Текст книги "Грустное кино"

3

Когда Тони Сандерс, лихой писатель из Нью-Йорка, прибыл в Лихтенштейн, первым пунктом повестки дня стало его оттрахать… по крайней мере так рассудил вульгарный Сид. Для того чтобы оторвать писателя от его романа и переключить на сценарий еще в большей степени аморфного фильма, протащив при этом через полмира, у Сида имелось множество приемов. Помимо обычного умасливания, лести, призывов к верности, дружбе, любви к искусству и обещания твердых семидесяти пяти сотен в неделю туда входило создание вопиющей фикции того, что «обстановочка здесь ништяк, приятель!». Сид ухитрился задействовать для встречи самолета карету скорой помощи, внутри которой сидели две прелестные девушки в одних трусиках и лифчиках. Девушкам дали по сотне каждой заодно с инструкциями «сделать ему как надо» по пути от взлетно-посадочной полосы до городка. В схеме, однако, в последний момент обнаружился изъян, состоявший в том, что карета скорой помощи, единственная в городке, была срочно уведена по какой-то местной надобности, а единственным доступным транспортом оказался катафалк.

Сид поначалу был не на шутку раздосадован необходимостью замены, с серьезным видом замечая, что «не хочет проявлять неуважения». А потому испытал великое облегчение, когда Борис от души расхохотался.

– Да, Сид, вот тебе, блин, шоу-бизнес, – вымолвил Б., вновь обретя способность внятно говорить.

В любом случае Тони Сандерс вылез из столь необыкновенного транспортного средства в прекрасной форме, полностью расслабленный после долгого путешествия. Он вразвалку прошел в комнату, где его ждали Борис и Сид, а также три ведерка с шампанским на столе. Они уже вовсю пили.

– Новости, – сказал Тони, не выпуская из рук портфель, – у меня есть название.

– Прекрасно, – отозвался Борис, вручая ему стакан шипучки, – а как насчет истории?

– История может подождать… – Тони заглотил выпивку. – Ну как, вы готовы? Врубитесь… – Он – поднял пустой стакан и двинул им по воображаемому экрану:

ЛИКИ ЛЮБВИ

Тони внимательно изучал лицо Бориса на предмет почти неразличимой оценки, тогда как тот, слегка вопросительно склонив голову набок, глазел на него, ожидая продолжения.

– Да? – наконец спросил он.

Писатель, по-прежнему с портфелем в руке, прошелся по комнате, энергично размахивая пустым стаканом и стремительно излагая:

– Эпизодично, врубаетесь? Истории о разных видах любви. Пять, шесть, семь видов любви – Идиллический… Нечестивый… Лесбийский… Кровосмесительный, типа брат-сестра, отец-дочь, мать-сын… Садизм… Мазохизм… Нимфомания… вы следите?

Но к этому моменту Борис уже не просто следил, а принялся развивать тему. Он повернулся к Сиду.

– Анджела Стерлинг, – сказал он. – Мы снимем Анджелу Стерлинг в роли нимфоманки, – затем снова к Тони: – Прекрасная светловолосая американская наследница из Джорджии… наследница табачных плантаций, единственный ребенок в семье… она озлоблена, потому что думает, что папаша хотел мальчика, а не девочку… папаша – очень важный южный джентльмен, мятная водка на веранде… наблюдает за тем, как лопающиеся от счастья черножопые собирают урожай… «Да, сэр, я с первого взгляда могу отличить полевого ниггера от домашнего ниггера!» Дочь сбегает оттуда, отправляется в Марокко и ебется с каждым, у кого шевелится.

– Прекрасно, – выдохнул Тони, – прекрасно. – Внезапно он бросил портфель и рухнул на кушетку. – Блин, эти девчонки совсем меня умотали… дай мне малость виски, а, Сидней… ну и городок, ни хрена себе.

Большой Сид сиял улыбкой, на цыпочках подбираясь к бару и только что не кудахтая, как несушка на защите своего выводка, – ибо магия началась, пошла эта загадочная творческая штуковина, Великая Мистерия… Одна минута, никакой истории – следующая, зубодробительный хит! Бог сидел у себя на небесах, и все шло как надо в мире Сида Крассмана.

