Текст книги "Моя свекровь Рахиль, отец и другие…"

Ну и, конечно, кварталы красных фонарей. Возможно, это и правильно, чтобы в портовом городе имелись подобные совершенно легальные и находящиеся под медицинским контролем заведения. Но как быть местным родителям, когда маленькое дитя спрашивает у своего папы или мамы: зачем эта тётенька стоит в окне совершенно голая? Какие ответы должны готовить своим детям взрослые? Тут уж каждый должен проявить свой педагогический талант.

Поражают окрестности города. Ветряные мельницы и бескрайние поля тюльпанов… Словом, для приезжего – сплошная экзотика и красота. С проблемами, а их тут великое множество, – на каждом шагу сталкиваются те, кто тут постоянно живет.

Пока мы кружили по Витебску в поисках дома Шагала или школы с мемориальной доской, наши дети, Маша и особенно Максим, сильно проголодались, и нам пришлось направить поиски совсем в другом направлении. Мы стали искать ресторан или какое-нибудь кафе, но из всех возможных точек общепита в Витебске той поры действовала лишь бочка с разливным квасом. И мы, с грустью дожевав свои бутерброды, распрощались с городом детства нашего брата Бобы и продолжили свое путешествие на озеро Свента.

* * *

Давно уже, 2 августа 1957 года, состоялся мой переезд из родительского дома в Лаврушинском переулке к Юре на Ленинградское шоссе в шестнадцатиметровую комнату. Она оказалась на редкость вместительной и все моё имущество – портативная пишущая машинка «Erika» и низкорослый холодильник «Север» – прекрасно в неё вписалось. Постепенно я привыкала к жизненному укладу моей новой семьи. Ни о каких совместных обедах здесь не было и речи. Каждый существовал тут в своей автономной ячейке, и на нашей общей кухне, являя собой образец классической коммуналки советских времен, на четырехкомфорочной плите клокотали три кастрюли – по числу семейств, – которые нередко оставались без присмотра и вели себя весьма взрывоопасным образом. К тому же бывало и так, что моя свекровь, поглощенная своими переживаниями или срочно вызванная на дачу по телефону из конторы, поскольку у дачной соседки что-то там такое стряслось, бросала все дела и мчалась к ней на выручку. При этом в раковине на кухне оставалась груда немытой посуды. Зато в ней не было ни грана мелочной обидчивости, и, приехав домой и найдя посуду вымытой и расставленной по местам, Рахиль на меня нисколько не сердилась, – мол, все это делается ей в укор, – а, напротив, бывала очень довольна и благодарила за доброе к ней отношение.

Связующие скрепы этой семьи находились где-то вне бытовой сферы, и отдельные домашние нестыковки не мешали ей ощущать себя единым кланом, объединённым любовью и доверием.

Наши чаепития с Рахилью продолжались и нередко затягивались до позднего вечера, пока Юра не приходил домой из института.

– Что это наш Юрка так в вас влюблен? Ведь он и раньше приводил домой девушек, и очень даже красивых! – простодушно спрашивала меня моя свекровь Рахиль, при этом совершенно невозможно было заподозрить её в том, что она хотела меня как-то уязвить, просто ей интересно было наблюдать, как развиваются отношения недавно соединившейся молодой пары.

Сама она ко времени моего появления в этой семье была в разводе со своим первым мужем, отцом семейства Моисеем Александровичем Каганом, которому родила четверых детей (первенец, как я уже писала, умер младенцем) и прожила с ним тридцать лет.

Моисей Каган после окончания юридического факультета Санкт-Петербургского университета сделал блестящую карьеру, с первых шагов своей деятельности в качестве юриста занимая высокие должности в различных организациях. Первое назначение он получил в Баку в нефтяную компанию на пост главного юридического консультанта. Здесь он с большим успехом трудился несколько лет, и немало способствовал процветанию и расширению компании.

