Текст книги "Арабы и море. По страницам рукописей и книг"

С мая по ноябрь 1958 года был выполнен третий вариант, впервые отразивший текст до конца. 26 ноября 1958 г. я получил микрофильм дамасской рукописи «Книги польз», о которой когда-то писал в журнале Арабской академии Саид ал-Карми. Время до 30 июня следующего года было занято тщательной, слово за словом, сверкой 3364 строк арабского текста по обеим – парижской и дамасской – редакциям, в результате чего образовалась самая полная основа для перевода и комментария. В период с 1 июля 1959 по 23 ноября 1960 года я выполнил четвертый, последний, перевод «Книги польз».

Куда девалась та прыть, с которой скакал я по тексту в первый раз, когда мне удавалось переводить в течение вечера целую страницу – девятнадцать арабских строк! Теперь я подолгу просиживал над каждой строкой, часто над отдельным словом, пытаясь проникнуть в скрытый смысл того или иного выражения, проследить все затененные повороты мысли автора, угадать недосказанное. Важно, однако, не только понять, но и передать. Как?

Проще всего, конечно, было двигаться по общепринятому пути – переводить Ахмада ибн Маджида, как и любой текст, современным русским литературным языком; за это не осудил бы даже Игнатий Юлианович, тонкий и взыскательный стилист. «Но, – думалось мне, – ведь „Книга польз“ – текст пятнадцатого столетия, когда многие слова русского языка звучали по-другому, чем сейчас, и сама структура фразы была иной. Как же я могу заставлять этот текст пользоваться „измами“ и „ациями“, столь обильно уснащающими нашу сегодняшнюю речь?» – «Ты переводишь для современного читателя, – возражал мне другой внутренний голос, – поэтому текст, когда бы он ни был создан, следует передавать на языке, которым пользуются сейчас». – «Нет, – отвечал я самому себе, – нет. Нынешним языком будет написан весь комментарий к тексту – пояснения, замечания, предположения, выводы, а также введение в изучение памятника – словом, все то, что исходит от издателя – человека XX века. Но язык издаваемого произведения, исходящий от древнего автора, должен сохранить аромат своей эпохи не только в подлиннике, но и в переводе».

Конечно, это не значит, что нужно впадать в другую крайность: «не лепо ли ны бяшет» наших предков давно уже чуждо не только русскому разговору, но и письменности, лепо, лепый воспринимается уже только в сращениях «нелепо», «великолепный», как льзя может быть понято лишь в пережившей его форме с отрицанием; кондовое русское слово мысь – «белка» («растекатися мысью по древу»), через «промысел» образовавшее «промышленность», тоже давно утратило самостоятельную жизнь в языке и, естественно, не может вызвать в сознании читателя соответствующего образа. Но смысл текста в русской передаче нисколько не нарушится, если вместо «парус» употребить слово «ветрило», которым охотно пользовался Пушкин, вместо «руль» – «правило», вместо «поэт» – «стихотворец», вместо «составитель» – «слагатель», вместо «хороший» – «добрый» («добрый конь», «добрый молодец»), вместо «красивый» – «красный» («красная девица», «весна-красна»). Эпоха текста должна подчеркиваться и заменой полнозвучных форм стянутыми («брег», «ветр», «глава») и перестановкой элементов предложения («той пагубы в рассужденьи некий стихотворец молвил слогом отменным»). Все это сообщает языку перевода торжественную медлительность, передающую дух той далекой поры, средствами формы воссоздает живую обстановку, в которой вызрел изучаемый памятник литературы. Пушкин тонко чувствовал значение формы для воссоздания своеобразного аромата описываемой эпохи: достаточно вспомнить его «Пророка», в основе которого лежат реминисценции, навеянные чтением жизнеописания основателя ислама Мухаммада. Здесь что ни слово – то самоцвет, играющий собственным огнем, а сочетание дает яркое ощущение обстановки ранних веков с их суровыми проповедниками и дерзостной ересью:

 
Восстань, пророк, и виждь, и внемли;
Исполнись волею Моей;
И, обходя моря и земли;
Глаголом жги сердца людей!
 

Ни одного иностранного слова!