4

Проработав три дня и три ночи напролет – с помощью разумного использования инъекций витамина B₁₂, крепко приправленного скоростными амфетаминами, – Борис и Тони оказались способны выдать сценарий. Или, по крайней мере, то, что можно было показать заинтересованным отделам: художественному (для обеспечения декораций и реквизита), актерскому (для обеспечения статистов) и костюмерной (для обеспечения костюмов). От отделов в свою очередь требовалось представить оценку стоимости. Все это в конечном итоге позволяло определить надстрочный бюджет фильма – «надстрочный» означало то, что стоимость не включала в себя оплату актеров.

Прорыв с бюджетом и примерным графиком был чрезвычайно важен для Сида, ибо он по-прежнему крутился как волчок, собирая все деньги вместе – хотя с приписанной к картине Анджелой Стерлинг это было по большей части вопросом праздным – простым делом принятия наилучшего предложения. Он примерно по десять раз в день разговаривал с Побережьем – чаще всего с Лесом Харрисоном, который в эти дни не на шутку тревожился насчет предстоящей встречи с Папашей и нью-йоркскими акционерами, в течение которой ему пришлось бы разгласить тот факт, что их главный актив, Анджела Стерлинг, снимается в фильме, где они не принимают никакого участия. Особенно Леса удручало то, что председательство было фактически препоручено ему в результате его «абсолютной личной гарантии» совету, что «Метрополитен Пикчерс» имеет Анджелу Стерлинг эксклюзивно.

– Бога ради, Сид, – продолжал он орать в телефон, – скажи хоть, о чем картина! Я не могу просить полтора миллиона, если не знаю, о чем картина! О какой такой она дьявольщине, а, Сид?!

– Хорошо, Лес, я тебе скажу, – очень серьезным тоном отвечал Сид, – скажу тебе примерно… так-так, посмотрим, я тебе скажу… примерно, э-э, так-так, гм, примерно через девяносто минут! Ха-ха-ха! Ну как, Лес, зацепило?

– Сукин сын! Ты что, забыл, что Папаша тебе первую долбаную работу дал?

Тут Сид широко распахнул глаза от возмущения. А потом принялся молотить кулаком по столу и орать.

– Работу?! Работу?! Первый кусок говна на лопате – вот что за работу он мне дал! Он меня на два с половиной процента валового поставил – вот что он сделал! Старый ублюдок до сих пор на Сиде Крассмане деньги имеет! – Ужаснувшись чудовищности такого положения дел, Сид чуть не задохнулся от возмущения. – Он… он преступник, – начал было заикаться Сид, но затем резко восстановился и опять стал орать: – Да заебитесь вы оба до усрачки! На хуй пошли! – Сид с грохотом опустил трубку, и как раз в этот момент в кабинет вошел Борис. – Можешь себе представить наглость этого Хрена Моржового? – вопросил Сид, указывая на телефон. – Он мне говорит, что старик Харрисон дал мне первую работу! Когда на самом деле он оттяпал мои два с половиной процента валового! Борис прилег на кушетку.

– Бедный Сид, – вздохнул он, – вечно в прошлом живет.

– Я его на хер послал, Б., Христом богом клянусь, я это сделал.

Борис приложил тыльную сторону ладони к закрытым глазам.

– Сделал, значит?

– «Бал на пляже», – все вспоминал Сид, – стоимость четыре десять, валовой шесть миллионов. Я бы сейчас деньги лопатой греб, если бы не этот хуесос старый.

– Я хочу снять Арабеллу в роли лесбиянки, – сказал Борис. – Ты можешь ее раздобыть?

– Чего?

– Картина, Сидней, – объяснил Борис, не открывая глаз. – Ты еще про картину помнишь? Помнишь про лесбийский эпизод?

Лицо Сида прояснилось.

– Арабелла в лесбийском эпизоде! Колоссально, Б.! Вот теперь ты круто толкуешь!

Арабелла была знаменитой французской актрисой великого таланта и сказочной красоткой – лишь чуть-чуть поблекнув в свои тридцать семь лет. Будучи близкими друзьями, они с Борисом работали вместе на нескольких фильмах, по меньшей мере два из которых принесли им множество наград. Арабелла была предельно серьезной артисткой, а также – знаменитой лесбиянкой, заявив об этом публично. Более того, она много лет открыто жила с целым рядом в равной мере красивых, но последовательно все более молодых девушек.

Сида такой поворот дела не на шутку развлек, и он хрипло загоготал.

– Да, приятель, вот это настоящий типажный кастинг! Я ей скажу, что мы ей непременно позолоченный искусственный член раздобудем! Ха-ха-ха! А когда она тебе понадобится?

– Найди ее, когда будет возможность – может статься, мы захотим начать с этого эпизода, если Никки не сумеет вовремя закончить свою касбу.

