Текст книги "Далекое-далекое лето"

И вот она стоит ласточкой на камне

Катскильские горы невысокие, обжитые – деревушки, дачные поселки, курорты, дороги, тропы. Мужчина и женщина оставили машину высоко на паркинге и пошли к смотровой площадке. На небе виден кусок радуги. Тоня забралась на выступ скалы, сделала ласточку и крикнула: «Тошик, чикни меня! Вон оттуда, чтобы я была под радугой!»

И вот она стоит ласточкой на камне, душа поет, только слов не разобрать, но мелодия такая знакомая! Внизу перед ней долина со змейкой реки, озеро, редкие домики, за деревьями мелькают движущиеся точки машин – все как на ладони – и, как на ладони, ей видится вся ее жизнь.

Еще одна фотка с ласточкой будет вставлена в прорези картонной страницы старого альбома. Вот она делает ласточку на даче, куда выезжали с детским садом, а это – в пионерлагере: группа ребят показывает акробатический этюд, по краям две девочки-ласточки, одна из них Тоня. А это на берегу Днепра под Киевом. На ней новый купальник, и у нее – фигура. Такая красивая, как будто ее сняли с витрины! Она влезла на валун, сделала ласточку, и мальчик из класса ее сфотографировал. А вот это в доме отдыха с первым мужем-летчиком, когда она поднялась на вершину холма, и он ее заснял. Вот Тоня-ласточка в Эмиратах на пляже – песок такой чистый, и небо без единого облака, она так любила туда летать! – а теперь будет еще одна, в американских горах под радугой.

Тоне под пятьдесят, она выросла в крупную женщину – сначала ввысь росла, теперь вширь – но в душе так и осталась девочкой. Может, потому ей и не дано было стать матерью? А она бы хороших детей могла воспитать! В Америке, когда работала няней, из всех выделялась.

Маленькая детская площадка всегда забита детьми и женщинами – мамами, няньками, сидящими на скамейках. Только один мужчина, представляющий женское начало в паре геев, выгуливает недавно удочеренную ими девочку. Тоня никогда не сидит – она то играет со своей подопечной Яной в мяч, то помогает ей взобраться по ступенькам на горку, то следит, чтобы она не упала с пластмассового велосипеда. Вдруг крики, шум. Мальчик лет трех просунул голову между металлическими прутьями забора – видно, хотел пролезть с площадки в парк, но застрял. Ребенок верещит, мать кудахчет, все в панике – что делать? Тоня выбегает за ворота площадки, подходит к мальчику, поворачивает боком его тельце, и оно легко проходит между прутьев следом за головой. Тоня берет его за руку и подводит к матери. «Как это вы догадались?» – галдят все. «Нет, это как вы не догадались», – хочется сказать Тоне, но она молчит и улыбается. Она не любит говорить и даже думать о людях плохо, хотя иногда приходится и думать, и говорить. Ну да ладно, пусть им будет хорошо – так всегда говорила ее бабушка.

Тоня любит показывать Яне картинки в книжках, даже сама купила ей в подарок несколько штук, читает ей вслух. Рано приучила ребенка к горшку, а у американцев и трехлетние в дайперсах1313
  От английского diapers (подгузники).


[Закрыть], чтобы, говорят, психику ребенка не травмировать. Чуднó! И чего не выдумают, чтоб люди денег побольше истратили, пока ребенок вырастет! Говорят, на свалках эти дайперсы – главный мусор. Тоня показывала Яне и называла птиц, деревья, цветы. Хорошая у них была учительница в школе, водила их на прогулки в парк, на пришкольный участок и все показывала, объясняла. А Яна такая умная девочка! В три года умеет считать, говорит волшебные слова, выделяется среди детей своей ловкостью – а все Тоня. Мамаши подходят к ней, удивляются, спрашивают, не согласится ли она с их детьми сидеть, больше денег предлагают. А чего удивляться? Она ведь окончила училище дошкольного воспитания в Киеве! Правда, воспитательницей не работала: увидела объявление о наборе в стюардессы и решила попробовать. Проверяли их от и до – она подошла и по здоровью, и по анкете, и по внешним данным, такая блондинка-украинка. Хотя украинской крови в ней почти нет, больше русской и польской.

