Текст книги "Когда течет крем"

– Антон.

Они поднялись в радиорубку. Алексею было Вадимом Олеговичем сказано, чтобы он, по возможности, находился вблизи громкой связи, и что там для него оставлено питание. Там дежурила девушка, именем Елена, её начальница отправилась домой подготовится к отъезду.

– Вы будете есть? – спросила Елена Алексея и, не дожидаясь ответа, стала разогревать блюда и кипятить чайник. Он зашумел, как ей показалось, радостно от того, что подача электричества была в норме, а значит, могли двигаться поезда.

– Лен, – сказал Алексей. – У нас проблема. Познакомьтесь: это Антон из Ква. Он не верит, что этого города больше нет и настаивает на своём отъезде туда.

– Я вам включу трансляцию, – сказала Елена, мгновенно нажав на кнопку пульта телевизора и следом расставляя перед ними тарелки с горячим пловом и овощными салатами.

– Ешьте, – сказал строго Алексей старику. – И смотрите. Вы сейчас увидите КЦ. Он поглощает все материальные объекты. И, видимо, за счёт этого набирает дополнительную массу для дальнейшего движения. Его природа неизвестна. Мы надеемся, что какой-нибудь смельчак возьмёт его пробу. Я к таковым не отношусь в данной ситуации – у меня дома дети, я сяду в ночной поезд в Туран и вам советую ко мне присоединиться.

Старик выслушал его с недоверием. Квачан приучили к мысли, что их окружают жулики, и так они воспринимают людей. Однако, он стал послушно есть и смотреть на экран. Он хотел обмануть внимание Алексея, как прежде он обманывал внимание своей жены, полностью подчиняясь ей внешне, и внутренне подчиняясь ей тоже, и обнаруживая нечто третье, руководившее этим подчинением, то есть, независимое, стоявшее над внешним и внутренним, и к этому независимому как бы лично прислоняясь, то есть, оказываясь четвертой действующей субстанцией. Но это были не те четыре градации, о которых сообщал Карл Юнг, а нечто, нейтрализующее всё. И старик поймал себя на мысли, что ему очень не хватает этого состояния привычной лжи, дальше которой ничего не было, кроме довольства супруги.

– Я догадываюсь, – сказал Алексей, наливая себе чая и подойдя к окну с видом на заполненные товарняками пути и пустые перроны, – что вы, Антон, думаете над тем, чтобы уйти. Уйти отсюда неизвестно куда и для чего. Вы во власти двойственности, а двойственности не существует. Это я прочёл в трактате Лонгчена Рабджама. Еще не совсем его понял, ведь считается, что от двойственности не деться. И мне, кажется, двойственность возникает от одного того, что общаются двое и взгляд каждого устремлён на своё. Но давайте вдвоём посмотрим на Елену. Видите, она заулыбалась, несмотря на объявленную чрезвычайную ситуацию. Улыбка Елены – это просто реакция на внимание. Я же вспоминаю, как в Ква люди шли с улыбками навстречу КЦ.

– Неужели! – воскликнул старик, чтобы просто поддержать разговор, как он привык делать. Но следом он поймал себя на мысли, что прислониться не к чему, центр исчез. И что, если нет больше Ква, ему не нужна и жена, ведь он её видел ходящей по квартире там, что-то назидавшей ему там, что Ква и жена для него одно и тоже.

– Надо же! – это он уже произнёс вослед мысли о Ква и жене, Алексей же подумал, что старик продолжает удивляться тому, что люди шли навстречу КЦ с улыбкой и пояснил:

– Понимаете, концентрат начал процесс изливания в районе Крема, и я назвал его «крем» первоначально, он приятен для людей, словно есть исходное для их сотворения.

– Но он их поглощает. – Произнёс старик утвердительно.

– Вот-вот, поглощает! – обрадовался Алексей тому, что старик стал что-то, как ему показалось, осознавать.

– Так, может быть, это то, что мне нужно? Я стар, для чего теперь мне жить – не знаю…

Алексей перебил старика:

– Подумайте, пожалуйста, если масса КЦ увеличивается после поглощения людей, то для того, чтобы его остановить, надо от него бежать. Иначе вы невольно стане тем, что питается людьми. Людоедом.