5

Для звуковых киносъемочных павильонов Морти Кановиц арендовал массивное здание, бывшую пуговичную фабрику, на противоположном от взлетно-посадочной полосы конце Вадуца. Именно здесь Никки Санчес должен был придумать и соорудить те интерьерные декорации, которых они не смогли отыскать в городке и его окрестностях.

Рафаэль Николас Санчес. Родился в черных от дыма трущобах Питтсбурга младшим из семи мальчиков и девочки. В этой семье преобладали два главных занятия: работа на сталелитейном заводе и игра в бейсбол. Однако ни одно из них, похоже, не привлекало юного Рафаэля, который отдавал явное предпочтение играм в куклы, камешки и классики со своей сестрой и ее школьными подружками. Немного позже Рафаэль перешел к попыткам нарядиться в их одежду.

Теперь, в возрасте тридцати пяти лет, Никки Санчес считался одним из лучших художников-постановщиков (или «производственных дизайнеров», как он сам это называл) в мире и уже работал с Борисом на нескольких ударных фильмах. На протяжении многих лет Никки продолжал упорно предпочитать женскую одежду мужской – хотя все-таки сумел ограничить свою демонстрацию этого пристрастия, по крайней мере на публике, ношением бесконечного разнообразия кашемировых шалей мягких пастельных тонов, сандалий и обтягивающих брюк, где совсем не было карманов, зато молнии были где угодно, но только не спереди. Манеры Никки, надо полагать, в порядке сверхкомпенсации за предельно подлое питтсбургское детство и субпролетарский уровень образования, были преувеличенно декадентскими – вплоть до периодических обмороков. Он обожал Бориса, ревновал его к Тони Сандерсу и всеми фибрами души ненавидел Сида.

Аккуратно выбирая дорогу в лабиринте кабелей и строящихся плотницких конструкций, Никки теперь эскортировал их троицу по наполовину законченной декорации касбы – марокканского дома-крепости, – лишь временами останавливаясь, чтобы выдать комплимент кому-то из своих более молодых сотрудников: «Прекрасно, дорогуша, просто прекрасно!»

Наконец они вошли в помещение, которому, судя по всему, предстояло стать будуаром американской наследницы, и встали перед монументальной, причудливо задрапированной кроватью с четырьмя столбиками в самом центре комнаты.

– Ну вот, – с изящным вздохом сказал Никки. – Полагаю, именно здесь пройдет бóльшая часть, извините за выражение, «действа». Нравится?

– Врубаюсь, – пробормотал Тони, с неподдельным изумлением.

Это и впрямь была предельно богатая и впечатляющая комната, подлинная сага из золота и черного дерева, где безусловно выделялась кровать – роскошный простор сияющего черного атласа, четыре царственных столбика, украшенных резными золочеными змеями и поддерживающих фантастический полог в виде зеркала с розовой окантовкой.

– Забавная декорация, Никки, – сострил Сид, – в костюмах здесь делать нечего. Ха-ха-ха!

– Боже милостивый, – пробормотал Никки, раздраженно закрывая глаза, а затем предельно сухо выговорил: – Ты, Сид, можешь возвращаться к себе – твою клетку уже почистили.

Борис тем временем обходил кровать по кругу, то приближаясь к ней, то удаляясь.

– Эти две временные, – пояснил Никки, указывая на две стены, которые предполагалось убрать, когда камере понадобится взять более дальний план.

Борис кивнул.

– Классно, Никки, просто классно.

– Идеально, – согласился Тони.

– Жуть, Никки, – гаркнул Сид. – Просто жуть берет!

Никки зарделся и уже хотел было излить самую капельку благодарности в ответ на их похвалу, но тут лицо Сида затуманилось, и он указал на отверстие в декорации.

– А это что такое, черт побери? Окно? Окно нам точно проблемы создаст.

Сид имел в виду широкое пустое пространство напротив одной из сторон кровати, которое в данный момент выходило на целый набор распорок и оттяжек, крепящих обратную сторону декорации.

– Да, от окна лучше избавиться, – сказал Борис. – Никакой задней проекции я использовать не собираюсь. Да и в любом случае – что там должно быть снаружи?

У Никки аж глаза распахнулись от тревоги.

– Ах, дорогуша, огни! Мигающие огни и музыка касбы! Любовный романс касбы! Ах, окно нам просто необходимо!

Он умоляюще взглянул на Бориса, затем, в отчаянных поисках хоть какой-то поддержки, на Тони, но тот лишь пожал плечами.

