмитрий Евгеньевич.

– Я понимаю, – сказал голос в трубке. – Вы их, наверное, миллион написали, этих рецензий!.. Вы знакомы с моей подругой, Ирой Мерцаловой.

Дмитрий Евгеньевич согласился, что с Ирой Мерцаловой знаком.

– Она за меня хлопотала, просила вас об отзыве. Я, собственно, звоню поблагодарить вас, – продолжала девушка сердечно. – Огромное вам спасибо, вы очень мне помогли.

Долгов вытянул ногу в шлепанце и посмотрел, не видно ли дырки. Вроде не видно.

– Дмитрий Евгеньевич?

– Да.

– Вы… слушаете меня?

– Да.

– Я хотела бы пригласить вас на обед, чтобы поблагодарить лично. – Тут Долгов перестал рассматривать свой носок. – Ну, или на кофе, если у вас нет времени! Когда вы можете?

В приглашении «на обед или на кофе» было некое неправдоподобие, как в том самом джипе, который Долгов рассматривал из больничного окна. Какие-то другие люди, живущие другой, возвышенной и таинственной жизнью, могли ни с того ни с сего приглашать друг друга «на кофе», но к нему, Долгову, это вряд ли имеет отношение!.. Он только что сделал большую операцию, его «жигуленок», считай, развалился на составные части, жена не устает напоминать, что «семья голодает», – это неправда, но она все равно напоминает! – перспективных больных у него нет и не предвидится, и Тамара Павловна полчаса назад с пеной у рта доказывала ему, что он неудачник!..

– Простите, – сказал Долгов весело, – Алиса, да?.. Алиса, вы уверены, что нам с вами надо пить кофе?

Из телефонной трубки прямо ему в ухо ощутимо повеяло холодком, и Долгов вдруг устыдился. А все Тамара виновата, наседавшая на него со своим бюстом и сочувствием!..

– То есть, – пробормотал он, – я хотел спросить, вы на самом деле хотите пить со мной кофе?!

Девушка в трубке – Алиса, да?.. – старательно, сердечным голосом повторила, что хотела бы лично поблагодарить многоуважаемого доцента Долгова Дмитрия Евгеньевича за то, что он потратил на нее и ее диссертацию свое драгоценное время.

Эту старательную сердечность тона Долгов оценил.

Кофе?.. А, черт возьми, пусть будет кофе! Летнее кафе, плотная тень полосатого зонта, подтаивающее в вазочке мороженое, незнакомка, осчастливленная его отзывом, – хоть кого-то он смог осчастливить!..

Они договорились на послезавтра, и встречу она назначила где-то в центре, и Долгов еще некоторое время раздумывал, чем именно – в финансовом смысле! – ему может угрожать кофе на двоих в центре Москвы. Ничего хорошего не получалось, но послезавтра вроде бы на кафедре должны дать зарплату. Эта самая зарплата в иностранном эквиваленте равнялась пятидесяти долларам, но на две чашки кофе должно хватить, провались оно все пропадом!..

А потом про неведомую диссертантку Алису он позабыл, потому что явился заведующий отделением вместе с одним из ведущих хирургов, и стали «делить больных».

Эта процедура повторялась из раза в раз. Все поступившие истории болезней приносили на сестринский пост, откуда их забирали в ординаторскую – ну, чтоб уж не совсем на глазах у больных! – и «делили». Самых «перспективных», то есть тех, кто потенциально мог что-то заплатить за операцию и лечение, забирал заведующий. Менее перспективные, но все же чего-то стоящие, доставались ведущему хирургу. Остальных делили между Долговым и парочкой таких же недотеп. Долгов в «дележе» никогда не участвовал – во-первых, ему было не по чину, а во-вторых, брезговал сильно.

Он совершенно точно знал, что если работать, как одержимому, если не отказываться ни от чего, оперировать много и регулярно, и при этом еще все время учиться – медицина ведь не стоит на месте, и то, что вчера казалось невозможным, сегодня вполне может сойти за рядовой случай! – вот тогда ему, может быть, и не понадобится никакая «дележка»!

