Текст книги "Тихий ангел. Любовь и политика. При малом дворе. Неразгаданный монарх"

XIII

Прошло много времени, а императрица все еще не приступила к выполнению задуманного ею плана грандиозного национального праздника. На совещаниях у императрицы, посвященных обсуждению этого плана, почти все министры придумывали каждый раз все новые и новые затруднения, так как их пугала колоссальная стоимость устройства празднества, особенно теперь, когда турецкая война, пугачевщина и чумное бедствие сильно опустошили казну. Но Потемкин, которому был прямой расчет поддержать императрицу в ее капризе, всецело присоединился к ее плану, и мнение этого случайно всплывшего на придворную поверхность политического пузыря взяло верх над основательными возражениями разумных, поседевших в управлении страною министров.

Екатерина поручила Потемкину главное руководительство устройством празднества, и Потемкин с кипучей энергией отдался этому делу: ленивый и беспечный, он понимал, что блестящее выполнение императорского каприза сделает для его карьеры больше, чем десять мудрых государственно-полезных проектов, а потому отбросил свою хохлацкую лень.

Но его энергии пришлось выдержать тяжелое испытание. Императрица, чувствовавшая нестерпимый зуд творчества, хотела сначала написать пьесу, в которой предполагалось выразить все великие планы, все надежды на окончательный разгром турок и восстановление Византии. Она посвящала этому труду все свободное время, и Потемкин должен был прослушивать отдельные сцены и подавать суждение по поводу разных, предлагаемых царственной поэтессой вариантов.

А там явилась и новая задержка.

В Москве был казнен Емельян Пугачев, собственно даже и не казнен, а растерзан, разорван на части. Правительство хотело устрашить таким наказанием народные массы, вселить в них ужас пред мыслью о бунте, но результат чрезмерной ретивости палачей оказался совсем неожиданным: народ увидал в Пугачеве мученика за народное благо и даже за веру.

Пугачев был раскольником, а раскол издавна свил себе в Москве прочное гнездо. И вот раскольники принялись мутить народные массы, восстановлять их против «еретички» и «слуги антихристовой». Императрице дали знать, что теперь ее приезд в Москву небезопасен. Приходилось откладывать и ждать.

Наконец наступило некоторое успокоение умов, и день выезда был назначен. В ясное, морозное утро пышный поезд отправился по московскому шоссе. В одной из карет ехала императрица с Потемкиным, две кареты были отведены под образа, которые предполагалось раздавать по всем встреченным на пути церквам. Самый большой образ предназначался для Москвы.

Исполнение давнишнего желания, чудное солнечное утро, присутствие Потемкина – все радовало императрицу, и она уже давно не была в таком хорошем расположении духа. Тем более ее сердило, что Потемкин был мрачен и задумчив.

– Послушай, Григорий! – не выдержала она наконец. – Что ты мне назло, что ли, портишь кислой рожей все удовольствие?

Потемкин вздрогнул, словно проснувшись от глубокого сна. Заметив, что императрица серьезно готова рассердиться, он состроил самое умильное выражение на лице и вкрадчиво сказал, взяв ее за руку:

– Не сердись, Катюша, только не сердись! Ты спроси сначала, почему я задумчив!

Императрица не могла сердиться, и самое мрачное настроение сменялось у нее веселой улыбкой, когда Потемкин вкрадчивым тоном провинившегося ребенка называл ее Катюшей или Катенькой. Так и теперь она сразу расцвела и, погладив его по щеке, сказала:

– Ох, уж ты мне, баловень! Ну, выкладывай душу!

– Дорогая царица моя! Ты не думай, что если Потемкин вечно смеется да радуется, так он уж и Бога, и совесть забыл! И вот задумался я: да ладно ли, что мы едем спереди, а иконы сзади нас тащатся? Хоть ты и великая государыня, а Бог-то равно и над великими, и над малыми! Вот и запало мне в душу сомнение: как бы не прогневался Он и не навлек на наши головы беды!