– Со всей той еблей, которая здесь будет происходить, в окне, Ник, мы особо много не снимем.

– Но может статься, вам понадобиться какое-то место, чтобы туда срезать! – воскликнул Никки. – Пусть даже исключительно ради вкуса! – Он надменно отвернулся от Тони и стал умолять Бориса: – Послушай, я сам сделаю панель! Она будет идеальна, Б., я тебе обещаю!

Борис с сомнением это обдумал.

– Ладно, Никки, попробуй. Только фальши здесь быть не должно. Вообще-то тебе лучше сделать две стены – одну с окном, одну без. Тогда если из панели получится Микки-Маус, мы сможем использовать другую стену. – Он повернулся к Сиду. – Годится, Сид?

– Годится, Царь, – отозвался тот, делая пометку в своей черной книжечке.

– Спасибо тебе, Б., – сказал Никки, голос его совсем смягчился от благодарности.

– Это великая декорация, Никки, – заверил художника Борис, кладя руку ему на плечо, когда все уже собрались уходить. Затем он вдруг остановился и с хмурым лицом повернулся к декорации. – Погодите минутку, тут что-то не так… – Б. какое-то время глядел на кровать. – Эти простыни не подойдут. Мы будем снимать черный хер на фоне черных простынь – и потеряем всю четкость.

– Эй, а ты прав, – воскликнул Тони.

– Боже милостивый, – простонал Никки, – кто бы мог подумать?

– Очень скверно, – размышлял Борис. – Мне вроде как нравилось зловещее качество всего этого дела. Черного атласа.

– Зато сперма на черном фоне будет смотреться классно, – заметил Сид и тут же увидел, как Никки содрогнулся.

Тони пожал плечами.

– А почему бы нам не пойти кристально-чистым маршрутом? Белые атласные простыни с чудесным белым распятием над кроватью. То же самое, тот же эффект.

Никки был в шоке.

– То же самое? Что ты, черт побери, имеешь в виду?

Сид тоже возмутился.

– Нет, бога ради, только не распятие!

– Насчет распятия я не знаю, – сказал Борис, – но белое ничего хорошего нам не даст. Слишком откровенно. Кроме того, на белом всегда теряются светлые волосы. Как насчет розового атласа? С розовым мы получим хорошую четкость на них обоих, а кроме того, – он указал на полог, – оно вон к тому зеркалу в самый раз подойдет. – Тут Б. взглянул на Тони и улыбнулся. – Может даже сработать в строке про «la vie en ras» [7]7
  «Жизнь в розовом свете» (фр.).


[Закрыть], верно, Тони?

Тони рассмеялся.

– Отлично. Придать сцене малость престижа – чтобы критикам было потом во что вгрызаться.

Сид охотно сделал заметку у себя в книжечке.

– Вот теперь вы, ребята, и впрямь о кассовом успехе толкуете! – с радостью сказал он, а затем взмолился: – Только, черт побери, давайте это блядское распятие выбросим!

6

Солнечным июньским утром, когда вокруг сияли потрясающим великолепием сосны и снежные пики, Борис и Сид сидели в огромном «мерсе», припаркованном у взлетно-посадочной полосы, ожидая прибытия из Парижа самолета с Арабеллой. Борис сутулился в одном углу громадного сиденья, внимательно изучая старую немецкую программку скачек, найденную им в шкафчике гостиничного номера. Тем временем Сид, охваченный приступом хронической нервозности при приближении чего-то великого или почти великого, наклонялся вперед, вытирая пот со лба, беспрестанно ерзая, то ослабляя, то затягивая на горле красный шелковый шарф и закуривая одну сигарету за другой.

– Ты и правда считаешь, что она справится?

Борис сложил программку, выглянул из окна, затем, качая головой, снова развернул листок.

– Как странно, – пробормотал он. – Ты думаешь, что знаешь что-то достаточно хорошо – скажем, немецкий. – Он указал на программку. – А затем наталкиваешься на это в другом аспекте, в каком ты еще никогда этого не видел, и понимаешь, что ничего не знаешь. Я здесь ни единого слова не понимаю. – Б. снова сложил программку, бросил ее на пол и выглянул из окна. – Наверное, такое случается, когда забредаешь в какие-то специальные области.

– Да-да, – сказал Сид, снова затягивая шарф. – Послушай, ты и правда считаешь, что она справится? Я хочу сказать – Арабелла.

Борис с любопытством на него взглянул.