Как она любила летать! Самолет летит, распластав крылья, а Тоня внутри сама чувстует себя птицей. Как будто это она летит, раскинув руки и подставив лицо ветру. Днем облака внизу, как сахарная вата. А ночью – как снежное поле, освещенное луной. Когда летишь на восток, обгоняешь время. Луна со звездочкой в поводу сопровождает самолет, а потом отстает. Куда только Тоне не приходилось летать! Иногда им разрешали остановиться на пару дней в местах назначения. Едешь из аэропорта, а вдали дикобразом поднимается даунтаун какой-нибудь столицы или просто большого города. Теперь по всему миру так – что Китай, что Эмираты. Место экономят, небоскребы строят. Опять же перещеголять всех хочется – ну-ка, кто выше? Особенно она полюбила Шанхай. Молодцы китайцы! Так поднялись, в магазинах любые товары – и так дешево!

В эскадрилье следили все за всеми. Регулярно вызывали на беседы. Тоне доверяли, она хорошо работала, и все летчики хотели с ней летать. Она быстро стала старшей бортпроводницей. Некоторые девочки не выдерживали близости к доступному алкоголю. Одна стюардесса как-то напилась, как свинья, все это видели. Ясно, что по возвращении пришлось бы на нее донести: не сделай этого Тоня, все остальные донесли бы и на нее, и на девчонку, и ту в любом случае выгнали бы с треском, а Тоне не поздоровилось бы за покрывательство. И она, приведя девчонку в чувство, тогда же, во время рейса, сказала: или ты, или я. Та все понимала, ушла сама из эскадрильи, освободив Тоню от камня на душе.

После развала Союза Тонин муж, как и многие летчики, потерял работу и запил. Новые деньги ничего не стоили, и Тоня взяла отпуск за свой счет и поехала в Америку поработать нянькой. Ее наняли в семью американских евреев, недалеко от Нью-Йорка, с проживанием. Приходилось и стирать, и готовить, но и жила на всем готовом, и денежки потихоньку копились. Было тяжело, потому что словарного запаса бортпроводницы не хватало, и дети были нелегкие, особенно младший, четырехлетний. Когда она брала его на руки, он недоверчиво рассматривал крест на ее груди, а однажды сорвал его, повредив цепочку. Хозяйка была толстая и вечно всем недовольная, а хозяин заступался иногда за Тоню, но ей не нравилось, что он смотрел на нее, как хохол на сало.

В выходной день она выходила погулять. Тротуаров не было, она шла вдоль дороги, и встречные машины гудели ей, водители высовывались и что-то кричали, а иногда останавливались, что пугало ее. В торговом центре, где она покупала себе одежду и подарки для родных, мужчины, не стесненные броней автомобиля, вели себя еще наглее. Один, немолодой уже, ходил, осматривал ее со всех сторон, облизывался, а потом подошел и предложил выйти за него замуж. И Тоня решила, что выйдет здесь замуж, – не за этого пожилого толстяка, конечно, а за нашего эмигранта. Знакомая из российского консульства познакомила ее с Толей. Он ей понравился – положительный, не мот, но и не жадный, есть односпальная кооперативная квартира с видом на Гудзон, дача в катскильских горах, надежная работа, поет хорошо, а главное, не пьет. Тоня слетала в Киев, разошлась со своим совсем уже опустившимся бескрылым летчиком и вернулась в Нью-Йорк.

Тогда она и устроилась нянькой в эмигрантскую семью. Яночке было всего два месяца, и Тоня полюбила ее, как свою. Платили, конечно, маловато и донимали своей кошерностью: еду в холодильник не ставь, ешь нашу, а сами оставляли ей какие-то булочки. Хотя вообще-то она уважала Яниных молодых родителей за то, что чтут свою религию. Вспомнила иконы в бабушкином доме, ее рассказы о православных святых. Со знакомой из консульства сходила как-то в русскую церковь, и так ей понравилась служба! Стала Тоня праздники отмечать, пост соблюдает каждый год, хоть и трудно выдержать. А мужу готовит специальную еду на еврейские праздники, хотя ему все равно, он не религиозный – и сало ест, и свинину. Вообще покушать любит, а на Тониных харчах совсем раздобрел.

