Текст книги "Амцилла держит слово. Final"

– Марк, в наших отношениях нет ничего нормального. Тебя не было больше года…

Он не дает ей договорить и жадно целует ее.

– Я как-нибудь тебе всё расскажу, если ты захочешь услышать эти бредни. Единственное, что неизменно – ты мне нужна как воздух. Мне надо знать, что ты есть, что ты меня ждешь и любишь. Ты – единственное, что реально в моей жизни. Только ты.

Като высвобождается из его объятий и встает. Она открывает окно и вдыхает свежий прохладный утренний воздух.

– Марк, это сложно. Понимаешь?

Он садится, положив локти на колени и манерно свесив кисти рук.

– Прости меня, моя Като.

В дверь несколько раз стучат, и они слышат мамин звонкий голос.

– Дети, завтракать!

– Идем, – хором отвечают они.

Като смотрит на Марка, который, прищурившись, то и дело играет своими тонкими пальцами, как будто создавая новую мелодию, скользя по только ему видимым клавишам.

– Я так рада, что ты приехал, что ничего не хочу вспоминать. Ты мне так нужен, так нужен.

Марк встает и подходит к ней.

– Ты знаешь, я так хорошо не спал уже давно.

– Год?

– Год. Целый год бессонных изматывающих ночей.

Она проводит ладонью по его голове, утапливая пальцы в его волосах.

За завтраком они все вчетвером то и дело хохочут, то Елена Сергеевна вспоминает с каким ужасом увидела Марка на кухне вчера вечером.

– Первой мыслью было – «Като убьет».

Потом папа вспоминает свои бесконечные военные истории, то Марк рассказывает, как они записывали песню-хит безголосой дочки губернатора.

– Всё я больше не могу, хватит, дайте позавтракать спокойно, – рискует вмешаться Като, но Марк забирает у нее чашку с чаем и принимается туда макать печенье.

Наконец, все мало-мальски успокаиваются, и мама идет звонить брату, чтобы понять, кто куда сегодня едет.

Папа храбро берется мыть посуду, а Като меняет воду в розочках и посылает Марка в душ.

– Он тебя любит, – полушепотом говорит ей папа, убедившись, что Марк ушел в ванную и закрыл за собой дверь.

– Хочется верить, папуль, но у него это странно получается. Мне кажется, что так не любят, – она с досадой качает головой.

– Любят так, как умеют, Катюш. Я, конечно, старый военный дурак советской закваски, но он настолько трепетно к тебе относится, что просто боится навредить тебе, когда его несет. Он отгораживается от тебя огромной стеной, оставляя в ней такие большущие бойницы, чтобы видеть тебя, что само это сооружение ни стоит и ломаного гроша. Ты ведь это понимаешь?

– Ты прав, наверное, но только у меня такое чувство, что в крепость сажает он меня, обрекая на полное одиночество и смерть от тоски по нему… ну да ладно. Спасибо тебе, – она чмокает папу и уходит в комнату.

Мама договаривается о том, что они с папой сами поедут к ее брату в гости, чтобы попробовать хоть как-то помочь ему с женой немного поладить.

– Вы ведь скучать не будете без нас, да? – уже натягивая плащ, Елена Сергеевна кивает Като с Марком.

Те дружно говорят, что скучать не будут, потому что в холодильнике полно еды, а в отсутствие родителей телевизор никто не ограничивает.

– Обещаю отвезти эту зелень гулять, – выслуживается Марк.

– Было бы здорово, она почти не выходит. До работы и домой, так что прогулка обязательна, – чеканит мама и закрывает за собой дверь.

– «Зелень»? – Като обижено надувает губки.

– Бледная какая, это же невозможно! Так и заболеть недолго! Давай одевайся, и пойдем гулять в лес!

– В лес?

– Ну, в парк, что тут поблизости без выхлопных газов и прочего. Кому сказал, одеваться!

На улице чудесно. Последние кусочки снега находят приют в тени домов и деревьев. В небе то и дело раздается щебетанье каких-то невидимых птиц. Като берет Марка под руку.

