Текст книги "Черная Смерть"

Теодор Северин Киттельсен
Черная Смерть

Theodor Kittelsen

SVARTEDAUEN

© Е. С. Рачинская, Н. В. Щербакова, перевод на русский язык, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Теодор Киттельсен (1857–1914)

Предисловие

Бредет по дорогам сгорбленная старуха в черном балахоне, заходит и в большие города, и на маленькие хутора. Шаркают шаги: Берген, Туннберг, Осло, селения, затерянные в лесах Телемарка. А вот уже и Нидарос, и долины, укрывшиеся в горах: Тилдал, Гудбрандсдал, Иннердал и необъятный Нурланн. Тихо-тихо становится там, где она проходит. Смерть несет с собой старуха, смерть и болезнь. Люди, заслышав о ее приближении, бегут в лес, в горы, пытаясь скрыться от неизбежной гибели. В одной руке у старухи грабли, в другой – метла: загребать людей, выметать их вон. От граблей старухиных кому-то, может, и удастся спастись; но если примется мести метлой – пустеет место, вымирает город, умолкает деревня. Нет пощады никому.

Это сама «черная смерть», воплощение великой чумы, обрушившейся на Норвегию, – один из самых жутких образов норвежского фольклора. В нем и черпал вдохновение выдающийся норвежский иллюстратор Теодор Киттельсен (1857–1914)[1]1
  Подробнее о Теодоре Киттельсене можно прочитать в статье «Сказка о художнике» // Норвежские волшебные сказки. Художник Теодор Киттельсен. Составитель Е. Рачинская. М.: «АСТ», 2019.


[Закрыть] при создании книги, которую вы держите в руках. Работал он над ней с 1894 по 1896 год. Источником фольклорных мотивов стало «Собрание норвежских народных преданий» Андреаса Файе[2]2
  Андреас Файе (1802–869) – норвежский священник, собиратель народного творчества, историк.


[Закрыть], а при создании иллюстраций зоркий глаз художника подмечал нужные ему ракурсы и мотивы повсюду. Так, прообразом главной героини стала старуха, жившая по соседству, а в пейзажах мы узнаем места, в которых художник жил и бывал: это Эггдал, где художник жил с семьей, Лофотены, побережье Телемарка и множество других. Удивителен ракурс на многих иллюстрациях к «Черной Смерти» – это взгляд как бы снизу, с высоты детского роста, словно мы смотрим на происходящее глазами ребенка. Таковы, в частности, иллюстрации к балладам «Выметает каждый угол» и «Мышиный хутор».

«Черная Смерть» считается вершиной графического творчества Киттельсена и шедевром норвежской книжной иллюстрации. Однако не менее талантливы и тексты художника – стихи и ритмическая проза, чья свободная рифма, ритмический рисунок, аллитерация погружают нас в мир норвежской народной баллады. Тем удивительнее тот факт, что книга ждала публикации на родине целых четыре года.

* * *

Чума знакома человечеству с древних времен. Страшная болезнь, ныне, к счастью, почти побежденная, возникала внезапно и сопровождалась сильнейшей лихорадкой, болью в сердце, сухим кашлем, возникновением на теле огромных волдырей – бубонов (отсюда название «бубонная чума»). У больного шла горлом кровь, через 3–4 суток после начала заболевания он погибал, труп его стремительно чернел, поэтому чуму и прозвали «черной смертью».

Одной из первых эпидемий, о которых сохранились письменные свидетельства, стала так называемая «Юстинианова» чума, разразившаяся в Восточной Римской Империи в 551–580 годах и охватившая почти весь Ближний Восток. Чума 1346–1353 годов, «черная смерть», эпидемия, небывалая по интенсивности и количеству жертв, стала истинным бедствием не только для Норвегии, но и для всей Европы – погибло больше половины населения тогдашней Европы, от 20 до 34 миллионов человек. По всему миру в те годы от чумы умерло 75 миллионов.

Началась эпидемия где-то в Китае в 1334 году, купцы и воины пронесли ее по Великому Шелковому пути на запад. В 1346 году она добралась до Италии, Сирии и Крыма, в 1347-м уже косила Грецию, в 1348-м захватила Испанию, Южную Англию, Рим и Норвегию, в 1349-м от нее вымирали Вена и Франкфурт-на-Майне, Каринтия и Любек. В 1350-м эпидемия разразилась в Польше.