Так приятно деньги зарабатывать! Толя сделал в квартире ремонт, Тоня с наслаждением ездила с ним по магазинам, покупала новую мебель, любые продукты, какие душе угодно, одежду, обувь. Потом Толя начал перестраивать дачу, и она ездила с ним и вкалывала все выходные напролет. Она была влюблена в Америку. Здесь каждый может подняться, только учись и работай! Наработавшись, они сидели в новом джакузи или ехали гулять, и она взмывала ласточкой на камень то на берегу ручья, то в лесу возле озера. «То-шик, чикни!»

Яне скоро пять, она пойдет в школу. Должен родиться второй ребенок, но прибавку Тоне обещали мизерную. Среди нянек-негритянок на детской площадке попадались и белые. Сначала она подружилась с москвичкoй, а потом с болгаркой, полькой, черногоркой и венгеркой, которые немного понимали по-русски. Все они были из тех нянек, что судачили, сидя на скамейках. Они жужжали ей в уши, что хозяева ей не доплачивают, а вот одной, мол, отпуск оплатили, а другой подарили на Рождество аж тысячу долларов. В Тоне нарастало недовольство, она и правда получала меньше всех. Она стала приносить на работу бутерброды с индейкой и с сыром и клала их в холодильник, когда хозяева уходили. Мыла мясную и молочную посуду одной мочалкой. А что, подумаешь! Кошерные, а у самих грязь в квартире. Тоня брала ведро и швабру, драила полы, вытирала пыль – ведь в доме ребенок! Играет на полу, а потом у нее руки черные. Но разве хозяева замечают, ценят Тонино рвение? Она стала тяготиться своим бэбиситтерством.

Толя узнал, что в стоматологической клинике, где владелица и большинство докторов были эмигранты из СНГ, обучают на помощника дантиста, а потом берут на работу. Платят всего восемь долларов в час, и ехать на трех автобусах, но зато есть перспектива! Скоро все врачи в офисе, как когда-то летчики, хотели работать с Тоней. Каждый год зарплату поднимали на доллар – она уже 11 долларов получает! А со сверхурочными это какие деньги выходят! Она теперь обучала новеньких – да не так, как ее когда-то мексиканка учила, а со всеми тонкостями и ухищрениями, которые сама освоила за время работы в клинике. Еще хозяйка поручила ей вести инвентаризацию. Тоня следила, чтобы не было перебоев с материалами, завела книгу учета. От других ассистенток требовала приносить пустые тюбики и контейнеры, чтобы получить взамен новые, а то они выбрасывали почти полные. Уговаривала хозяйку перейти на другой бренд перчаток и масок для сотрудников, подороже и получше. Она расцвела от сознания своей полезности. «Тошик, мне так нравится! Я так люблю зубики! Я уже делаю временные зубы сама. Я Дева, я добрая. Я всех людей люблю – больных, здоровых. Если б я могла, я бы так сделала, чтобы всем-всем было хорошо». Вот только нечестность некоторых врачей выносила с трудом. Даже выходила из кабинета, пока они уговаривали пациентов, особенно молодых, поставить пломбу или коронку, которые, Тоня знала, им совсем не нужны.

В конце декабря ей позвонила домой хозяйка и сказала, чтобы с нового года она на работу не выходила. Тоня была убита.

– Тошик, как же это? Я ведь так хорошо работала!

– Не хочет тебе доллар прибавлять. У вас ведь, наверно, никто столько не получает?

– Но я и работаю больше! И лучше! Все доктора это говорят!

– Ей не нужно лучше. Она свои деньги и так получит. Да и то, что ты просила более дорогие маски и перчатки заказывать вам для работы, ей тоже, наверно, не нравилось.

– Но это же для всех хорошо! У меня из-за работы в маске гаймориты начались, сам знаешь, а от плохого латекса экзема на руках бывает.

– Это никого не волнует. Главное в бизнесе – прибыль.