Она набирается храбрости задать ему один вопрос, который долго формулировала у себя в голове.

– Ты не обидишься на меня, если я спрошу у тебя о твоей семье. Ты никогда ничего не говоришь о своих родителях, но если тебе не хочется…

– Детка, перестань. Тебе это важно, значит, я не могу игнорировать. Что конкретно тебя интересует? Родители?

Като неуверенно кивает. Ей нравится, что Марк уважительно отнесся к ее любопытству, но она боится, что этот разговор ему неприятен.

– Так вот отца я не помню. Мама как мама. Родила меня в семнадцать лет, отправляла на все выходные к бабушке в Сергиев Посад. Вышла замуж, когда мне было шесть. Я жил у бабушки, там ходил в школу. Мать видел всё реже. У меня появились брат и сестра, но я их не видел… В общем всё до тошноты тривиально. А потом я поступил в балетную школу, хотел танцевать, потом рисовал, потом увлекся пианино и синтезатором, подрабатывал где мог …чего только не было. Кого только не было.

– Марк, прости меня.

– Да ладно, я с твоими же дружу, а моих ты в глаза не видела.

– Ты не пробовал наладить с ней отношения?

– Когда бабушки не стало, она приехала на один день. Мне было уже семнадцать… В последний раз я маму видел где-то два года назад. Она шла по Волхонке вместе с молодым человеком, моим братом, скорей всего. Он был выше нее головы на две. Я шел прямо на них, а они обошли меня с разных сторон и вперед по делам. Мне только показалось, что брат на меня совсем не похож, – Марк замечает, что стал больше жестикулировать, и закуривает.

Като берет обеими руками его свободную от сигареты руку и целует ее.

– На тебя никто не может быть похожим, ты такой один замечательный неповторимый…

Он улыбается и стряхивает пепел с сигареты.

– Не придумывай. У него было такое широкое уверенное лицо, а она мне показалась такой же… безразличной ко всему, – он отводит глаза и бросает сигарету, наступая на нее носком кроссовка, как будто хочет потушить не окурок, а огонек ревности и злобы, вырывающийся из глубины души. – Рождаются же такие лишние люди, как я, да?

Като тянет его за рукав изо всех сил.

– Марк, послушай меня внимательно! Ты не лишний человек, ты мой человек. Всегда им был и навсегда останешься, хочешь ты этого или нет. Так будет всегда.

– Моя Като, зачем я тебе?

– Глупый! Я же люблю тебя до потери пульса, сознания и всего, что у меня есть. Ты же это знаешь?

Марк кивает.

Они возвращаются домой к трем и готовят себе обед. Марк так весь напряжен и сосредоточен, что Като то и дело кажется, что он решает в голове какую-то сложную математическую задачу, к которой он забыл формулу.

Марк потягивается, взмахивая руками по кругу вперед и назад, приближаясь к кухонному окну.

Като подходит к нему сзади и прислоняет к стеклу салфетку с парой синих строк, выведенных ее витиеватым подчерком:

«Ты мне очень нужен».

Марк прижимает салфетку к окну рукой и тыкается в стекло лбом. Като убирает руку и обнимает его сзади за плечи.

– Зачем я тебе сдался, моя Като?

– Для опытов.

– Опытов?

– Ну, да, для опытов надо мной. Кто-то там проверяет меня на прочность – сколько еще она сможет от него вытерпеть, а как еще она может жить, а как он изведет ее, и чем это всё закончится. Знаешь, как в бесконечном бразильском сериале про какого-нибудь Дона Карлоса и Хуаниту.

– Да, тебя там кто-то сильно любит, раз послал меня, – он поворачивается к ней, пряча салфетку в кармане джинсов.

– Знаешь, родной, мне кажется, ты всегда был со мной. Всегда был частью моей жизни. Глупо звучит, знаю, но я хочу, чтобы ты услышал это от меня, потому что это важно…

Он поправляет ей волосы, пряча выбивающуюся прядь за ухо, и проводит рукой по щеке, оглядывая ее лицо так, как скульптор смотрит на свою готовую работу, не находя ни одного изъяна и не веря, что сам создал скульптуру, высвобождая ее из мрамора.