Такие масштабы смертности и опустошения европейских стран объясняются разными причинами, самые важные из которых – череда неурожаев, породивших голод, и нищета большинства населения, приводившая к скученности и невозможности изолировать больных. Кроме того, медицина того времени не могла предложить никакого лечения, кроме молитв-заговоров и прижигания чумных бубонов.

Много страшных предзнаменований сопутствовало появлению «черной смерти». Например, как раз на годы эпидемии пришлось невиданное нашествие птиц – свиристелей. Поэтому они стали символами чумы и беды. В немецких и нидерландских диалектах за ними закрепились названия «Todtvogel» («птица смерти»), «Pestdrossel» (“чумной дрозд”), а в голландском языке даже официальное название свиристеля так и осталось «Pestvogel» («птица чумы»). Недаром на иконах, которые должны были предохранить от чумы древние города, Младенец Иисус держал в руках свиристеля – вместо традиционного щегла.

Как «черная смерть» пришла в Норвегию, достоверно неизвестно. По одной версии, ее занесли в страну корабельные мыши и крысы, заразившиеся от своих причерноморских собратьев, ведь в Крыму и Причерноморье чума начала свирепствовать на два года раньше. Некоторые полагают, что чума пришла из Англии. Однажды на рейде в бергенской гавани встали странные тихие корабли. Они не были повреждены бурей, но команды на их палубе не оказалось. Когда жители Бергена подошли к ним на лодках, чтобы посмотреть, что же случилось, они обнаружили в каютах и кубриках тела матросов и купцов, убитых неизвестным недугом, а в трюмах – прекрасную шерсть, которую те везли на продажу. Бергенцы взяли шерсть с собой: не пропадать же добру. Шерсть с зараженных кораблей стали продавать на рынках, развозить по городам и весям – и вместе с товаром по стране начала расползаться смертельная болезнь.

Чума возвращалась снова и снова вплоть до XVIII века (в Москве, например, последняя эпидемия чумы была в 1771 году).

Только в конце XIX века русский ученый Владимир Хавкин изобрел первую в мире противочумную вакцину.

Злобные духи болезней встречаются в фольклоре любого народа. Как и большинство темных, хтонических духов, они ужасны обликом, многие из них криворуки, одноглазы, хромы. Они не только насылают или отзывают болезнь – в определенном смысле они сами являются ею: прогоняя духа, прогонишь заразу. Бороться с ними можно при помощи заклинаний и заговоров – четкой последовательности формул, произносить которые должен особый, посвященный человек – знахарь, шаман или старейшина, обладающий тайным знанием, и в особенной обстановке.

В русских сказках и быличках рассказывается о сестрах с отвратительным характером и не менее жуткими именами: Огнея, которая насылает лихорадку; Трясея, ведающая ознобом; Хрипуша, она же Грынуша, чья специальность – тяжесть и хрипы в груди; Ломея, вызывающая ломоту в теле, и многие другие. Сколько их всего – неизвестно: в фольклорной традиции фигурируют числа 7, 12, 44 или даже 77. Изображали их голыми, крылатыми бабищами с крыльями за спиной; они считались дочерями Лиха, владыки зла и несчастья, а более поздняя традиция, уже испытавшая влияние христианского мифа, записала их в дочери библейскому царю-убийце Ироду.

Свидетельства о скандинавских верованиях, связанных с чумой, появились в XI веке. В 1070 году немецкий хронист Адам Бременский, автор наиболее полного описания народов и обычаев скандинавских и балтийских земель, рассказывает о языческом храме древних свеев в Упсале: «У их богов есть свои жрецы, которые совершают жертвоприношения. В случае чумы или голода они приносят жертву Тору, в случае войны – Одину, а если празднуют свадьбу – то Фрейру»[3]3
  Перевод с латинского И. В. Дьяконова, Л. В. Разумовской.


[Закрыть].

В Норвегии предания, в которых «черная смерть» является самостоятельным персонажем, возникли в XIV веке, и неспроста. Эпидемия чумы, разразившаяся в 1346–1353 годах, унесла почти две трети населения; именно она уничтожила все, что оставалось от грозного и величественного времени викингов, на многие годы покончила с богатством и силой страны. Норвегия стала другой.

