Текст книги "Калейдоскоп иллюзий. Сборник рассказов"

Неотвратимость

Три.

Они врываются в дом посреди ночи, как в дешёвом боевике, которые мы смотрели в «лихие девяностые». Эх, было времечко, чёрт подери!.. Или как в старом кошмаре, который то и дело выворачивает наизнанку мои сны вот уже который год. Жуткий такой… Если бы я верил в ту ахинею, которой так увлекается невестка, я бы сказал, что это генная память прадедов. Повторяющийся цикл, когда одно и то же происходит и с предками, и с потомками.

Впрочем, моим потомкам это не грозит – по крайней мере, на два поколения вперед. Об этом я позаботился. Они далеко. Они надежно защищены от всего.

Меня силой выдергивают из постели, наотмашь бьют по лицу, потом ещё раз, а девочка, согласившаяся скрасить сегодня моё одиночество, в ужасе вжимается в изголовье кровати, и сквозь алую пелену боли её милое личико кажется мне зловещим, как усмешка суккуба.

Да ладно, я и так знаю, что меня ждёт. Пощады не будет.

Они тащат меня вниз, к выходу, я не сопротивляюсь. Это должно было случиться.

– Что, сука, приятно? – с недоброй ухмылочкой говорит подтянутый сухощавый мужик – по виду, их главный. – Доигрался, тварь! Ты нам за всё ответишь! – И снова бьёт, на этот раз в солнечное сплетение, и я задыхаюсь от боли.

Впрочем, терпеть осталось недолго. Я потерплю.

Два.

– Нет, это ты не понимаешь. – Я качаю головой и в который раз внимательно смотрю на своего собеседника. – Если я сказал, что груз будет отправлен, он будет отправлен. С тобой или с кем-то другим. Мне не интересно, кого при этом придется купить. Мне не интересно, сколько времени на это придется потратить. И мне совсем уж похер на твои моральные принципы. Это. Нужно. Сделать. И точка.

Парень ершится, вздрагивает от моего тона, словно впервые слышит и видит меня. Словно впервые занимается переправкой оружия по моему приказу – по моим же собственным каналам, кстати. Как грёбаная гимназистка, мать её!

– Но ведь из этого оружия будут убивать наших ребят! – Голос помощника взвивается, потом тухнет, ломается, как у подростка.

Я встаю и медленно подхожу к нему.

– Если мы этого не сделаем, убьют нас. – Говорю очень тихо, на пределе слышимости. – И наших близких.

Он опять вздрагивает.

– А если мы это делаем, мы в шоколаде, – добавляю почти шёпотом, и он странно переходит в шипение. Странно и головокружительно чувствовать себя змеёй. – У нас деньги и влияние. Ещё больше, чем сейчас. И благодарность от НЕГО. Понимаешь?

Молодой мужчина смотрит на меня, как заворожённый. Он понимает. Слишком хорошо понимает, кажется. А у меня ощущение змея, гипнотизирующего кролика, всё усиливается. Чёрт, как же это приятно!

– Хорошо, я понял. – Он медленно кивает. – Когда крайний срок?

Один.

– Сашка, ну не ломайся ты, как просяной бублик на поминках! – Макс шутливо толкает меня в плечо. – Это ж совсем не страшно. Мы никого не будем убивать, мы только заберём деньги. Все останутся живы, нужно только припугнуть как следует.

Мне страшно. То, что предлагает приятель, для меня за гранью допустимого. Но как осточертела эта бедность, вечно пьяный батя, замученная мать, у которой два состояния – отключка и истерика. А эти гады жируют, вкусно жрут, пьют, и бабы у них – первый сорт. Мне бы денег раздобыть – многое стало бы проще…

– Сань, ну чё? Ты с нами?

Я смотрю на Макса во все глаза. Он старше, опытнее, он башковитый и очень хитрый. У него обязательно все пройдёт как по маслу. А если отказаться, все бабки пацаны поделят без меня. В том, что бабки будут, я не сомневаюсь.

