Текст книги "Не хочу умереть бухгалтером. Сонькины рассказы"

И вот Миша решил в воспитательных целях Сонькины прегрешения записывать.

– Та-ак, на карандаш! – восклицал он, записывая очередной пункт Сониных проступков за день.

А вечером списочек этот пред мамины очи и выкладывал. Тогда и Соня получала свою порцию маминого недовольства ею, воспитательных бесед и разъяснений. Это было неприятно. Сонька привыкла, что она хорошая и её все хвалят. А тут оказывается, не такая уж она и хорошая…

Этот метод, названный Мишей «твоим же добром да по тебе», принёс свои плоды, самые что ни на есть положительные. Прочувствовав на собственной шкуре, как плохо, когда на тебя ябедничают, Сонька, наконец, задумалась, а хорошо ли она поступает. А задумавшись, осознала, скольким же людям она гадостей наделала.

Произошёл фактически переворот в сознании. С этого момента она перестала делить мир только на чёрное и белое. Спустя годы, уже взрослая Соня с ужасом вспоминала себя тогдашнюю – ябеду, отличницу и подлизу. И всю жизнь повторяет, что это Мишка сделал из неё человека.

Глава 7. Бабуся

Мать Нины Борисовны овдовела рано, в сорок первом. Второй Сонин дед, которого она никогда не видела, на фронте не был, просто тяжело заболел и умер в больнице в самом начале войны. Бабуся, тогда ещё молодая 38-летняя женщина, осталась одна с двумя дочками: двенадцатилетней Ниной и восьмилетней Аней. Учитывая, что сама она до той поры никогда не работала, поскольку муж содержал семью, и профессии не имела, пришлось им очень туго. Жили они тогда у квартирной хозяйки в деревянном домике на Волоколамском шоссе, снимали комнату. В сороковые годы в Москве ещё было очень много деревянных домов с печным отоплением и удобствами на улице. В этом же доме в 1950-м родился Миша, и даже Соня успела там пару раз побывать в гостях у бабуси и смутно помнила тамошнюю обстановку.

А тогда немцы стояли под Москвой, бомбёжки не прекращались, а хлеб можно было получить только по карточкам. Как они прожили эти годы, о том надо отдельную книгу писать. Пока бабуся искала работу, сильно голодали, и если б не квартирная хозяйка Фима Семёновна, которая из жалости к детям отдавала им картофельные очистки, то может, и не выжили бы, и не было бы тогда на свете моей Соньки.

Бабуся в отличие от бабули была женщиной грамотной. В Кременчуге, откуда родом, она ещё при царе окончила женскую гимназию, где преподавали даже латынь и греческий. Дальше этого дело не пошло, потому как вышла замуж, родила двух дочек и занималась только детьми, мужем и хозяйством.

Женщиной она была крупной и шумной. Говорила всегда громко, эмоционально, и в порыве таких эмоций могла, потянув за тряпку, ненароком кастрюлю с кипятком на себя опрокинуть.

Дочерей своих любила, но когда те выросли и замуж повыходили, отношения с ними и с зятьями стали непростыми. Внуков бабуся обожала. У неё их было четверо – двое от Нины и двое от Ани.

Сколько Сонька себя помнит, с бабусей всегда было весело. Эта полная, а в старости и вовсе грузная женщина с порывистыми движениями и взрывным характером по натуре своей до конца дней оставалась ребёнком – открытым, впечатлительным и бесхитростным. Поэтому детям с ней было легко и приятно, как, впрочем, и ей с ними. Соньку бабуся научила играть в карты, сначала в Акулину, а потом и в Дурака подкидного и переводного. В лото часто играли и в домино. Они как-то всё время были на одной волне, никаких проблем в общении не возникало.