Императрица с ласковой иронией посмотрела на фаворита и ответила:

– И суеверен же ты, Григорий! Даже не понимаю, как может быть человек столь и мал, и велик, как ты! Нет, Григорий, мы отдадим должное церквам и святым, но не забудем и того, что в России царь держит в своей руке и государство, и церковь. Мой старый друг Вольтер еще недавно написал мне: «По отношению к церкви государство не может быть безразличным. Если государство не возьмет церкви в свои руки, то церковь сейчас же приберет к рукам и государство, и государя». Он прав, Григорий! И великий Петр своим гениальным умом понял, какой опасностью грозит самодержавию независимость церкви. Когда я иду молиться, как женщина, я смиреннее смиренной – я иду к Богу не как государыня, а как самая простая грешница. Но в официальных случаях я – прежде всего царица! Не беспокойся, Григорий!

– Да, но кареты с иконами едут как раз пред каретой великокняжеской четы! А разве не оскорбительна для русских святынь близость к чете, в которой муж, как воспитанник атеиста Панина, не имеет никакого благоговения к предметам православного почитания, а жена как была, так и осталась лютеранкой, потому что внешний переход в православие не коснулся этого наклонного к мятежной философии ума?

Императрица нахмурилась и с мягким упреком ответила:

– Зачем ты говоришь мне все это сегодня? Я сама много думаю об опасном направлении ума великой княгини, это мое самое больное место, и я рассчитывала в самом скором времени серьезно посоветоваться с тобой на этот счет. Но не сегодня – сегодня все так светло, так ясно, так радостно…

– Говорят, будто великая княгиня с большой неохотой подчинилась приказанию вашего величества принять участие в этой поездке?

– Ну, разумеется! Как же могло быть иначе? Надо же ей хоть в чем-нибудь проявить свое упрямство! Правда, на этот раз она постаралась замаскировать свою строптивость веским доводом: опираясь на мнение врача, великая княгиня сочла небезопасным для своего состояния отправиться в эту поездку! Но мне до всего этого нет никакого дела. Так нужно, и так будет! Я желаю, чтобы на этом национальном торжестве в Москве присутствовала вся императорская фамилия. Это входило в программу, и не из-за беременности же нарушить всю программу!

– Ну что же, – воскликнул Потемкин, так и покатившись со смеха, – если великая княгиня захочет быть послушной воле вашего величества, так она поспешит разрешиться в Москве от бремени, чтобы на празднестве присутствовала уже вся семья, без исключения! Воображаю, какой истинно русский наследник будет тогда у русского трона! Ведь это не шутка – родиться в Москве: сорок сороков церквей, кислые щи и прочие отличия истинно русского духа сразу впитаются в душу царственного младенца!

Императрица строго посмотрела на Потемкина и, недовольно покачав головой, промолвила:

– Ты рано говоришь о престолонаследии, Григорий! Я отнюдь не думаю поступиться своим правом самой выбрать себе наследника. Конечно, я хотела бы передать корону родной мне крови, но интересы страны я ставлю выше родственных чувств. Во всяком случае, я еще далеко не уверена, что как мой сын Павел, так и дети от его брака с несимпатичной мне особой достойны взять на себя тяжелую ответственность по управлению такой страной, как Россия. Это ведь не Гессен-Дармштадт! Нет, Григорий, я еще поговорю с тобой и об этом вопросе тоже – у меня другие планы, и едва ли у великого князя много шансов на русскую корону!

Она задумалась, задумался и Потемкин, который даже слегка побледнел от волнения.

Слова императрицы придали жизнь его скрытым, затаенным мечтам. Притворяясь наивным и непосредственным, ласкаясь к царственному другу, словно милый, шаловливый ребенок, Потемкин ни на минуту не забывал того, что поставил целью своей жизни, чего добивался еще его предшественник Орлов. Этой целью, этой затаенной мечтой была женитьба на Екатерине.