– Я с вами, Макс, – говорю тихо, но уверенно. Чёрт, еще бы не заметили, как от волнения стучат зубы. Впрочем, старший приятель, кажется, верит. И я повторяю – чтобы убедить самого себя:

– Я с вами.

Ноль.

Скоро боль закончится. Нужно потерпеть еще немного.

Интересно, а если бы отмотать все назад, поверил бы я Максу снова? Поверил бы. Без вопросов. И похер на чьи-то там принципы.

Да стреляй ты уже скорее, сво…

Перезагрузка

Пятница. Вечер. Поскольку зима, то вечер – примерно равно ночь. Темно. Фонари. Снег валит прямо в лицо, залепляя стекла очков, каким-то немыслимым образом попадает за воротник, где мгновенно тает. Шея тут же становится мокрой и холодной. Бррр…

Иду домой с работы, уставшая и злая на весь белый свет в целом и отдельно взятого шефа в частности. Терпеть не могу в людях этого качества – портить настроение окружающим только потому, что тебе самому плохо. Да и вообще, это только пони бессмертны (я в стишке читала), а мы не пони, мы обычные трудовые коники и от ненормированного рабочего дня вполне способны отбросить копыта. Чего крайне не хотелось бы.

Иду, ворчу, отплёвываюсь от снега, безуспешно пытаюсь смахнуть снег со стёкол очков перчаткой. Еще больше завожусь. Идти далеко, решаюсь сделать недопустимое – срезать путь через пустырь, справедливо полагая, что в такую погоду не только нормальная собака хозяина из дому не выгонит, но и уважающие себя маньяки берут свой законный выходной, а значит, мне ничего не грозит.

Ага, щазз!

Яркий свет на мгновение слепит, становится странно легко, появляется ощущение полёта. Блин, что за фигня? Падаю, что ли? Ой, мама! Куда это я??

***

Прихожу в себя. Комната странной формы – как будто лежащее на боку яйцо, вид изнутри. Чувствовать себя невылупившимся цыплёнком неуютно, тем более что ошарашенный мозг совершенно не понимает, где верх, где низ: гравитация есть на всей внутренней поверхности «яйца», я уже попробовала и знаю, что могу ходить по ней, как захочу. Пол, он же потолок и стены, из неизвестного мне пружинящего материала, похожего на какой-то резиновый мох.

Резиновый? Мох? Может, я головой ударилась, и у меня теперь галлюцинации?

Блин, а это ещё что за очередная ерундовина? «Мох» сглаживается, становится прозрачным, и я отчётливо вижу какие-то бегущие строки непонятных мне символов. Они отовсюду. Поневоле вспоминается «Матрица». Ёшкин кот, куда ж это я попала??

Снова это ощущение полёта, я парю в самом центре «яйца», и меня окружает нарастающий гул. Яркие цветные лучи перекрещивают пространство вокруг, одежда куда-то исчезает, я остаюсь совершенно обнажённой, но почему-то это меня не беспокоит, даже веселит. Некстати вспоминается шеф, и я ловлю себя на мысли о том, что было бы с ним, если бы он увидел меня сейчас. Хохочу в голос.

– Тебе весело, – вдруг произносит кто-то совсем рядом. – Это хорошо.

Вздрагиваю, оглядываюсь – никого.

– Ты кто? – спрашиваю осторожно.

– Конь в пальто, – недружелюбно отзывается некто, и от его голоса я впервые чувствую неловкость от своей наготы. – Ты давай болтай меньше, думай больше. Раз оказалась здесь, не трать зря моё рабочее время. Какие настройки менять будешь?

– Чего? – Я, кажется, подвисаю не только в смысле расположения в пространстве, но и в «программном» смысле тоже. – Это как?

– Каком кверху, – снова грубит невидимка, и я наконец отвечаю:

– Слушай, ты, умник, кончай хамить! Что за хрень тут происходит?

Громкий многозначительный вздох.

– Я спрашиваю, какие настройки будем менять?

– Настройки чего? – уточняю, одновременно пытаясь принять такую позу, которая не будет слишком меня компрометировать – как будто в моём положении это возможно.