Когда Соне исполнилось восемь, её отправили вдвоём с бабусей в Анапу. Тогда Сонька впервые увидела море. До этого ей доводилось купаться только в Москве-реке да в подмосковных речках и прудах. Соньке там не нравилось: дно бывало илистым, что очень противно, да ещё всякие зелёные водоросли вокруг попадались. А тут белый песочек, по которому так приятно ходить босыми ножками, и по сухому, и по мокрому, а из мокрого ещё и строить у воды всякие сооружения. Бабуся плавать не умела, Соня тоже, но это не мешало им наслаждаться купанием. В Анапе у берега совсем мелко, они заходили в воду вдвоём, взявшись за руки, и веселились от души – брызгались, подпрыгивали и приговаривали: «Баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок, обвалился потолок, прыг-скок, прыг-скок!».

Но самым удивительным было то, что у моря не было другого берега. «Где же оно кончается?» – думала Соня. Бабуся объясняла, что берег есть, но он так далеко, что отсюда его не видно, а на том берегу другая страна – Турция. Это было очень загадочно и волнующе.

Возвращаясь с пляжа, они шли по улицам города, вдоль которых росли абрикосовые деревья, сплошь усыпанные плодами. Деревья были государственные и срывать абрикосы было нельзя. Но они падали, падали и валялись в огромных количествах! В Москве эти абрикосы стоили так дорого, что Соня их ела крайне редко, в доме в основном водились яблоки. Да и на курорте особо не разгуляешься, и так траты большие на дорогу и проживание. И тогда бабуся с Соней стали подбирать упавшие плоды и складывать в её детское ведёрко для песка. Дома бабуся абрикосы мыла, и они лакомились бесплатно.

Ещё одним открытием, подаренным бабусей, стали для Сони чебуреки, которые она впервые попробовала в Анапе. Это было так вкусно, что Сонька стала клянчить их каждый день. Не самое правильное питание для ребёнка, но бабуся устоять не могла. А ещё было много мороженого, бусы из ракушек и море удовольствия от общения с бабусей.

Однажды они взяли билеты на прогулочный катер, чтобы доплыть из Анапы в Геленджик и посмотреть, что там. Это совсем рядом, ходу по морю минут двадцать. Весёлые и возбуждённые, взошли они на кораблик и стояли на палубе, любуясь видом в ожидании отплытия. Но как только катер отчалил, обеим стало не до веселья. Соня сначала побледнела, потом позеленела, пожаловалась бабусе, что её тошнит, и ребёнка тут же вырвало. И море-то было спокойное, качки почти никакой, но у Сони оказался такой плохой вестибулярный аппарат, что её, бедную, выворачивало все двадцать минут пути. Бабуся уже проклинала себя за то, что затеяла эту поездку, но деваться было некуда, пришлось доплыть. Самое ужасное, что предстоял ещё и обратный путь. Сойдя на берег, Соня ещё некоторое время приходила в себя. Потом решили искупаться, но тут ждало новое разочарование: пляж в Геленджике галечный, а Сонька босиком по камешкам никогда в жизни не ходила, и ей было больно. Она совсем расстроилась и расплакалась, пришлось бабусе тащить её на руках до воды.

Бабусе было так жалко Соньку, которая вместо новых радостных впечатлений получила от поездки одни неприятности, что она решила как следует порадовать ребёнка, компенсировав тем самым все страдания. Средство для этого было выбрано безотказное – новая кукла. Кукол Сонька обожала. И бабуся, будучи стеснённой в средствах, решила, что сэкономит на чём-то другом, и не поскупилась. Это была лучшая кукла в Сонькиной жизни! Красавица-блондинка в голубом платье закрывала и открывала глаза и говорила «Ма-ма». Она назвала её Соней. Всю обратную дорогу бледно-зелёная Сонька провела в трюме, прижимая к себе новую подругу. Слава Богу, обошлось без рвоты, хотя мутило страшно. Двадцать минут мучений – и они на берегу, а кукла стала любимой на всю Сонькину детскую жизнь.