В быличках Чума предстает старухой с толстой книгой в черном переплете. Сверяясь с таинственными записями, она выбирает себе жертв. Многие считают, что это и есть та самая книга, написанная в незапамятные времена святым мучеником Киприаном, который до обращения в христианскую веру был великим колдуном. С помощью этой книги можно вызвать Дьявола или обрести власть над нежитью, что тайком и пытается сделать незадачливый ученик колдуна из европейских преданий. Потом он, правда, не знает, куда девать обрушившуюся на него мощь, готовую пожрать его самого, и выходит из положения, отдавая темным силам бессмысленные и немного смешные приказы, например, поливать цветок на окне или перебирать смешанную крупу в амбаре (как велит мачеха Золушке). Рассказывают и о том, как умирающий чародей пытается передать Черную книгу, а вместе с ней – все свое недоброе волшебство, а иначе смерть никак не берет его к себе.

Уподобление книги о «черной смерти» великой книге колдунов связано с представлением о потусторонней, таинственной природе болезни, о духе зла. С другой стороны, прослеживается связь и с другим преданием, церковным, – о книге жизни, в которой записаны имена всех живущих, и дела их, и час их кончины. «Черная смерть» – одновременно и посланец ада, и исполнитель высшей воли.

Ни в коем случае нельзя идти на сговор с Чумой, учит предание. Об этом говорится, в частности, в быличке о лодочнике, согласившемся переправить старуху на другой берег, если она избавит его от погибели. Правда, смерть его не была мучительной – умер он легко. А Чума продолжила свой путь…

Умершие от чумы – не совсем обычные покойники. Не похороненные по христианскому обряду, их останки лежат в опустевших церквах, в заброшенных домах, в вымерших хуторах. Далеко обходит человек эти проклятые места, и зарастают они густым лесом, и недобрые творятся там дела. Большинство преданий о таких местах рассказывает о том, как заблудившийся путник, потеряв дорогу в лесной чаще, натыкается на опустевшее селение. Удивленный, бродит он по улицам, заглядывает в окна, наконец заходит в разрушенную церковь, и везде видит выбеленные дождями и временем кости жертв «черной смерти». Пугают его шорохи и шепот, ползущие по углам домов и церквей. Но странник преодолевает свой страх, собирает эти кости и хоронит их в освященной земле, а потом зовет людей и показывает им забытое селение.

Но есть и другие истории. В одной из них через несколько сотен лет после эпидемии заблудившиеся в лесу путники заглядывают в заброшенную церковь и видят, как вкруг алтаря расселись скелеты, внимательно глядящие пустыми глазницами в книжки псалмов, открытые на словах «Когда в великой мы беде». Скрипят под невидимой рукой провисшие на петлях двери церкви, в двери заходит и смиренно крадется к скамье медведь, как будто желая принять участие в богослужении мертвецов, и путникам является ангел, предсказывая, что эта беда вновь посетит страну.

Люди, встретившиеся с чумой, даже если они уцелели во время эпидемии, всю последующую жизнь находятся в особых отношениях с потусторонним миром. Бывает, что они старятся, но не могут умереть, пока не исполнится известное условие. В одной из быличек рассказывается о старике и старухе, которые страдают до тех пор, пока их долина вновь не заселится людьми. В другой – точно такая же древняя чета обречена на вечную, дряхлую старость. Но вот однажды, перед Рождеством, жена слышит откуда-то с гор странный голос, предрекающий, что дни ее окончатся на исходе рождественских праздников: радостная, она возвращается к мужу, и они счастливо умирают в один день, встретив святой праздник.

Норвежские предания, в которых говорится о «черной смерти» – пожалуй, самые мрачные, но есть среди них и не столь беспросветные. История о девочке-куропатке из Юстедала внушает надежду. В ней рассказывается, как жители долины Юстедал пали жертвами чумы и пришедшие уже после окончания эпидемии люди из соседней долины нашли там только маленькую, совершенно одичавшую девочку. Она походила скорее на маленькую птичку, чем на человека, – такой она была юркой и пугливой, да и помнила всего несколько слов: «мама» да «маленькая куропаточка». Девочка пережидала эпидемию в гнездышке, выстланном птичьими перьями, и вся была ими покрыта, а еще говорят, что перья у нее были самые настоящие, она покрылась ими, как дикая куропатка. Эта история – родовое предание. Люди забрали девочку с собой, а поскольку своего настоящего имени она не помнила, прозвали ее Юстедалской Куропаткой (Jostedalsrypa). Малышка выросла в приемной семье, а потом вернулась в долину Юстедал, где прожила долгую жизнь. От ее потомков пошел состоятельный и влиятельный род – Рюпеслектен.