Как там говорится?.. Не покупается доброе имя, талант и любовь? Про любовь Долгов был не слишком осведомлен, но в свой талант и упорство верил, а доброе имя нужно заработать. Вот Долгов и зарабатывал его изо всех сил.

Иногда устройство медицинского мира его ужасало, иногда веселило, иногда, как и большинство врачей, он сетовал на развал медицинской школы, на отсутствие денег, на то, что сколько-нибудь стоящие врачи разбегаются кто куда – кто в представительства иностранных фармацевтических компаний, кто в частные клиники, кто в аптеки! Анестезиолог Андрей Петрович Курков, к примеру, в те времена, когда совсем ничего не платили, подрабатывал на «развозе», развозил на запаленном маленьком грузовичке бинт и вату по аптечным пунктам в разных концах Москвы. Иногда, когда уставал особенно сильно, Долгов ненадолго переставал верить в то, что все как-нибудь переменится, наладится, устроится, и будущее представлялось ему уродливым и темным, как на картинах Босха, и он понимал, что эта вязкая гуща не провернется никогда, и он утонет, погибнет, задохнется в болоте, – и остальные, кто на самом деле немного понимает в том, как лечить людей, и искренне хочет это делать, утонут и задохнутся тоже!..

Но ему даже в голову не приходило бросить медицину! Он знал совершенно точно, что не приспособлен ни для чего другого. Из него не выйдет бизнесмена, банкира или ловкого торговца недвижимостью. Вряд ли он также преуспеет на ниве продажи бензина, алюминия, вторсырья и подержанных автомобилей. А впрочем, если и преуспеет, это будет уже какой-то совсем другой Долгов, может быть, даже лучше прежнего, но все равно, не тот, не тот!..

Его жена, как-то моментально превратившаяся из смирной провинциальной врачишки в столичную уверенную в себе даму от медицины, была убеждена, что он просто «не хочет». Не хочет зарабатывать деньги, не хочет «водиться» с нужными людьми, не хочет заботиться о семье и, соответственно, о благосостоянии этой самой семьи, не хочет переходить в престижную и богатую больницу! Маму с поезда встречать и то не хочет, все отговаривается тем, что у него какое-то заседание на кафедре, вот и выходит, что заседание ему важнее мамы!..

– Ты человек без амбиций, – любила говорить она. – Боже мой, если бы я раньше поняла, что у тебя настолько нет амбиций!..

Долгов, который совершенно точно знал, что у него куча амбиций, только немножко других, каких-то не таких… прямолинейных и однозначных, отвечал неприятным голосом, что даже если ему придется голодать, он все равно не бросит хирургию, и с мрачным, напряженным, грозным лицом выслушивал истории об однокурсниках, которые уже так преуспели, что рукой не достать! Толик возглавляет представительство «Бритиш-Фарма», Сергей давно уехал в Мюнхен и там оперирует, и успешно оперирует, Леша вообще занялся продажей компьютеров и недавно купил себе иномарку!..

Он выслушивал все это и уезжал на работу, к своим больным, которые без него никак не могли обойтись и которым было решительно наплевать на то, какая именно у него машина.

Когда все истории болезней поделили и Долгов уже приготовился перелистать те, что достались на его долю, неожиданно позвонил Эдик Абельман.

– Хочешь, анекдот расскажу? – начал он с ходу. – Умирает старый армянин. «Берегите евреев», – завещает он детям и внукам. «Зачем?!» – «С ними покончат, за нас возьмутся!»

– Эдик, ты чего звонишь?

– Слышь, Долгов, ты в Бельгию не хочешь?

– Я хочу в Лондон и в Екатеринбург на Новый год, – сказал Долгов и потянулся. – К родителям.

– Да чего ты там не видал, в Екатеринбурге этом?!

– В Екатеринбурге, пожалуй, все видал, и в Лондон меня тянет, на могилку Роберта Бернса. Вот тянет, и все тут! А ты чего звонишь-то, Эдик?

С Абельманом они когда-то учились в одном институте, и Долгов был «мальчик из хорошей семьи», а Абельман хулиган, пройдоха и «неподходящее знакомство». Должно быть, поэтому они дружили много лет.

– Да я звоню спросить, поедешь ты в Бельгию или нет!