Овдовев в тридцать восемь лет, замуж бабуся больше не выходила. Когда дочери выросли и по очереди выпорхнули из гнезда, быстро привыкла жить одна, сама себе хозяйка, и статусом этим была вполне довольна. Профессией она всё же овладела – стала лифтёром-диспетчером, а потом и пенсия подоспела, так что финансово тоже была независима и помощи ни у кого не просила. А когда сносили деревянные дома на Волоколамке, бабусе дали комнату в коммунальной квартире со всеми удобствами в том же районе, недалеко от метро «Сокол».

Как-то раз в зимние каникулы Соньку было некуда девать и её отправили к бабусе. А той на работу надо. Что делать? Взяла бабуся Соню с собой в диспетчерскую. Вот это было здорово! Там располагался огромный пульт управления с невероятным количеством каких-то рычажков, кнопок и лампочек. Соня была в восторге. Лампочки мигали то зелёным, то красным, и это завораживало. А бабуся! Бабуся ловко управляла всем этим волшебством. Лифты в то время закрывались не автоматически, а вручную. Входя, надо было закрыть сначала железную наружную дверь, а потом внутренние деревянные створки. Не все жильцы справлялись с этим быстро, а если двери как следует не закрыть, лифт ни за что не поедет. Тогда на пульте, указывая на один из подъездов дома, долго горела красная лампочка. Увидев такое, бабуся брала в руки переговорное устройство и в свойственной ей манере громко кричала в него:

– Пассажир, закройте дверь! Вы меня слышите?! Пассажир, немедленно закройте дверь!!!

Получалось очень грозно. И через некоторое время лампочка загоралась зелёным – лифт поехал. Но бывали и другие случаи, когда лифт действительно застревал. Тогда бабуся брала ключи и топала пешком на верхний этаж в нужном подъезде в какое-то специальное помещение, Соню с собой не брала. Оттуда она могла управлять перемещением лифта, и чаще всего ей удавалось возобновить движение кабины. А уж если не удавалось, то приходилось вызывать «аварийку». И всё то время, пока механики ехали, бабуся по громкой связи говорила с застрявшим пассажиром, успокаивала его, шутила, помогала скоротать ожидание. Насмотревшись на всё это и проникнувшись важностью работы лифтёра, Соня бабусю сильно зауважала.

В коммуналку на Соколе Нина Борисовна с Соней частенько наведывались, и не только для того, чтобы просто навестить мать и бабушку. Работала бабуся недалеко от дома, в одном из дворов возле Института «Гидропроект». На службу ходила пешком в любую погоду. Зимой-то дворы дай Бог, чтоб от снега почистили да хоть кое-где лёд посыпали. В общем, скользко было идти. И надо бы Сониной бабусе, как все нормальные бабушки, потихонечку, маленькими шажками передвигаться, ан нет, не в её характере это было. Бабуся, неся своё грузное тело на тонких ножках, перемещалась порывисто и с размахом. А дальше, как известном фильме: поскользнулся, упал, очнулся – гипс. Вот и приходилось Нине Борисовне на другой конец Москвы ехать, матери продукты возить, помыться помочь и еду сготовить.

И всё бы ничего, всякое в семье бывает. Вот только переломы эти чем дальше, тем чаще стали с бабусей случаться. Бывало, два, а то и три раза за зиму то руку, то ногу сломает. А у Нины Борисовны муж, работа, дети. Замучилась она совсем на два дома мотаться и стала бабусю уговаривать:

– Мам, давай съедемся. Ты ведь не молодеешь. А станем жить все вместе, мне легче за тобой ухаживать будет.

Не тут-то было. За долгие годы бабуся слишком привыкла жить одна и свободой своей дорожила. Ни в какую съезжаться не соглашалась. Так прошла одна зима и вторая. Всё повторялось снова. И в очередной раз, когда бабуся как-то особо неловко грохнулась, и перелом ноги был очень тяжёлым, а выздоровление обещало быть длительным, дочь с зятем перевезли её к себе. Тесновато было в «двушке» впятером, а что делать? Бабуся заняла Мишин диван, а Мишка спал на раскладушке. Когда Владимир Васильевич был дома, бабуся обходилась без костылей: он её фактически на себе в туалет таскал.

