Текст книги "Моя навсегда"

Глава 7
Ложь – это компромисс, не достигнутый сторонами

Тот момент, когда Митька уходил, врезался в мою память, будто был снят в увеличенном масштабе, в замедленном темпе. Его усталый и огорченный отец стоит на нашей кухне, смотрит на меня, как собака, которую пнули ногой, и все же пытается сохранить лицо. Таков уж он был – всегда пытался сохранить лицо. Блудный сын отказался принять отца, что ж поделать. Митька сказал: «Убирайся», – и добавил с едкой улыбкой: «Пожалуйста». Дмитрий Евгеньевич развел руками и извинился передо мной. Я спросила, за что он извиняется. Он ответил, что ненавидит сцены и что не хочет втягивать меня во все это. Я ответила, что Митька не прав и не имел права так себя вести.

Потом Дмитрий Евгеньевич резко встал и засобирался на выход. Даже чай не допил, как в анекдоте. Я была слишком растеряна и перепугана, чтобы спорить. Я никогда не видела Митьку таким. Я боялась, что он не вернется, но он вернулся, конечно.

Под утро Митька явился непотребно пьяным, со скандалом и претензиями, суть которых с трудом выговаривал. Я пыталась его успокоить и уложить спать, но это только больше его злило, и, в конце концов, он принялся на меня кричать, что я ничего не понимаю.

– Ты ничего не понимаешь! – орал он. – Ты думаешь, он такой благородный рыцарь, которому есть чертово дело до моего благополучия?

– Конечно, ему есть дело до твоего благополучия, ты же его сын. А зачем, по-твоему, он приезжал? – возмущалась я.

На этот вопрос Митька мне не смог дать ответа.

– Вот видишь! – устыдила его я.

– Если я не знаю, какого черта он приперся, это не значит, что твоя версия правильная, понимаешь? Есть миллион причин. Может, ему деньги нужны. Хотя нет, денег у него хватает.

– Может, тогда он решил ими с тобой поделиться? – фыркнула я, а Митька только запустил в меня кроссовкой.

– Да что он тебе сделал? Из-за чего ты сходишь с ума, Митька? – кричала я в ответ.

– Все и всегда находят его очаровательным, и ты тоже, да?

– Нет! – клялась я, но моя ложь была так очевидна, что Митька оттолкнул меня на диван и скривился.

– Нет, ты считаешь, что я не прав. Ты считаешь, что мой отец – чудесный благородный человек с золотым сердцем, а я – чудовище. Что ж, отлично. Пусть так. Он всех умеет облапошить, потому что все это – почти правда. Понимаешь ты, глупая ты Соня, почти правда. Это просто омерзительно, что бывают такие люди! – плевался он. – Почти ангелы.

Затем Митька ушел к себе и, несмотря на ранний час, позвонил своей матери. Он не закрыл дверь, но даже если бы и закрыл, я все равно все услышала бы. Митька требовал, чтобы мать больше никогда не разговаривала с «этим человеком», спрашивал, как она могла и что-то про то, что это – не ее дело. Что это, я не знала, но предположила, что «это» – комплексное понятие под названием «Митина жизнь». Митина жизнь – это только его дело, и больше ничье. Удивительно, как много у Митьки границ. Затем спросил, зачем мать дала отцу адрес. Затем взорвался: узнал – только в тот момент, – что на самом деле тетка предложила ему квартиру после хлопот отца. Митька швырнул трубку и завалился спать. Сигнал капитуляции.

Днем он болел, был бледным и молчаливым, но куда более мирным. Спросил, когда я снова планирую его предать. Я протянула чашку с холодным кефиром и поинтересовалась, какое такое преступление совершил отец, что он его так ненавидит. Митя молча допил кефир, оттолкнул чашку от себя так, что та опрокинулась и остатки кефира пролились на скатерть. Но и этого Мите показалось мало. Щелчком пальца он столкнул чашку на пол, и та разбилась, испачкав пол.

– Ну, отлично, будем посуду бить! – возмутилась я.

– Если я узнаю, что ты с ним видишься или разговариваешь, то выгоню тебя из дома, – сказал он в ответ.

Несколько минут я ошарашенно молчала.

– Выгонишь?