Тут вдруг Долгов понял, что Абельман не шутит.

– А… зачем?

– Учиться. В Европейский хирургический центр. На четыре месяца. Поедешь?

Долгов решительно не знал, как следует отвечать на этот вопрос.

– Но это же… дорого очень, – сказал он наивно.

– Ты чего, Долгов? Обалдел? Ну, ясное дело, не за свои кровные три рубля ты поедешь! У нас грант на обучение. Каких-то гавриков набрали, и еще места остались, там условий много – нужно, чтоб научная работа велась, чтоб на кафедре рекомендацию написали, чтоб диссертация была, ну, и так далее! В общем, ты подходишь, а я нет. Ну чего? Поедешь?..

Долгов растерянно сказал, что поедет, и два дня думал только о том, что будет учиться в Бельгии, в Европейском хирургическом центре!

Он почти позабыл про девушку и кофе, на который она его приглашала, и вспомнил только в самый последний момент, и опоздал именно потому, что позабыл, а не потому, что играл в какие-то игры.

Он приехал в это самое летнее кафе на Тверской и тут только сообразил, что не знает ее в лицо, и непонятно, как теперь ее искать среди множества самых разнообразных девушек в темных очках, которые пили кофе, тыкали ложечками в раскисающее мороженое, щебетали, порхали… И теплый ветер трепал их волосы, и белоснежные льняные скатерти, летевшие по ветру, то закрывали, то открывали загорелые глянцевые колени!

– Здравствуйте, Дмитрий Евгеньевич.

Он оглянулся.

Она подходила к нему, подняв на лоб свои темные очки, и улыбалась чудной улыбкой.

– Как вы меня узнали? – тихо спросил Долгов.

– Я видела вас на конференции в Хирургическом обществе.

– Я прошу прощения за опоздание, – пробормотал Долгов, – я просто… знаете… дел очень много…

И покраснел.

Говорят, что самый легкий способ узнать характер женщины – это заставить ее ждать в общественном месте в обеденный час!

Девушка опять улыбнулась:

– Спасибо, что пришли, – сказала она без всякой обиды. – Я же знаю, как вы заняты! Но ведь мы все-таки выпьем кофе?

И в этот ужасный день, еще утром, Шарика кольнуло предчувствие, вспомнилось Долгову.

– У нас в программе еще один гость. Это Анатолий Семенович Грицук, племянник писателя Евгения Ивановича Грицука, недавно скончавшегося в больнице при странных, до сих пор не выясненных обстоятельствах.

Таня быстро перебежала площадку. В ухе у нее режиссер отчетливо сказал: «Крайний левый», и Таня присела на ступеньку рядом с перепуганным молодым человеком, сидевшим в первом ряду.

– Здравствуйте, Анатолий, – сказала она сердечно.

– Здрассти, – просвистел молодой человек и покосился на невесть откуда появившийся у него перед носом ручной микрофон.

Оператор, держа камеру на плече, приблизился и стал на колени перед Таней.

«Работаешь на крупном», – подсказал в наушнике режиссер.

– Анатолий, – начала Таня очень серьезно. – Ваш дядя Евгений Грицук был известным писателем. Однако все свои книги он написал под псевдонимом, если я не ошибаюсь Б. Ар-Баросса, и только на одной, самой скандальной, поставил свою настоящую фамилию! С чем это связано, как вы думаете?

– Я не знаю, – быстро сказал молодой человек и облизнул пересохшие губы. – Я ее не читал.

«Скажи, что ты читала!» – приказали в ухе.

– А вот я читала, – доверительно сообщила Таня. – На меня эта книга произвела сильнейшее впечатление. Даже не как литературное произведение, а как… некое разоблачительное послание! Как вы думаете, почему ваш дядя написал ее?

«Не дави на него, но не давай молчать», – велело всемогущее ухо.

Огромная студия – человек сто пятьдесят! – слушала с напряженным вниманием.

– Ведь, как нам всем хорошо известно, время разоблачительных статей и компрометирующих книг давно прошло! Этот жанр был очень популярен в конце девяностых, а потом как-то сам по себе пошел на убыль. И тем не менее ваш дядя публикует книгу, где речь идет о страшных преступлениях вполне реальных и ныне здравствующих лиц! Причем подчас лиц, облеченных властью! Он не боялся мести? Ему не угрожали?