После этого случая она сдалась. Согласилась-таки на обмен, но при одном условии! Обменять предполагалось имеющуюся «двушку» и бабусину комнату на трёхкомнатную квартиру. И условие было таким: в новом жилище у неё будет своя комната, куда она переедет только в том случае, если туда влезет вся-вся её мебель. И точка.

Подходящий вариант искали только в своём Кунцевском районе. Он нашёлся неподалёку на Кастанаевской улице близ следующей станции метро «Пионерская». Это была такая же пятиэтажка, только не блочная, а панельная, что ещё хуже. Кухня, как обычно, шесть квадратных метров, дальше шла маленькая девятиметровая комната, после неё большой зал без дверей – проходной, и последняя комната в четырнадцать квадратных метров для бабуси. А хотелось, чтобы все три комнаты были изолированными. Тогда Тимофеевы решили пойти на потерю части полезной площади и отгородили большую комнату от коридора стенкой, врезав в неё дверь. Тем самым часть комнаты превратилась в продолжение коридора, и он стал очень длинным: от входной двери до самой бабусиной комнаты. Бабусины условия оказались трудновыполнимыми. Маленькую девятиметровку сразу выделили Мише. В большой комнате, которая стала уже немного поменьше, разместились родители, и селить туда двенадцатилетнюю дочь было уже неуместно. Третья комната, как известно, предназначалась бабусе. А Соньку куда девать?

На Сонино присутствие в своей личной комнате бабуся, как ни странно, легко согласилась. Одной проблемой должно было стать меньше, но тут развыступалась Соня:

– А почему это Мишке своя комната, а я должна жить с бабусей?

– По старшинству, – отрезала Нина Борисовна. – Когда-нибудь и у тебя будет своя комната, подрасти сначала.

Согласившись принять Соньку, в вопросе о мебели бабуся оставалась непреклонной. В её комнату втиснули диван, софу, обеденный стол со стульями, телевизор с тумбочкой и сервант с посудой. А вот плательный шкаф из натурального дерева впихнуть было уже некуда.

– Делайте, что хотите, – сказала бабуся, – без шкафа не перееду.

Пришлось отрезать кусок коридора, переместив дверь в бабусину комнату ровно на длину шкафа. Между стенкой и шкафом оставался довольно узкий проход, ведший в саму комнату, по которому толстая бабуся проходила только-только, а дверцы шкафа раскрывались не до конца. Но её это утроило, и проблема была решена. К слову, тот старый шкаф по сей день стоит у Соньки на даче и ничего ему не делается.

Совместное проживание с бабусей, учитывая особенности её характера, внесло свои изменения в течение жизни семьи Тимофеевых. Детям стало только лучше. Когда Соня возвращалась из школы, а Миша из института, их ждал горячий обед. Бабуся вкусно готовила, особенно ребята любили её котлеты. Правда, такая роскошь была не каждый день, поскольку бабуся по-прежнему ходила на свою сменную работу лифтера. Ездить ей теперь было далеко, но она продолжала мотаться на автобусе и метро, сутки через трое, блюла свою финансовую независимость. И по-прежнему каждую зиму хоть раз, да случались у неё переломы конечностей. Но теперь уж она одна не оставалась.

Бабуся обожала всякие побрякушки. Несметное количество разнообразных бус, колечек и серёжек хранилось в её шкатулках. Разумеется, всё это была бижутерия, в лучшем случае самоцветы, ни о каких драгоценностях и речи быть не могло, правда, попадалось иногда кое-что из серебра. Как же Соня любила рассматривать эти «сокровища»! Она любовно перебирала пальцами бусы, выкладывала их на полированный стол, примеряла на себя, прикладывала серьги к своим ушам, в которых не было дырок, надевала на тонкие пальчики кольца, которые с неё сваливались, а потом аккуратно складывала всё обратно и, вздыхая, закрывала шкатулки. Всё это, конечно, с разрешения бабуси, которая и сама охотно рассматривала с внучкой свои залежи, вспоминая попутно, что это или то она давно не надевала.