– Не помню, чтобы ты когда-то говорила что-то глупое или неважное для меня.

– С того самого момента, как я увидела тебя, я не просто влюбилась, я поняла, что пропала, потому что той прошлой моей жизни, жизни без тебя, ей пришел конец. Меня той тоже уже не было с того момента, как я посмотрела в твои глаза. Ты молниеносно весь стал частью меня…

– Как будто тебя всю подняли и высоко подбросили?

– Похоже.

– Как две части мозаики, идеально подходящие друг другу…

Като прижимается к нему, и Марк обнимает ее.

Следующие две недели проходят для них как во сне – Марк постоянно звонит ей, встречает после работы на своем черном Volvo и снимает квартиру недалеко. Все похоже на сказку, но что-то в нем ее тревожит, а открыто спросить она не смеет.

Наконец, ей на электронную почту приходит сообщение о получении визы. Они бронируют гостиницу недалеко от станции Виктория.

Оба в восторге от Лондона, его улиц, двухэтажных красных автобусов, многонациональной толкучки, в которой каждый уважает других, красных телефонных будок, которыми уже никто не пользовался годами.

Всё это всплывает как из какой-то детской фантазии.

В первый день они направляются в музей Виктории и Альберта, потом в Музей Естествознания. Всё кружится и вертится у них перед глазами.

Като привозит с собой книгу Генри Мортона и то и дело зачитывает Марку отрывки о тех местах, мимо которых они проходят.

Она уговаривает его подняться на Монумент.

– «На трех сторонах его выбиты надписи-обращения, а четвертую украшает аллегорический барельеф. На нем изображена женская фигура, олицетворение лондонского Сити. В печали и тоске сидит она среди развалин города», – зачитывает она ему отрывок и смеется при виде Марка. Он смотрит наверх, припустив очки одной рукой.

– Туда поднимаются?

– Да, 311 ступеней и всего четыре с половиной фунта. Погнали?

– Ты смеешься, да?

Като качает головой и волочет его наверх.

От бесконечной спирали, темного узкого прохода ему нехорошо, но и остановиться он не может. Поддерживая Като, которая легко взмывает вверх, ему кажется, что вся эта спиралевидная лестница похожа на ДНК.

«Мы поднимаемся мучительно и трудно, преодолевая каждую ступень. Какие-то даются нам легче остальных, мы можем перепрыгнуть через них, но на какие-то с трудом поднимаемся, переводя дыхание и ища опоры. Всё так. Эволюция, собственное развитие, топающая впереди мечта с веснушками и зелеными горящими глазами», – Марк улыбается и облегченно вздыхает, увидев, наконец, впереди белый свет.

Узкая маленькая смотровая площадка, затянутая решеткой, поражает его открывающимся с нее видом – вот и собор Святого Павла и «Огурец» Фостера, а еще крыши, крыши, крыши, и солнце, и отблескивающая впереди Темза, и рядом улыбающаяся Като.

На второй день Като уговаривает Марка подняться с кровати и, несмотря на ноющие от вчерашнего переутомления мышцы, пойти в Британский музей. Она уговаривает его идти туда пешком через Уайтхолл, Трафальгарскую площадь и Чаринг Кросс Роуд. Марк всё время бубнит по дороге, что в следующий раз выберет город поменьше, но как только видит 44 ионические колонны музея, тут же перенимает инициативу. Он обожает античное искусство.

Марка особенно поражают нереиды, и он только сев на скамейку понимает, что ходить завтра, очевидно, уже не сможет, а Като везде мотается как сумасшедшая.

Уже медленно и устало они проходят мимо витрин с золотыми чашами и прочей утварью, когда внимание Марка привлекает одна витрина с золотыми и серебряными треугольниками, которые вешались в храмах, насколько он понимает из объяснений.

На большинстве из них оттиск большой печати с оком, и только на одной видна надпись.

– Като, смотри, тут что-то написано. Это вообще немыслимо, представляешь, кто-то кому-то любовное послание оставил лет тысячу назад, а его до сих пор читают. Вот так мы что-то делаем и внимания особо не уделяем, а потом окажется, что наш поступок остался в веках.