– Да, – подтвердил он с ледяным спокойствием.

– Из дома, за который я плачу деньги? Это по меньшей мере незаконно!

– В таком случае с этого дня я больше не буду брать с тебя денег.

– Ты не станешь брать денег?

– Да, не стану.

– Чтобы иметь полное законное право выкинуть меня из дома в любой момент, когда тебе заблагорассудится? – Неожиданно я расхохоталась. Митя посмотрел на меня хмуро, озадаченно. – Тогда мы будем жить с тобой как мусульманские муж и жена. Тебе будет достаточно три раза сказать, что ты разводишься со мной, чтобы я ушла. А я стану носить все свои украшения на себе – всегда, днем и ночью, чтобы ты не мог отнять их у меня при разводе. Правда, у тебя украшений больше, чем у меня. Можно я буду носить твои цепи?

– Для тебя, Софья, все – шуточки. Ты не понимаешь. Он ведь только выглядит эдаким Кевином Костнером в смокинге при вручении награды кардиолога года, но на самом деле он очень опасный человек. По настоящему опасный. Я о тебе забочусь.

– Кардиолог?

– Да, черт возьми! Мой отец – гениальный врач. И что?

– И злодей?

– Да! Доктор Джекил и мистер Хайд.

– Ты сам-то себя слышишь? Опасный кардиолог года.

– То, что он гениальный врач, не делает его хорошим человеком. Просто поверь.

– Просто поверить во что? Между прочим, он о тебе сказал ровно то же самое: что ты – мальчик сложный и что я должна тебя опасаться.

– Серьезно? Как заботливо с его стороны! И да, он прав. Опасайся меня. Бойся меня, очень бойся.

– Да что именно он тебе сделал? Или ты – ему? – спросила я.

Мы уставились друг на друга. Необъявленное сражение взглядов, кто первый моргнет, тот слабак и не прав. Я победила. Митя опустил взгляд на стол. Долго молчал, затем подтянул к себе кувшин из дешевого мутного пластика и опустошил одним большим глотком.

– Он разбил сердце и испортил жизнь моей матери, – сказал Митька так, словно сдавал секрет обороны крепости.

Я сжала губы.

– Разве не она прислала его вчера сюда? – поинтересовалась я. – Если он пришел по ее просьбе, как же она его терпит, такого злодея?

– Ты меня бесишь, – ответил Митя, сощурившись. – Жутко, жутко бесишь.

– Ты меня тоже. Может, разойдемся наконец? И так перед людьми стыдно, черт-те что можно подумать. Живем в грехе, – ерничала я, нарезая лимон.

– Ладно, он – прекрасный человек, гениальный врач и отличный муж и отец. Бросил мою мать – и это единственный поступок, за который я ему искренне благодарен.

– Серьезно?

– Сама бы она не сдюжила. Понимаешь, он ведь из тех, от кого не уходят.

– Черт возьми, то есть как раз такой же, как ты, да? – разозлилась наконец я. – От тебя тоже не уходят, ты тоже всегда уходишь сам.

– Да какая разница? Можешь мне пообещать, что не станешь с ним общаться? Сонька, а? Никогда ни слова ему не скажешь обо мне. Просто так, ради моей прихоти.

– Если это так важно для тебя, то пожалуйста! – пожала плечами я.

Ложь всегда давалась мне легко, но я врала, только когда не видела возможности сказать правду. Кроме того, в тот момент я совершенно не собиралась общаться с его отцом. Я не планировала увидеть его снова, я не собирала информацию о нем, хотя это было не так уж и сложно – не так уж много на свете Дмитриев Евгеньевичей Ласточкиных, хирургов-кардиологов. Интернет принес бы мне улов, стоило бы мне только забросить сети, но я не собиралась этого делать.

Я планировала его забыть, я хотела этого, я знала – так будет лучше для всех. Зачем мне его помнить? Митька его ненавидит. Он старше меня, наверное, вдвое. Все осудят, никто не поймет меня. У нас нет ничего общего, кроме того же Митьки, а это будет предательство. И я буду мучиться, глядя в его красивые глаза, вспоминать, как он оборачивается и смотрит на меня растерянным взглядом, ждать пожатия его руки. Я могла его забыть, у меня был шанс.