Да, ни одного иностранного слова, и, хотя кое-где присутствует элемент нарочитой стилизации, тем не менее все предельно понятно даже тем, кто привык без нужды внедрять в родной язык чужие слова. Таким чистым и светлым русским языком, свободным как от иноземных напластований, так и от тяжелых славянизмов, должна была быть переведена «Книга польз», и вот почему рядом с арабскими словарями на моем столе лежали и толковые русские. Работа над словом всегда ажурна, тем более сложна она в русском языке, одном из самых богатых и трудных языков мира, где слово может иметь тончайшие оттенки, разные в разном контексте. Времени уходило много, но я с удовлетворением видел, что усилия постепенно приносят нужные плоды, в переводе зазвучал живой голос Ахмада ибн Маджида таким, каким я его себе представляю; мне даже кажется, что удалось найти его интонацию, воссоздать его стиль.

Раскрытие содержания потребовало еще большего труда. Мне нетрудно было понять и де Слэна, считавшего невозможной расшифровку «Книги польз» средствами европейской науки, и Феррана, который наметил перевести лишь географические части этого текста. Да, орешек был тверд. Крупнейшее сочинение Ахмада ибн Маджида состоит из двенадцати «польз», или глав, рассматривающих разнообразные вопросы.

Первая «польза» говорит о происхождении мореплавания и магнитной стрелки, вторая – о профессиональных и этических требованиях к лоцману. Предмет повествования специфичен, однако исторический, а затем нравоучительный его характер сближают «Книгу польз» с уже известными образцами литературы более общего типа, что облегчает понимание текста. Данные двух первых глав неоднократно использовались Ферраном, приводившим в своих работах крупные фрагменты текста, обычно лишь в переводе.

Дальше начинаются «дебри»: третья «польза» подробно описывает «лунные станции», четвертая – розу ветров и румбы буссоли. Это уже вершины морской астрономии, требующие при разборе текста, переводе и особенно при составлении комментария основательных познаний в технике парусной навигации по звездам; работа над этими «пользами» стала возможной после тщательной проработки дополнительной литературы, не всегда посвященной именно интересовавшему вопросу.

За географами и астрономами – предшественниками автора, о которых идет речь в пятой «пользе», следует описание морских маршрутов Индийского океана в шестой, звездных наблюдений в седьмой, управления судном в восьмой и трех категорий лоцманов в девятой. Здесь, в толще глубоко своеобразного текста, состоящего почти сплошь из сухих технических выкладок и рассуждений, мне не раз «небо казалось с овчинку»: нет ни одного параллельного изученного текста, с которым можно было бы свериться, молчит существующая литература и не с кем перемолвиться живым словом; идешь по сплошной целине, не тронутой до тебя другими, и крепко держишься за скользкую нить мятущейся мысли автора; выпустил ее – перечитывай текст всего листа заново; поймал – закрепи переводом и, если нужно, комментарием; в последнем случае вспомни – ты ведь, кажется, встречал подобную мысль в другом месте сочинения; разыщи, в каких строках какого из многих уже проработанных листов об этом говорилось, перечитай, сверь, опять перечитай, опять сверь, чтобы не ошибиться. Иногда за десять-двенадцать часов напряженного труда удавалось продвинуться вперед всего на несколько строк; но я с удовлетворением видел, что исследование становится все более зрелым и полновесным.

На десятой «пользе», повествующей о величайших островах мира, я несколько отдохнул: это было в общем типичное географическое описание из разряда тех, в которых у меня уже имелась известная начитанность. Кратковременная передышка окончилась, как только я дошел до одиннадцатой «пользы», посвященной муссонам Индийского океана, и особенно до последней, двенадцатой, представляющей подробную лоцию Красного моря. Вслед за своим отцом и дедом, водившими корабли в западноаравийских водах, знаменитый лоцман досконально знал это море – обширный район от Джедды до Баб-эль-Мандебского пролива и африканского побережья он описал тщательно и систематически, не пропустив ни одной отмели, ни одного подводного камня; недаром Ферран, лучший знаток литературы такого рода, отмечал, что уровня лоции Красного моря в «Книге польз» не достигло ни одно из европейских руководств по парусной навигации. Но от множества географических названий, не встречающихся ни на каких картах, рябило в глазах, а разнообразные ветры не всегда было просто привязать к определенной акватории и сезону. По временам, впрочем, я ловил себя на том, что начинаю подолгу задумываться и над вещами довольно ясными; это давала о себе знать нараставшая усталость. Но уже отходили назад последние мили, близился берег. 23 ноября 1960 года, закончив работу над заключительным листом рукописи, я испытал те же чувства, какие, вероятно, посетили Колумба, когда после долгих и трудных переходов по неизвестному океану он 12 сентября 1492 года увидел землю. «Книга польз» была прочитана, переведена и объяснена спустя пять столетий после ее создания, вдалеке от места, где началась ее жизнь.