– Ну, спасибо! – сказал не без горькой иронии старик. – Вы меня убедили. Я еду обратно в Туран.

– Наверное, этот КЦ иссякнет, встретив наши огромные безлюдные лесостепи? – осенила догадка Елену.

– Возможно, – удивился этой простой мысли Алексей. – Надо этим поделиться с людьми. Подготовьте, пожалуйста микрофон, Елена. Надо, чтобы у людей было чёткое руководство к действию. Чтобы они знали, для чего бежать от КЦ больше, чем для себя лично.

– Постойте! – воскликнул старик. – Людям пока ничего говорить не нужно. Чем меньше информации, меньше точек зрения. Пусть они эвакуируются, не задумываясь!

– Ваши слова говорят о том, что вы осознали происходящее. Отлично! – сказал старику Алексей.

– Чего уж отличного! Я словно повис над бездной. Я всегда знал, что я частица государственной жизни…

– А теперь вы непосредственный носитель государственности, – во второй раз перебил его Алексей. Ему не хотелось слышать чего-то лишнего, вчерашнего.

– В течение четырёх последних часов по направлению движения концентрата были запущены три дрона. Все они упали в него через уменьшающиеся интервалы времени. Это говорит о том, что КЦ продолжает движение, – произнесла Елена. У неё были свои скрытые источники информации.

– Кто же их запускал? – поинтересовался старик у Елены.

– Их запускала госбезопасность. Заслушав информацию телевидения, её сотрудники вышли на связь с Вадимом Олеговичем. Госбезопасность не имела каких-либо сведений и инструкций по поводу происходящего. А это значит, что силовые структуры никак не подготавливались к этому, если так можно выразиться, государственному перевороту.

– Госбезопасность должна взять власть в свои руки. Установить контроль над эвакуацией! – начал развивать свою мысль старик. Но Алексей ещё раз не дал ему говорить:

– Вы что, Антон! Подумайте! Любой сотрудник ГБ беззащитен перед КЦ. Как он может взять власть, не имея власти над главной проблемой!

– Но так всегда и бывало! Люди никогда не имели власти над стихией. Они организованы лишь в своём узком кругу.

– Этот узкий круг сейчас составляет неизвестное небольшое число людей, среди которых я, – твёрдо и уверенно начал Алексей. – Если КЦ будет распространяться до бесконечности, уцелеет лишь этот круг. Ну, и для чего огород городить? Пусть сотрудники госбезопасности уносят ноги, как все остальные. А их архивы будут поглощены навсегда вместе с тем, что мы привыкли называть историей.

* * *

– У нас был крошечный домишко в усадьбе туранского купца первой гильдии Окулова. И на чём разбогатеть в те давние времена в Туране было немерено. Кладовую природы распирало от богатств, да ещё шёл через Туран великий торговый путь на запад. Окулов помимо коммерции завёл и производство стекла. Когда его самого стало распирать от совокупного дохода, он построил для своего околотка трёхэтажную каменную гимназию и каменные же дома для учителей. Просвещение привело к двоякости, оно породило брожение идей, этих серных адских спичек для пожара революции. Купец строил домишко для челяди. Но после революции челядь забралась в его рубленые хоромы, зацепилась за них крепко, а в домишке люди менялись. Мы стали жить в нём недавно.

А он приходил и садился на наш ларь с картошкой, стоявший в сенях. Он – это не погибший в революцию Окулов. Он – это тот, о ком мой рассказ. Мне не хочется сразу называть этого человека по имени, странного для меня человека.

Ларь позднее стал пустым ларём – умерли бабушка и дедушка в деревне, от которых мы привозили картошку. Самим нам средств на выращивание картошки не хватало – на семена, инвентарь, поездки на поле. У бабушки с дедушкой всё это было под рукой, от предков досталось, у них были свои и покос, и поле.

Он приходил и садился на ларь, и мы это в доме слышали, потому что дверь в него из сеней была дощатая, а иногда мы видели в окно, как он приближается к дому – в рубище странном, нестиранном, длинноволосый, бородатый, с жутковатым взглядом карих глаз. Это одно – в церкви пророки написанные, а в натуре жутко. Мне нравятся церковные лики, нравится в музее разглядывать статую Давида. Там всё отмытое, а тут не скажешь.