Племянник Анатолий пожал плечами. Оператор взял его крупным планом. На всех студийных мониторах появилось его несчастное лицо с мелкими капельками пота над верхней губой.

«В переживания ударился, – сказали у Тани в ухе. – Это хорошо. Драматургия. Давай, дожимай его!»

– Да я не знаю, – с тоской протянул племянник. – Толком дядя Женя ничего не говорил, но мы… иногда… то есть я точно не знаю, но он даже в больницу лег… того… специально, потому что боялся, что ему отомстят!

«Оч-чень хорошо! – удовлетворенно сказали в ухе. – Давай, давай, Танечка! Пусть он тебе все выложит!»

– Чьей именно мести боялся ваш дядя? Генерального прокурора? Или, может быть, министра обороны? И тот, и другой упомянуты в его книге.

Тут племянник опять испугался и скосил глаза на микрофон. Таня, будучи профессионалом, поняла, что конкретных вопросов задавать нельзя. Всякий раз при упоминании любого имени племянник будет пугаться и замыкаться в себе. Нужно задавать общие вопросы и ждать, когда он разговорится сам.

– Ну, хорошо, – сказала Таня. – Значит, вы считаете, что у него было какое-то предчувствие?

– Ну, вроде того.

– Конечно, было, – ласково произнесла Таня, глядя на племянника почти в упор, – если он даже решил на какое-то время лечь в больницу! Кстати, он сам выбрал именно эту, триста одиннадцатую клиническую больницу?

Племянник опять приободрился.

– Сам, сам, – сказал он и улыбнулся Тане. – Он у нас всегда все сам делал, ни с кем не советовался! И больницу сам выбрал! И просил кого-то из своих друзей, чтобы за него похлопотали!

«Не пропусти!» – свистнули в наушнике.

– Вот так, – сказала Таня в камеру. – В нашей стране ничего не меняется. Для того, чтобы даже такому известному человеку, как Евгений Грицук, попасть в хорошую клинику, нужно, чтоб за него кто-нибудь обязательно похлопотал! Просто так, без протекции, наша система здравоохранения решительно не работает.

– Да! – вдруг громко сказала бабуся, которая сидела прямо за племянником. Все микрофоны услышали ее, и камера моментально взяла крупным планом нездоровое морщинистое лицо. – Он, бедный, хлопотал, чтоб туда, стало быть, пристроиться, а его там до смерти залечили! И вся недолга!

– А потому что медицина развалилась! – поддали жару откуда-то сбоку. – Врачи не лечат, а калечат!

«Сворачивай на тему больницы», – приказал наушник.

– Скажите, пожалуйста, отчего умер ваш дядя? Какой именно диагноз ему поставили врачи? Ведь он умер в больнице! – И Таня дружеским, очень искренним, многократно отработанным жестом, который увидели в прямом эфире «миллионы телезрителей», как принято говорить на летучках, положила руку на стиснутый кулак племянника.

– Да в том-то все и дело, – приободрился племянник и покосился на оператора. – В том-то все и дело, что дядя… Евгений Иванович Грицук, то есть мой дядя… он никогда и ничем не болел… вообще отличался завидным здоровьем…

Таня сделала удивленное и внимательное лицо.

– Да залечили его в больнице! – громко повторила бабуся сверху, и вся студия зашумела.

– Но ведь он оказался в клинике, насколько я поняла, именно в связи со своей последней книгой, в которой были не просто громкие разоблачения, не просто знаменитые имена! Эта книга стала бы самой настоящей бомбой, если бы автор рассказал, откуда у него сведения, которым он дал такую широкую огласку, и если бы он смог доказать их подлинность!

– Танечка, можно я скажу?

«Это Шарашкин, из КПРФ, – суфлировали в наушнике. – Правая трибуна. Дай ему слово, а потом вернись к племяннику!»

– Конечно, Василий Иванович. – Таня проворно поднялась и перебежала на соседнюю трибуну, где сидел бритый наголо, плечистый и набычившийся депутат Шарашкин.