После революции 1917 года его жизнь резко меняется. Он переезжает в Гомель и включается в работу земской управы, которая в то время обладала заметными полномочиями и занималась самыми важными проблемами региона, такими, как строительство, прокладка дорог, просвещение и здравоохранение. Это были, по сути дела, те самые земства, за которые в своем очерке «Как нам обустроить Россию» ратовал А. И. Солженицын, считая местное самоуправление единственно эффективным способом наведения порядка в России.

Активная деятельность Моисея Кагана в качестве ведущего сотрудника городской управы не осталась незамеченной, и он назначается городским головой города Гомеля. В этой должности Моисей Александрович отвечал своей собственной головой за нормальное функционирование всего разветвленного городского хозяйства. Надо заметить, что в то время ему не было еще и тридцати лет, – это поистине была эпоха выдвижения талантливых и молодых. И молодые трудились не за страх, а за совесть, не заботясь о личном обогащении и думая лишь об общем благе. Они на практике приобретали опыт регионального руководства, контролируя расход бюджетных средств и выполнение намеченных работ.

Для семьи Каганов это был один из самых счастливых периодов их жизни. У них уже был маленький Боба, в Гомеле на свет появилась дочка Лена. К этому времени относится их знакомство с Борисом Наумовичем Липницким, который работал в той же городской управе под началом у Моисея Александровича. Здесь же их жизненные пути пересеклись и с Беллой Григорьевной Лейтес, – впоследствии, по прошествии многих-многих лет она станет второй женой М. Кагана, но до этого было еще очень далеко, – это произойдет в 1941 году.

Вскоре М. Кагана ждет новое продвижение по служебной лестнице. В начале 20-х годов его переводят в Харьков, где он становится председателем правления Всеукраинского Государственного банка.

И, наконец, Москва, – здесь он назначается на должность члена правления Государственного банка Советского Союза, – это был, несомненно, ответственный пост с большими полномочиями.

Моисей Александрович получает отдельную квартиру на Ленинградском шоссе, дети растут, благосостояние семьи, хотя и скромное, ограниченное «партминимумом», но все же достаточное, отношение к нему сослуживцев самое дружественное. Но по-другому и быть не могло. Моисей Александрович по характеру был человек доброжелательный, интеллигент, готовый выслушать мнение других, и если что-то отвергнуть, то неизменно с мягкой улыбкой. Резко отчитать кого-нибудь из своих подчиненных, особенно в присутствии других, – на это он был просто не способен. Его ценили, как профессионала высокого уровня и любили, как товарища, сослуживца, начальника, – чего еще, казалось бы, желать от судьбы?!

И снова – повышение, его переводят на высокую должность в Наркомзем (Наркомат земледелия). Однако покой нам только снится…

В стране начинаются партчистки, и бывший член Комбунда, каковым когда-то в молодости являлся М. Каган, не мог не поплатиться за свое прошлое. Исключение из партии в 1933 году – за «пассивность» – было для него еще не худшим наказанием, вскоре следует и другое. Его с понижением направляют на другую работу – начальником финансового отдела управления Кинофото-промышленности.

Наступает 1937 год, и его как «заблуждавшегося и не справившегося» увольняют. После этого оставалось ждать неминуемого ареста, чтобы разделить участь большинства его сослуживцев, подвергшихся едва ли не поголовным репрессиям. Под письменным столом в кабинете Моисей Александрович прятал от детей предусмотрительно купленный рюкзак с шерстяными носками и сменой белья и вздрагивал при каждом нежданном звонке в дверь квартиры. Это уже за мной? И рука автоматически тянется под стол за рюкзаком. Или еще пронесло? Вздох облегчения – это Лена, где-то задержавшись, явилась домой. И сама обмерла от ужаса, встретив устремленный на неё взгляд отца, исполненный немого укора. Он никогда не скажет ей ни слова упрека, но этот его затравленный вид…

– Папа, прости, я забыла взять с собой ключи! Прости меня, пожалуйста, прости!