Что же, разве таких примеров не бывало? Ведь вышла же замуж императрица Елизавета за Разумовского, человека совсем низкого происхождения! Правда, тот брак был тайным и никаких новых выгод Разумовскому не принес. Но то был иной век, то были иные обстоятельства!

Еще четверть века тому назад самодержавная воля монарха не имела такого реального облика, как теперь. Елизавете приходилось во многом поступаться из боязни дворянского мятежа. Да и не умела покойница как следует входить в государственную заботу – ее пугала серьезность работы, да и не было достаточных знаний, чтобы лично руководить ходом государственной машины.

Не то императрица Екатерина II! Государыня сама во все входит, в ее руках сосредоточиваются все нити управления, ничто не обходится без ее собственного суждения и желания. И она сумеет твердой рукой согнуть головы всем тем, кто дерзнет восстать против ее желания; ее не запугаешь призраками осложнений! И если она захочет официально выйти замуж за кого-либо, то пред счастливчиком все преклонятся!

Но захочет ли она?

Потемкин впился в лицо императрицы пытливым взглядом, как бы желая прочитать там ответ на мучивший его вопрос. Она заметила этот взгляд, улыбнулась ему, обхватила рукой и прижала его голову к своему сердцу.

Словно в экстазе любви, Потемкин тихо вскрикнул и упал на пол кареты к ногам своей царственной подруги.

XIV

Среди многих таких разговоров промелькнули дни утомительного путешествия, и наконец вдали показались золотые купола, колокольни и кресты Белокаменной. Подъезжая к заставе, императрица вдруг потеряла все то оживление, которое поддерживалось у нее в пути. Она стала серьезной, тревожной, словно к чему-то готовясь, словно чего-то ожидая.

В таком состоянии подъехала она к Триумфальным воротам, выстроенным для ее въезда ценою довольно больших затрат. Около ворот столпились громадные народные массы; представители городской власти, духовенство, дворянство, купечество выстроились около блестящими корпорациями. Императрица приготовилась выслушивать ряд кудрявых приветствий и отвечать на восторженные приветствия народа. В тот момент, когда карета поравнялась с триумфальными воротами, Екатерина высунулась из окна и милостиво кивнула встречавшим. Но ответом ей было немое, мрачное молчание, словно весь народ вдруг лишился языка, словно официальные лица забыли текст приветствий. Даже колокола не звонили… Карета императрицы уже въезжала в ворота, а Москва все еще ничем не выразила своего восторга по поводу приезда монархини.

Вдруг, словно сорвавшись с цепи, затрезвонили колокола. Но их то усиливавшийся, то затихавший звон еще более подчеркивал непонятную молчаливость толпы. Императрица обернулась к Потемкину и с удивлением посмотрела на него, как бы желая спросить, что сей сон значит?

Потемкин, в первый момент закаменевший в немом изумлении, теперь вспыхнул бешеным гневом. Жилы на его лбу натянулись, глаза налились кровью, и он разразился градом таких бешеных проклятий, что Екатерина еле была в состоянии сдержать своего фаворита настолько, чтобы он не обратился с этими ругательствами прямо к толпе.

Наконец гнев Потемкина излился пламенной речью.

– Так вот как? – неистовствовал он. – Для того им понизили налоги, чтобы они с враждебными лицами смотрели, как высокая государыня снисходит до приветствий их? Нет, на благодарность этого мятежного сброда рассчитывать нечего. Если облегчаешь им тяготы, так они начинают воображать, будто их боятся, заигрывают с ними. Чернь сейчас же превращается в тирана, если видит заботы о себе. Кнутами всю эту сволочь!.. Но стой, что это за шум?

Императрица прислушалась, затем, улыбаясь, сказала:

– Ну, конечно, я так и думала! Просто народ был ослеплен блеском нашего появления и от избытка восторга его уста онемели. Только теперь они опомнились и провожают нас криками восторга! Нет, Григорий, русский народ добр, благодарен и предан!

Потемкин высунулся из окна и оглянулся.