Он позвонил через три дня. Нам домой. Наверное, каким-то шестым чувством Митя чувствовал, что так будет. В конце концов, отец и сын. ДНК не выбирают.

Я только-только вновь начала более-менее нормально спать по ночам. Одно слово в привязанной к стене проводом домашней телефонной трубке – и недельные усилия насмарку. Эффект меня удивил.

– София Олеговна? Это вы? – спросил он, и мое дыхание остановилось. Потом я заставила себя вдохнуть.

– Дмитрий Евгеньевич? – Голос охрип, накатила волна. Жгучая, солнечная, словно я оказалась на горячем песке в самую жару.

– Не отвлекаю вас ни от чего? – поинтересовался он. Вежливость, свойственная отцу, но не сыну.

– Нет-нет, что вы. – Я имитировала удивление и испытывала оргазм. Или что-то очень близкое к нему.

Сердце билось, я боялась быть пойманной, я ведь пообещала никогда не общаться с Митькиным отцом. Но я же не знала, что он позвонит!

– Хорошо, это хорошо, София Олеговна, – сказал он.

Голос бархатный, низкий. Наверное, он сейчас чуть-чуть улыбается кончиками своих тонковатых губ. Почему он старше меня на такую пучину лет? Нормально ли, что он мне так нравится? Или меня пора уже лечить? Он как раз доктор.

– Подождите секундочку, – тихонько пробормотала я, прикрывая дверь в комнату.

Преступница, щеки горят. Обычно Митьки не бывало по вечерам, но в тот день он сидел дома, в соседней комнате. Я должна была попросить Дмитрия Евгеньевича никогда больше сюда не звонить и повесить трубку. Я этого не сделала. Я только хотела, чтобы Митька меня не услышал.

– Мне очень жаль, что все так вышло, – добавил он. – Я хотел бы извиниться. Меньше всего я хотел все усложнить.

– Вы хотели убедиться, что у Мити все в порядке. Вы убедились?

Я говорила быстро и довольно грубо, словно подталкивая собеседника к концу разговора. Так мне казалось, что я выполняю хоть какую-то часть нашей с Митькой договоренности.

В трубке послышался тихий смех.

– Мы можем увидеться? – спросил он, и я прикусила губу до боли.

Только не это. Не ставь меня в такое положение. Не заставляй меня вступать в битву с собой. Дудочка играла, и я поднимала лапки. Увидеться. Господи, да нет, конечно же. Никогда, никогда.

В назначенный час я измеряла шагами стерильный больничный холл. Дмитрий Евгеньевич так и не вышел: он был на операции, которая затянулась дольше, чем он рассчитывал. Он ужасно извинялся, настолько искренне, насколько можно извиняться устами ассистента. Ассистент был равнодушным, усталым и без собственного мнения. Автоответчик. Он вышел, чтобы предупредить меня, и тут же вернулся в операционную. Ассистент злился, что из-за «какой-то там Софии» ему пришлось покидать операционную и терять стерильность. Мальчик на побегушках.

– Да-да, конечно, все в порядке. Мы можем с ним встретиться в какой-то другой день, – ответила я, стараясь скрыть разочарование в голосе.

Чем-то это вежливое извинение напомнило мне старую, не до конца зажившую рану – от слов моего отца, от его «обязательно увидимся» и «обязательно перезвоню». Даже не рану, шрам. Тонкий порез на моем детстве.

– Не нужно в другой раз, он обязательно выйдет. Нужно только подождать.

Не знаю, было ли это запланировано – чтобы я увидела его там, где он – бог, где он – ангел. Возможно. Я надеялась, что это было подстроено намеренно, ведь тогда это бы означало, что Дмитрий Евгеньевич хочет произвести на меня впечатление.

Хочет, чтоб я была впечатлена.

Но скорее всего, все было именно так, как и сказал ассистент, и операция затянулась. Несколько часов я ждала в коридорах и холлах, стояла рядом с кофейным аппаратом, выплевывающим растворимый кофе, и аппаратом с шоколадом самого низкого качества по запредельным ценам, почти валялась на стуле. Дмитрий Евгеньевич был где-то там, куда не пускали, за стеклянными дверями и коридорами, куда вход простым смертным заказан. Он вышел, когда я уже успела перечитать все брошюры, упиться кофе и объесться дешевого шоколада, потратив почти все деньги. Нервы. Я сидела, свернувшись в калачик, и смотрела на постоянно открывавшиеся двери. Я ждала его и вздрагивала от каждого хлопка. Мне нравилось волноваться. Я никогда раньше не ждала встречи с Мужчиной.