А в долине Сетесдал живо другое предание. Девушка, оставшаяся в живых одна из всей долины, сама отправляется на запад в поисках людей. Выйдя из дома, она запирает за собой дверь и выбрасывает ключи в ручей. Если верить легенде, с тех пор и вся местность эта называется Неклебек (nøkler по-норвежски – ключи, а bekk – ручей, мелкая речушка).

Ключи от прошлого упокоились на дне ручья – после эпидемии чумы Норвегия стала другой. Процветающей стране, ее влиянию и независимости пришел конец. Но на смену погибшим приходят новые поколения, рано или поздно настает пора, и времена меняются, жизнь продолжается.

Елена Рачинская, Надежда Щербакова

Осенний вечер

 
Рано приходит
осенняя темень.
Кнут-старина
уселся у печки,
смотрит в огонь,
думает думы…
 
 
Вечер осенний
сырой и холодный,
туман опустился
меж черных елок.
Чу, над чащей
кычет сова.
 
 
Кнут-старина
шевелит кочергой:
огонь разгорается,
искорки пляшут,
мечутся тени
по стенам и полу.
 
 
Тура трет
миски да чашки,
пыхтя, относит
в шкаф и на полку.
Не оберешься
работы в доме.
 
 
А снаружи,
во тьме и ливне,
что-то бьется,
визжит и воет,
скребется в двери
рукой костлявой…
 

Идет-бредет чума по стране

 
Идет-бредет Чума по стране –
городами да весями, дворцами-лачугами,
загребает сотни,
сметает тысячи.
 
 
Кто в лесу прячется,
в горах укрывается,
кто выходит в море бурное,
по островам – по шхерам хоронится.
 
 
Кто в пещере, кто в ущелье,
гонят друг друга прочь, как звери лютые.
А Чума за ними по пятам идет,
везде их отыскивает.
 
 
Совы кычут, гагары хохочут.
На суше, на море нечисть разгулялась –
визжит, и вопит, и рыдает,
причитает да бормочет.
 
 
Ночью драуги[4]4
  Драуг в норвежских поверьях – оживший мертвец-утопленник, плавает по морю в полузатопленной лодке, вместо головы у него – пук водорослей. Леденящими душу криками предвещает он шторм. Встреча с ним в море грозит рыбакам гибелью.


[Закрыть] стенают,
лезут на берег, все в тине,
бьются с покойниками,
тащат их в пучину.
 
 
Ветер черепа гоняет,
катает их по камням да намоинам,
песком их чистит,
добела сушит.
 
 
Эхо застыло
в темных скалах,
слыша, как море
плещет да плачет.
 
 
Собираются сгустки тумана
над морем и твердью,
липким саваном одевают
все вокруг.
 

 
От Чумы с ее метлой
нет спасенья.
Ни тому, кто, натерпевшись
горя, ужаса и боли,
о кончине молит скорой.
Ни тому, кто в час последний
в смертном страхе
лицемерит пред Распятьем,
клянчит хоть минутку жизни.
Всех сметает без пощады
в холод смертный.
 
 
Это жалкое сметье,
прошлых дней трухлявый остов,
станет прахом и истает
у высоких Вечных врат,
у предвечного порога.
 
 
Там, за светлыми вратами,
на блаженных небесах,
платят розами сторицей
за терновый каждый шип.
 
 
Воет ветер, хлещет ливень.
По пустынным плоскогорьям,
по болотистым низинам
парой мертвые кочуют.
Муж с женой, качаясь, едут,
притороченные к кляче,
и дрожит она под ветром –
куль о четырех ногах.
Гулко хлюпает болото,
как во сне бредет коняга…
И везет она хозяев
к злачным пажитям небесным.
 
 
Ливень хлещет, ветер воет,
ворон кружит над добычей.
 

Идет-грядет чума

 
Кто же это?
Подол багровый,
дранный в клочья,
а сама страшная,
харя в морщинах,
дряблая, бледная,
изжелта-серая.
 
 
Взглядом злобным
исподлобья,
во тьме горящим,
точно у кошки,
ищет-рыщет,
насквозь пронзает,
точно шилом.
 
 
Идет-грядет Чума
горами-долами,
лесами-полями,
рекою-морем.
Хлопочет,
топочет,
костями грохочет.
Метлой и граблями
метет-загребает.
Сгребет она многих,
сметет она всех.
 

Матушка, к нам идет старуха!