– Прости, царица, – сказал он, – но ты ошибаешься! Не к нашей карете относятся все эти восторженные клики, а к каретам, следующим за нами. Без сомнения, народ заметил во второй карете образ Богоматери, и к Ней-то относятся все эти восторги. Говорил я, что нам нужно пустить карету с иконой впереди! Тогда авось и царице перепали бы крохи того восторга, которым народ приветствует священную икону!

Императрица высунулась из окна, оглянулась, присмотрелась. Вдруг она резко отдернула голову, и ее лицо отразило гнев и высшее раздражение.

– Ты ошибаешься, Григорий, – холодно бросила она ему сквозь зубы. – Восторженные приветствия относились не к нам, но и не к иконе. Разве ты не видишь, как народ протискивается к карете великого князя?[5]5
  См. об этом у Кастера, т. II, с. 145.


[Закрыть] Разве ты не слышишь имен великого князя и великой княгини в этом отвратительном реве? Народ молчанием встретил свою государыню и спешит приветствовать этих… интриганов… Но ты прав в другом: народ зол, подл и неблагодарен. Хорошо же, я это попомню!

– Вы правы, ваше величество, – сказал Потемкин, снова прислушиваясь. – Народ провозглашает здравицу великому князю и «матушке Наталье Алексеевне». Гм… Это многозначительно! Я достаточно долго прожил в Москве и немножко знаю местных горожан. Все это – предатели и мятежники; московское дворянство мутит их против трона, а попы благословляют на злобуйство!

– Вот именно поэтому-то я и приехала в Москву, – промолвила императрица, справившись с вспышкой гнева и вновь отдаваясь холодному самообладанию. – Мы задумали для блага страны великие реформы, но недаром меня уверяли, что петербургское население еще не Россия, что истинное отражение русского духа и настроения можно встретить только в Москве. Поэтому на свое пребывание в Москве мы смотрим, как на средство проверить, созрела ли страна и заслуживает ли народ тех реформ, которые задуманы нами для его блага. Мы возлагаем в этом отношении большую надежду на вас, Григорий Александрович. Смотрите, наблюдайте, исследуйте почву, и потом мы с вами посоветуемся относительно дальнейшей внутренней политики. Равно желаем мы, чтобы вы по зрелом размышлении доложили нам, как, по вашему мнению, надлежит нам относиться в будущем к их высочествам и какие меры надлежит нам принять для ограждения спокойствия государства.

В великокняжеской карете въезд в Москву тоже вызвал немалое волнение. Вместе с их высочествами ехал также Андрей Разумовский, сидевший на скамеечке против них.

Это место Разумовский занял по ходатайству и просьбе великого князя. Со времени описанной в главе XII сцены, когда Павел подслушал разговор Разумовского с великой княгиней, он, казалось, вернул Андрею Кирилловичу всю прежнюю дружбу и доверие. Правда, не совсем: все-таки на дне души великого князя оставалось какое-то невольное сомнение, таились непреоборимые подозрения. Но он старался заглушить их, старался показать Разумовскому, что любит и ценит его по-прежнему. Однако время от времени у него прорывались кое-какие нотки, в которых сквозил ревнивый гнев, и это действовало удручающе на настроение всех троих.

Благодаря этому их путешествие было не из веселых. Редко-редко обменивались они отдельными словами, а по большей части дорога проходила в угрюмом, неприятном раздумье.

Только въезд в Москву рассеял это тяжелое настроение. Восторженные приветствия народа, касавшиеся только наследника и его супруги, встряхнули Павла. Его лицо просветлело, судорожно задергалось, глаза загорелись гордостью.

Наталья Алексеевна первая заметила, что карета императрицы проехала среди полного безмолвия народа и с обычной непосредственностью обратила на это обстоятельство внимание своих спутников. Павел Петрович сделал вид, будто не слыхал слов супруги, и погрузился в обычную задумчивость. Но тут-то и раздались восторженные приветствия по адресу великокняжеской четы.