Он приходил обедать, а нам самим есть нечего было. Спасали картошка и лук дедушкины и бабушкины, крупа была дешёвая, постное масло и хлеб елись хорошо. Он сидел на ларе в полутемноте сеней, и, когда муж говорил мне, что его надо позвать за стол, у меня вырывался еле слышимый вздох. А через минуту я уже наливала ему суп. А он говорил, что горячее не ест, потому что звери не едят горячее, его медведица, например. Мы ели, швыркали, а он с типичным для него тёмным свёрлом глаз ждал, когда его тарелка остынет. Хорошо, что он приходил не каждый день, а иногда и каждый.

А как я его в первый раз увидела? По имени его не называли, а по фамилии. Когда он к нам стал приходить, я, конечно, узнала и имя.

Я шла по занесённой снегом улице Ленина и вдруг предо мной развернулись самодельные салазки, их тянул огромный сенбернар. Сенбернары тогда были в моде, люди находили, чем кормить собак.

В общем, фамилия его была Почвира, странная, как и он сам. Я бы переиначила eё – на «Вепрёвый», когда увидела его жилище. Но и настоящая его фамилия ему, в результате, соответствовала. Её составляющие «почва» и «вира», сколько же он, бедняга, земли переподнимал! Целую гору будто выгрыз в поте трудов необъяснимых. Имя к нему никакое не вязалось. Имя, как в славянскую старину, этому человеку надо было давать своё. Чурило, Медведь, Землерой.

А тогда он был одет в солдатский овчинный тулуп, перехваченный подпояской. Шапку, отороченную рыжей лисой, носил набекрень. Я сколько раз замечала, что у простых людей, дай им волю, развиваются фантазии дурацкие, и они обязательно приводят на такой путь, по которому ещё никто не шёл. Но для начала, точно, надо дураком родиться. У моих знакомых был сын, он у них всё ломал, и везде всё ломал, электроприборы особенно. И очутился в тюрьме. Не мог же он сказать: «Моё место в тюрьме, я хочу туда». Ломал и ломал всё, пока окружающие сами не догадались, что его место в тюрьме. Вот такое у нас неправильное общество.

Я всё время отвлекаюсь, потому что много хочу успеть сказать, пока меня слушают. Сани в аккурат развернул перед киоском «Союзпечать» со всякой ленинианой и газетами «Правда», «Путь Ильича», «Известия», «Комсомольская правда». БАМ тогда дурацкий строили. Ещё в таких киосках продавались хорошие краски акварельные и беличьи кисточки, если кто хотел рисовать. Советские люди любили рисовать, читать книжки и газеты. Фантазии развивали.

Вячеслав. Его звали Вячеслав. А вот и его дом. И мальчик босой с тележкой. Дом Вячеслава Почвиры был под горой. На горе тонюсенький слой серой земли, корнями трав схваченной, как в мышиные лапки. А глины метра четыре. Это вы хотите сказать, что за многие тысячи лет культурный слой образовался, только чтоб в мышиных лапках удержать. И он рыл. Чурило этот. Дом был в два этажа и крыша, и всё такое непонятное, горбатое, всё в режиме строительства и приколачивания пиломатериалов, варки труб, что он находил повсюду. А над крышей ужасающий Горыныч, сваренный из железа. Нам говорили, чтобы очень-то мимо этого дома не ходили, медведица Чурилова к женщинам его ревнует, одной скальп сняла, и ещё снимет.

– Меня зовут Мухамат. Я в этой истории являюсь теперь отцом и дедом и удивляюсь своей маме, на что она пошла. Нужно же было ей, простой деревенской женщине, татарке, едва говорящей по-русски, допустить, чтобы ребенок жил в таких условиях. Жил у Вячеслава. Это было непривычно, тяжело, это меня сформировало как человека, который может бороться. Вячеслав же всю жизнь боролся с чем-то и каждый день. В интернете пишут, что он был пьяница, а я расскажу природу этого состояния. Мы работали всегда ночью и очень много работали. Во – первых, таскание откуда-нибудь чего-нибудь. Раньше не было магазинов «Меруа Лерлен». Не продавалось ничего. Представляете – нет. Нужно было где-то за бутылку взять или стащить. Все несли, что охраняли сами. С заводов тащили. Отремонтировать дом было нечем. Мы в этом обществе жили.