Он вышел, но я его не сразу узнала в его голубой хирургической форме. Он выглядел моложе и еще увереннее в себе. У него были чистые руки, но на груди медицинской рубахи виднелись следы крови, которые я сначала приняла за грязь. Когда я вдруг, разом, поняла, что Дмитрий Евгеньевич перепачкан в человеческой крови, меня тряхнуло, словно я схватилась за высоковольтную линию. Он только что спасал кого-то. Он врач. Он видел человеческое сердце так же ясно, как я вижу его самого. Господи, это же невозможно….

На голове у него была белая шапочка, которую он стянул, как только увидел меня, – совсем как я стянула свою, с ушами. Он – было видно – прибежал сразу, как только смог, чтобы предупредить меня, извиниться. Или чтобы убедиться, что я все еще здесь.

Интересно, он бы расстроился, если бы я ушла?

Я осталась. Я легко призналась себе, что хотела увидеть его снова, и что Митька был прав, и я должна быть осторожнее, что мое сердце тоже в опасности. Особенно теперь, когда он стоит передо мной с этими профессионально поднятыми вверх ладонями.

– Мне так неудобно, господи, вы, наверное, ужасно проголодались, – пробормотал он.

Я покачала головой. Рядом, на столике, лежало штук шесть фантиков от шоколадок.

– У вас ужасный кофе. Невозможный кофе. Неужели вы такой пьете?

– У нас есть своя кухня, – успокоил меня он. – Вы дадите мне еще десять минут переодеться? Я ужасно переживаю, что отнял у вас столько времени.

– Вы ничего у меня не отняли, – сказала я и еле сдержалась, чтобы не добавить «пока».

Он вернулся не через десять минут, а через полчаса. Его время никогда ему не принадлежало, на него всегда претендовал кто-то еще. Если он не был на операции, кто-то ему звонил. Если ему не звонили, это обычно означало, что у него разрядился и «умер» телефон. О, сколько раз я потом сама злилась из-за того, что его телефон не отвечает. Я начала говорить с его автоответчиком, я стала спрашивать, как у него дела сегодня? Хорошо ли ему спалось, не будили ли его ночью сообщениями?

Наверное, это было неизбежно. Наверное, я совру, если скажу, что не понимала, что происходит – с самой первой минуты, когда я только увидела его сидящего на лестнице около нашего лифта. Такое бывает. Любовь с первого взгляда. Не шутки, не замануха для кандидаток на Золушку, реальная шутка природы – жестокая, как хватка дрессированной собаки. Как удар в живот. Я думала о нем. Я больше ни о чем другом не думала. Порой я даже не понимала, что мне говорят.

– София Олеговна? София, с вами все в порядке?

– Он выжил? – спросила я, и Дмитрий Евгеньевич озадаченно посмотрел на меня.

– Он? Кто?

– Тот, кого вы оперировали. Он выжил?

– Ах, он. Вообще-то, она. Трудно сказать. Самая мерзкая часть моей работы – ждать, что скажет природа. Клетки поразительно упрямы и несговорчивы во всем, что касается новых соседей. Впрочем, неважно. Конечно, она выжила – на сегодня это максимум. Один: ноль в нашу пользу.

– Какая прекрасная работа!

– Даже не стану спорить, да, прекрасная. Непростая, но ведь люди – это самое важное, София Олеговна. Мало кто понимает это, кроме нас, врачей. Все думают, деньги или там карьера, но на самом деле люди уникальны.

– Люди тоже разные бывают. Я вот, к примеру, ни в чем не уникальна.

– Это вам так кажется. Каждый человек уникален – точно так же, как и любой другой. – И он улыбнулся той самой улыбкой мудрого Каа, от которой у меня сводило в животе.

– Как и любой другой. Так себе уникальность.