– Что за народ у вас на Земле пошёл! – устало и несколько раздражённо сетует голос. – Такая возможность выпала, но нет, они вечно задают эти дурацкие вопросы: чего? кого? как? Последний раз спрашиваю, настройки базовой программы менять будешь? И какие именно? Ну, по-простому, чего тебе не хватает в жизни, будешь докручивать? А может, тебе чего лишнее убрать?

– Покоя мне не хватает, – ляпаю первое, что приходит в голову.

– Покой нам только снится, – бросает в ответ мой всё ещё невидимый собеседник.

Откуда, кстати, он знает наши выражения, если сам не землянин? Блин, о чем это я вообще? Что тут происходит, мать вашу?????

Нервно сжимаюсь, а голос спрашивает почти дружелюбно:

– Так тебе чего, эмоциональной устойчивости добавить?

– Ага, – киваю я, кажется, начиная что-то понимать. – А ещё уверенности бы в себе и интуиции, да.

– На сколько условных единиц? – деловито уточняет «он».

– А на половину от сегодняшнего, – бросаю наугад. Вдруг попаду?

– Принято. Что ещё?

Недолго думаю и выдаю:

– Наглости добавьте. Сообразительности. Пофигизма тоже бы. Да, и умения продавать своё, а то чужое продаю, а своё всё как-то «неудобно».

– Неудобно, когда твои дети на соседа похожи, – снова демонстрирует знание земного фольклора мой собеседник, потом добавляет: – А с талантом чего? Добавить?

– Да нет, – подумав, отказываюсь. – У меня с этим вроде все нормально. А вот здоровья не помешает прокачать чуток.

– Сделано, – отвечает. – По уменьшению чего-то пожелания будут? Надо же как-то компенсировать увеличение уровней.

Думаю совсем уж недолго.

– Уменьшайте мнительность, можно на минимум или вообще убрать. Наивность тоже на фиг. А, да, лишний вес, если можно, убираем до юношеской нормы. – Смеюсь, приходя в восторг от собственной явно увеличившейся наглости. – И убираем тупое упрямство, оставляем только полезную настойчивость на текущем уровне.

Заказываю ещё несколько коррекций, уже откровенно наслаждаясь процессом. Кажется, я искренне поверила в то, что или сплю, или сошла с ума, а значит, мне можно всё. Собеседник добродушно ворчит, иногда вставляя грубоватые выражения, но я уже понимаю, что это всего лишь манера речи.

– Готово, настройки скорректированы. Принять изменения? – спрашивает уже ставший привычным голос.

– Принять, – говорю я и зажмуриваюсь.

***

Блин, снег… Всё-таки зима пришла, когда уже не ждали. Ну, здравствуй, дорогая! Смеюсь, поднимаю повыше воротник пальто. Дома ждет семья, наверное, уже согрели чайник и стол накрыли. Бегу, лечу на всех парах. А начальник… Да что начальник? Его даже жалко, хороший же парень, только неопытный очень. Ничего, мы его воспитаем.

Стоп. Так это что, на самом деле было? Настройки? Хамовитый голос? «Яйцо» с «резиновым мхом»? Неземные технологии?

Смеюсь от всей души и бегу ещё быстрее в предвкушении того, как буду пользоваться вновь обретенными способностями.

Мыльные пузыри

– Тётя! Тётя! Ну тётя же!

С трудом открываю глаза. Левый совсем открываться не хочет, ресницы слиплись, приходится насильно разделять их пальцами. Опять воспаление, гной идет, точно ослепну, блин…

– Тётя! Тебе плохо, да?

Сквозь мутную пелену вижу перед собой ребёнка, девочку, лет пяти-шести, если я не ошибаюсь. Чистенькую, ухоженную, в модных брючках и яркой кофточке. От неё умопомрачительно пахнет свежестью, мылом и чем-то сладковато-пряным: то ли какой-то выпечкой, то ли конфетами, то ли коктейлем, – словом, десертом. Как давно я не пробовала ничего такого…

Одновременно тянусь к ней, за этим чарующим запахом, чтобы уловить ноздрями еще хотя бы молекулу, и уклоняюсь, отталкиваю себя назад, прочь, подальше от этого юного ангела. Ей не нужно быть рядом со мной. Как она меня вообще отыскала в этих зарослях?