Много дней необратимой человеческой жизни ушло на ее разбор, потребовавший напряжения всех душевных и телесных сил, зато для научного обихода подготовлен памятник первостепенного значения. Работая над ним, я не раз вызывал в памяти дорогой образ учителя. Как бы он перевел это место? Как бы он истолковал такую мысль? Допустил ли бы он такое-то чтение такого-то слова или бы предпочел другой вариант? Окончив всю работу, я подумал: какой был бы для меня праздник показать ее Игнатию Юлиановичу и как бы он был рад этому свершению, осуществленной мечте многих лет; у него был не слишком распространенный дар искренне радоваться успехам других: эти другие, люди разных поколений, способностей и тем, отдавали себя делу, которому он посвятил свою жизнь, и, когда кому-нибудь удавалось найти удачное решение исследуемого вопроса, Игнатий Юлианович был счастлив прежде всего от сознания, что в этом вопросе наука поднялась на более высокую ступень.

В период работы над переводом «Книги польз» я предъявлял к себе все более возраставшие требования, в связи с чем, совершенствуясь, менялись приемы исследования. Поэтому, дойдя до конца текста, я начал «подгонять» казавшееся мне недостаточно зрелым начало к последующим, более совершенным, частям, и все постепенно выравнялось. Общие сведения о «Книге польз», кроме работ Феррана и Крачковского, теперь изложены в докладах, прочитанных на двух международных конгрессах: в Москве летом и в Лиссабоне осенью 1960 года. Полностью же судить о достоинствах и недостатках выполненного исследования можно будет, конечно, лишь по опубликовании всего издания.

Итак, перед нами прошли разные этапы недолгой истории изучения арабской морской литературы. Это изучение проводилось с достаточным напряжением и целеустремленностью, и сейчас работа трех поколений позволила прийти к обоснованному выводу о том, что в жизни арабского общества как на востоке, так и на западе халифата морская деятельность имела первостепенное значение; она носила систематический характер и была высоко развита; произведения Ахмада ибн Маджида, его предтеч и преемников, в особенности две из дошедших до нас морских энциклопедий – арабская «Книга польз» и составленная при ее помощи турецкая Челеби, рождены не капризной игрой случая, а насущными потребностями экономически развивающегося общества.

Этот вывод, меняющий укоренившееся однобокое представление об арабах как о сухопутном народе, принципиально важный для точной оценки их громадного вклада в сокровищницу мировой культуры, добыт не только благодаря осознанию того факта, что арабские навигационные своды слишком глубоки и сложны и слишком широко опираются на национальный опыт, чтобы их можно было считать отблеском чужеземной литературы; вывод, возводящий арабов на пьедестал морской нации, покоится и на сопоставлении точек зрения разных ученых, которые, еще не видя мореходных рукописей Ахмада ибн Маджида, уже тем материалом, который они разрабатывали, были приведены, подчас интуитивно, к мысли о былом существовании арабской морской культуры.

Так самостоятельный характер произведений арабской талассографии[31]31
  Талассография (греч.) – мореописание, морская литература.


[Закрыть] и частные результаты исследований в разных областях арабистики служат обоснованием друг другу. Критическая систематизация этих частных результатов, рассеянных в виде отдельных статей или даже отрывочных замечаний по многочисленным журналам и книгам, позволяет представить себе общую картину морской истории арабов, тот фон, на котором развивалась литература по судовождению, ту почву, на которой вызревали ее лучшие образцы. Сейчас мы перейдем к рассмотрению этой картины.

«Ганнон-карфагенянин князь Сенегамбий, Синдбад-мореход и могучий Улисс…»

Еще в то время, когда вся Европа лежала в глубоком сне, арабы являлись торговой, морской, любящей искусства, предприимчивой нацией.

Т. Эрман

К берегам «утренних и вечерних стран»

 
Не счесть алмазов в каменных пещерах.
Не счесть жемчужин в море полуденном;
Далекой Индии чудес.
 