– Почему нет? Она очень серьезная актриса.

– Да-да, я знаю, знаю, – отозвался Сид, ерзая на сиденье и вытирая потный лоб, – я как раз это и имею в виду.

Борис какое-то время продолжал смотреть на него, затем улыбнулся.

– Искусство, мой мальчик, – беспечно произнес он и снова выглянул из окна. – Она все сделает ради искусства – просто идеально.

Сид испытал громадное облегчение от тона Бориса и попытался взять себя в руки.

– Да, верно. Э-э, послушай, а какая она вообще? Ты же знаешь – я с ней никогда не встречался.

Борис пожал плечами.

– Она классная.

– Да? – Похотливость Сида начала просачиваться наружу в форме какой-то половинчатой не то улыбки, не то усмешки. – Надо полагать, вы с ней, гм, чертовски близки?

Борис продолжал глазеть из окна.

– Еще ближе, – пробормотал он.

Сид понимающе кивнул.

– Ага, я читал об этом в газетах – когда ты с ней ту первую картину делал.

– В газетах была полная чушь.

– Ну да, конечно, я знаю. – Сид продолжал развивать эту тему со странной для него сдержанностью и деликатностью. – Но ты должен был… должен был, гм, хотя бы раз этим с ней заниматься.

Борис посмотрел на него, покачал головой и вздохнул.

– Она лесбиянка, Сид. Ты же знаешь.

– Лесбиянка, лесбиянка! – наконец раздраженно взорвался Сид. – Пизда-то у нее есть, так?! Я хочу сказать, внизу, у нее между ног, там есть дыра, верно?!

Борис сохранял терпение.

– Пойми, Сидней… она в мужчин не въезжает.

– Хорошо, в мужчин она не въезжает. Но я хочу сказать, если ты так с ней близок, она все равно должна позволить тебе ее выебать. Кто знает, может, ей это понравится.

– Да кому охота лесбиянку ебать? – спросил Борис и откинулся на спинку сиденья, закрывая глаза.

Несколько мгновений оба молчали, а затем Сид выпалил:

– Мне! Мне охота! Мне страшно охота лесбиянку ебать! Прекрасную лесбиянку! Можешь ты себе вообразить, что значит заставить прекрасную лесбиянку кончить? Да это должна быть просто фантастика! Но больше, чем кого-то еще во всем мире, я хотел бы ебать ее! Арабеллу! Я хочу сказать, ты когда-нибудь на ее жопу смотрел? На ее сиськи? На ее невероятные ножки? На ее лицо? И не говори мне, что ей не нужно, чтобы ее выебли! Христом богом клянусь, Б., и это без бэ, у меня об этой шлюхе последние лет двадцать фантазии были! Влажные фантазии, миллион задрочек, как ты это называешь! Еще со времен «Голубой птицы счастья», ее первой картины, семнадцать лет тому назад! – Он покачал головой и грустно продолжил: – Даже после… после того как я узнал, что она лесбиянка, я все равно по-прежнему ее хотел – даже, быть может, еще больше, чем раньше. Я всю дорогу думал: «Блин, если бы мне только удалось ей вдуть, это бы все изменило!» – Тут Сид всплеснул руками в беспомощном отчаянии. – Итак, теперь ты все знаешь. Господи, я, наверное, на голову болен, да?

Борис негромко рассмеялся, затем потянулся и похлопал его по руке.

– Нет-нет, Сид, ты просто славный… полнокровный… американский… мальчик. Хочешь выебать всех лесбиянок и тем самым их спасти. Я бы сказал – это весьма похвально. Вроде как целая Армия Спасения из одного человека.

Такой яркий образ заставил Сида хихикнуть, а затем они оба подняли взгляды при звуке приближающегося реактивного самолета.

– Ну вот, помянешь лесб… я хотел сказать – черта, – заключил Б., а Сид принялся лихорадочно поправлять шарф.

– Послушай, Б., – взмолился он, – пообещай мне, что ничего ей про это не расскажешь… в смысле, про задрочки и все такое прочее. Ладно?

– Ладно, – отозвался Борис, открывая дверцу.

– Знаешь, надежды я по-прежнему не теряю, – сказал Сид, причем лишь наполовину шутливо.

– Я знаю, – кивнул Борис и рассмеялся. – Удачи тебе.

7

Для Арабеллы, как вскоре стало очевидно, Лихтенштейн был местом нежных воспоминаний. Именно сюда она много лет тому назад частенько прилетала на каникулы из парижского лицея навестить свою кузину Денизу. И здесь же пережила свой первый любовный роман.