Вот тебе и Америка! Тоня привыкла всей душой отдаваться работе, делать больше, чем от нее ждали, и ее всегда за это хвалили, а тут… Найти другую работу оказалось трудно – кризис. Она начала ходить на бесплатные курсы английского для иммигрантов. В основном это были приезжие из Латинской Америки, бывшего Советского Союза, Восточной Европы, Азии. Вот какая Америка, всех учит!

А деньги были нужны, ведь они с Толей купили недавно квартиру-студию во Флориде. Но цены на квартиры упали – дорого не сдашь – а ипотека осталась, да и дома сидеть надоело, и Тоня решила попробовать убирать квартиры: тут можно назначать цену не за час, а за работу, и за полдня получать те же деньги, сколько за день с ребенком. В районе, где они жили, много обеспеченных людей, и всегда есть спрос на помощниц, которым можно доверять, – не пустишь же к себе кого попало.

Вскоре Тоня уже убирала несколько квартир в большом доме по соседству. С хозяйкой одной из них, Мелани, установились особенно теплые отношения. Кроме огромного пентхауза, у Мелани с мужем было два дома в графстве Вестчестер, которые они сдавали, потом дочке квартиру в Манхэттене купили, и всюду Мелани возила Тоню с собой помогать. Приглашала на званые обеды и вечеринки, где Тоня разносила на подносе напитки и закуски, подавала и убирала со стола, мыла посуду. Платили ей хорошо. Мелани была рассеянная: как-то вместо пяти двадцаток дала ей пять пятидесятидолларовых купюр. Тоня обнаружила это уже дома, тут же позвонила и вернула деньги. Она полюбила эту семью, но была у нее и нелюбимая, где психически больная жена доставала Тоню, и она несколько раз порывалась уйти, но муж, Джо, на котором держался весь дом, слезно уговаривал ее не бросать их. В общем, Тоня была довольна, что есть заработок, но никому из знакомых не говорила, что ее уволили из зубной клиники.

Однажды вечером ей позвонила Мелани.

– Хай, Тонья! Я звоню сказать, чтобы ты завтра не приходила.

– Нет проблем, Мелани. А когда прийти?

– Вообще больше не приходи. Мы с Полом не хотим, чтобы ты у нас работала.

– Что случилось, Мелани? Я что-то сделала не так?

– Джо позвонил Полу и сказал, что у его жены из сумочки пропали деньги. Они думают, что это ты взяла.

– Да я у них не была уже неделю, и сумочку ее никогда не видела, даже не знаю, как она выглядит! Может, из дружков сына кто-то взял? Джо говорил, что им с женой не нравятся эти ребята. Да она и сама могла забыть, сколько у нее денег было! Мелани, скажи, ну разве я хоть раз сделала что-то плохое вам с Полом?

– Пол считает, что ты и у нас могла брать деньги и ценности, а мы просто не замечали. Он уже договорился, чтобы в квартире поменяли замки. Хочешь, позвони Джо, поговори с ним, а то он всем в доме рассказывает о краже. Ситуация, конечно, неприятная, и все же, если мы встретимся, я хотела бы сказать тебе «хай!». Окей?

Толя прибежал из спальни на крик. Тоня захлебывалась от рыданий. Ну как, как такое может быть? И с ней! С ней, которую всегда уважали и ценили на работе!

– Мелани сказала, чтобы я позвонила Джо.

– Не о чем тебе с ним говорить. Пусть обращается в полицию, если хочет. Но он не обратится, у него нет доказательств.

– Как же я пойду работать в этот дом? Джо всем рассказывает, что я украла деньги!

– У людей есть свои глаза и головы на плечах. Кто знает тебя, ему не поверит.

– Но Мелани и Пол поверили!

Она снова ездила с Толей на дачу – теперь не нужно было, как в клинике, работать по выходным. Напахавшись в доме и на участке, они гуляли по окрестностям.

– Тонь! Вон выступ какой красивый над рекой! Давай, ласточка, я тебя здесь чикну.

– Да ладно, Тошик, тяжеловата я уже для ласточки.