Звучат упоительные такты оперы, и мысль переносится к стране на далеком юге нашего полушария. Ее громадное треугольное тело, простершееся от снежных Гималаев до сожженного тропическим солнцем мыса Коморин, делит Индийский океан на западную и восточную части. У стыка двух половин, там, где южный угол треугольника обрывается в море, стоит храм гневной супруги бога Шивы, покровительницы женщин Кали; каменные глаза богини, обвитой ядовитыми змеями, неподвижно смотрят в водную даль.

Индия. На студеных берегах Волхова, а позже в Московской Руси эту страну уже знали по «красному товару» – дорогим узорчатым тканям, самоцветам и пряностям, что привозили на дальний север персидские купцы. Современник Ахмада ибн Маджида тверской путешественник Афанасий Никитин сам побывал на индийском берегу и оставил потомкам бесценное свидетельство очевидца, пытливо вглядывавшегося в жизнь далекой страны. Постепенно Индия стала в старой Руси олицетворением сказочного богатства, мудрости и загадочности Востока, поэтому не случайно этот заморский экзотический Восток представлен в «Садко» именно индийским «гостем». Тогда слово «гость» не имело того значения, как сейчас; происходя от латинского hostis «враг», оно означало пришельца из чужой страны, а цель прибытия указывалась прилагательным; купцы были «торговыми гостями», а в пушкинской «Сказке о золотом петушке» против царя Додона «лихие гости идут от моря». «Торговые гости» с Востока были желанны в Московии: они привозили не только «красный товар», но и вести о дальних землях, неизменно встречавшие живой интерес у северян.

В отличие от Индии почти соседняя с ней Аравия, с которой связывалось представление о знойной пустыне, лишь кое-где оживленной оазисами, редко вызывала яркие реминисценции сама по себе; но те явления культуры в завоеванных ею странах, коим она дала свой язык, а подчас и источник, проникши в Европу, распространили арабское слово по разным, иногда неожиданным, направлениям. Если уже привычно сознавать арабское происхождение таких слов, как «алгебра», «зенит», «цифра», «тариф», «алкоголь», или таких звездных наименований, как Вега, Ригель, Альдебаран, Бетельгейзе, то мало кому придет в голову искать подобное влияние в оперной классике, обращением к которой начинается эта глава. Между тем слепую Иоланту исцеляет мавританский врач Эбн-Хакия, а достоинство Венецианской республики защищает мавр Отелло – Атааллах, буквально «Дар Божий» (по смыслу то же, что греческое Теодор, Феодор, русское Богдан, армянское Аствацатур, персидское Худадад, азербайджанское Худаверди или Аллахверди). Нежная Аида – это Аида «гостья», ее отец Амонасро – Абу Наср «отец Насра». Какова же прародина этих удивительных слов, с которыми у нас с детства связывается понятие о высоком и прекрасном, где они впервые сошли с губ народа, откуда начали свою всемирную жизнь?

Посмотрите на карту.

Рис. 5. Карта лоций Ахмада ибн Маджида

Аравия расположена на полуострове, который сами арабы называют джазира «остров», имея в виду, что от остального мира его отделяют не только три моря, но и с четвертой стороны широкая Сирийская пустыня.

На западе берега Аравийского полуострова омываются Красным морем (Чермным, как его называли в старину, у арабов – «море арабской Клисмы» по имени небольшого городка на северо-западном побережье в отличие от «моря неарабской Клисмы» – Каспийского); на юге уходят в безбрежную даль воды широкого Аденского залива (у арабов – «залив Берберы» по имени африканской области на другом берегу), соединяющегося с Красным морем «Вратами Плача» – проливом Баб-эль-Мандеб; у юго-восточного края полуострова Аденский залив расширяется в Аравийское море, простирающееся до берегов Индии. Вдоль восточного побережья Аравии тянутся Оманский и Персидский заливы; название последнего восходит к древней Парсадане – области на противоположном иранском берегу, позже распространившей свое имя на территорию страны к северу и востоку. У стыка Аденского и Оманского заливов вдается в море Рас эль-Хадд «Крайний мыс», юго-восточная оконечность полуострова, опора древних мореплавателей: относящиеся к нему данные о положении звезд, сроках и направлении ветров не сходят со страниц арабских лоций.