В таком состоянии постоянного страха ему теперь предстояло жить долгие годы, – хотя он был сравнительно еще молодым, не достигшим пятидесятилетнего юбилея мужчиной. Некоторое время он оставался безработным, а в дальнейшем работал юрисконсультом в разных учреждениях.

Произошло еще и другое. Совместная жизнь с моей свекровью Рахилью у них как-то постепенно разлаживалась, трещина во взаимоотношениях все расширялась, и её нечем было заполнить. Бог ты мой, видимо, и Красота может кому-то надоесть! Новый брак Моисея Александровича был основан на старой, еще с тех, гомелевских времен, взаимной симпатии, возникшей между ним и Беллой Григорьевной, но тогда так и не переросшей в любовь.

Его вторую жену при всем желании нельзя было назвать особенно привлекательной внешне, но надо было посмотреть, с какой нежностью он к ней относился! Их союз можно было бы считать счастливым и удачным, если бы не внезапная смерть Моисея Александровича, – он умер в 78 лет от сердечной недостаточности, – так и не смирившись с теми гонениями, которым он в тридцатые годы незаслуженно подвергся.

Как-то мы ехали с его новой женой, Беллой Григорьевной, в такси, и водитель, обращаясь к ней, спросил:

– Бабушка, а вас где прикажете высадить?

Белла Григорьевна страшно оскорбилась и с гордостью отрекомендовалась:

– Я никакая не бабушка, я – профессор и доктор медицинских наук!

Это была святая истина – Белла Григорьевна Лейтес, профессор, известнейший детский врач, была светило в области детской ревматологии, к ней обращались, как к последнему прибежищу за помощью и спасением. Она откликалась на беспрерывные телефонные звонки, когда мы бывали у них, и назначала прием на следующее утро. И так – изо дня в день.

Дети и внуки Моисея Александровича с ней быстро примирились, с готовностью принимая приглашение Беллы Григорьевны посетить их гостеприимный дом. Там их неизменно ждал невероятно обильный ужин, и все просили Беллу Григорьевну:

– Ой, а нельзя ли заранее узнать меню, чтобы получше рассчитать свои силы?

Моя свекровь Рахиль вскипала негодованием всякий раз, когда это запретное имя произносилось при ней вслух. Не могла простить своей бывшей подруге, еще с гомелевских времен, такого коварства – войти к ней в доверие, если не употреблять более грубого слова, увести из семьи отца троих детей, обмануть её, отдавшую всю свою молодость и красоту этому слабохарактерному, подверженному влиянию человеку! Воспользоваться его пошатнувшимся служебным положением, неуверенностью в себе…

– И как только Миша мог променять меня на эту каракатицу?! Неужели она ему нужней, чем его семья и, наконец, своя исконная жена?! Подумаешь, какая невидаль – доктор наук и профессор! Он же не в диплом её будет смотреть, – говорила Рахиль, томно закатывая свои черные глазки и кокетливым движением поправляя уложенную короной роскошную косу, – наверное, дома перед ним сидела не какая-то уродина! – уязвленное самолюбие покинутой женщины терзало душу Рахили, хоть, может быть, она и не очень любила своего мужа Моисея Александровича и при ней почти всю её замужнюю жизнь находился другой, Бориска, как она его называла, и в настоящее время она была… его женой…

Видимо, она готова была принимать пожизненное рабство Бориски, оставаясь при этом законной супругой Моисея.

* * *

И вот на страницах книги снова появляется это имя – Борис Наумович, Бориска. Кто же такой и откуда он взялся?! Собственно говоря, Бориска был рядом всегда. А сейчас он как раз вернулся в Москву из своей последней ссылки, из Сибири, и эта его последняя ссылка по формулировке соответствующих документов значилась как «бессрочная».