– Там было чудеснейшее место, – говорила она теперь Борису, двигаясь по комнате, вынимая вещи из чемодана, который лежал открытым на кровати, и вешая их в шкаф. Все это она проделывала в плавно-эффективной манере, быстро, но неспешно, без всяких лишних движений и с фацией кошки. – Прекрасное место, – продолжила Арабелла, – куда мы всегда отправлялись на… пикник. – Сомневаясь в правильности слова, она улыбнулась Борису. – Пикник, да? – Акцент ее был легким, а голос – радостным, мелодичным. Хотя Арабелла почти идеально владела английским, забота, с которой она подбирала каждое слово, придавала ее речи обманчиво кокетливый оттенок очаровательной неуверенности.

Борис полулежал, откинувшись на спинку кушетки, и, сцепив руки за головой, наблюдал за ней.

– Да, – кивнул он, – пикник.

– Я тебя туда отвезу, – сказала Арабелла, вешая в шкаф бархатную куртку кроваво-красного цвета. – Это десять минут на машине от Вадуца. – Она повернулась и прислонилась спиной к дверце шкафа, закрывая ее. – Теперь расскажи мне о картине. Я что, буду носить уйму роскошных нарядов?

– Ты будешь снимать уйму роскошных нарядов.

– О да, – Арабелла рассмеялась и прошла в другой конец комнаты. – Надо думать, это не была бы серьезная картина, если бы я этого не делала, правда? А теперь скажи, прибыла ли уже моя машина из Парижа?

– Она припаркована у отеля, – ответил Борис, с удовольствием разглядывая женщину. – Разве ты ее не заметила, когда мы сюда прибыли?

– Нет. – Арабелла приподняла брови в преувеличенно надменной манере и нарочито ровным, усталым тоном произнесла: – Я ее не заметила, когда мы сюда прибыли. Я никогда таких вещей не замечаю. – Она наклонилась и поцеловала Бориса в щеку. – А когда я с тобой, chéri, я вообще ничего не замечаю! – Арабелла взглянула на часы. – Сейчас почти время ланча, верно? Итак, мы идем в charcuterie [8]8
  Магазин колбасных изделий (фр.).


[Закрыть] и покупаем там чудесные вещи – pâté, artichaut [9]9
  Паштет, артишоки (фр.).


[Закрыть] холодную утку, сыр, все, чего тебе захочется… мы берем чудесную бутылку «Пуйи Фьиссе»… а затем я отвожу тебя на мое место для пикника – на мое тайное место для пикника, – негромко добавила она, теперь уже глядя не на Бориса, а в окно и говоря словно бы издалека. – Для меня это вдруг стало очень важно – я остро это чувствую. – И Арабелла повернулась к нему с особенной улыбкой – той, что отражала подлинное товарищество и чуточку горестно-радостного припоминания прошлых событий; в своем роде она была дамой предельно романтичной. – Хорошо, правда? Я про свой план. А ты сможешь рассказать мне про картину.

Борис кивнул.

– Твой план очень хорош. – Он встал и потянулся. – Как насчет того, чтобы костюмерная получила твои размеры, прежде чем мы уедем? Это займет одну секунду.

Арабелла еще раз изобразила преувеличенную надменность.

– Мои размеры?

– А что, Хелен Вробель их знает?

Новость, похоже, ее заинтересовала.

– Хелен Вробель работает на этой картине? – Затем Арабелла, хмыкнув, пожала плечами. – Хелен Вробель знает мои размеры, – просто сказала она. – У Хелен Вробель есть мои образцы – для всего на свете.

– Отлично. – Борис наклонил голову, оглядывая ее тело. – Они не могли сильно измениться. На вид, по-моему, полный порядок. Идем.

Арабелла рассмеялась.

– На вид полный порядок, да? Хорошо. – Она взяла его под руку, и они пошли на выход. – Мои размеры, – внятно произнесла Арабелла, – не изменились ни на сантиметр со времен… – Она стала припоминать название.

– Со времен «Голубой птицы счастья»? – подсказал Борис.

Она бросила на него быстрый изумленный взгляд, но Б. лишь улыбнулся.

– Exactement, chéri [10]10
  Точно, дорогой (фр ).


[Закрыть], – ровным тоном сказала Арабелла, – ни на сантиметр со времен «Голубой птицы счастья». – А затем она наклонилась и нежно куснула его за ухо.