Почему-то вспомнился случай, о котором Тоня никогда не рассказывала. Однажды перед приземлением в Смоленске ее вызвали в кабину, и командир корабля сообщил, что переднее шасси не работает, но он попытается сесть, как обычно, – вдруг повезет? Сначала Тоня сказала только бортпроводницам. Самолет пошел на посадку, но чуда не произошло – только заднее шасси рогами раскрылось под брюхом самолета, и командир быстро увел его вверх. Решил садиться на днище. Теперь все решали минуты. Сообщили вниз диспетчерам, к месту посадки сразу отправили пожарные машины и несколько скорых. Теперь пятеро бортпроводниц проинформировали пассажиров и приготовились к аварийной посадке – на все давалось девять секунд. Каждая знала, за какой люк отвечает, кто что вытаскивает, надувает, куда ведет пассажиров.

В салоне повисла мертвая тишина. Всем существом Тоня ясно ощутила реальность смерти. Она у развилки: через мгновение она может умереть, но может и остаться жить. Как положено по инструкции, бортпроводницы сели и пристегнули ремни. Тоня взяла за руку молоденькую стюардессу, сидевшую с ней в паре. «Давай будем вспоминать своих родных». И они вспоминали и улыбались, и было совсем не так страшно, как можно было ожидать. Завершив круг над аэродромом, летчик направил самолет к земле. Он дал машине коснуться посадочной полосы задним шасси и предносовой частью длинного корпуса, резко повернул ее носом в траву и остановил, слегка накренившись вправо и упершись концом крыла в землю. Тонкая работа! Он чувствовал машину, как себя, знал, как она отреагирует на каждое его движение, и огромная махина была доверчива и послушна.

Они сели! Со всех сторон к спускавшимся из самолета бежали люди, их встречали, как героев. Самолет и всё вокруг него пожарные щедро поливали пеной, чтобы не было возгорания, и все были покрыты ею, как снегом. Господи, как они были счастливы! Стюардессы обнимались, смеялись и плакали. Последним из самолета вышел командир, весь взмокший от напряжения, подошел к девочкам: «Да, мы все родились в рубашках». Они бросились его обнимать. Опытный был командир, заслуженный летчик СССР.

Прошел месяц. И вдруг – звонок от Мелани:

– Тонья, мы хотим, чтобы ты вернулась. Мы так к тебе привыкли и не хотим никого другого. И дочка наша не может найти тебе замену. Мы будем тебе больше платить.

– Нет, Мелани, я уже нашла другую работу.

– Но мы тебе хорошо заплатим!

– Зачем же я буду уходить от людей, которые мне доверяют и идти к тем, кто мне не доверяет? Я не вернусь, Мелани. Но если мы встретимся, я скажу тебе «хай!».

Как-то, проходя мимо детской площадки, Тоня увидела Янину семью. Саму Яну уже не узнать. И сестричка ее подросла, а в коляске – маленький Захар. Тоню пригласили на день рождения Яны, десять лет! Она долго выбирала подарки всей семье. Ее встретили, как родную. Говорили, что оценили ее по-настоящему только после ее ухода. Никто из нянек, работавших у них после Тони, не дал детям столько, сколько она дала Яночке. Тоня подарила им вставленную в рамку фотографию, где они с пятилетней Яной обе делают ласточку. «Я ей сказала – давай, как будто мы с тобой летим. Чувствуешь? Вот так ты всегда должна чувствовать!»

Вскоре стоматолог-армянин нанял ее ассистенткой на три дня в неделю. Офис у него победнее, чем прежний, зато ставка выше, и близко от дома. Главное, она снова занималась любимым делом. «Тошик! Мне так нравится! Мне там хорошо. Когда доктор начинает работать с пациентом, а я ему помогаю, у меня такое чувство, как будто я в самолете, и мы сейчас взлетим».

Она поступила на курсы английского при колледже. Дорого, но зато их учат всерьез, не как на бесплатных курсах для иммигрантов – «подай-принеси» без всякой грамматики. Училась здесь в основном цветная молодежь: школу окончили, а читать и писать толком не научились. Тоне очень трудно, но она старается. Толя такой хороший, помогает ей, хоть и теряет терпение иногда, кричит. Сказал как-то – зачем ему дети, когда есть Тоня. Она его бэби.