– Люди – они хороши такими, какие есть, и это не просто слова, знаете ли. Усталые и злые, обиженные, несговорчивые, слабые, влюбленные, нечестные или думающие только о себе. Но они все равно удивительнее всего, что есть в целой вселенной. Представляете – целая вселенная мертвых камней. Максимум – какая-нибудь бактерия прицепится к астероиду. И вдруг вот такая София Олеговна, и глаза блестят, и сердце бьется. О чем вы думаете?

– О бесконечном космосе. – пробормотала я.

– А я думал, что обо мне, – сказал он, и мое дыхание остановилось от прямоты намека.

Ничего себе.

Он засмеялся.

– Я думал о вас все эти дни.

– Один: ноль, потому что я о вас даже не вспоминала, – улыбнулась я, и Дмитрий Евгеньевич тоже заулыбался в ответ.

– Расскажите мне о себе, София Олеговна. Чего вы любите, где вы учитесь. Вы говорили, что хотите стать экономистом. Вам нравится то, что вы будете делать? – спросил он.

– Разве в этом смысл? – удивилась я. – Чтобы мне нравилось?

– А в чем же еще? – переспросил он. – Делать нечто по каким-то иным причинам, кроме того, что вам это нравится, – это не только противоестественно, но даже преступно. Впрочем, я, как всегда, преувеличиваю. Можно я задам вам еще один вопрос?

– Конечно.

Я замерла, мои губы приоткрылись, но я этого даже не заметила. Мое сердце билось. Чего я ждала? Что он позовет меня на свидание, вот чего я ждала! Но Дмитрий Евгеньевич стал расспрашивать меня о своем сыне. Как тот живет, кто его друзья, хорошо ли водит мотоцикл, не слишком ли рискует («Потому что, знаете ли, дорогая София Олеговна, на наших столах мотоциклисты появляются с печальной регулярностью. Целиком – или только их сердца в качестве сменной запчасти»).

– Он очень аккуратно водит! – соврала я, пугаясь самой идеи, что мой Митька может пострадать или даже умереть и оказаться чьим-то сердцем.

Дмитрий Евгеньевич внимательно меня разглядывал. А мне он вдруг показался каким-то далеким и размытым. Я вспомнила, как осенью Митька показывал мне, как лихо может ехать на одном заднем колесе. Мотоцикл вставал на дыбы, как дикий, необъезженный мустанг, а мне все время казалось, что он опрокинется, рухнет на Митю и его раздавит.

– Вы сильно побледнели. Сейчас. Дайте, я вам давление измерю, – зазвучал голос издалека.

– Не надо, – засопротивлялась я.

Но врач есть врач, меня усадили в кресло, осмотрели, измерили мои жизненные показатели, оценили, признали допустимыми. Из оцепенения меня вывел какой-то мерзкий запах. Нашатырь.

– Я не хотел вас расстроить, вы слишком впечатлительная девушка. Черт, я так привык к людям, умеющим держать удар, что просто не рассчитал.

– Ничего. Я понимаю, – кивнула я.

– Вы всех и всегда понимаете, моя интересная София Олеговна. Такое всепонимание – опасная штука. Люди будут привязываться к вам, думая, что вам небезразличны. А для вас это – только фигура речи.

– Отчего вы так решили? – сжала губы я. – И хватит уже совать мне под нос эту ватку. Я сейчас из-за нее отключусь.

– Извините, – пробормотал он и выкинул нашатырь в мусорку. – И вообще, я очень благодарен вам за все – за встречу, за информацию, за возможность хотя бы обманом снова войти в жизнь моего собственного сына. Какая жалость, что это – единственная для меня возможность. Это несправедливо, не считаете?

– А почему он вас ненавидит? – спросила я.

– Ненавидит? Я надеялся, что ненависть – это слишком крепкое слово. Впрочем, вы правы. Как еще это назвать? Не знаю почему. Мне кажется, он думает, что ненавидит меня, потому что так проще примириться с самим собой.

– Проще – что?

– Как-нибудь я вам все расскажу, но не сейчас. Договорились?

– Он говорит, что вы разбили сердце его матери.

– Он так говорит? Ну, значит, так и есть, – ответил он без тени улыбки. – Определенно, между нами есть непонимание прошлого.

– Почему?

– Что – почему? – улыбнулся он.