И здоровую эту гору на Протоке мы всё время долбили. Возили её, вываливали. Перед домом Вячеслава через дорогу на протоку плотина нами была сделана. Работали всю ночь, и когда люди днём приходили и стучали, он выходил – заспанный такой. Люди думали: он пьяный, ненормальный, а человек просто ночью работал. Мы днём спали. Его будили, поэтому он был с таким лицом. Меня он ломал, конечно, сильно. Хотел по-своему перековать. Что-то не нравилось ему во мне. Всё детское ему не нравилось во мне. Много и жутко мы с ним вдвоём работали. Косогор помните – и дом у укоса? Огромная мастерская нами была в горе выдолблена.

Тележкой глину вытаскивали. Скала там ещё – песчаник. Мне было пятнадцать лет, и я тачку таскал здоровую. Мы открывали ворота. Настилали доски и через дорогу тачку с грунтом ночами таскали. Однажды он начал доказывать мне, к чему приводит тренировка. В тачке двести килограммов земли. Говорит мне: «Давай сюда самого здорового парня, и пусть он попробует возить!». Заходит один здоровый. Вячеслав ему: «Можешь эту тачку дотащить?». Тот тум-тум – бабах, всю её опрокидывает. И, действительно, что я, пятнадцатилетний, – мог, возил. Благодаря этому у меня сейчас всё выдернуто, мышцы, суставы. У меня, если что, жена носит. Ледяным бизнесом я уже тридцать лет занимаюсь. И когда я держу пилу и пилю лёд, у меня такие боли невероятные! Я с ними работаю. У меня всё выдернутое. Две-три минуты я могу нести вес. Поставил – поднял, опять понёс. Это называется, лес рубят, щепки летят.

Меня никто не держал там. Я жил для того, чтобы вечером послушать Вячеслава, чай попить и у костра посидеть. Этим всё компенсировалось. Его слова для меня – это была фантастика. Со всего света к нему люди приезжали. Мы сидели, разговаривали. Он был знаком с академиками из Академии наук. Очень много к нему приезжало людей. Из Ревана – с Академии. Он даже выставку туда возил своих скульптур и графики. Есть у меня реванские, бирские каталоги выставок. Он был инженером, у него два образования. Филологическое нашего госуниверситета второе, и первое – инженер гидроэнергетик. Турбины на нашей ГЭС он монтировал, лопатками турбин занимался.

Группы иностранных туристов водили к нашим постройкам. Проявление древних языческих верований показывали, что они не запрещены. Гостиница «Интурист» – она тоже на Верхней набережной, только в другом конце. Мы запрягали в сани сенбернаров и подъезжали к ней. А раз и медведицу на потеху запрягли. Она Вячеслава обожала, слушалась. В гостиничном ресторане нас снабжали едой для собак и медведицы. Отборной. Бутерброды с икрой, что оставались, сёмга всякая, оленина. Мы и сами это ели.

Жена у Вячеслава не одна была. Надежда на западе где-то живет. Света здесь. Женщины у него всегда были сумасшедше красивые. Он нелюдимый, а они – такие красавицы! Женщины его обожали. Он не обделён ничем был. В сорок лет решил, что хочет изменить жизнь.

Человек он достаточно богатый был. Позволял себе дом купить своей очередной жене. Я в хорошем смысле это вам говорю. Он не бедствовал. Мы много работали. В основном это были земляные работы. Раньше, может быть, помните, ромяне в Туране работали строителями. У нашего государства никогда не поймешь, какая политика. Странная, не понятная. Если местным за эту работу платили рубль, то ромянам платили три-пять за тот же самый объём. Это была норма. Нашим не платили никогда. Вячеслав умудрялся договорится по этим ромянским ценам. Помню, в Орде мы бетонные дорожки отливали везде. Банда такая у нас была. В ней был Мэлис, лях, доцент, он математические науки преподавал. Очень классный. Я с этими людьми общался.