 
В старом домике на склоне
потемневшем, в гору вросшем,
век не видят чужаков.
Если кто и лезет в гору,
значит, кум или знакомый,
гостя издали видать.
Он ручья не перешел,
как детишки спор заводят:
– Это Пер!
– Да нет же, Бьёрн!
– Вот те крест, что Пер с Обрыва!
 
 
Нарядил осенний вечер
в пурпур, в злато бедный дворик.
Листья шелестят, как шелк.
Отчего же ребятишки
вниз уставились и смолкли?..
Что такое? Что там? Кто там?
Будто мусорная куча,
что навалена за домом,
с места сдвинулась.
Не страшно?
 
 
Станет страшно,
если мерзкий куль тряпичный
подползает, точно вошь.
 
 
Вон к ручью уже подходит
и ступает осторожно
по трухлявому мостку.
 
 
У нее метла под мышкой,
у нее под мышкой грабли.
Следом вьются злые птицы
и клюют ее в затылок.
 
 
Страх господень!
Дети бросились в избушку,
жмутся к матери, кричат:
 
 
«Матушка, помоги!
Матушка, поскорей!
Внизу у протоки
гнилая старуха!
Такой образины,
такой страхолюдки
не видывал свет!
И мы не хотим.
Засовы задвинем,
щеколды защелкнем,
забьемся поглубже
к тебе под кровать!».
 
 
Видишь? Смотрит прямо окна –
зеленущим злобным глазом.
Может, все-таки не к нам?
Видишь? Подняла метлу,
принялась мести дорожку,
только камешки да листья
вихрем в воздухе летят.
 

Нищий

 
Ему знакомы
каждый пень,
каждый корень.
Все та же тропа,
все те же мысли.
 
 
Тропою он ходит
за годом год.
Мысли сложились
в простую песню:
«Мне знакома эта чаща,
мне знаком тут каждый шорох,
шелест, шум деревьев, тени,
блики солнца на листве».
 
 
Неблизок путь –
– о-ох, неблизок!
Дятел дробно
пробарабанит,
ворона каркнет,
белка цокнет,
и снова тихо –
так тихо,
что рокот ручья
пугает.
 
 
Чьи-то шаги?
Или померещилось?
Нет, вон же –
на повороте
старуха-горбунья
с метлой и граблями.
 
 
Все ближе подходит,
башкой мотает.
В лицо вонзает
взгляд колючий,
косой и злобный.
И тянет сухую –
кожа да кости –
тряскую руку,
серую, с прожелтью,
в черных пятнах.
 

Реками-озерами

 
Пер-перевозчик колол дрова.
Эгей-ого!
Крепка колода, расколешь едва.
Помилуй боже!
 
 
А тут старуха – горбом спина.
Эгей-ого!
Как грех первородный, стара и страшна.
Помилуй боже!
 
 
«Пер, мне надобно в Эскеланн.
Эгей-ого!
Свези-ка меня через Йерреставанн.
Помилуй боже!»
 
 
Пер что есть силы лодку погнал.
Эгей-ого!
И видит довольный старухин оскал.
Помилуй боже!
 
 
Тут понял он, что за тролля везет.
Эгей-ого!
Пускай нечистый ее возьмет.
Помилуй боже!
 
 
«Не губи ты меня, голубка-Чума!
Эгей-ого!
Только жизнь сохрани, отвезу задарма!»
Помилуй боже!
 
 
Открыла Чума здоровенный том.
Эгей-ого!
И ну ворочать лист за листом.
Помилуй боже!
 
 
«Работа моя – на том берегу.
Эгей-ого!
Но и тебя пощадить не смогу.
Помилуй боже!
 
 
Беру я, кого повелит Господь,
эгей-ого!
Но твоя не узнает мучений плоть».
Помилуй боже!
 
 
Пер гребет домой через Йерреставанн.
Эгей-ого!
Метла выметает весь Эскеланн.
Помилуй боже!
 
 
На лавку он лег, воротившись в дом.
Эгей-ого!
И тотчас смертным забылся сном.
Помилуй боже!
 

Выметает каждый угол

 
Взялась Чума
выметать углы:
грабли прочь,
метла вернее.
Время не ждет,
никто не уйдет:
ни Пер, ни Пол,
ни стар, ни молод.
 
 
Вольготно Чуме:
хороша погодка –
темень да сырость,
то снег, то морось,
то лед, то слякоть,
то грязь, то кóлоть.
 

 
Метет метла –
только брызги летят.
 