…И вот она стоит ласточкой на камне, расправив руки, как крылья, а над ней радуга, яркая, как мечта. «У каждого человека есть мечта. Даже если человеку очень плохо, всё равно у него есть мечта. Нужно помочь человеку с его мечтой».

– Тошик, давай же скорей, чикни меня!

– Ты ж не хотела больше.

– А теперь хочу! Покажи, как получилось. Ой, как хорошо, и радуга видна! Распечатаешь мне? Я маме пошлю.

2013 г.

Недостающие двадцать процентов

 
и вытянешь, вытянешь, вытянешь, вытянешь нежность –
пробуй ее на зубок, как мытарь монету,
потягивай ее, как с блюдечка, вытянув губы,
как посредством соломинки – чужую душу
 

Вера Павлова

Дорога на работу занимает час, это в хорошую погоду. А в снегопад Галя однажды добиралась два с половиной часа. Никогда не думала,что придется ездить в такую даль, на интервью поехала просто так, ничего другого серьезного на горизонте не намечалось. В конце концов, любой опыт полезен. Как в том анекдоте – не догоню, так хоть согреюсь. Когда начались подъемы, спуски и головокружительные дуги поворотов, вцепилась в руль и только повторяла про себя, как всегда в таких случаях, «Господи, помилуй и спаси», хотя не была религиозной. Заметив табличку «rough road next 4 miles» 1414
  Неровная дорога следующие 4 мили (англ.).


[Закрыть], она совсем струхнула и свернула к белому бараку с надписью «Таверна», у которого было припарковано несколько грузовиков-рефрижераторов. По-видимому, шоферы подкреплялись (надеюсь, не пивом! – подумала Галя) перед крутым извилистым спуском, уходящим вниз, оставляя слева поросший лесом склон, а справа овраг с журчащим на дне ручьем.

Но компания, куда она приехала, оказалась на удивление хорошей, научно-иследовательский центр был прекрасно оборудован, симпатичные толковые люди. Ее всегда поражало в Америке, что в самой Богом забытой глухой дыре вдруг неожиданно оказывался интересный музей, или престижный колледж, или памятник старины (относительной, по американской мерке), или элегантная гостиница с лучшим в округе рестораном. И поэтому, когда начальник отдела позвонил ей через день и предложил работу, Галя согласилась. Только откровенно сказала, что боится, как она будет ездить, – за руль села совсем недавно, в Москве машину не водила и не представляет себе, как будет ездить по этой дороге зимой. Через десять минут ей позвонила начальница отдела кадров и предложила первое время возить ее на работу, пообещав в будущем найти ей «карпул».

С карпулом все решилось просто, даже оказались варианты. Галя договорилась с двумя инженерами. Один из них, Рон, работал в соседнем офисе, второй, по имени Фрэнк, работал в цеху в соседнем здании. Оба ездили на работу в одиночку, а тут, обсуждая, как лучше помочь Гале, решили ездить втроем. Они встречались на паркинге большого магазина и пересаживались в одну машину. Рон и Фрэнк водили по очереди – неделю один, неделю другой – а Галя платила свою долю за бензин.

Ничего общего не было между Галиными попутчиками, кроме, пожалуй, чувства юмора. Рон любил музыку, литературу, вместе с женой пел в хоре, был членом местного клуба фотографов-любителей, знал толк в хорошей еде и винах. Фрэнк был охотником, рыболовом и собачником, читал книжки по военной истории и современные романы с «клубничкой» и не мыслил себя без пива, которое было для него непременным фоном любого времяпрепровождения, кроме работы.

Галя не испытывала никогда симпатии к охотникам и рыболовам. Подростком она была тайно влюблена в мальчика-художника с соседней дачи и с тех пор стала предпочитать мальчиков с кисточкой мальчикам с удочкой. Поэтому, наверное, Гале и понравился когда-то Миша и его окружение, почти сплошь ученые-физики. Ученые всех мастей – это гибрид удочки с кистью, тогда как инженеры-технари, которые окружали ее на работе и в институте, – это люди скорее удочки, чем кисти. Так что когда через пару месяцев Рон купил себе двухместную спортивную машину, Галя стала ездить с ним. И интереснее, и удобнее – не надо было ждать, когда Фрэнк задерживался после работы в цеху.