Кто я? Всего лишь бродяжка, без прописки, работы, постоянного места жительства. Я ещё не стара, мне нет и сорока, но так уж вышло, что у меня всё отняли. Или, что вероятнее, я сама все потеряла. Просрала. Нет денег, нет будущего, нет планов. И разит от меня, наверное, так, что до костей пробирает. Я-то уже не чувствую, принюхалась. У нас тут все так пахнут.

Этой девочке не нужно видеть этого, дышать этими «ароматами». Ни к чему. Да и меня по головке не погладят, если увидят её рядом. Побьют ещё. Или прибьют. Прибить бомжиху – не преступление.

– Тётя! Ну скажи, тебе плохо? Почему ты молчишь? – настаивает малышка, совсем не расстроенная моей реакцией. – А, я поняла, тебе правда плохо.

Она уверенно кивает, как будто показывая, что не ожидала от себя ничего другого, кроме правоты.

Я пытаюсь встать, чтобы уйти, но тело не слушается. Ангел прав, мне действительно нехорошо. Да и как оно может быть после вчерашнего? Мутит, морозит, голова раскалывается на части, а тут ещё и глаза эти… Кто-то из наших добыл вчера несколько бутылок, и мы весь вечер пили: сначала праздновали удачу, а потом снова жаловались друг другу на свое тяжёлое житьё.

Фу, сама себе противна…

Ребёнок присаживается на корточки, я пытаюсь убраться подальше, но девочка цепко хватает меня тёплой ручонкой за большой палец и раскрывает мою ладонь. Потом оглядывается по сторонам и быстро суёт мне какой-то яркий цилиндр, после чего снова сжимает мою руку так, что нежданный дар остается внутри.

– Знаешь, – доверительно шепчет она, – когда плохо, нужно дуть мыльные пузыри. Папа говорит, что тогда всё плохое улетает вместе с пузыриком и лопается. А остаётся только хорошее и красивое, как радуга. Ты любишь радугу?

Не могу удержаться от улыбки.

– Очень, – шепчу пересохшими губами.

– И я люблю, – кивает малышка, потом ещё раз оглядывается и говорит: – Я пойду, меня бабушка искать будет. Ты обязательно дуй пузыри. – Она вздыхает с легкой грустью. – Мне лечили зуб, было неприятно, но я была смелой, и мне подарили мыльные пузыри. А я дарю их тебе, потому что тебе плохо.

Я уже поняла, что за яркий цилиндр спрятан в моей руке. Когда-то, ещё совсем недавно и уже очень давно, я покупала такие же своим детям – Илье и Сонечке. Где они теперь? Куда отвёз их бывший муж? Увижу ли я их снова? Захотят ли они видеть меня – такую?

Смотрю в ясные глаза, и горячие струйки стекают по щекам.

– Спасибо тебе, милая, – едва могу выговорить.

– Пожалуйста. – Девочка улыбается. – Только ты дуй, слышишь? И всё будет хорошо. Пока!

Она разворачивается и бежит прочь из заросшей части парка, куда-то в сторону скамеек, где сидят чистые, опрятно одетые люди. Сжимая в кулаке цилиндр, не в силах даже разжать руку, смотрю, как моя новая знакомая подбегает к ухоженной, очень моложавой бабушке и что-то шепчет ей на ухо. Обе смеются, потом берутся за руки и дружно уходят дальше по аллее – наверное, кататься на аттракционах.

Я остаюсь сидеть на своём месте, продолжая плакать. Физически мне, пожалуй, ещё хуже, чем было, но в душе моей просыпается что-то давно позабытое.

Я раскрываю ладонь – и несколько секунд спустя в воздух взлетают яркие, переливающиеся на солнце мыльные пузыри.