Павел Петрович вздрогнул, вытянулся, насторожился. Взгляд великой княгини загорелся радостью и торжеством.

– Ваше высочество! – воскликнул Разумовский, не будучи в силах долее сдерживать овладевшие им мысли. – О, ваше высочество! Если бы вы захотели… вы могли бы хоть сейчас… Народ за вас! Ваше высочество, о, если бы вы захотели!..

Он остановился, встретившись с мрачным взором внезапно побледневшего великого князя.

Помолчав, Павел глухо сказал:

– Кто хочет законности, не должен идти ради этого на беззаконие. Кто хочет править, должен уметь повиноваться. Я не трус, и на поле битвы мой меч сумел бы доказать, что носитель его не отступит и пред храбрейшими. Но в данный момент я считаю самым важным быть тем, чем я должен быть: первым и вернейшим подданным моей матери и государыне. Надо уметь ждать; все придет в свое время!

С этими словами он хмуро откинулся в угол кареты и принялся смотреть в окно, не обращая больше внимания на происходившее как вне кареты, так и внутри ее. И он ни слова не ответил, когда Наталья Алексеевна сказала:

– Простите мне, ваше высочество, но я не могу не сделать еще одного замечания. Я в высшей степени рада и довольна оказанным нам приемом, и не из пустого тщеславия, а вот почему. Мне неоднократно говорили, что в русском народе глубоко заложено сознание необходимости свободы и что это сознание только искусственно подавлено строгими карами, которые щедро сыплются на головы тех смельчаков, которые решаются открыто исповедовать свою веру. Мне говорили также, что в московском населении особенно ярко сказываются истинно национальные русские черты, что в Москве когда-либо должно будет ко благу народа обновиться русское государство. Вот поэтому-то мне и приятно отметить, что москвичи приветствовали ваше высочество восторженными кликами, тогда как другие лица проехали среди многозначительного молчания.

Павел продолжал пребывать в своей мрачной, молчаливой задумчивости и делал вид, будто не слыхал ни слова из сказанного женой. Он даже не повернулся к ней от окна. Разумовский воспользовался этим. Он ласково погладил нежную, белую руку великой княгини и дошел в своей смелости до того, что даже нагнулся и поцеловал ее пальчики.

Густой румянец залил лицо Натальи Алексеевны. Смелость Разумовского произвела на нее сильнейшее впечатление: что было бы, господи, если бы Павел Петрович случайно обернулся и заметил эту ласку!

Но Павел ничего не замечал, погруженный в далекие мечты. Казалось, что он спит с открытыми глазами. И действительно, в тот момент, когда карета вдруг остановилась, он имел вид проснувшегося, – так, казалось, его поразила эта остановка.

Он испуганно выглянул в окошко и убедился, что они уже прибыли к цели путешествия: пред ними был московский дворец, где для императрицы, членов ее семьи и ближайших лиц свиты были отведены апартаменты.

Когда великий князь и его супруга вышли из кареты, им пришлось тут же встретиться с императрицей в большом приемном зале, где Екатерина опустилась в первое попавшееся кресло. Дорога очень скверно повлияла на императрицу, она страшно устала, а неожиданная встреча у Триумфальных ворот докончила остальное.

Когда Павел Петрович и Наталья Алексеевна вошли в зал, чтобы согласно этикету осведомиться о здоровье ее величества, они увидали, что около императрицы хлопочет придворный врач, а Потемкин, который хватался за разные снадобья, тут же кидая их обратно в дорожную аптечку, разражался проклятиями и оживленно жестикулировал. Императрица была очень бледна, но, когда она увидела великого князя с женой, ее лицо густо покраснело и глаза злобно сверкнули. До этого момента она была близка к обмороку, но теперь силы вновь вернулись к ней. Она встала и строго поглядела на подходившую чету.