Галя и Рон брали в дорогу любимые записи классической музыки и вместе слушали их в машине. Рон принес как-то джаз, но Галя джаз не любила. В другой раз он принес записи Джоан Баез и удивился, что Галя ее знает. Но в Москве она слышала только баллады и народные песни в ее исполнении, а эти слышала впервые. Они совершенно захватили ее. В одной – случайный звонок из прошлого, напомнивший об отношениях, закончившихся «пару световых лет назад», о его глазах, синих, как яйца малиновки, о запонках, которые она ему подарила. Дешевый отель, снегопад, конец, и ей больше не нужны бриллианты и ржавчина, которые он предлагает, – за все уже заплачено. А в другой песне она поет о двух днях, проведенных в отеле с незнакомцем, который взглядом своих темных глаз растопил ее душу до самого дна. «Не говори мне о вечной любви и прочих печальных мечтах, я не хочу об этом слышать; просто расскажи о страстных незнакомцах, спасающих друг друга от суеты жизни… Ты дал мне столько, что я не пойму, как все это может быть моим? А я отдала тебе только взгляд своих глаз, что растопил твою душу до самого дна, куда она всегда стремилась…» Галя в ответ принесла Рону послушать русские романсы. Но переводы – «умру ли я, ты над могилою гори, сияй, моя звезда» – вызывали у него только смех, Галя даже обиделась. Правда, ему понравился голос Козловского.

Галино музыкальное образование пострадало из-за того, что отец, военнослужащий, часто переезжал с семьей, пока не осел в Москве, когда Галя училась уже в старших классах. Когда жили в Сочи, к ней приходила на дом учительница («Гали-ина! Девиица!» – до сих пор слышит Галя ее страдающий от неверных нот голос, но Галю она любила и интереса к музыке не подавила). А в поселке, куда они после этого переехали, единственная преподавательница музыки нещадно пила, и мама не захотела отдавать ей Галю. На этом ее обучение музыке закончилось, но она любила в детстве, забравшись с ногами в кресло, слушать музыкальные передачи по радио и пластинки, которые привозил отец.

Галя рано вышла замуж, к большому неудовольствию папы, который считал, что жизнь, как сказка, кончается свадьбой. Но жизнь не кончилась. Галя родила сына, окончила институт. Жизнь с Мишей была насыщенной и интересной. Миша – интеллектуал, эрудит, память необыкновенная. До Гали доходило, что некоторые их знакомые женщины говорили, что она недостойна его. Галя восхищалась им, но в глубине души шевелились сомнения, что, может быть, они правы. Ее всегда как будто что-то подстегивало, заставляя наверстывать. Она читала серьезные труды по истории, по искусству, по музыке. Пока была жива мама, ходила с ней в оперу (Миша оперу не любил). Он интуитивно, с легкостью находил то, что ему было нужно, хватал все на лету; Галя восполняла недостаток легкости системой и капитальным подходом. Когда они купили дом, она неожиданно для себя увлеклась садоводством, накупила книг и совершенно преобразила участок возле дома. Брала у друзей и соседей рассаду понравившихся ей цветов, покупала деревья и кусты. Когда в июле на поляне у леса, мимо которой они ездили, расцвели красные лилии-однодневки, Рон, заметив, как они ей нравятся, предложил выкопать несколько штук для ее сада.

Рон – прекрасный водитель, с ним Галя чувствовала себя в безопасности. В хорошую погоду он иногда вдруг сворачивал с дороги – «давай прокатимся» – и они оказывались на холме, откуда открывался изумительный вид, или проезжали по берегу небольшого озера, или мимо водопада, или мимо особняка интересной архитектуры. Галя молча подчинялась: эти несколько лишних минут уводили от повседневности и давали ей заряд на остаток дня. Раньше Галя по утрам вскакивала, летела, делала быстро, чувствовала остро, хотела сильно, радовалась до детского визга на лужайке, хотя визг подавлялся и выражался только быстрой походкой, деловитостью, открытостью всему новому. А недавно она поймала себя утром на мысли «I have nothing to get up for» 1515
  Ради чего мне вставать? (англ.).