Латте

Суббота начиналась каждый раз одинаково. Ранний подъём, сонная дорога на вокзал, разговоры в удобных креслах электрички, пока она везла нас к месту назначения. Только там, сконцентрированные на себе самих и друг на друге, не замечавшие никого вокруг, мы начинали по-настоящему просыпаться. К концу поездки быстро проносящийся за окном пейзаж уже вызывал интерес, и мы с радостью отмечали, сколько осталось ехать, и приближение окончания пути вызывало радостное возбуждение.

Электричка выпускала нас уже живыми, с горящими глазами и улыбками на бледных лицах. В толпе таких же торопливых и спешащих людей мы спускались в тёмный подземный переход, держась за руки, чтобы человеческая волна не разъединила нас, проходили сквозь запахи выпечки, цветов и дешёвой парфюмерии, поднимались по узким ступенькам и оказывались на привычной до каждой трещинки в асфальте привокзальной площади.

В тёплое время мы стояли у фонтана, любовались радужными брызгами, обнимались под бесстрастными взглядами прохожих и радовались тому, что нас уже не трясёт и никуда не тащит.

– Ну что, погнали? – с хитрым прищуром наконец спрашивал меня ты.

– Нет, – мотала головой я, – сначала кофе.

Это был наш вечный пароль и отзыв. Почти как «славянский шкаф» у Штирлица. Ты знал, как хочу я заняться наконец теми делами, ради которых встала «с ранья» и поехала голодной чёрт знает куда, но точно так же знал, что наш ритуал – это святое. Но и спросить – тоже было свято. Поддразнить. Дать возможность выбора, которую я никогда не выбирала.

Мы шли, огибая прохожих, в небольшой ресторанчик быстрого питания, растворялись в его толчее и запахах. Мы продолжали держаться за руки, словно студенты, которыми давно уже не были. И это было забавно, как будто на машине времени прокатиться. Я едва сдерживала хихиканье, ты подмигивал и шептал на ухо какую-нибудь несусветную глупость. И я смеялась, вызывая недовольные взгляды у стоящих рядом.

Они были по большей части мрачны и неприветливы, им необходимо было вливание дозы кофе, чтобы снова стать людьми. Мне кофе тоже был необходим. Но человеком я уже была, и в том была почти полностью твоя заслуга.

Только тебе удавалось видеть меня красивой, даже когда я была взъерошена, не накрашена и мрачна, как сестра-близнец Аида. Только в твоих глазах моё отражение было лукавым и очаровательным. Только тепло твоих рук радовало меня тогда, когда всё остальное было бессильно.

А кофе… Кофе был лишь дополнением к нашему общему утру – прекрасным, но далеко не самым главным.

С полным подносом мы садились за столик на улице, под навесом – в любую погоду. Ты неторопливо завтракал, а я, млея от нежности и радости, пила из огромного картонного стакана восхитительно обжигающий, тающий на языке латте.

И как-то так случилось, что это ощущение близости, общности, сладости и удовольствия от того, что мы рядом, вместе и заняты чем-то одним, сконцентрировалось для меня во вкусе приправленного молоком и сахаром кофе. И чтобы его обязательно было много.

Жизнь со вкусом латте – отличная альтернатива дольче вита.

С тех пор прошло много лет. Суббота теперь начинается иначе. Мы всё так же встаём рано, но даже дороги у нас разные. Ты едешь к себе на работу, я – к себе. В машине спутником каждому из нас становится отвратительно бодрый бубнёж радио или, в лучшем случае, голоса любимых певцов – это если спросонья удастся включить музыку с флешки.

Нет больше бесконечных утренних разговоров в электричке, вместо них – стопятисотая по счёту попытка не уснуть снова. И первая порция кофе – это американо из кофейного аппарата в холле торгово-офисного центра. В одиночку. Без удовольствия, с одной лишь целью – запустить поскорее мозг, чтобы он мог решать поставленные перед ним задачи.