Павел чувствовал себя глубоко смущенным. Он сознавал, что государыня-мать имеет все основания гневаться, но сознавал также, что сам он здесь ровно ни при чем. Подойдя ближе к ней, он смиренно потянулся к ее руке, чтобы молчаливым поцелуем испросить прощение своей безвинной вине. Но императрица только отмахнулась от него, словно от надоедливого насекомого, отдернула руку и впилась гневным взором в великую княгиню.

Наталья Алексеевна вспыхнула в свою очередь, и в ней проснулся вновь девичий задор.

«Чего она в самом деле? – подумала она. – Этак она и самого мирного человека может натолкнуть на мятежные мысли. Как ни подойди, как ни взгляни, она все волком смотрит. Ну да мне это надоело!.. Да, да, мне надоело, словно провинившейся девчонке, вечно опускать пред ней свой взор!»

Повинуясь вспыхнувшему желанию дать отпор императрице, Наталья Алексеевна гордо подняла голову и ответила Екатерине таким же, как и ее, твердым, пламенным взором. Но в ее взгляде ясно читались торжество, ирония над поражением императрицы.

Было более чем небезопасно стоять так и так смотреть на государыню, но Наталья Алексеевна не чувствовала страха, и это настолько импонировало, что императрица на мгновение ощутила в своем сердце нечто вроде уважения к молодой женщине.

Но это длилось только мгновение; сейчас же это бесстрашие подняло целую бурю опасений в душе императрицы, и она с новым приливом ненависти и злобы окинула великую княгиню с ног до головы презрительным взглядом.

У пополневшей талии Наталии Алексеевны взгляд императрицы остановился немного долее. Затем она презрительно покачала головой и надменно улыбнулась, и эта улыбка как бы говорила:

«Не торжествуй, милая! Здесь, в России, царит не закон, а только одна моя воля. Ты строишь свои надежды на том, что бьется около твоего сердца; ты благословляешь это новое звено, которое должно привязать тебя несокрушимыми цепями к российской короне. Но ты должна знать, что я рвала и не такие цепи, и не такие звенья разлетались вдребезги в тех случаях, когда они становились мне поперек дороги! Берегись! Как бы это благословенье не обратилось в твое проклятие! Берегись! Ты рано стала торжествовать!»

Все это Наталья Алексеевна ясно читала во взоре императрицы, и снова в ее душе закопошились какие-то мрачные предчувствия, не оставлявшие ее во все время с момента приезда в Россию. Но она поборола себя, не хотела в такую минуту проявить слабость, упадок духа, а потому еще более гордо подняла голову, еще надменнее вытянулась и еще большим торжеством засверкал ее взгляд.

Наконец Екатерина отвела от нее взгляд и обратилась к Потемкину тоном, которому она тщетно старалась придать спокойствие и равнодушие:

– Нам придется всем расстаться теперь, потому что дорога утомительна и надо хорошенько отдохнуть. Пожалуйста, Григорий Александрович, справьтесь там, почему Барятинский не идет? Где он застрял? Ведь он должен был проводить меня в опочивальню, а его все нет! Поставьте ему это на вид и поторопите его!

Сказав это, она, не оборачиваясь к Павлу и великой княгине, надменно махнула в их сторону рукой, не удостаивая их высочеств даже разговором. Им не оставалось ничего иного, как с молчаливым поклоном выйти из зала.

Потемкин сейчас же вернулся. Он застал императрицу сидящей на диване с закрытыми рукой глазами.

– Барятинский нашел, что в этих старых, уже давно нежилых покоях плохой воздух, – доложил Потемкин, – а он знает, что ваше величество не можете терпеть плохой воздух. Он распорядился открыть форточки и вновь затопить печи. Через несколько минут все будет готово, и тогда он придет сюда, чтобы отвести ваше величество.

Сказав это, Потемкин так резко опустился на диван рядом с государыней, что Екатерина под действием диванных пружин высоко подскочила. Не обращая на это внимания, Потемкин лениво потянулся и разразился протяжным, громким, вкусным зевком, как если бы рядом с ним сидела не государыня, а самая обыкновенная дама, с которой не стоит стесняться.