У побережий располагаются острова: Бахрейн, исстари славившийся жемчужными ловлями; Масира, которую знали греки в первом столетии нашей эры; малозаметные Курья-Мурья, проникшие, однако, в русскую поэзию XX века; щедрая россыпь причальных земель посреди «моря арабской Клисмы», подробно описанная тремя поколениями лоцманского рода, к которому принадлежал Ахмад ибн Маджид. На пути из Египта в Индию счастливо брошена Сокотра.

Таким образом, сама природа предопределила то обстоятельство, что море должно было войти в повседневную жизнь арабов, способствовало этому и географическое положение: крайний форпост великого материка Азии, обращенный к другому материку, Африке, Аравийский полуостров был призван играть первостепенную роль в древних межконтинентальных связях, глазным образом торговых, для которых благоприятные условия были созданы близостью друг от друга ранних центров цивилизации и обилием продуктов для обмена; а морские сношения в Индийском океане преобладали над сухопутными прежде всего в силу географического удобства, затем регулярности попутных сезонных ветров – муссонов, правильной смены дождливой и сухой погоды, наличия постоянных течений, сравнительной дешевизны и безопасности передвижения.

Можно ли вслед за современным индийским ученым С. Надви считать, что арабское общество обратилось к морской торговле из-за бесплодности внутренней части Аравийского полуострова? Данные новейших исследований говорят о том, что вряд ли какая-нибудь из классических пустынь мира извечна.

Передо мной лежит книга французского археолога и этнографа Анри Лота «В поисках фресок Тассили». Автор возглавлял экспедицию, которая, проработав в течение 16 месяцев в труднодоступном горном районе Центральной Сахары Тассили-Аджер, привезла множество копий многоцветных фресок, сохранившихся в сердце великой пустыни с доисторических пор. По этому поводу известный знаток Африки Д.А. Ольдерогге пишет: «Еще относительно недавно никто не мог подозревать, что Сахара – эта величайшая пустыня мира – была некогда пригодна для жизни. Изменения климата, как утверждали географы, происходят до такой степени медленно, что практически, говоря об истории человечества, их не приходится принимать во внимание. Однако археологические исследования последних десятилетий с несомненностью доказали, что Сахара некогда была обитаема. На всем ее протяжении, от Атлантического побережья вплоть до долины Нила и далее к востоку, в Нубийской пустыне, обнаружены следы деятельности человека. Почти повсеместно в Сахаре найдены каменные орудия. Изучение их показало, что они относятся к двум различным периодам, отделенным друг от друга многими тысячелетиями. Орудия первого периода появились в эпоху раннего палеолита. Орудия второго датировались временем неолита. Оказалось, что в глубокой древности в Сахаре было два периода относительной влажности, когда в ныне безводных районах пустыни существовала жизнь…»[32]32
  Лот А. В поисках фресок Тассили. М., 1962. С. 4.


[Закрыть]

На другом конце нашего полушария, в пустынях Гоби, в 1908 году монгольские пастухи провели путешественника П.К. Козлова к погребенным под песками развалинам Харахото – «черного города» или «града мертвых». Здесь была столица Тангутского государства, растоптанного в XIII веке нашей эры конницей Чингисхана.

Когда я думаю о судьбе древних цивилизаций Сахары и Гоби, мне вспоминаются слова Энгельса, который еще в прошлом столетии в письме Марксу от 6 июня 1853 года, разбирая вопросы землевладения на Востоке, писал: «Плодородие земли достигалось искусственным способом, и оно немедленно исчезало, когда оросительная система приходила в упадок; этим объясняется тот непонятный иначе факт, что целые области, прежде прекрасно обработанные, теперь заброшены и пустынны (Пальмира, Петра, развалины в Йемене и ряд местностей в Египте, Персии и Индостане). Этим объясняется и тот факт, что достаточно бывало одной опустошительной войны, чтобы обезлюдить страну и уничтожить ее цивилизацию на сотни лет»[33]33
  Маркс К., Энгельс Ф. Избранные письма, М., 1953. С. 75.


[Закрыть].