Я не знаю, как и когда мы стали терять это чувство, когда два сердца – в унисон, когда взгляды направлены в одну сторону, когда мысли – продолжение и дополнение мыслей другого. Всё стало блёклым, ненастоящим, растаяло в предутренней дымке, и остались в итоге только два усталых, бегущих каждый к своей точке человека. Где близость? Где общность? Где сладость? Да и были ли они? Может, просто приснились, пригрезились в ту блаженную пору перед самым звонком будильника?

Иногда мы кажется, что я сама всё придумала, потому что очень тосковала по любви и близости. И мне очень этого жаль…

Я сидела на стоянке в машине с заведённым двигателем и смотрела вслед тебе. Ты уехал, помахав мне на прощание рукой, а я всё смотрела и думала, думала, думала… Вот поеду я снова в этот треклятый офис, выпью кофе и сяду за работу. И снова всё будет как вчера, как в прошлую субботу, как в субботу полгода или год назад. А зачем? Кому это нужно, если нет счастья в жизни? Кому нужен весь этот фарс, внешняя успешность, если нет больше самого главного? Какого чёрта!

Я выжала педаль газа почти до упора, и моя «ласточка» вынесла меня на трассу с такой скоростью, словно все демоны ада гнались следом. Может, так оно и было? Или я убегала сама от себя, от своей жизни, ставшей уже поперёк горла? Нет, так нельзя. Тише, тише… Тише… От себя ведь не убежишь, даже если удастся оторваться от сотрудников ДПС…

Мы оба виноваты в том, что не смогли, не уберегли, потеряли. Мы оба. Глупые, разуверившиеся, заблудившиеся в желаниях, чувствах, целях. Оба. Не лучше ли закончить этот цирк раз и навсегда, остаться хотя бы честными, раз больше ничего не остаётся?

Ставлю машину на своё место на парковке, подхожу ко входу в здание, злая, унылая, мрачная.

– Девушка! – окликают рядом весёлым молодым голосом. – У меня тут лишний кофе завалялся. Не составите компанию?

Поворачиваюсь на звук. Не верю глазам своим. Стоишь в паре шагов – в расстёгнутой куртке, взъерошенный, глаза горят, протягиваешь огромный картонный стакан с крышкой. На автомате протягиваю руку навстречу, беру, ощущая под пальцами приятную тяжесть и тепло.

– Попробуй, – говоришь. – Как ты любишь.

Пробую. Горячо. Сладко. Нежное тепло с кофейной горчинкой растекается по языку. Латте. Тот самый.

– Давай начнём заново, – улыбаясь, говоришь ты. – Если нельзя починить, может, попробовать выстроить нечто другое? – И, не дожидаясь моего ответа, добавляешь: – Со вкусом латте. Не самый плохой вкус, а?

Марк и Марыся

Марк никогда особенно не любил кошек. Не сказать чтобы ненавидел или терпеть не мог, но любви к этим хитрым шерстяным пронырам не испытывал. Ну кошки и кошки. По деревьям лазают, орут в марте, мышей иногда ловят, если очень повезёт. Ну, в тапки налить могут, если не угодишь чем. Собственно, этим и исчерпывались знания мужчины о четвероногих усатых. Эмоции, впрочем, исчерпывались тем же. Кошки и Марк жили в разных мирах и не пересекались настолько часто, чтобы об этом думать отдельно.

Вот собак он любил. С детства. Любил и понимал. И в родительской семье их держали. И обращаться с ними он умел, и психологию собачью знал назубок. Знал плюсы и минусы пород, умел найти подход почти к любому Мухтару или Жучке. И вообще, с собаками любовь у него была взаимной. С собаками, не с кошками.

Кошек любила Вера, его жена. Но, выйдя за него замуж и поняв, что муж её увлечения не разделяет, не принуждала его к тому, чтобы завести своё собственное животное. Ей хватало общения со Снежинкой, бело-серебристой помесной старушкой, доживавшей долгий кошачий век в семье её родителей. Вера и Снежинка, можно сказать, вместе выросли, и эта давняя дружба не прекратилась с переездом молодой женщины в другой, общий с Марком дом, – они всё так же радовались общению друг с другом.