– Боже, – зевая, сказал он, – как устаешь, попадая в эту сонную, кислую Москву! Какая здесь тоска, как мало здесь жизни! Я с ужасом думаю, что делать здесь? Боюсь, как бы скука не загнала меня опять в какой-нибудь монастырь!

– Поверь мне, Григорий, – с нехорошей улыбкой ответила ему государыня, – здесь будет так много работы, что ты не успеешь соскучиться… Нам обоим грозит большой, серьезный враг, и нам нужно хорошенько подумать, как парализовать тот вред, который иначе может быть нанесен нам. Ты понимаешь, про кого я говорю?

– Про великую княгиню Наталью? – спросил Потемкин небрежным тоном. – Ах, Господи, ну что великой Екатерине заботиться о какой-то глупенькой птичке, которая вздумала клевать своим клювиком ее корону?

– А, так и ты заметил это? – воскликнула Екатерина. – Значит, это видно со стороны, и ты именно об этом заговариваешь, едва я упомянула ее имя? Да, да, причиной всей моей тревоги является эта интриганка! Подумать только! Она вообразила, будто может мериться со мной силами! Только взглянуть на нее! Бессовестная, наглая улыбка, в каждом движении, в каждом взгляде – оппозиция. Куда же мы зайдем таким образом? И какое отвратительное впечатление произвела она на меня только что, когда нарочно выпрямилась, чтобы подчеркнуть свою беременность! Если бы я знала, что это состояние, которого я прежде так страстно желала для блага государства, зашло настолько далеко, то я скорее бы прогнала ее из России, чем взяла бы с собой в Москву. Русская великая княгиня не смеет иметь такой отвратительный вид. Держит себя, словно крестьянская баба, которую нисколько не стесняет ее положение! Так советуй же мне что-нибудь, Григорий, помоги мне! Я не могу допустить, чтобы на русском престоле воссело когда-нибудь потомство такой ненавистной женщины. Если мне не удастся предупредить это, то я должна буду считать пропащими все свои заботы, все труды… Но мысли так путаются у меня, что я не знаю, за что ухватиться, на что решиться… Григорий, подумай со мною, как бы отстранить такое бедствие!

Потемкин глубоко задумался. Вдруг его лицо просветлело, он щелкнул в воздухе пальцами, как человек, напавший на удачную мысль.

– Ладно! – воскликнул он торжествующим тоном. – Будет по-твоему! Но только, ваше величество, нам надо стать разнообразнее. Ваше величество посвящало до сих пор свой досуг писанию комедий, почему нам не поработать теперь в трагическом жанре? Здесь, в Москве, будет представлена комедия вашего величества. Отлично! Но почему бы после комедии не сыграть маленькой трагедии? Он замолчал и впился в императрицу серьезным, пытливым взглядом; императрица молчала, ее взгляд был непоколебимо холоден, и наконец она сказала:

– Я жду объяснений!

– Позвольте мне, ваше величество, рассказать вам одну историю из моего прошлого.

– Расскажи!.. Я слушаю!

– Это было давно, ваше величество, когда я еще жил в Москве. Я снимал комнату у вдовы Елизаветы Зорич, которая занималась повивальным делом. Это была очень хорошенькая, веселая, грациозная женщина. Мы сошлись с ней и жили душа в душу, что было мне тогда очень на руку: у меня доходы были плохи, а Зорич зарабатывала на диво много, так много, что даже казалось непонятным, почему ее труд так хорошо оплачивается…

Жили мы весело и беззаботно, как вдруг на наши головы обрушилась беда: пришла полиция, арестовала Елизавету и увезла ее. Я ломал себе голову, не понимая причины всего этого; вдруг мне случайно удалось узнать то, что держалось в большом секрете: Зорич обвинили в ряде убийств новорожденных и родильниц.