Соне вообще разрешалось многое. Например, строить баррикады из подушек от софы или читать в постели, включив бра, когда бабуся уже засыпала. И Мишке она тоже всё прощала, что бы он ни натворил, ни разу маме не ябедничала. И на детей никогда не кричала.

Сложнее было со взрослыми. Тут бабуся, будучи с чем-то не согласной, могла разбушеваться не на шутку. Бывало, накричит на дочь, поругается с зятем, протопает по длинному коридору и как шарахнет своей дверью, аж стенка самодельная дрожит. Далее следовал неповторимый звук: разгневанная бабуся, размашисто задевая боками то стену, то шкаф, шествовала по узкому проходу в свою комнату. Включала там телевизор и ни с кем, кроме детей, не разговаривала до следующего вечера. Зато на следующий день вела себя, как ни в чём не бывало, как будто это не она вчера тут шумела и обвиняла дочь и зятя во всех смертных грехах. Вспыльчивая была, но отходчивая.

А вот Нина Борисовна первое время такие дни тяжело переживала. Скандалов она органически не переносила, в отличие от матери, и всю жизнь берегла мир и покой в семье. С бабуси-то всё, как с гуся вода, лёгкий человек, а дочь потом долго в себя приходила. Но со временем привыкла и стала легче к этому относиться, хотя так никогда и не понимала, как это можно сегодня человеку гадостей наговорить, а завтра с ним целоваться.

Нина Борисовна в то время была уже главным экономистом крупного московского предприятия – работа тяжёлая, ответственная. И вот посреди рабочего дня в кабинете главного экономиста, где шло совещание, мог раздаться звонок и из трубки без всяких преамбул нёсся бабусин громкий голос:

– Нина, я фарш купила, котлеты нажарила. Картошка кончается, последнюю почистила. Будешь ехать…

– Мама, извини, я занята, я тебе позже перезвоню.

После этих слов обиженная бабуся швыряла трубку и, сопя, топала на кухню. Сонька не раз была свидетелем таких телефонных переговоров. И никакие разъяснения вечером про совещание или вызов к генеральному не помогали.

– Ты что, не можешь три минуты послушать, что я говорю?!

– Да пойми ты, мама, я на работе, в присутствии людей не могу твои котлеты обсуждать.

– Вот как? Тогда я вообще ничего не буду готовить!

Ах, не мечите жемчугов своих… Теперь Нине Борисовне приходилось ещё лавировать между мужем, у которого, как мы знаем, характер был довольно прямолинейный, и матерью, вспыхивающей, как порох. Бывало, разругавшись с зятем, бабуся вдруг брала отпуск на неделю и со словами: «Всё! Я уезжаю от вас к Ане!!!» – отправлялась к младшей дочери, которая жила в Подмосковье.

Приехав к Ане, бабуся была счастлива всех видеть: младшую дочь, ещё двоих своих внуков Лену и Сашу, по которым страшно соскучилась, и даже зятя Абрашу. Шум, веселье и гостинцы сопровождали бабусин приезд. Когда дети ложились спать, она долго и с упоением рассказывала, как ей нелегко живётся в семье старшей дочери, какой Володя паразит и как Нина неправильно себя ведёт.

Но проходила неделя и выяснялось, что ещё хуже ведёт себя Аня, а Абраша вообще гад последний. Бабуся хлопала дверью и со словами: «Ноги моей больше здесь не будет!» – возвращалась на электричке в Москву. Там она, соскучившись за неделю, снова любила Нину, Володю и баловала внуков. Через несколько месяцев история повторялась с копиальной точностью. При очередном переломе, когда старший зять таскал её на себе на кухню и в туалет, он был Володечкой, а как поругается, Володькой-паразитом.

Миша и Соня, проявляя тактичность, в общение взрослых не вмешивались, тем более что их перемены в настроении бабуси никогда не затрагивали. Они уже не были маленькими детьми – Мише девятнадцать, Соне двенадцать – и хотя раньше в своей семье никогда таких скандалов не наблюдали, расценивали ситуацию скорее как комичную, нежели драматичную, зная уже бабусин буйный, но беззлобный нрав.