[Закрыть], почему-то по-английски. Эта мысль ее огорчила и испугала.

Удивительным было в Роне то, что он неизменно отказывался от того, что больше всего любил, даже в мелочах. Например, сказал, что больше не пьет, потому что ему это слишком нравилось. Именно так, а не что боялся спиться, что было бы понятно. Перестал кататься на горных лыжах, перестал путешествовать – все потому, что слишком любил. Разве можно слишком любить?! Да, люди часто боятся перемен, боятся сильных чувств, предпочитая журавлю синицу. Но это уже потом, обжегшись на журавле, когда стихия захватит, закружит водоворотом, и, поиграв, выбросит на берег. Тогда они поплывут по течению, радуясь обретенному покою. А тут человек сознательно и твердо нацелен на синицу в руках. Вот Миша – один из немногих, чье зрение устроено особым образом: синиц он просто не замечает, видит только журавлей. Но журавли залетают так высоко, другим и не разглядеть. Иногда Гале казалось, что важный, недоступный ей кусок Мишиного мира закрыт от нее непроницаемой поверхностью. Однажды она сказала Мише, что он живет по касательной. А может, это она сама живет по касательной, не видя всех красок мира?..

* * *

А тут нагрянули перемены. Миша получил хорошее предложение в Бостоне, кафедру, лабораторию, да и сын только что поступил в МТИ1616
  Масачуссетский технологический институт.


[Закрыть] и переехал в Бостон, они снова жили бы в одном городе. Мысль о предстоящем переезде нагоняла тоску. Не зря говорят, что один переезд равносилен двум пожарам. Галя любила свой дом, в который столько уже было вложено, на работе втянулась, ее ценили. Но поползли слухи, что компанию собираются продать, и народ начал потихоньку разбегаться. Рон, Фрэнк и кое-кто из коллег тоже начали подыскивать другую работу. Так что, может, все и к лучшему. Решили, что Миша поедет пока один, снимет квартиру, осмотрится. А Галя дотянет до весны, поставит дом на продажу, начнет подыскивать работу на новом месте. Если компанию продадут и ее уволят, то, по крайней мере, она получит пособие.

Миша уехал. Теплые утренние туманы конца лета сменились зябкой, несмотря на яркое, уже низкое солнце, прозрачностью воздуха. Вдоль дороги еще цвели последние цветы лета, но деревья начинали менять цвет и терять листву, и трава на высоких холмах все чаще бывала покрыта инеем, когда они ехали по утрам на работу.

Солнечное сентябрьское утро. Рон мрачен, молча ведет машину. Галя тоже молчит – пусть сам переваривает свои проблемы. «Плохое настроение» – это вообще осталось в прошлом. В Америке она забыла о настроениях: есть проблемы – решай их, предаваться же хандре – непозволительная роскошь. Она смотрит на блестящий под солнцем иней за окнами и, не сразу понимая, слышит голос Рона:

– У тебя когда-нибудь так бывает, что ты встаешь утром и вдруг понимаешь, что живешь с чужим человеком?

Галя опешила и от неожиданности, и от смысла вопроса. Инстинктивно ответила «нет», как будто уходя от опасности. Не хочется думать об этом и не хочется вступать в такой откровенный разговор. Что это он, вздумал ей жаловаться на жену? Или это намек, попытка вызвать на ответную откровенность?

– А я сегодня утром это понял, – глухо говорит Рон и, поскольку Галя молчит, тоже замолкает. Чтобы утешить его, Галя говорит, что это, может быть, только кажется – как говорят в России, встал не с той ноги – и завтра все пройдет. Рон вздыхает и молчит – то ли не верит, что все наладится, то ли разочарован ее реакцией. Но мрачность постепенно покидает его, и они начинают, как обычно, болтать о пустяках. Но у Гали в голове осело: «Он несчастлив с женой. Бедный! Ведь это его второй брак». Она знала, что первая жена Рона ушла от него к женщине, когда стало можно, как здесь говорят, «выходить из чулана».