Полную реабилитацию после арестов, ссылок, поселений он получил после смерти Отца всех народов, и эта пожелтевшая бумажка, которая сейчас передо мной, с полнейшей небрежностью к судьбе человека и поразительным лаконизмом сообщает:

«Главная военная прокуратура.

Липницкому Борису Наумовичу.

г. Москва, Ленинградское шоссе, дом 20, кв. 5

26 апреля 1955 года.

Ваши жалобы удовлетворены. Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 9 апреля 1955 года за № 44-02353/55 Ваши дела, по которым Вы были осуждены 27 февраля 1940 года и 18 мая 1949 года, прекращены за отсутствием состава преступления.

Военный Прокурор отдела ГВПВ

Майор юстиции /Химич/»

Как заметил на это мой пятнадцатилетний внук Саша, им только не хватало сделать приписку – «извините за доставленные неудобства».

На самом деле этот уникальный документ порождает множество вопросов. А как же предыдущий срок? Прикажете вообще выбросить его из жизни?

В первый раз Борис Наумович Липницкий был арестован в августе 1937 года, находясь на весьма ответственном посту управляющего Куйбышевской областной конторой Госбанка и удостоившись чести быть делегатом с решающим голосом VIII Чрезвычайного Съезда Советов, принимавшего Конституцию СССР. Взяли его по доносу о «вредительской деятельности в области кредитования». Его, кристальной честности члена партии, свято верившего в непогрешимость нашего советского строя, такое обвинение оскорбляло до глубины души. Такие чувства были недоступны его мучителям, и на первых же допросах, на которых он не взял на себя никакой вины и никаких бумаг не подписал, его так били, что у него отнялись ноги. Дело оказалось настолько серьёзным, что было непонятно, как доставлять его на следующие допросы. Несмотря на все угрозы, Борис Наумович продолжал упорствовать, возведённой на него клеветы не подписал и поэтому получил срок в пять лет, который давали для отмашки таким вот строптивцам, типа Липницкого, для которых честь была превыше всего. Пусть хоть ноги потом будет таскать, но признать себя «врагом народа, занимавшимся вредительской деятельностью», – нет, на это он никогда не пойдёт…

Полученный им срок в пять лет истекал во время войны и был продлен, как и всем «врагам народа», находящимся в заключении, до конца войны.

В результате Б. Липницкий пробыл в лагерях девять лет.

Но вот – Победа. А с ней и недолгий перерыв на вольное поселение (с 1946 по 1949 год), когда Борис Наумович жил на Украине в городке Ракитино. Он был готов до конца своих дней задержаться в этом заштатном углу. Кругом цветущие фруктовые деревья и работа по его исконной профессии – фотографа, столь желанного для того, чтобы местное население могло запечатлеть на фотоснимках торжественные моменты своей жизни – юбилеи, свадьбы, рождение детей. Приобрести оборудование помог ему старший брат, – он всегда приходил ему на помощь, поддерживая своего младшего, попавшего в беду, материально и морально.

Здесь, в Ракитино, он успел принять свою Рахиль с её детьми, которые для него были все равно что «свои», и подкормить их натуральными деревенскими продуктами в скудные послевоенные годы.

Здесь, наконец, Бориска обрел свое счастье, соединившись с Рахилью, – ведь теперь она была свободна и могла после стольких лет платонического обожания принадлежать ему.

Она решилась на эту поездку, хотя было известно, что в краю орудуют банды недобитых бандеровцев. Они отличались особой жестокостью, нападая на беззащитные деревни, жгли, грабили, убивали, и снова скрывались в лесах. Тревожные сообщения об этих бесчинствах то и дело появлялись в газетах. Но он просил, рвались к нему дети. Её судьба определилась – отныне она была неразрывно связана с ним, и новое чувство закружило Рахиль в своем водовороте.

Но счастье это промелькнуло, как единый миг, – в конце лета Рахиль с детьми должна была возвращаться домой, и потянулись нескончаемые дни ожидания писем – как-то он там один, опять в тоске и разлуке… И Рахиль проливала горькие слёзы, страдая без него в одиночестве… Но худшее было еще впереди.