– Амцилла сдержала данное слово, – переводит ему Като с музейной таблички. – Интересно, кто она была?

– И что она такое обещала?

– Дала клятву, наверное.

– Верности и вечной любви?

– Не думаю… но может быть, этого мы уже не узнаем.

– «Амцилла сдержала слово». А знаешь, мне нравится! В этом вся суть жизни. Ты как-нибудь тоже мне слово дашь, – он внимательно смотрит на нее.

– Ты и так из меня веревки вьешь. А так попросишь что-нибудь, а я не смогу этого сделать или не захочу?

Он легонько трогает кончик ее носа.

– Детка, в мире нет ничего, чего бы ты не смогла! А вот с желаниями сложнее.

В последний день они идут в Национальную галерею, которая приводит Марка в полный восторг. В Национальной портретной галерее, они около часа просто сидят у скульптуры Виктории и Альберту.

– Эта была настоящая любовь, – склонив голову на бок, произносит Като.

– Да, детка, они на нас похожи, – улыбается он.

Неделя проходит быстро. Даже слишком быстро, как кажется Като, когда они приземляются в Москве.

Спустившись в метро, они с трудом пропихиваются через толпу.

– Это невозможно, Марк, остановись, давай пропустим этот поток.

– Детка, я должен тебе кое-что сказать, но я не могу, – он как-то виновато смотрит на нее, играя ручкой чемодана.

– Я половину не слышу из того, что ты говоришь, – она подходит к нему поближе и улыбается. – Так лучше, что ты хотел мне сказать, родной?

– Като, я женился два месяца назад.

Ей кажется, что она что-то неправильно слышит или понимает, может, он сказал «почти спился» или еще что-то…

– Что ты сделал?

– Я женат на чудовищной женщине, я не люблю ее, но… – он замолкает, встретившись с ее округлившимися глазами.

Като понимает смысл того, что он хочет сказать, но она не в состоянии принять этого. «Женился… мой Марк… два месяца назад». Она закрывает глаза ладонями.

Марк подходит к ней и обнимает. Она ясно помнит, что он что-то ей говорит, целует в голову, отнимает ее руки от лица и пытается посмотреть ей в глаза. Она видит всё это со стороны. Это всё происходит не с ней. И счастлива не она, и его женой является не она.

Марку кажется, что она успокоилась, и он освобождает объятия.

– Детка моя, ты в порядке? – до него только-только начинает доходить смысл этого его поступка и такого долгого молчания. «Жалкий трус, подлый. Гореть тебе в гиене, вместе с твоей женой и всеми другими», – снова и снова проносится у него в голове.

Като поднимает на него глаза, и ему кажется, что они стали еще зеленее, то ли от причиненной им боли, то ли от тусклого освещения.

Она крепко обнимает его и нежно целует в щеку. Ее головка задерживается на его плече, и он слышит, как она шепчет ему:

«Будь, пожалуйста, счастлив».

В этот самый момент он цепенеет. Всё его тело парализовано. Этот ее шепот, прямо в ухо, снова и снова стучит у него в голове.

«Я не успел ей сказать, что мне не нужна другая женщина, кроме нее. Что она мне шепнула? Что она сказала… чтобы я был счастлив… пожалуйста». В висок ударяет тупая боль, и он снова начинает чувствовать свое тело. Ее нет рядом.

«Сколько он так простоял истуканом? Куда она пошла? Почему? Зачем он сказал ей то, что уже не имело никакого значения?»

Марк подхватывает свой чемодан и всматривается в толпу, надеясь заметить ее черный плащ с красным шарфом, но ее нет.

Пока Като едет домой она считает про себя. Она считает сосредоточенно, отгоняя от себя любые мысли. Она сбивается и продолжает счет с той цифры, которую помнит.

«Пять тысяч пятьсот девяносто восемь, пять тысяч пятьсот девяносто девять…», – уже поднимаясь в лифте шепчет она.

Входная дверь широко распахивается, и на пороге показывается папа.

– Папуль, я устала, – только и может прошептать она, падая ему на руки.