– А у нас в обществе вообще наблюдается странная картина, – начал Шарашкин сразу на повышенных тонах, будто включив в розетку и себя и аудиторию. Аудитория послушно зашумела, а Шарашкин стал наливаться багрянцем. – У нас как кто ни напишет супротив нынешнего режима, так сразу и отправляется к праотцам!

Депутат был «почвенник», потому и выражался соответственно, «почвенно».

– Нынешний режим еще почище расправляется с неугодными, чем тот самый, который теперь проклинать модно и который разные-всякие щелкоперы да писаки называют сталинским! Тогда-то хоть врагов душили да всякую контру истребляли, а теперича что? А теперича, ежели найдется честный человек, да на всю державу крикнет, что отечество разворовали и продали, да назовет подлеца подлецом, убийцу убийцей, а мошенника мошенником, так на него обязательно найдется какой-нибудь эскулап, который его в больнице и прикончит! И Евгения нашего Ивановича таким макаром прикончили!

– Все правильно он говорит! – закричали с трибун.

– Врачи нынче все убийцы!

– А когда льготы отменили, кто на этом нажился?! Они и нажились, доктора эти, которые рецепты бесплатные выписывать перестали, а стали только платные!

– Все они одним миром мазаны!

– Граждане, да при чем тут рецепты?!

– Опять дело врачей-убийц?! Так это уже было! Придумайте что-нибудь поновее!

«Хорошо! – счастливым шепотом сказал у Тани в наушнике режиссер. – Скандал!»

– Вот я и говорю! – повысил голос депутат Шарашкин и повел бычьей, налитой шеей. – Вот я и говорю, что власть с неугодными расправляется! И сегодня наша фракция сделала запрос в Генеральную прокуратуру, чтоб там по совести разобрались, кто и в чем виноват и отчего Евгений Иванович скончался! Здоровый человек, понимаешь ли, в больнице в одночасье помер!

– Откуда вы знаете, что он был здоровый? – встряла Таня, которую раздражал депутат Шарашкин. – Вы видели его историю болезни?

Депутат засопел.

– Да я книгу его видел! – гаркнул он так, что в аппаратной, у звукорежиссера на пульте, звук ушел в красный сектор. Звукорежиссер фыркнул, помотал головой и передвинул рычажки. – А в книге все-о, все-о сказано, и про режим, и про власть, и про так называемого президента вашего!

– Я попрошу вас быть осмотрительней в заявлениях, – быстро сказала Таня. – Президент был избран большинством населения нашей страны, и власть у нас абсолютно легитимная!

– Вот она какая, власть ваша! – и депутат сложил из пальцев здоровенный красный кукиш. Оператор затряс плечами от хохота и немедленно взял кукиш крупным планом. – Это власть ваша да врачи-убийцы и прикончили народного трибуна и борца Евгения Ивановича!

«Уходи на рекламу! – приказал режиссер в наушнике. – Пятнадцать секунд!»

Таня стремительно поднялась и нашла взглядом свою стационарную камеру.

– Остается невыясненным вопрос о загадочной смерти в больнице писателя Грицука, разоблачившего в своей книге целый ряд общественных и политических деятелей нашей страны. Мы продолжим наше расследование после рекламы. Оставайтесь с нами!

И застыла, неотрывно глядя в черный глазок камеры, как в прицел.

Она смотрела и считала про себя – раз, два, три, четыре, пять…

Потом вдруг разом погас «большой» свет, который включался, только когда шла съемка, и по громкой связи режиссер сказал на всю студию:

– Отлично!

– Да что же мне договорить-то не дали?! – закричал депутат Шарашкин. Его голос, не усиленный микрофоном, который тоже выключался в рекламной паузе, прозвучал странно, как будто издалека. – Танечка, ты что ж меня перебила?!

– А что это вас понесло президента разоблачать?! – не оглядываясь, огрызнулась Таня. Из-за декорации к ней бежали гримерша Аллочка с кистью за ухом и пудреницей в руках, шеф-редактор и ассистенты. – Или вы хотите, чтобы нас завтра закрыли?!