Вместо мирного существования в Ракитино Борису Наумовичу было приуготовлено совсем другое, – и также пожизненно. В мае 1949 года его, как и многих других бывших заключенных, забирают во второй раз и выносят определение – «бессрочная ссылка» в Сибирь, а точнее в Сиблагерь, Баимское отделение Кемеровской области. Как писал Мандельштам:

Запихай меня лучше как шапку в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

В своей книге «Дом поэта» Л. К. Чуковская называет таких людей, как Липницкий, «повторниками», – «потому что их сажали вторично за преступления, не совершенные и впервые».

Видимо, это был простейший способ для «окончательного решения вопроса» с Б. Н. Липницким и великим множеством ему подобных. Сибирь, навечно, – что могло быть надежнее для местонахождения сотен тысяч граждан, попавших под укат тотальных репрессий?!

Рахиль рассказывала мне, что этот его второй арест производился в весьма «гуманной» форме, – Бориске разрешили собраться, и при этом настоятельно советовали: мол-де, берите с собой валенки. Ну ещё бы – ведь его забирали навсегда, а Сибирь, – это вам не курортная зона… (К этому незабываемому эпизоду я еще ниже вернусь.)

И только в 1955 году Липницкий получает реабилитирующую его справку…

Много ли подобных справок приходилось подписывать т. Химичу. И что же выходит?!

Что майор юстиции т. Химич – вестник добра?!

Пересмотр его дела, – так сказать, исправление допущенной в отношении Б. Н. Липницкого ошибки, – последовал в ответ на его «жалобу», в действительности представляющую собой плач (традиционный для русской словесности жанр) Бориса Наумовича по своей загубленной жизни.

Читать этот документ (его копия каким-то чудом сохранилась в семейном архиве) невозможно без слез.

Направляется «жалоба» Генеральному прокурору СССР Руденко Роману Андреевичу и гласит следующее:

«Категорически заявляю, что никогда, нигде, ни прямо, ни косвенно, я никакого отношения к антипартийным или к антигосударственным группировкам не имел… Достаточно беглого ознакомления с моим следственным делом, чтобы убедиться, что выдвинутое против меня обвинение является бездоказанным и произвольным…

Я родился и вырос в трудовой семье… Свою трудовую жизнь я начал в раннем возрасте…

Прошу Вас затребовать мое дело, проверить его, восстановить истину и реабилитировать меня.

Повторяю, я ни в чем не повинен, ни перед партией, ни перед Советским государством.

В своей работе, как и раньше, так и теперь, я всегда руководствовался исключительно интересами партии и Советского государства.

Мне сейчас 65 лет. Прошу дать мне возможность закончить свою жизнрь полноправным гражданином СССР, честно трудящимся на благо нашей Советской родины.

Липницкий.

Едва вырвавшись на волю, Бориска бросается в Москву, к Рахили, и после чуть ли не тридцати лет ожидания получает её в жены. Свою любовь он пронес через все испытания, выпавшие ему на долю, через тюрьмы, допросы, унижения, и вместе с этим чувством к единственной для него женщине на свете, пронес он святую веру в справедливость Советского строя и непогрешимость верховной власти – свою же судьбу считая случайной ошибкой…

И если в разговорах домашних Борис Наумович улавливал малейший скепсис по этому поводу, он одаривал всех нас тяжелым взглядом из-под сдвинутых бровей, полным укора, замыкался в себе и удалялся в свою комнату, и там часами сидел в одиночестве.

Как в капле воды, когда сверкнет луч солнца, иной раз вспыхивают все цвета радуги, так в этой судьбе отразились страдания, лишения, муки, а вместе с тем стоическая приверженность идее коммунизма, которая должна была вывести нашу Родину в светлое будущее, сотен тысяч наших сограждан, о чем написаны также сотни тысяч страниц. Но эта индивидуальная судьба еще и тем отличается от других, что её окрашивает чувство, сравнимое разве что с библейской историей любви Иакова к Рахили.