В минуты интимных ласк Лиза неоднократно признавалась мне, что вид проливаемой крови или извивающегося в предсмертных конвульсиях человека производит на нее совершенно своеобразное действие – она испытывает невыразимое наслаждение, более острое, более потрясающее, чем самые страстные любовные ласки. Мне сразу пришло в голову, что Зорич не могла справиться с этой болезненной страстью и поплатилась за какое-нибудь убийство.

Но дело было гораздо сложнее: Зорич убивала двух зайцев разом, удовлетворяя свою страсть и получая за это большие деньги. Мало ли какие случаи бывают, когда рождение ребенка или жизнь матери нарушают интересы ряда лиц? В таких случаях обращались прямо к Зорич, и она избавляла заинтересованных лиц от мешавшего им субъекта.

Московские власти взялись за расследование очень энергично, но с первых же шагов следствие натолкнулось на таких лиц, что разоблачение всего этого дела вызвало бы крупный скандал: почти не было такой именитой фамилии, где бы Зорич не проявляла своего дьвольского искусства. Что было делать?

Зорич грозила смертная казнь. Но вместо этого дело затушили, и преступную бабку посадили бессрочно в тюрьму. Вплоть до сего времени Елизавета Зорич содержится в бутырской тюрьме! Вот, ваше величество, страничка из моего прошлого. Добавлю еще, что следственные власти были поражены искусством и чистотой работы Зорич: у этого дьявола в юбке был целый арсенал средств, одно ужаснее другого!

Потемкин замолчал, молчала и императрица. Она вскочила с места и в лихорадочном волнении заходила взад и вперед по комнате. Ее грудь бурно волновалась, глаза сверкали. Вдруг она остановилась пред Потемкиным и впилась в него пылающим взглядом, как бы требуя, чтобы он сказал последнее, решительное слово.

Потемкин тоже встал, подошел к государыне и шепнул ей:

– Не пригодится ли она нам?

– Что ты хочешь сказать этим, Григорий? – со страхом вскрикнула Екатерина.

Не отвечая, Потемкин низко поклонился императрице, подошел к письменному столу, развернул лист бумаги, попросил разрешения сесть и написал следующее:

«Предъявитель сего, Григорий Александрович Потемкин, уполномочен взять из тюрьмы арестантку, имя коей будет сообщено им, Потемкиным, главному смотрителю. Об освобождении указанного Потемкиным лица запрещается кому-либо сообщать, а равно под страхом Нашей немилости воспрещаем наводить какие-либо справки о дальнейшей судьбе его. Освобожденное лицо считать никогда в тюрьме не сидевшим».

Екатерина прочла это и, с некоторой растерянностью посмотрев на Потемкина, спросила:

– На что это нужно тебе?

– Благоволите, ваше величество, пометить «секретно» и подписать! – ответил ей Потемкин.

Императрица сильно вздрогнула, но сделала, как сказал фаворит.

– На что мне это нужно? – спокойно переспросил Потемкин, флегматично рассматривая бумагу. – Ваше величество сами изволили заметить, что беременность ее высочества далеко подвинулась вперед, а следовательно, пора подумать и об акушерке…

– Молчи! Молчи! – испуганно вскричала Екатерина, с силой топнув ногой. – Я не хочу и думать о таких вещах… Как же это можно?..

– Первым делом, – спокойно продолжал Потемкин, – я прикажу Зорич переодеться в мужское платье и увезу ее в Петербург под видом своего камердинера. В Петербурге я укрою ее в надежном месте, и когда настанет…

– Григорий, – перебила его Екатерина, твердо глядя Потемкину в глаза. – Твое мягкосердечие делает тебе честь! Ты считаешь себя обязанным этой женщине за прежнюю помощь, находишь, что она достаточно наказана, и хочешь улучшить ее судьбу. Я даю тебе возможность сделать это, но и все. Больше я ничего не знаю и не желаю знать!

В этот момент в комнату вошел гофмаршал Барятинский и доложил ее величеству, что апартаменты готовы. Екатерина холодно кивнула головой Потемкину и последовала за князем.