– Почему вы не стали хорошим отцом и мужем?

– Хорошие люди, бывает, делают вещи, за которые им потом бывает стыдно. Забывают позвонить домой. Забывают много раз. Ругаются, ссорятся, выставляют счета, претензии. Но потом перестают даже ругаться. Живут так, словно и вовсе не женаты. И вот, в один далеко не прекрасный день, оказывается, что их больше ничего не связывает. Человек понимает, что, по сути, давно уже снова один. А у него нет даже времени обдумать это. София Олеговна, поймите, с моей работой многие вещи остаются настолько за бортом, что ты даже не успеваешь их заметить. Ты, может быть, уже утопил все судно, но это тоже жизнь. И она продолжается. Простите, я что-то несу какую-то чушь.

Он подошел к кулеру, наклонился и нацедил воды.

Я подбежала и с жаром ответила:

– Нет-нет, я понимаю. Я понимаю.

– Я знаю, что вы все понимаете, София Олеговна, – кивнул он и подмигнул мне.

Его глаза затопили меня голубой водой, словно я нырнула в Средиземное море. Слова – для меня они мало что значили, мы не разговаривали, мы чувствовали каждый свое. Я чувствовала каждый его вдох, следила за каждым поворотом его головы, он же просто приходил в себя после длинной изматывающей операции. Ему было сорок два года, и он волновался за своего взрослого эмоционально неуравновешенного сына. Мне было восемнадцать, и я влюбилась первый раз в жизни.

Каждый из нас проходил свой квест.

Нет, не первый мужчина в моей жизни. Но все равно первый. Это не объяснить, но разница между тем, что случалось со мной в прошлом, и тем, что происходило, была такой же, как между бумажными самолетиками и стаей летящих на юг белоснежных лебедей. У меня были другие мальчики. В школе, в Солнечногорске – несерьезно, скорее ради эксперимента. В институте – серьезнее и дольше, почти полгода, почти роман. Во всяком случае, мы с ним решили, что все настолько «оно», настолько правда и как у взрослых, что стоит даже заняться сексом. Все было нелепо и неуклюже, но умилительно. Мы сделали это в квартире нашего однокурсника, в чужом доме в Бибиреве, на чужом диване, который мы даже не смогли разложить – испугались сломать. И от этого было только еще стыднее, но не отступать же. Потом мы принимали вместе душ, и вода протекла на пол, и мы вытирали ее полотенцами. Все было ужасно, но мы смеялись, обнимались и целовались. И нам было хорошо в тот день.

Через какое-то время именно я оставила его, как он говорил, безо всяких причин. Он перенес это тяжелее, чем я ожидала, мой первый мальчик. Измеряя все собственным равнодушием, я не понимала, почему он уходит, стоит мне только появиться в столовой, почему называет меня стервой. Когда мы сталкивались в институтских коридорах, до сих пор делали вид, что не видим друг друга. Или, к примеру, если он разговаривал с Женей, моей подругой, и подходила я, он бледнел, разворачивался и уходил, не потрудившись даже попрощаться с собеседницей. Теперь я вдруг подумала: а что, если он при виде меня тоже чувствовал этот удар в живот и неспособность дышать? Теперь мне стало его жаль, и в этой жалости совсем не было презрения. Словно я узнала, что мы воевали на одной и той же проигранной войне.

– У него кто-нибудь есть? – спросил Дмитрий Евгеньевич.

– У кого? – переспросила я.

Дмитрий Евгеньевич насмешливо покачал головой. Конечно, он говорил о Митьке.

Я усмехнулась и кивнула.

– У него всегда кто-нибудь есть. Иногда даже по две сразу. Но вы же не об этом спрашиваете, верно?

– Верно, не об этом. Он кого-то любит?

– Он любит любовь. Кажется, так часто говорят писатели. Он любит любовь. Но Митя скорее позволяет любви любить себя. Я в жизни не видела более равнодушного к любви человека. Но это, наверное, тоже временно. Может быть, вся Митина жизнь – только до тех пор, пока не появится какая-то особенная девушка.

– Я, признаться, думал, что это вы. Особенная девушка.

– Что? – рассмеялась я. – Нет, я – нет. Я – Митин случайный попутчик, мы просто едем в одном купе на соседних полках.