* * *

История Рахили и Бориски началась еще в Гомеле, когда оба были совсем молодыми. Любовь к Рахили поразила Бориса с первого взгляда, но в это время она была женой Моисея Кагана. Известно, что библейский патриарх Иаков должен был отслужить своему дяде Лавану семь лет, пася овец, чтобы получить в жены Рахиль. Иаков увидел её у колодца и воспылал к ней непреодолимой страстью. Однако хитрый Лаван во время брачного пира подсунул Иакову под покрывалом свою старшую некрасивую дочь Лию, а Рахиль вскоре после этого отдал Иакову в качестве второй жены, но с условием, что Иаков будет батрачить на него даром еще столько же, – то есть семь лет.

Ах, Бориска! Страстно влюбленный в жену своего товарища, покровителя и, можно так сказать, начальника по службе, он должен был долгие годы, как Иаков, довольствоваться ролью близкого друга дома, всегда готового прийти на помощь в трудную минуту и заменить детям собственного отца, перегруженного служебными обязанностями…

Борис Наумович Липницкий 1888 года рождения происходил из бедной семьи и, так и не получив законченного среднего образования, был отдан подмастерьем в провинциальном украинском городке в местное фото-ателье. Он усердно овладевал профессией фотографа и вскоре получил диплом фото-художника и ретушера с повышенной и по тем понятиям вполне приличной зарплатой. Помимо этого, он усиленно занимался самообразованием и пришел к выводу, что наибольшую пользу своему отечеству он может принести, состоя в рядах партии и выполняя её задания. Как сам он пишет в своей автобиографии:

«…по поручению Партии работал на различных хозяйственных участках социалистического строительства», меняя должности, пока не попал в торготдел городской управы Гомеля под начало Моисея Александровича Кагана, бывшего тогда городским головой. Исполнительный, толковый и преданный делу подчиненный сразу же обратил на себя внимание городского головы, и в самом скором времени сотрудничество в одной организации переросло в настоящую дружбу. Моисей Каган, в роли старшего по чину, всячески способствовал продвижению Бориса Липницкого по службе, настаивая на продолжении образования. С подачи Моисея Кагана Липницкий был направлен на двухгодичные торгово-банковские курсы, после окончания которых перед Б. Н. Липницким, верным членом партии, открывалась дорога на руководящие посты. Сначала он был назначен управляющим Восточно-Сибирской краевой конторой Госбанка, вскоре по решению ЦК ВКП(б), – управляющим Северной краевой конторой Госбанка, а затем с 1934–1937 Куйбышевской областной конторой Госбанка.

Когда в 1937 году, на пике своей карьеры, Липницкий был снят со своего высокого поста, брошен в тюрьму, а потом отправлен в ссылку, он, конечно, не мог предположить, что путь к восстановлению справедливости затянется на долгие годы. И что вся его тюремно-лагерно-ссыльная эпопея продлится восемнадцать лет…

Все это время он оставался формально холостым, однако в душе своей был связан нерасторжимыми узами со своей единственной и незаменимой Любовью, считая семью Рахили – своей семьей, и её детей – «своими» детьми. Когда он был на свободе, он появлялся в доме Каганов, как только представлялась возможность вырваться с работы хотя бы на несколько дней, и в их семье начинался праздник. Старшие дети Рахили – Боба, родившийся в 1918 году, и Лена, родившаяся через год, в 1919 году, кидались к нему навстречу и висли на Бориске, предвкушая какие-то невероятно интересные походы, например в зоопарк с непременным мороженым «Эскимо» на палочке, или просто прогулкой к стадиону «Динамо». Младший Юра, родившийся через десять лет, в 1928 году, также застал сложившуюся ситуацию, когда, кроме отца с матерью, был еще Бориска, которого он знал с малолетства и считал его своим родным. А как же иначе! Борис Наумович забирал его, младенца, с Рахилью, тяжело перенесшей эти её последние роды, из роддома, заменяя отца, занятого в тот момент неотложной работой.