По телевизору бабуся смотрела все фильмы подряд и слушала всю советскую эстраду. По обыкновению горячо выражала своё мнение:

– Пугачёва хорошо спела, душевно! А это что? – говорила она о другой певице. – Фу, ведьма патлатая! Ещё руки свои тощие к небу воздевает!

Наотмашь бабуся ненавидела, а любила и уважала истово, самозабвенно. Особенно она уважала врачей и, когда Миша поступил в медицинский, была счастлива и очень гордилась им. Её довольно частое общение с врачами в качестве пациентки всякий раз было на удивление удачным. Не было случая, чтоб она пожаловалась на плохого доктора, а всегда только восхищалась в безмерном уважении к профессии врача. Полагаю, что дело тут в бабусином характере. Открытость пациента, заведомо позитивный взгляд на исход дела плюс безоглядное доверие к врачу, почти как к волшебнику, во многом обеспечивали успешность её лечения. Песня «Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу» была у бабуси любимой.

Бабуся прожила 82 года. Она дожила до семи правнуков и почти всех успела понянчить. У троих бабусиных внуков по двое детей, только Сонька подкачала – у неё один сын. От бабуси у Сони осталось небольшое приданое: на свою мизерную пенсию она умудрилась купить и подарить внучке письменный стол и книжный шкаф. Шкаф этот теперь до отказа заполнен прекрасными книгами, в основном русской классикой, и переезжает с Сонькой уже в третью квартиру. А из целой горы так любимых бабусей побрякушек Соня выудила серебряный перстень с янтарём и взяла себе на память. Носит его и сейчас, часто и с удовольствием.

Глава 8. Новая жизнь

После четвёртого класса Сонька, триумфально и бесповоротно перекованная Мишей из маленькой ябеды в надёжного друга и соратника и хлебнувшая тягостных впечатлений в санатории, решила начать новую жизнь. Томимая жаждой внешних перемен, вызванной переменами внутренними, глубокими и серьёзными, она ни за что не хотела возвращаться в свой прежний класс и даже в прежнюю школу, где ей так не повезло с первой учительницей. Соня заявила родителям, что хочет перейти в Мишину школу. Момент для этого был самый подходящий, поскольку с пятого класса система обучения кардинально менялась: вместо одной учительницы почти по всем предметам, как это было в начальной школе, теперь по каждому предмету будет свой преподаватель. Так что всё равно все учителя новые, и родители, хоть и удивились Сониному настойчивому желанию поменять школу, препятствовать не стали. Правда, по иронии судьбы, учиться вместе с Мишей ей так и не довелось: когда Соня пошла в пятый класс, он уже поступил в институт.

С пятого класса начиналось изучение иностранного языка. В Мишиной, а теперь и Сониной школе, как и в большинстве других, это мог быть либо английский, либо немецкий. Причём система была, мягко говоря, негибкой: всем, кто учится в классе "А" предстояло изучать английский язык, а всем, кто в классе «Б», – немецкий. Кому-то было всё равно: как сложилось, так пусть и будет. Родители же учеников, подающих надежды, просили перевести их чад в 5 «А», желая получить преподавание английского, так что какая-то ротация всё же происходила.

Соню с её отличными оценками, разумеется, зачислили бы в класс с английским языком беспрепятственно. Родители так и планировали. Однако Сонька твёрдо заявила, что будет, как Миша, учить немецкий. Брат с раннего детства приобщал её к своим занятиям, и она уже умела считать по-немецки до десяти, знала кое-какие слова и даже одно стихотворение, причём не тупо заучила, а понимала, о чём там говорится. Никакие разговоры о том, что на английском говорит весь мир, что язык этот понадобится ей в жизни и позже она это поймёт, не возымели успеха. Немецкий, как Миша, и всё тут! Она уже любила этот язык и с большим энтузиазмом стремилась им овладеть. Родители, как обычно, неволить не стали. Так Соня оказалась в 5-м «Б».