 
Метла метет –
по углам и щелям.
Все безотрадно,
все прекрасно:
всюду мертвые,
всюду тленье.
 
 
Стены трещат,
рушатся балки.
Падают листья.
Воздух плачет
дождем и снегом.
 

Чума напевает

 
Тихо-тихо
я бреду.
Ни души
на побережье.
Лишь пустынный окоем
серый, сирый,
стынет в море.
 
 
Белые кости
море белит,
галькой о гальку
мелко мелет.
Погребальный
гимн прощальный
спет.
 
 
За великий
окоем
капля к капле
утекают
тихо-тихо
вслед утекшим
сотням тысяч.
 

Запустение

 
Осень оголила кроны.
Все, что летом зеленело,
трепетало в буйстве света,
устелило землю сплошь
покрывалом мертвых листьев.
 
 
Тусклый месяц одиноко
светит сквозь нагие ветви.
Только жухлая солома
шелестит на ветхой кровле.
 

Кроха Пер с сестренкой Кари

 
Кроха Пер с сестренкой Кари пó миру бродят одни.
Вымерли все, опустело селенье, остались только они.
 
 
Самых любимых на свете злая Чума прибрала –
мать и отца, обоих, вымела прочь метла.
 
 
Нет ни корочки хлеба у несчастных сирот,
но слез их никто не услышит, никто помочь не придет.
 
 
Только во сне забыли и голод они, и беду.
Отца и мать увидали в Господнем райском саду.
 
 
Чуть бросил тусклый месяц на землю бледный луч,
заворчало вдруг, заворочалось в отрогах окрестных круч.
 
 
«Слышь, Мордатая Гури, детишки-то помрут!
Неужто их не накормим, когда мы рядом тут?»
 
 
В ответ кто-то громко всхлипнул под самой под горой,
и снизу голос скрипнул, да жалостный, не злой.
 
 
«Впрямь, Коре Колченогий, дорога недалека:
снесу-ка я детишкам горшочек молока!»
 
 
Нянчили тролли малюток, покуда ночь не прошла.
Перу и крошке Кари Гури поесть принесла.
 
 
Укрыла их потеплее накидкой меховой
и гладила тихо-тихо лапищею кривой.
 
 
Тут месяц высóко в небе за тучу убежал,
как будто долго крепился, но слез не удержал.
 

Куропатка

 
Слышен звон коровьих ботал –
с гор бредет чужое стадо.
К нам спустилось, входит в Воге –
да не видно пастуха.
«Ох, видать, неладно дело
нынче в горном Юстедале!
Брат, в дорогу собирайся,
разузнаем, что к чему!»
 
 
В Юстедал пришла Чума!
Вот уж где не ожидали –
ветер, дующий с вершин,
больно резок для старухи.
Если кто был при деньгах –
тот давно уехал в горы,
чтоб укрыться поверней.
 
 
Но недаром говорится:
«Кто решил, что уберегся,
тот стоит ногой в могиле».
Глядь – старуха тут как тут: Вот и я!
Метлой взмахнула,
и во все концы помчались
мор и страх, болезнь и язвы.
Кара Божия страшна.
 
 
По какой кривой дорожке
в Юстедал пробралась гибель –
только Господу известно.
Не найти в долине дома,
где бы кости не лежали,
где б не скалились из праха
человечьи черепа.
 

 
Никого живого нет.
И пришедшие из Воге
бродят в скорби молчаливой…
Вдруг – девчушка: точно пташка
всполошенная, мелькнула
и давай бог ноги в лес.
Догони ее попробуй!
Все равно что куропатка –
люди сходятся кольцом,
чтобы изловить беглянку,
а она – стрелою прочь.
 
 
Продирается сквозь чащу.
Ужас мечется во взгляде.
В кровь изранившись о ветки,
падает без сил в траву
и сквозь грохот сердца слышит,
как трещат сухие сучья,
голоса звучат все громче,
приближаются шаги:
Куропаточка попалась.
 
 
Что ни спросят у нее –
лишь кричит она и бьется,
хочет вырваться на волю.
Столько дней жила одна –
речь людскую позабыла.
Горько плачет Куропатка
о родителях, о доме –
страха, горя натерпелась.
Детские струятся слезы
прямо в сердце, пробуждая
чуткие живые струны.
Роза дикая растет,
распускаются бутоны.
 
 
А прозванье «Куропатка»
навсегда за ней осталось.
Это имя носит гордо
славный род ее потомков,
что доселе не прервался.