Лесопилка была, помните, на Конном острове. Где теперь «Оммсомолл». Там, на лесопильном заводе, работал инженер Анатолий. Мы вчетвером зарабатывали деньги. Владимир, Мэлис, Анатолий и я. Смешная одна история вышла. Кто-то гравий кидает, кто-то цемент, и мама ведёт за руку ребенка. И говорит, и, чтобы ребенок слышал, и все мы слышали: «Вот, смотри, сына, не будешь учиться – вот так, как эти люди, будешь работать!». Неделю мы над этими словами угорали.

А жили мы в ПМК, прямо в его Красном уголке. Я на сцене прямо спал. Кто-то на биллиарде. Медведица Нюша у нас в коридоре жила. Её же надо было кормить. Сенбернары оба с нами были. ПМК плакало после этого всего. Медведь – она штукатурку всю снимала внутри. Собаки в палисаднике жили. А мы работали.

Вячеслав не был трезвенник, гости приносили хорошие напитки. Угощались, и он угощал. Но не напивался никогда. С сорока лет так жил. И я жил. Потом мы друг на друга маленечко обиделись. Я обиделся.

Потом он заболел. Я навещал, навещал, потом он совсем заболел. Мы что-то пытались сделать. Помочь. Медицину он отвергал абсолютно. Мы и доктора притащили. У него такая история вышла. Вода не шла в водонасос, и он ртом решил её подсосать. Он получил гидроудар в легкие, и их разорвало. И с разорванными легкими он не хотел ни лечиться, ни лекарств принимать. И так умер. Мы с другом Славой его похоронили. На похоронах никого не было. Я сейчас и не найду могилу. Место нам дали на старое захоронение. Мы сами копали и наткнулись на гроб. И на него похоронили.

Я сам хочу просто жить. У меня много архивов и много работ Вячеслава. Я не планировал ничего с этим делать. Я храню.

Хотели сохранить мастерскую. К жене Свете обратились, а она нас послала подальше: «Мне ничего не надо». Света не захотела оформлять мастерскую на себя, чтобы нам передать. Я же тогда забрал скульптуры. Такого, что люди ценят, у него ничего не было. Это понимать надо. Горыныча я забрал. Мы не без сожаления оставили этот дом, где я пролил столько пота.

Вячеслав был серьезным целителем, он увлекался древностью. Власяницу носил самодельную круглый год. Говорил в последнее время на древнем языке, и мало кто его понимал. Намерено это он делал. Я не буду на эту тему рассуждать. У него очень много старопечатных книг было, и он это изучал. Древнюю медицину. Травами лечил. Есть очень интересная технология и концепция – я ей владею, он её мне передал.

Приходили женщины за исцелением к Вячеславу. Им врачи говорили: «Вы никогда не родите». А они уходили беременные. Дети их и не знают, что он отец. В жизни он имел всё, что хотел.

Всю ночь мы работали: сваркой занимались, деревянной скульптурой. Он по соседству дом прикупил и там начал строить грандиозное. Там металла столько было нами наворочено! Это без кранов и техники. Мы вдвоем громадные балки, рельсы затаскивали. Лампы светили на место работы.

Вячеслав был неудобный всегда, и милиция им интересовалась. Меня забирали в милицию. Угрожали мне. Я был маленький, боялся. Меня заставили подписать показания. Тут мы с Вячеславом разошлись. Подписать меня заставили бумагу, что мы пишем антигосударственные листовки, и так далее. Меня вынудили. Каждый подпишет. Органы умеют это делать.

Я подписал, и меня выпустили. Я пришел и сказал: «Вячеслав, меня заставили подписать такую-то бумагу. Что мы пишем листовки и прочую фигню». Возле телецентра тогда была милиция. Вячеслав идёт туда, и они приходят с милиционером, который меня пытал. Они вдвоем заходят и мне говорят: «Ай-я-яй, Мухамат, ты что обманываешь, лжешь!». Я говорю: «Этот человек заставил меня подписать бумаги!». А Вячеслав на меня: «Зачем ты это сочиняешь!»