Будущая археология сможет, вероятно, отнести это замечание также равным образом к Западной Африке и Восточной Азии, ибо и здесь и там искусственное орошение всегда играло определяющую роль в экономической жизни общества. Что касается наиболее близко интересующего нас района, «развалин в Йемене», то в отношении него приведенное высказывание обосновано фактическим материалом уже сейчас и не только исходя из истории Южной Аравии в непосредственно доисламский период. Американский ассириолог, хранитель вавилонской коллекции Йельского университета Рэймонд Ф. Дауэрти в своей книге «Поморье древней Аравии», исследуя ряд памятников материальной культуры, пришел к выводу, что пустынность внутренней части Аравийского полуострова не извечна. Проницательный ум ученого рисует картину цветущей и плодородной страны, раскинувшейся от Персидского залива до йеменского побережья, там, где теперь простирается безжизненная ар-руб ал-хали «пустая четверть» полуострова – красноватый песок и блеклое огнедышащее небо. Когда-то эта обширная область представляла морской придаток вавилонской державы.

Древние письмена, на которых словно бы играет отблеск утренней зари всемирной истории, ряды причудливо сплетающихся продольных и поперечных клиньев на таблетках из глины, – порой археологи находят при раскопках целые глиняные библиотеки, – с тех пор как востоковеды научились их читать, рассказывают ученым о вымерших народах и об исчезнувших царствах, рассказывают то прямо, то глухо и сбивчиво, словно волнуясь и чего-то боясь. Исследователь внимательно вглядывается в каждый отпечаток древнего резца, сопоставляет прочитанное с тем, что говорят другие таблетки, взвешивает возможные выводы на весах логики и выбирает самый весомый. Рассказы клинописи позволяют предполагать, что еще в четвертом тысячелетии до нашей эры южное побережье Аравии, особенно район Омана, родины Ахмада ибн Маджида, было населено смелыми моряками, которые вели торговлю с гаванями Эфиопии, реки Инд и Персидского залива. Индийский ученый Нафис Ахмад пишет: «Арабы явились первыми навигаторами в Индийском океане… Задолго до того как кто-либо другой – персы, индусы, китайцы, египтяне, греки или римляне, – стали плавать в южных морях, арабы были единственной нацией, которая выдвинула мореходов, путешественников и купцов в Индийском океане. Морской путь между восточным и западным миром касался Аравийского полуострова во многих местах.»[34]34
  Ahmad N. The Arabs’ Knowledge of Ceylon // Islamic Culture. 1945. Vol. XIX. No. 3. P. 224.


[Закрыть]

По мнению исследователей, в третьем тысячелетии моряки из Магана, как тогда назывался Оман, по-видимому, привозили в шумерские поселения Нижней Месопотамии обработанный камень, употреблявшийся для строительных работ; из него высечены и многочисленные памятники, воздвигнутые правителем Нарамсином и вельможей Гудеа в честь самих себя. Тяжело груженные корабли плыли по «Нижнему морю», как называли в Вавилонии Персидский залив в отличие от «Верхнего моря» – Средиземного, кормчие зорко вглядывались вдаль, тщательно обходя мели, которых, впрочем, тогда было значительно меньше, чем сейчас: залив простирался гораздо северо-западнее своих нынешних очертаний, могучие Дигна и Бурануну, нынешние Тигр и Евфрат, впадали раздельно, и на подходе к их устьям еще не было такого обилия наносного песка, какое наблюдалось в Средние века, когда приходилось отмечать особо опасные отмели плавучими маяками.

Кроме камня мореходы Южной Аравии перевозили корабельный лес, которым так бедны западные берега Индийского океана. За ним парусники плыли к единственному побережью этого района, покрытому рощами строевого леса разных пород, – в Малабар на юго-западе Индии. По мере усложнения оснастки судов различные части стали изготовляться из пород с неодинаковыми механическими свойствами, и уже в Средние века лесные биржи в арабских гаванях имели дифференцированный набор сортиментов. В дело шла не только древесина, но и кора, волокно которой после сложной обработки употреблялось для пришивки досок к деревянному остову судна. Из Малабара в города Вавилонии – Ур, Ниппур, Урук и прежде всего сам Вавилон аравийские моряки привозили также розовое, сандаловое и эбеновое дерево, подвергавшееся тонкой художественной обработке в городских мастерских Двуречья.