В ушах звенит всё сильнее и сильнее, а перед глазами всё затягивает черная пелена.

«Как хорошо закрыть глаза. Просто закрыть и ни о чем не думать. Может, так умирают… да, наверное, я умираю, как это оказывается приятно, когда не надо смотреть, думать, переживать, любить… надо просто умереть», – это последнее, что проносится у нее в голове.

Она смутно помнит следующие несколько дней. То мама склоняется над ней, то папа дает ей что-то пить. Ей хочется только спать, и каждый раз, закрывая глаза, она хочет больше не просыпаться.

Она не знает, сколько прошло дней – два, три, четыре? Родители вызывают врачей, те ставят какой-то диагноз, что-то вроде нервного срыва или какого-то криза…

Като хочет только закрыть глаза и спать. Сны темные, тяжелые. В них никого и ничего нет.

Единственным более-менее сознательным поступком за эти дни становится звонок на работу. Като тогда удивляет, как спокойно она говорит, что заболела.

Она просыпается посередине ночи. В окно ярко светит луна, как направленный на сцену прожектор.

«Говорят, актерам не видно зала со сцены. Они полностью отдаются своей игре. Они живут там».

Като приподнимает под собой подушку и садится. Только тут она видит Марка. Он сидит на полу у ее ног, облокотившись руками на разобранный диван. Он весь в свете луны, такой грустный и одновременно счастливый. Он улыбается.

«Все-таки приснился мне».

Она молча тянет к нему руки, и он привстает и подползает к ней на корточках, пока, наконец, не хватает ее в свои объятия.

«Какая она вся вдруг сделалась маленькая! Зачем я причиняю ей столько боли, неприятностей. Почему не могу просто быть с ней рядом, или оставить ее насовсем? Я – самое жалкое существо на земле!» – думает он, прижимая ее всю к себе.

– Марк, мой родной Марк, я так скучаю, – снова и снова шепчет она ему.

Она боится лишний раз пошевельнуться, чтобы этот сон не растаял.

– Детка, прости меня за всё. Я не должен был тебе ничего говорить, но я не могу врать… тебе не могу.

– Ты будешь по мне скучать, если я умру?

Марк прижимает ее к себе еще сильнее и нежно касается губами ее головы, как будто хочет развеять эти ужасающие его мысли.

– Скажи мне, родной, ты будешь скучать? Хоть немножко?

– Като, девочка моя любимая, не смей даже говорить мне об этом! Я с ума схожу от этих твоих мыслей…

– Марк, снись мне как можно чаще, ладно?

– Обещаю, детка, только ты поправляйся. Теперь ложись, а я буду с тобой, обещаю. Всегда-всегда где бы я ни был, я только с тобой.

Като опускается на диван и закрывает глаза, потом резко садится, от чего у нее немного кружится голова, и рывком достает рукой выключатель.

Яркий электрический свет брызгает в глаза.

Марк сидит у дивана, виновато уставившись на нее.

– Като, выслушай меня, пожалуйста.

Она опускается на кровать, устало уронив руки перед собой.

– Ты даже просто присниться мне не можешь, да? Тебе обязательно убивать меня наяву.

– Да послушай же меня, Като! – он садится к ней на диван и берет ее руку обеими своими. – Дай мне сказать, что я люблю тебя, но моя жизнь такая как есть. Я не могу вычеркнуть из нее ничего, но…

– Ко мне это правило не относится?

– Глупая! Всё что я хочу сказать, что ты – это ты, ты – всё для меня! У меня кроме тебя ничего и никого нет, но… эта женитьба… Я не понимаю такой жуткой реакции, ведь я с тобой же, детка! – он пробует улыбнуться, но при виде ее глаз у него только дрожат кончики губ и дергаются желваки.

– Ты не понимаешь? Ты, правда, не понимаешь, Марк? – говорит она всё увереннее, и в ее тоне он слышит нотки злобы и раздражения. «Уже неплохо, только не печаль!».

– Ничего не значащий брак, детка….