Марк не очень понял, как случилось, что однажды в их квартире появился маленький мяучащий комочек, помещавшийся на его ладони. Более того, мужчина даже самому себе не пояснил бы внятно, что вдохновило его подобрать этот комочек на парковке возле работы и принести домой. Всю дорогу дрожащее и издающее тихие писклявые звуки создание возилось на его груди, под курткой, не находило себе места и вызывало у нежданного спасителя странные, непривычные чувства. Хотелось прижать котёнка посильнее, чтобы не елозил, но одновременно и приласкать, чтобы не плакал так…

Вера едва не грохнулась в обморок, когда увидела, что именно – точнее, кого! – муж вытащил из-за пазухи. Она потянулась руками к котёнку, потом отдёрнула, прикрыла ими распахнутый в удивлении рот, словно не веря в происходящее, и снова потянулась, приняла в ладони, накрыла, прижала к себе, согревая и нашёптывая что-то успокаивающее. И когда подняла на мужчину глаза цвета серого ноябрьского неба, в них стояли слёзы.

– Марик… Но как же?.. Это мне? – всё ещё не веря, спросила она.

– Нам, – отрезал Марк.

– Но…

– Я не знаю, – отмахнулся он на так и не заданный ею вопрос. – Жалко стало. Маленький. Беспомощный. И один. Пропал бы.

– О Марик… – Вера не смогла больше ничего произнести, только прижала котёнка к себе ещё бережнее.

С этого дня в доме стало весело. Так весело у них ещё не было никогда. Вера носилась по всему дому с тряпкой, вытирая оставленные новой жилицей – котёнок оказался девочкой – лужи. Привыкание к новому дому, лотку, хозяевам проходило в штатном режиме, но для этого тоже нужно было время. У Марка этого времени не было, да и желания нянчиться тоже, так что занималась котёнком в основном Вера, с первого взгляда принявшая Марысю и нежничавшая с ней всё свободное время. Удивительно только, что кличку питомице дал тоже Марк, и ей она идеально подошла.

Марыся, чего и следовало ожидать, оказалась совершенным мамсиком. Будучи ещё совсем маленькой, она ночевала на Вериной подушке, и женщине пришлось научиться спать чутко, чтобы ненароком не придушить пушистую малявку во сне. Она ездила по дому в кармане Вериного домашнего платья, а когда хозяйка приходила с работы, кошечка забиралась к ней на плечо и лезла в лицо любопытной усатой мордахой, здороваясь. Она ходила с Верой купаться и время от времени, прогуливаясь по бортику ванны, падала в воду, что приучило её совершенно не бояться купаний. Она ела всё, чем угощала её Вера, спала на её коленях, когда женщина вышивала, и вообще не отходила от любимой хозяйки почти ни на шаг.

И ужасно ревновала её к Марку.

Когда они ложились спать, Марыся обязательно влезала на подушку между ними и недовольно фыркала, когда Вера осторожно перекладывала её на внешнюю сторону. Она еслась со всех ног с другого конца квартиры, как только мужчине приходило на ум обнять любимую, забиралась на руки к хозяйке и поглядывала на конкурента с хитрецой: дескать, смотри, вот она я, у неё на руках, а ты нет.

Марку же наличие кошки никогда не мешало проявить к жене нежность. Мужчина только усмехался, наблюдая за проявлениями ревности, снисходительно трепал мелкую шипящую живность за ухом, чмокал в лоб и отпускал. Ему хватало внимания Веры, и с его стороны ревности не было никогда. Но и любви к кошке тоже – она была для него всегда лишь забавной соседкой по квартире, с которой иногда, под хорошее настроение (у обоих), можно было поиграть. И всех вполне устраивало сложившееся положение вещей.

Марк проснулся среди ночи и не сразу смог разобраться, что именно разбудило его. Тишина. Темнота. Лишь синие цифры часов-проектора на стене показывают три сорок восемь. Маленькая тень рядом, на кровати, – и больше никого.

– Марыся? А мама где? – спросонья хрипло спросил мужчина и сам испугался собственного голоса.

– Мааау! – басом, словно здоровый мужик, а не маленькая милая киса, отозвалась Марыся и бросилась к нему, ударила по руке, не выпуская когтей. Отскочила назад и повторила: – Мааау!