И мне обидно стало, будто я зачем-то придумал эту историю. Хотя я ещё тот был сочинитель. Когда я двойку получил однажды, и чтобы мама мне нагоняя не сделала, я сказал, что корову спас. Будто нашу корову Айсылу на машину хотели погрузить и увезти. Не до дневника было родителям – я стал героем. А папа к этому шуточно не отнесся. Он в милицию пошёл заявлять на воров. Я сдался. Мне столько поддали за эту выдумку родители, сколько я за год не получал.

В общем, Вячеслав задружился с ментом. Через неделю приезжает ЗИЛ-130 с кузовом, понятые во главе с этим ментом, его новым «другом», грузят всё. Сварочные аппараты, кислородные баллоны, инструменты. Мент пока в друзьях ходил, где и что лежит, присмотрел. Вячеслав такой грустный стал. А мне было обидно. Я сильно обиделся. Для меня это была непривычная ситуация, когда меня в ментовке мурыжат.

И вот, как я впервые у Вячеслава оказался. Шёл с другом по Верхней набережной и спрашивал жильё. И Вячеслав отозвался. Он потом убедил маму мою, когда она меня навестила: «Все нормально!». Я поселился в маленьком домике, домик был полуразрушенный флигелёчик. Вячеслав сказал мне: «Вот материалы». И я два метра на полтора отгородил себе каморку, сколотил кровать, стол, радио принес Рал-114. Ночью «Голоса» западные слушал. Помните: «Шыш-пшшш». Так хорошо слышно было.

Не подумайте, у родителей я любимый сын был, не лишний ребенок. Рисовал всегда. Жил в деревне, преподавателей не было. К художнику в кинотеатр бегал афиши раскрашивать.

Я убедил маму, что хочу стать художником, и кто-то ей сказал: есть Айтинский фарфоровый завод в Ишелёвке. Там, при заводе, курс брали, и учили расписывать фарфор. Мы приехали. Я не знал структуры рисования, перспективы. Я маленький был ростиком. Младший сын. А тогда в общежитиях процветала дедовщина. Мне требования смешными показались, рисунки детскими. Легкотня. А маме сказали: «Он у вас маленький, здесь его затопчут». Хотя я-то гибкий и умею выходить из ситуаций. В общем, не взяли. Экзамен не стали принимать.

У тёти моей был справочник учебных заведений. Смотрим, вот СПТУ Воленское, учат на краснодеревщика. Документы сдал, меня приняли. Однако, весь год пропадал в училище искусств. Мы с преподавателями сдружились. Я шпендель был деревенский. Очень ревниво они ко мне относились. Я ко всем преподавателям ходил, со всеми дружил. Они между собой скандал организовывали из-за меня. Ещё и поехал в Политех на архитектурный. Я очень любил чертить. Черчение – это для меня любимый предмет. На черчение ходил на архитектурном, преподаватель мне: «Неси документы». У них с восьмью классами была подготовка к поступлению на факультет. За меня дралась. А СПТУ в позу встало. На полном обеспечении я там был. Говорят они маме: «Заплатите тысячу четыреста рублей и тогда заберёте документы». Мама и не видывала таких денег.

Училище искусств мне: «Где документы? Экзамены сдавать не надо, так примем». А у меня документов нет. Я был краснодеревщиком хорошим. Со всего курса в СПТУ только я мог табуретку сделать. Я пытался новые документы сделать. Не вышло. Я от всех ушел. Бездомный был.

У меня был друг Коля, мы шли по Верхней набережной, искали дом. Тогда квартиры не сдавались. Снять – это бред. Углы сдавали раньше. Мы искали угол для меня. Я в училище искусств долго ночевал в кабинете ОБЖ на столе.

Попал к Вячеславу, так и не поступил никуда. Но очень люблю учиться. Сейчас вот вернулся из Ква – мы там курсы живописи посещали – пятьдесят тысяч платили за час. Но недолго посещали. Суды меня замучили. Сужусь за остров на Арибах. Ещё из-за яхты долго судился, высудил. Я на ней в Сталию ходил, а потом она у арибского берега затонула, миллион зелёных потерял. Они мне ущерб для экологии, что яхта затонула, настойчиво хотели припаять…

Как я сейчас живу – это некий отголосок видения Вячеслава.