Детские воспоминания Юры рисуют ему трогательную картину – вот в прихожую, такой неловкий, наголо обритый, в вышитой, возможно его собственными руками украинской рубашке, немного сумрачный, как-то боком протискивается Бориска и мать, оживленная и принаряженная, вылетает к нему из своей комнаты:

– Ой, Бориска, вечно ты со своими подарками! – лепечет она с напускным возмущением, кидая на него пламенные взгляды и разворачивая очередную шаль или принимая корзину с фруктами.

При этом щечки её вспыхивали яркой краской польщенного самолюбия и гордости – все же в этом мире кто-то по сию пору ценит её неотразимую красоту, – недаром же она получила в Санкт-Петербурге на выпускном балу первый приз! А вместе с ним и обещание усыпанного розами пути женской судьбы…

Однако бодрость Рахили длится недолго. Накал эмоций почти ощутимо сгущается в атмосфере дома, как надвигающаяся гроза, и окончательно подкашивает её силы. И Рахиль, рухнув в постель с сильнейшей мигренью, лежит с полуприкрытыми глазами, между тем как Бориска, застыв в скорбной позе, часами не отходит от постели, тяжко вздыхая и временами поглаживая её слабую руку. Он ей ничего не говорит, и только его умоляющие взгляды, устремленные на неё, свидетельствуют о той буре чувств, которая творится в его душе. Отец семейства в это время допоздна задерживался в своем финансовом Главке, а возможно, и где-то ещё…

К каким только ухищрениям не прибегала Рахиль, чтобы возбудить ревность в своем муже: она принималась примерять перед зеркалом новую шляпку с вуалью, подкрашивать в передней губки, как будто бы собиралась на какую-то якобы назначенную встречу, – все было напрасно, Моисей Александрович оставался глух ко всем её стараниям. Да и к кому, скажите на милость, испытывать столь пошлые чувства, как ревность, – к своему старинному товарищу, фанатично преданному его семье и детям?! Что же делать, раз он остался одинок и они для него, как родные? Нет, до этого он ещё не дошел, пусть всё остается, как есть…

В конце жизни любовь Бориски к Рахили, внушенная ему из каких-то высших сфер, обрела законную форму. Но для этого в их судьбу должны были вмешаться глобальные катаклизмы, подготовленные самой Историей.

* * *

А пока что, перед войной, в доме на Ленинградском шоссе текла повседневная жизнь. Старшие дети определялись до войны с высшим образованием. Боба поступил в Московский энергетический институт по специальности «Автоматика», а Лена, начавшая рано писать, в ИФЛИ.

Младший Юрка учился в школе и не помнил такого случая, чтобы кто-нибудь из его родителей когда-нибудь показался в школе. Этот способный ребенок очень часто ставил в тупик свою мать, поскольку на вопросы знакомых о том, в каком классе учится сейчас младший сын, Рахиль с ответом затруднялась. Все дело в том, что этот шустрый мальчишка абсолютно самостоятельно справлялся со своими занятиями в школе и перескочил из первого класса сразу в третий. Так что мать, по горло занятая своими заботами, уже сбилась со счета, в какой именно класс он ходит теперь?! Он успевал всё на свете, был страстным болельщиком команды «Динамо» и часто бегал на стадион, – благо они жили рядом. Денег на билеты мать ему, разумеется, не давала, но среди посетителей футбольных матчей всегда находился кто-то отзывчивый, и для этого «отзывчивого» слова: «Дяденька, проведи!» действовали, как своеобразный пароль, – видно, парнишка тоже из настоящих болельщиков, а своим надо помогать! И «дяденька», взяв Юрку за руку, проводил его на стадион, а там уж можно было как-то устроиться и всласть поболеть за свою команду.