Корабли Южной Аравии ходили не только в Индию, но и на запад, в Египет, связывая, таким образом, в орбите морской торговли три крупнейших центра цивилизации того времени. В Египте, лежащем меж двух великих морей, в плодородной долине самой длинной реки мира, собственная навигационная деятельность исстари достигла высокого развития, однако, по-видимому, была каботажной. Правители нильского острова Эле-фантины, «стражи полуденных врат Царства», первыми начали сухопутную торговлю со страной Пунт, которую большинство ученых отождествляет с нынешним Сомали. Еще началом третьего тысячелетия до нашей эры датируется первая морская экспедиция египтян в эту страну. Самая крупная из таких экспедиций связана с именем царицы Хатшепсут (1525–1503 годы до нашей эры). В 1326 году до нашей эры фараон Сети I предпринял первую попытку сооружения нильско-красноморского канала в Нижнем Египте. Окончившаяся безуспешно, эта попытка через семь с лишним столетий была повторена фараоном Нехо (610595). Некоторый успех строительных работ, по свидетельству «отца истории, собеседника музы Клио», греческого историка Геродота, стоил жизни 120 тысячам рабов. Сооружение канала продолжил персидский царь Дарий I (521–486), стремившийся установить прямое морское сообщение между Персией и подвластным ей в то время Египтом. Работы были прекращены незадолго до завершения строительства, так как Дарию стало казаться, что уровень Красного моря выше уровня Средиземного, почему, как он полагал, при их соединении Египет окажется под водой. По-видимому, едва приступив к возобновлению строительства канала, тщеславный царь уже поспешил объявить об успешном его завершении. Время сохранило в песках Суэцкого перешейка четыре надписи на древнеперсидском языке. Из глубины веков, оживленный упорным трудом исследователя, звучит одетый причудливой клинописью надменный голос:

Говорит Дараявауш (=Дарий) царь: Я – Перс, из Персии Египет взял, постановил этот канал прорыть из реки, по названию Пирава (=Нил), которая в Египте течет, до моря, которое из Персии идет. Затем этот канал был прорыт так, как я постановил, и корабли дошли из Египта через этот канал в Персию так, как моя воля была.

(перевод А.А Фреймана)

Строительство было закончено лишь при Птолемеях, династии, основанной одним из полководцев Александра Македонского и завершившей свое существование с гибелью небезызвестной Клеопатры. Римский император Траян (98-117) поддерживал работы по содержанию канала, но в последующие столетия они прекратились, и водный путь между Нилом и Красным морем пришел в упадок. Его восстановил арабский халиф Омар I (634–644), видя в этом средство для быстрой доставки пшеницы из египетской провинции мусульманского государства в бесплодную Аравию, тогдашний центр халифата. Однако второй халиф из аббасидской династии ал-Мансур (754–775), опасаясь проникновения византийского флота из Средиземного моря к берегам Аравии, окончательно закрыл древнее сооружение, явившееся историческим прототипом нынешнего Суэцкого канала.

Еще в эпоху фараона Сахура, в середине третьего тысячелетия, был открыт и освоен морской путь из дельты Нила в Сирию. Но самым значительным оказался заключительный акт морской деятельности древних египтян: экспедиция, вышедшая по приказу фараона Нехо из Красного моря на юг, после трехлетнего плавания достигла средиземноморского побережья Египта, впервые в истории человечества обогнув Африку.

Финикийцы как бы передают эстафету морской деятельности от Египта в Аравию. Благодаря выгодному географическому положению своей страны и обилию мачтового и строевого леса сметливые и трудолюбивые сыны Финикии были лучшими кораблестроителями древности. Когда я вижу в печати название токийской газеты «Асахи», то, зная что аса по-японски означает «утро», а хи – «солнце», я вспоминаю финикийское асу «восток», давшее имя Азии и думаю, что эта связь, быть может, не случайна.

Европа получила свое название от другого финикийского слова – эреб «запад», коему сын или брат – арабское гарб. Для древних слово эреб представляло символ мрака в котором всегда подстерегает опасность неизвестности и в конце концов небытия. Угрюмый смысл не остановил расчетливых торговцев Финикии, дорога на закат, за море издавна манила их тяжело груженные корабли. Еще в середине второго тысячелетия до новой эры купцы из Сидона вели оживленную морскую торговлю со всеми странами Восточного Средиземноморья. В начале первого тысячелетия негоцианты другого финикийского города – Тира, – основали множество торговых колоний на островах и побережьях западной части Средиземного моря. Крупнейшими вехами этой морской экспансии были основание Карфагена на африканском берегу, Кадиса и Картахены – на испанском, – а также экспедиция Ганнона Карфагенского на 60 кораблях, вышедшая за Гибралтарский пролив («столбы Мелькарта», позже «Геракловы столбы») и основавшая ряд новых колоний на западноафриканском побережье.