– А он приходил и садился на ларь – и жалким таким был, Боже мой! Бедные к бедным тянутся.

Ничего не пойму.

* * *

Мы шли по сельской и вынесенной по-над Ламой улице Халука, сопротивляясь потоку холодного ветра, шаркая кедами по сырому грунту, укреплённому гравием, под не слишком частым дождём. Я впереди всех, завернувшись по бёдрам большим махровым полотенцем и сверху надев тёплую куртку. Вид у меня был нелепый, но ребята не делали мне замечаний. Ещё бы – им смелости забраться в холодную воду Ламы не хватило. Самым последним, намного поотстав, тащился старик Костя, тряся пегой бородой и помалкивая. Можно представить, в его голове уже крутился сюжет о посещении Халука, который он, вернувшись, поведает своим друзьям-пьянчужкам. Мне виделось что-то в духе Хемингуэя, в виду бородатости нашего спутника: «Мы пили шнягу за тем и за этим углом и наблюдали корриду, бык Ванька бежал, подгоняемый сырым ветром, и громко бренчал бронзовым боталом, и мы снова и снова пили шнягу, а потом опять и опять».

Высокие сосны шумели над нами холодно и угрюмо, и это очень нравилось нам, в наших местах так и должно быть. Митя нагнал меня и рассказал:

– Мне только что звонил Мухамат. Помнишь, помнишь Мухамата? Мы с тобой слушали его рассказ об учителе его Почвире, и рассказ старой женщины о Почвире. И как эти два рассказа не совпадали, мы ещё тогда удивлялись. Так вот, Мухамат проезжает по трассе где-то совершенно рядом с нашим маршрутом. Сейчас он свернул в староверческую деревню. У него есть проект по развитию сельского туризма, а народный быт, как известно, сохранился разве что у староверов.

Мы с Мухаматом чем-то схожи, потому и дружим. Он, как и я, интересуется всем на свете. От искусства и религиозной веры до робототехники. Он сказал мне, что завтра уже будет в городе, к нему придёт человек показать новинки робототехники, пригласил меня присоединиться. У Мухамата фантастичная квартира на двух уровнях, он подключил внутреннюю связь, чтобы общаться с женой в случае необходимости. Но хочет, чтобы у него был робот носить записки с этажа на этаж. Чтобы не звучал вызов связи. Ты знала и сама Почвиру?

– Ну да. Кто его не знал.

– Вот. У Мухамата есть сварной Горыныч с конька его дома. И сына своего младшего он в шутку зовёт Горын Горыныч. Мухамат ещё ребёнком начал заниматься масляной живописью и концом разжёванной спички написал портреты своих родных. А сейчас он пишет волны. Они, как настоящие.

– Ну, Митя, это ещё не искусство.

Мы шли и шли, и не могли найти ни одного кафе или позной, хотя с нами был навигатор. В проворот колеса сансары нам хотелось попасть в «Самовар», но его всё не было. Мы прошли одну и другую улицы и решили вернуться на берег, сесть в машину и уехать в Загзу для купания в сероводородном термальном бассейне, предположив, что уж там рядом обязательно должна быть позная.

– А-а а вот после Халука проедете два поворота на третьем будет а-а-а сворот на Загзу, – пробился к нам Константин и для большего нашего внимания к его словам пощипал свой хищный нос и потряс несколько раз правой рукой, словно он был настоящий туземец, а не белый человек по кличке Коршун.

На берегу за время нашей прогулки ничего не изменилось. Чуть подрагивая бортами, прижимались к нему белые катера, пахло дымком мангалов, люди ждали, когда распогодится, выглянет солнце. Лето нынче пасмурное, совсем, как в Ква. Хорошо тем, кто там не бывал – у них в головах одна только весёленькая картинка Крема и белых кудрявых облачков, бегущих над его башенками.

Мы расположились в машине Мити, и он медленно поехал вверх и в проулок, шинами утопая в пляжном песке. Как видите, в наших местах для езды годятся одни полноприводные внедорожники.