И началась у неё поистине новая жизнь. Класс показался Соне очень дружным и в целом доброжелательным. Слегка помаявшись несколько дней и пережив первый период стеснения в статусе новенькой (знала, на что шла), Сонька довольно быстро влилась в коллектив. И понеслось! Она была буквально счастлива, в школу бежала вприпрыжку, обретя душевный комфорт среди новых товарищей.

Сониными любимыми предметами стали русский язык, литература, история и немецкий. И стало ясно, что девочка наша – чистый гуманитарий. Блестящих учеников в классе было немного, почти все в 5»А» переползли. И Соня тоже слегка снизила успеваемость. Забегая вперёд, скажу, что к окончанию школы в аттестате у неё была ровно половина пятёрок и половина четвёрок. По любимым предметам только «отлично», а по математике, физике, химии и другим дисциплинам, к которым душа не лежала, она не позволяла себе иметь ниже четвёрки, но зубрить до посинения то, что не нравится, из-за лишнего балла уже не собиралась. Другая стала Соня. Соревновалась она в учёбе с Андреем Васюковым, у того по математике были пятёрки, а у Соньки по русскому и литературе. Других соперников у неё не было.

Ребята в классе в основном были умненькие, развитые, интересные, а тройки получали по разгильдяйству и неусидчивости. И только несколько человек, две-три девочки и три-четыре мальчика, с трудом перебивались с двойки на тройку. Но при этом все, даже двоечники, были классными ребятами и отличными товарищами, особенно мальчишки. Сонька всегда была в гуще событий. Если заболевал учитель по серьёзному предмету и урок заменяли какой-нибудь ерундой, они дружно с этого урока сбегали. Чего время тратить на ерунду? А всех-то не накажешь! У законопослушной Соньки дух захватывало от таких событий, и она была горда причастностью к этому братству. Потом, правда, каждому в дневнике писали: «Прогулял урок НВП». Но в этих случаях Соня в конце недели давала дневник на подпись не маме или папе, а Мише. Мишка довольно хихикал и ставил росчерк. А родители про Сонин дневник и не вспоминали, пока сама не принесёт, – поводов для тревоги не было.

Кстати, об НВП. Начальная военная подготовка – так полностью назывался этот предмет. В начале семидесятых такое практиковали в московских школах, как было заявлено, «в целях обороны». Идиотизм редкостный! Представьте себе двадцать пять человек семиклассников, которым раздали противогазы и велели надеть. Пока учитель по фамилии Поезд и, естественно, по кличке Паровоз распинался о том, как важно умение пользоваться средствами защиты в случае химической атаки, все показывали друг на друга пальцами, а из-под хоботов доносилось глухое ржание. Нормальные дети. Ещё на этих уроках они разбирали и собирали автомат Калашникова, даже с закрытыми глазами. Это, пожалуй, уже была самодеятельность Паровоза. Их всех, и мальчиков, и девочек, возили в тир, где они стреляли по мишеням из винтовки из положения лёжа, что заставляло девчонок постоянно одёргивать короткие школьные платьица на попе, думая не о стрельбе, а о том, чтоб не опозориться. Вот такая военная подготовка. Пожалуй, будь преподаватель харизматичней и программа поинтересней, кого-нибудь из мальчишек можно было увлечь военной стезёй. Но над Паровозом все только смеялись, и важностью военной подготовки никто не проникся.

Надо отдать должное школе, по основным предметам преподаватели там были стоящие. Очень разные люди, по-разному строящие свои отношения с учениками, но все как один сильные предметники. Математичка Валентина Дмитриевна была грубовата. Нередко с учеником, решившим на доске задачу, случался у неё такой диалог:

– Ну, и сколько получилось?

– 25.

– Чего: коров, лошадей?!

– А-а-а, километров в час.