– Интересный образ.

– Он придумал, – улыбнулась я, собирая в кучу фантики от шоколадок.

– Значит, между вами действительно ничего нет? – заметил он, мне показалось, с огорчением.

– Ничего нет, клянусь! – и я забавно поклялась на фантиках.

Дмитрий Евгеньевич не оценил мою браваду, нахмурился и вздохнул.

– Я, признаться, надеялся…

– На что? – изумилась я. – То есть почему?

– Я надеялся, что вы просто боитесь мне сказать или по какой-то причине стесняетесь. Вы – хорошая девушка. Большая редкость в наше время. Я не понимаю, почему он не видит этого, честно? Из вас вышла бы отличная пара. Все эти его истории – это ведь до добра не доведет…. Можно я вам признаюсь, София?

– Конечно, – согласилась я, погружаясь в какую-то холодную заморозку. После такого начала я уже не ждала ничего хорошего.

– Катя… моя бывшая жена, она ведь попросила меня съездить, познакомиться с вами. Она почему-то решила… или, вернее, просто надеялась, что это серьезно.

– Что именно – серьезно?

– Что он забыл свою Ларису и теперь просто не хочет, как бы это выразиться… ускорять события. Живет гражданским браком с хорошей девушкой. С вами, София. Катя даже сказала мне, что… нет, думаю, этого вам не стоит говорить, – остановился он.

– Чего мне не стоит говорить? – сощурилась я.

Дмитрий Евгеньевич колебался.

– Видите ли, у моего сына ведь отношения не только со мной, скажем так, осложнены. Катя от него двух слов добиться не может, когда речь идет о чем-то персональном. И чем больше он повторяет, что это не ее дело, что, в самом деле, совсем не так, тем больше Катя убеждалась, что ему есть чего скрывать.

– Скрывать – что?

– Ну, к примеру, что вы, София, может быть, вдруг беременны.

– Что? – вытаращилась на него я.

– Или что у вас вообще уже ребенок, к примеру.

– Да с чего она бы такое взяла? – опешила я.

– Да ни с чего! – воскликнул он, отшвырнув пустой стаканчик из-под воды в мусорку. – Это была просто надежда в условиях полной изоляции. Когда мальчик долго живет с девочкой, такое ведь может произойти. Думаете, она была бы против?

– Против чего? – Я продолжала тупить.

– Как – чего? Стать бабушкой. И я тоже.

– Тоже – что? Хотите стать бабушкой? – выпалила я.

Дмитрий Евгеньевич склонил голову к плечу, а затем усмехнулся:

– У меня, знаете ли, только один сын. Так что я в этом смысле буду крайне лоялен и современен во всем. Не хотите жениться – не нужно. Только, пожалуйста, держите нас с Катей внутри вашего круга. В чем Дима хорош – это в том, как держать людей на расстоянии.

– Нет, это не так, – сухо отрезала я. – Он просто не хочет, чтобы его неправильно поняли, что, определенно, все равно произошло.

– Получается, мы с Катей просто размечтались. Ну да ладно. Пойдемте.

И он протянул мне руку. Он всегда и все решал сам, куда идти, что делать, о чем говорить.

– Куда? – Я с трудом находила силы говорить.

– Поедем поедим? – улыбнулся он. Мне от его улыбки стало больно, словно мне в плечо воткнули нож. – Я не ел с утра. У нас тут в округе совсем нет нормальных ресторанов. Можно доехать до Крылатского, хотите?

– Я не голодна, спасибо, – прошептала я одними губами.

– Ах да, вы же этих ужасных шоколадок наелись. Пойдемте, я вас покормлю нормальной едой. Нельзя есть всякую гадость, так можно себе испортить желудок.

Здоровье желудка в тот момент интересовало меня меньше всего. Я бежала с поля боя, выползала, израненная, под каким-то предлогом. Я, возможно, даже обидела его, но мне было наплевать. Я убежала, сославшись на дурацкое и неправдоподобное срочное дело, сути которого я даже не потрудилась придумать. Я не собиралась быть любезной с мужчиной, который видит во мне мать своих внуков. Меня душили злые слезы. Я попалась. Конечно, понятия не имела, какая это пытка – любить без взаимности.