Снова замелькал лес – сосны, берёзы, лиственницы, кусты рябин без ягод, отцветающий низкорослый шиповник, трава в бусинах дождевых капель.

* * *

– Как же так, – сказал Антон растерянно. – Я потерял супругу, дом… Кстати, у меня дочь в Линне. Надеюсь, с Линном всё в порядке?

– Ну, не знаю, – пожал плечами Алексей. – Не могу знать. А вы позвоните в Линн.

– Я звонил. Он не ответил. На это может быть множество причин. Например, дочь потеряла телефон. И внук потерял телефон? Неужели…

– У вас есть родина – Туран. И мы с вами туда отправимся.

– Извините. Больше трёх суток ехать в поезде, мучаясь неизвестностью? Нельзя ли самолётом?

– У Славского аэропорта нет самолётов на такую дальность. Вблизи лётных площадок Ква он не мог развиваться. Вот вам картина полной зависимости страны от Ква. Народ поставили на колени, а он счёл это за норму.

– Ну, постойте, зачем же Славлю большие самолёты? Везде должна быть иерархия.

– Да-да. Крем и потёк.

Старик с ненавистью взглянул на Алексея:

– А что если это ваша ложь, ваша большая ложь, и ничего на самом деле не случилось?

– Я не так велик для большой лжи! – воскликнул Алексей, – наша действительность до сего дня, по выражению одного чудака, имя которого я не могу назвать, потому что вы, Антон, придёте в ярость, была ложью настолько огромной, что никто не поверил бы в то, что кто-то имел смелость обезобразить действительность так бессовестно. А теперь эта ложь съёживается, причём, новой пока обзаводится некогда, надо бежать и бежать.

Старик, как и предвидел Алексей, закипел от ярости. Его загорелое туранское лицо с узким разрезом глаз выглядело потрясающе. Так показалось хладнокровному Алексею. Однако тело его непроизвольно напружинилось, уловив угрозу физической атаки.

– Ничего себе «по выражению чудака»! Вы цитируете врага? Прекрасно! Я так и подумал, что в страну вторглись враги! – произнёс Антон, сдерживая себя.

Елена перевела взгляд с одного на другого:

– Опомнитесь!

– Вот-вот, – обрадовался Алексей. – Давайте, посмотрим на нашу прекрасную Елену, и она нам улыбнётся!

Старик, а в душе его видимо сидело послушание, невольно перевёл свой взгляд на Елену, смягчая выражение ненависти. Но она не улыбнулась. И чуть не заплакала.

– Я, между прочем, из славского села Видное, у меня там родители и маленькая сестра. КЦ приближается к Видному. А я им ничем не могу помочь! Я не могу оставить свой пост оповещения. Я маму и папу предупредила по телефону, а они ничего не поняли!

– Елена, – вдруг глухо произнёс Алексей. – Вы уедете с нами!

Неожиданно для себя самого он обнял девушку, а она растерялась и не отстранила его тут же. Алексей отстранился сам, как только понял суть своего спонтанного действия.

– Вот-вот! – воскликнул он, обращаясь к старику. – Я один из немногих, кто не зависит от власти КЦ, а вы уже определённо причислили меня к фашистам и маньякам. Ведь просиживали у телеэкрана, зомбировались, скажите? А это верный путь к КЦ.

– Неправда. Я не любитель телевидения. Правда, моя супруга увлекалась. Да, увлекалась…

– Вот! Все увлечённые – там! – зло сказал Алексей, после молчаливого выпада старика перестав его щадить. Однако, тот оказался гибче. Помолчав, что выдавало в нём тренированность ответственного работника прошедших времён, он скромно спросил:

– А как же я? Вы берёте с собой Елену, что, впрочем, закономерно для такого как вы мужчины…

– Я не могу отказаться от своих слов. Я беру и вас.

– Постойте! А меня кто-то спросил? – удивилась Елена. – У меня спецпоезд завтра.

– Ничего не получится, – уверенно возразил ей Алексей. – Вы уедете с нами. Я так решил. У меня, вообще-то, четыре билета. На тот случай, если я решу, что кто-то понадобится мне в Туране для дальнейших действий по демонтажу существовавшей системы.