Однако школьный объём математики она в их головы вложить сумела, конечно, в те, в которых были хоть какие-то мозги. Единичные случаи их отсутствия всё-таки встречались. Со смесью жалости и недоумения Соня вспоминает такую сцену. Идёт устный экзамен по геометрии в восьмом классе. Все готовятся по билетам и что-то чертят и пишут. Валентина Дмитриевна с тяжким вздохом садится за парту рядом с девочкой Людой, которая не пишет ничего.

– Нарисуй параллелограмм, – просит она Люду.

Та молчит, глаза вниз.

– Ну, нарисуй параллелограмм, – с ноткой отчаяния в голосе взывает Валентина Дмитриевна.

Безрезультатно. Что тут поделаешь? Не выдать аттестат за восьмой класс было нельзя, это ЧП на весь район. Вот нарисовала бы Людка эту несчастную фигуру, хоть как-то очистила бы совесть учителя. Увы, не может. Тройку ей, понятное дело, всё равно поставили, да и отпустили восвояси.

Учительница истории Римма Николаевна была женщиной строгих правил. Аккуратно уложенные седые волосы, прямая юбка, блузка и пиджак, хорошо поставленный голос, грамотная речь, умение «держать класс» выдавали в ней человека, не последнего в партийной иерархии. Материал она излагала превосходно, умела по-настоящему увлечь историческими событиями и фактами. Трактовка этих событий, разумеется, строго соответствовала генеральной линии партии и правительства. Детям, однако, сие было неведомо, и они слушали, открыв рты, каким мудрым решением на определённом этапе становления советской власти была политика военного коммунизма, и о том, как коллективизация способствовала подъёму сельского хозяйства страны. Сонька даже записалась на факультатив по истории, так было интересно.

Спустя лет десять, уже закончив институт и прочитав распространяемых тогда подпольно Шаламова, Солженицына, «Доктор Живаго» Пастернака, воспоминания Ольги Ивинской, Надежды Мандельштам и кучу другой запрещённой литературы, Соня испытала настоящую боль и страх вместе с теми, о ком читала. С ужасом осознав, что происходило во времена сталинизма со страной и с людьми, она навсегда прониклась глубоким отвращением к «отцу народов» и иже с ним, ко всей той лживой, людоедской системе и получила стойкий иммунитет к любой «красной пропаганде».

Но это ещё впереди, а пока Сонька с упоением отдаёт пионерский салют и восторженно мечтает о вступлении в комсомол. Сонина неуёмная энергия вкупе с прекрасной учёбой и доверием товарищей привели к тому, что её каждый год избирали председателем совета отряда. Будучи человеком ответственным, Сонька, засучив рукава, бралась за дело. Вот только дело должно было быть стоящим. Когда её прикрепили, как тогда было принято, к отстающей ученице Любочке, Соня с огромным удовольствием помогала ей и по русскому, и по алгебре, приходила к Любе домой, делала с ней уроки и старательно всё объясняла. Девочка была хорошая и неглупая, просто из неблагополучной семьи. Результат не замедлил сказаться: двойки у Любки исчезли напрочь и, самое главное, она поверила в себя, в то, что, пошевелив мозгами, и она может в чём-то разобраться. Любины заслуженные твёрдые тройки и её счастливая улыбка стали Сониной победой.

Деятельность же на посту председателя совета отряда как-то не очень радовала. Не было чётко поставленных целей и задач, всё болтовня какая-то, неясно было даже, в чём, вообще говоря, смысл этой работы. Промаявшись три года подряд на бездарных заседаниях совета пионерской дружины школы, Сонька окончательно разочаровалась в занятиях подобного рода. И хотя таких терминов, как пустое политиканство, она ещё не знала, стало ясно, что эта дорожка ей неинтересна.

В восьмом классе, уже будучи комсомолкой и представив себе с тоской участие в заседаниях комитета комсомола школы, она взмолилась:

– Ребята, выберите кого-нибудь другого, комсоргом я не буду!

– А кто тогда? – спросили одноклассники.

– Не знаю, делайте, что хотите, я отказываюсь. Давайте уж лучше старостой буду.

И Сонька со спокойной душой занялась графиком дежурств по уборке класса и прочими хозяйственными заботами.