Он не понимал. Она подпрыгнула и снова бросилась к нему, ударила ещё раз, зашипела, отпрыгнула, сверкнула глазами в темноте.

– Маау! Мррря!

Кошка вертелась, словно её демоны толкали, и только тогда до мужчины стало доходить, что, возможно, это как раз таки ответ на его вопрос.

– Мама? – уточнил он.

– Мааау! Мя!

Он спрыгнул с кровати и двинулся за кошкой, которая явно куда-то звала его. Гибкая четвероногая фигурка струилась впереди, как если бы была жидкой, оглядывалась и снова уходила вперед. Он почти бежал следом, уже уверенный в том, что случилось что-то нехорошее.

Вера лежала на полу в кухне, в неестественной, вывернутой позе. Неяркий свет настенного светильника больше скрывал, чем показывал. Марк понял только, что рядом с женой валялись осколки разбитого стакана, рванулся, включил верхний свет, ахнул. Потрогал пульс у лежащей женщины, выдохнул: она была жива. Но почему без сознания? И что случилось?

Кошка бегала кругами и кричала, не переставая. Он аккуратно отодвинул её и быстро собрал осколки, чтобы она не поранилась и чтобы не порезаться самому. Осторожно потряс Веру, похлопал по щекам.

– Верунь! Вера! Ты слышишь меня?

– Мяаау! – присоединилась Марыся, запрыгнув хозяйке на грудь. – Мряау!

Женщина открыла глаза и долго смотрела на мужа, потом её губы еле-еле выдавили:

– Сердце…

– Чёрт! – выругался Марк и бросился к шкафчику, где была аптечка, в поисках хоть какого-нибудь лекарства.

В последующей суете никто уже не обращал внимания на забившуюся под стол кошку: ни полуобморочная Вера, ни мечущийся Марк, ни приехавшая бригада «скорой», диагностировавшая предынфарктное состояние. Марыся сидела, скрытая бахромой скатерти, и тихо выла на одной ноте, не вылезала, а лишь следила за царящей суетой. И только уходя из квартиры последним, вслед за медиками, которые унесли Веру на носилках, мужчина подхватил животное на руки и чмокнул в нос:

– Спасибо, Марыська. Если бы не ты, потеряли бы мы маму. Жди меня.

Пока Вера лежала в кардиологии, Марыся, и без того не пышка, отощала до состояния анорексичной манекенщицы. Три дня она вообще ничего не ела, только пила время от времени, пряталась за холодильником и не выходила, а на четвёртый, с тихим и жалобным мяуканьем, пришла Марку на руки, и он вспомнил вдруг того малюсенького котёнка, которого привёз когда-то домой. И таким живым было это воспоминание, и так больно было на душе от болезни любимой и разлуки с ней, что мужчина не смог удержать слёз, прижал кошку к себе и, ласково наглаживая, позволил себе поплакать вместе с ней. Он прекрасно понимал, что, если бы испуганная и недоумевающая кошка не разбудила его той ночью, он не успел бы вызвать «скорую». Кто знает, что было бы тогда с Верой…

– Марысюнька ты моя… – шептал он, пряча слёзы в мягкой кошачьей шерсти. – Марысечка…

– Мяяяу… – плакала, вторя ему, кошка.

Вернувшись домой после лечения, Вера не узнала обоих. Такой нежности между мужем и кошкой она ещё не видела. Марыська всё так же стремилась быть поближе к хозяйке, но не успокаивалась, не посидев хотя бы пару минут на руках у хозяина. И это было странно и удивительно.

– Марик, что это? – спросила Вера мужа. – Кто подменил нам кошку?

Улыбаясь и почёсывая шерстяное чудо между ушей, Марк тихо и ласково сказал:

– Кажется, мы договорились, что нас объединяет любовь к тебе. А там и сами стали ближе.

В этот вечер Марыся засыпала на подушке между головами хозяев, убаюкивая их собственным мурчанием, и её никто никуда не перекладывал.