– Блефуешь, родной! Если бы ты так думал, то не скрывал бы его от меня, а так…

– Да что ты привязалась к этому браку, это полная хрень!

Като натягивает на плечи одеяло и встает с кровати, подходя к окну.

Марк немного приглушает свет, громко щелкнув выключателем.

– Я не понимаю, Като… не понимаю тебя! Так себя изводить такими пустяками, – он разводит руки в стороны, озабоченно косясь на нее.

– То-то и оно Марк, что ты не понимаешь, а истина в том, что даже в самом смелом моем сне, в самой отчаянной фантазии, я и представить себе не смела, что могу быть твоей женой. Как мне хотелось представить себе, как ты делаешь мне предложение, мы идем в ЗАГС подать заявление, как там это делают? Через три месяца просто расписываемся и едем куда-нибудь… хоть в Париж что ли, – к ее досаде голос дрожит.

– Я не…

– Дослушай меня, чтобы ты понял поведение такой истеричной натуры, как я… так вот… ладно, забудь про Париж. Я просто тебе хотела сказать, что ты подарил мою самую заветную мечту, ту, которую я скрывала от себя с того самого момента, как увидела тебя, скрывала, прятала, комкала ее в самой глубине своего сознания… и вот ты мне говоришь, что ты взял и подарил мою мечту той, которую даже не любишь…

– Я не думал, что это так важно…

– Было важно, Марк, было… я боялась об этом мечтать, чтобы не спугнуть тень призрака счастья. Я боялась даже об этом думать, потому что, как оказалось, у меня этого и нет и, скорей всего, уже не будет. Что же. Просто так карта легла… Помнишь, как Бродский сказал: «Впрочем,/Нам не обидно./Разве это обида?/Просто, такая,/Видно,/Выпала нам планида»…или как-то так…

– Не люблю я твоих этих писателей… Прости меня! – он подходит к ней и обнимает. Она не отталкивает его.

«Как он мог так грандиозно всё испортить».

Но самое гадкое то, что он где-то в глубине души, на дне своего бестолкового сердца, знал, что она создана для него, а он для нее, и они должны быть вместе. Он догадывается, но ни разу ни признается себе в этом, что она ждет предложения.

«Если бы я женился на тебе, детка, это означало бы конец для всех этих моих желаний, целей, амбиций. Как бы я хотел, чтобы ты не любила меня… вру, лгу даже себе самому. Я не желаю, чтобы ты смела любить кого-то кроме меня! Дурак! И развестись так скоро не получится».

– Я устала, Марк, – она целует его в щеку, от чего волна жара проходит по всему его телу.

Като ложится на кровать лицом к луне. Марк выключает свет и ложится сзади, накрывая ее одеялом и рукой.

– Я все еще люблю тебя, моя Като, – он целует ее в голову, втягивая в себя ее запах.

– И я, родной, – отвечает она, тут же засыпая.

Она просыпается, когда комната уже утопает в солнечных лучах. Марка рядом нет.

Мама говорит ей, что он приехал вчера вечером, а уехал сегодня рано утром.

– Мамуль, спасибо, что пустила его, знаю, тебе это было трудно, – говорит Като, усаживаясь завтракать, впервые за эти последние пять дней.

– Тебе лучше только благодаря нему, как бы мне это не было неприятно и противно, морщится Елена Сергеевна.

Чистя зубы в ванной, Като изучает свое отражение в зеркале – потухшие глаза с жуткими синяками, пульсирующая на виске вена…

«Всё, что нас не убивает, делает сильнее, говорил Ницше, но он забыл упомянуть, как быть с тем, что нас убивает. Оказывается, мы не перестаем существовать. Мы просто перестаем чувствовать. На какое-то время или навсегда? Там будет видно. Гусеница впадает в спячку в своем коконе, а вылетает прекрасной бабочкой. Я не знаю, вернется ли он, увижу ли его, но я благодарна ему за то, что с ним я жила, любила… А что потом? Ах, да, потом я умерла… так мне показалось, но я дышу».

Она снова смотрит прямо в глаза своему отражению и замечает то чего, казалось, там уже не может быть. Она видит в них маленькую, почти незаметную искорку.