Ю. Каган и по сей день является футбольным болельщиком и, наблюдая за ним, постоянно вскрикивающим перед телевизором, я думаю про себя, сколько же детского должно остаться в человеке, чтобы с такой страстью переживать за этих здоровенных парней, гоняющих по полю мяч. «Ну, бей!», «Давай быстрее!», «Куда ты бьешь, не видишь, что ли!» – то и дело доносятся ко мне на кухню возбужденные возгласы. При этом проигрыш любимой команды приводит к истинному расстройству и долгому разбору полётов с жестикуляцией и вздохами.

Однажды мне пришлось наблюдать за этим «болельщиком» на стадионе. В компании академика Ильи Михайловича Лифшица и его жены Зои, моей подруги, мы находились в Киеве, где проходила конференция по физике. Скорее всего это было в начале семидесятых годов. И вот объявление – завтра состоится какой-то выдающийся матч. Ну, Юра, конечно, весь затрепетал и стал нас уговаривать купить, пока не поздно, билеты и идти на матч. Мы с Зоей значительно переглянулись, – нам этот поход сулил захватывающее зрелище. И не потому, что мы болельщики, в футболе мы с ней исключительные профаны. Нам было интересно посмотреть на наших мужей в такой непривычной обстановке. Илья Михайлович просто опешил от столь странного предложения. Его спортивные занятия ограничивались собиранием марок, – на разные аукционы он готов был мчаться на другой конец Москвы и там приобретать все самое интересное. Он был филателист международного масштаба и неоднократным победителем в общесоюзных соревнованиях частных коллекционеров. Но всякие там пешие походы с рюкзаком, туризм и даже пребывание с семьей на подмосковной даче, – все это было для него глубоко чуждо. Городской обитатель, типичный интеллектуал, он предпочитал своё жизненное пространство ограничить заасфальтированным тротуаром, а в общении – московской творческой элитой. Знаменитый академик, он не так давно переехал из Харькова в Москву и занял в научном мире подобающее ему место. И тут вдруг обнаруживается, что у его младшего коллеги и соавтора по недавно опубликованной работе, посвященной одной актуальной проблеме современной теоретической физики, имеется столь низменное увлечение, как футбол. Илья Михайлович с недоумением взглянул на Юру, – но тот был непреклонен.

– Для вас это экзотика, Илья Михайлович! А вы сами любите парадоксы в науке!

Одним словом, назавтра мы оказались на стадионе. Вокруг взъерошенная публика, и наша группа, в особенности мужчины, была, как инородное тело в общей массе.

– Ну, ты тут за кого? – подтолкнул под локоть Лифшица кто-то сидящий справа. Нас с Зоей наши мужчины предусмотрительно посадили между собой посередине.

– Да я, наверное, за наших! – находчиво ответил Лифшиц и сразу же вошел в доверие своего соседа, который отныне с ним объединился и уже до самого окончания матча «болел» с ним вместе. Это был мужчина средних лет, по виду рабочий, общительный и добродушный, готовый взять этого новичка, сразу видать, интеллигента, под свое покровительство, чтобы и он нормально отдохнул на стадионе. Прежде всего сосед предложил Лифшицу немного отхлебнуть «из горла» и протянул ему початую бутылку, но тот отказался, выразительно показав большим пальцем на жену, «мол-де, ты-то один, вырвался на волю, а моя тут со мной рядом». Однако в остальном у них установилось полное согласие и через некоторое время они уже в один голос орали, так что звенело в ушах: «идиот!», «лопух!» и все такое прочее. Между тем Юра братался со своим соседом слева, молодым парнишкой, которому он что-то с невероятной яростью доказывал, размахивая руками и не отрывая в то же время глаз от футбольного поля. В самые критические моменты мой муж вскакивал с места, и они с этим парнишкой, стоя, бурно выражали свой восторг или, напротив того, возмущение, находя поддержку в окружающей публике.