Текст книги "Русская психиатрия от Николая II до Сталина"

В 1910 г. был учрежден первый детский суд в Петербурге, а затем детские суды были учреждены еще в пяти городах, причем при них имелись и детские воспитательные учреждения, но врачебное наблюдение здесь ограничивалось выделением явно психически невменяемых, медицинское участие в воспитании оставалось незначительным: врач бывал в учреждении лишь раз в месяц.

Первым, как это было признано и съездом, вопрос о необходимости психопатологического обследования трудно воспитуемых детей поднял в 1882 г. на IV Международном съезде по гигиене проф. И. А. Сикорский. В 1868 г. Управлением военно-учебных заведений, кроме прогимназий для отстающих, была учреждена в г. Вольске на Волге особая военная прогимназия, в которую вместо увольнения переводили всех провинившихся и не подчиняющихся дисциплине учеников других военных гимназий. Вольская гимназия прославилась строгостью своего режима⁵¹. Проф. Сикорский обследовал ее учеников и на IV Международном съезде по гигиене указывал на необходимость не только строгости при воспитании, но и учета психопатологических особенностей детей⁵² на материале именно этого учреждения.

Однако на практике психиатры в России в царское время мало принимали участия в учреждениях для трудновоспитуемых интеллектуально недефективных детей.

Начало научно-медицинским исследованиям причин олигофрении и детских психозов в России, как мы уже говорили, положил проф. Мержеевский еще в 1872 г., когда он изучал мозг идиота-микроцефала Мотея, а также работы Сикорского о заикании (1881). Позже и Мержеевский и его ученики немало работали в области исследования особенностей мозга идиотов. Надо сказать, что за рубежом первая книга о патологоанатомических особенностях врожденного слабоумия английского психиатра Айрлэнда вышла лишь в 1880 г.

О рано возникшем интересе к детским психозам в России свидетельствует и то, что журнал Мержеевского «Вестник клинической психиатрии» открылся в 1883 г. статьей М. Я. Дрознеса «Материалы для психопатологии юношеского возраста»⁵³.

Первое описание психозов в раннем детстве, в том числе кататонии у мальчика 10 лет, в России принадлежит С. Н. Данилло⁵⁴, тоже из клиники Мержеевского. Юношеский прогрессивный паралич описал в 1803 г. А. И. Ющенко.

В земских психиатрических больницах особые отделения для детей начали появляться только перед самой революцией: попытка создать такое отделение была сделана в Херсоне (детское отделение на 25 коек с 1899 г.); в Харькове в 1912 г. для занятий с детьми был приглашен педагог. Однако и здесь дело шло главным образом об олигофренах, случайно попавших в больницу, а не об организации приема и лечения детей с острыми психозами. Специальная детская психиатрическая помощь развилась только после Октябрьской социалистической революции.

Все же мы видим, что и в области детской психиатрии в России до революции научная работа и практическая устремленность стояли на высоком уровне.

Глава 3
Судебная психиатрия в царской России

Правовые отношения психически больных и их ответственность перед судом за совершенные ими преступления и проступки предусматривались, как мы указывали в главе I, еще в законах Киевской Руси.

Психически больных до конца XVIII века помещали в монастыри, «чтобы смирить», «чтобы от святые соборные церкви не отлучиться», потому что «поберечь его некому», помещались и по постановлению администрации, и по челобитью, подававшемуся коллективно «всякого чинов людьми»⁵⁵, и по просьбе родственников. Приказ как, например, видно из указа 1648 г. о помещении в Кириллов монастырь Никиты Уварова, формулировался так: «… и у церковного пения велеть ему быти во вся дни, чтобы его в истину привести… А буде Микита в монастыре начнет дуровать… велеть содержать его в хлебне в работе скованным, чтобы его от его безумия на истину привести».

«Исправившиеся в разуме» большей частью сами подавали челобитные об их освобождении из-под монастырского начала. Установление факта выздоровления лежало на монахах. Например, на челобитье страдавшего падучей Автомеева имелась резолюция: «Взять сказку за рукой игумена Тихоновой пустыни (где находился больной), подлинно ли он пришел в совершенный ум». Или, например, в 1686 г. был освобожден из-под монастырского надзора боярский сын Косьма Кохнев на основании извещения игумена Паисия, что «названный сын боярский в разуме своем исправился». В указе об его освобождении из монастыря, однако, сказано: «а как прочитав Пронька Демин того Кузьму Кохнева на Ливны (на родину) привезет… быть ему в Ливнах в прежней службе, а с Ливен его никуда не отпускать и дать на поруки с записью, что ему с Ливен никуда не съезжать».

В монастыри в XVII веке посылали не только для «исправления», но и для судебной экспертизы. Так, в 1685 г. некую Авдотицу, обвиняемую в краже собольего меха, ввиду того что она «будто бесновалась», послали в Троицкий девичий монастырь, и «попу, и старицам монастыря» было велено наблюдать и выяснить, «подлинно ли она бесновалась или умыслила на себя сумасбродство затеять». Но Авдотица из монастыря самовольно убежала и бросилась с ножом на подьячего Лихарева, «по вине которого раньше бита кнутом». Тогда все же запросили монастырь, «как она в монастыре под началом в исступлении или целости ума была и как из-под начала освободилась». Монастырь отвечал, что обвиняемая «в монастыре бранных слов и непристойных не говаривала и юродства, как бывает у беснующихся, у нее не водилось, была в полном разуме, а из-под начала ушла потому, что в то число цепи и вериги на ней не были». На основании этого заключения государь по всей строгости закона «указал отсечь ей руку».

Однако далеко не всех обвиняемых, относительно которых возникало сомнение, «в целом уме или не целом» они действовали, отправляли для экспертизы в монастырь. Нередко велся «розыск» (следствие), а испытуемый содержался «в разряде или в приказной избе» или даже в тюрьме. Но и при этом всегда допрашивали прежде всего монахов, старцев, духовенство, хотя далеко не всегда суд соглашался с их экспертизой. М. Ю. Лахтин в своих очерках «Из прошлого русской психиатрии» приводит, например, дело некоего Иглина, который произносил «непригожие слова о государе». Об этом Иглине архимандрит и игумен показывали, что он «в уме решился… и в том безумии странствует», а в 1649 г. «находился в запрещении в Никольском монастыре у старцев на цепи и из-под начала ушел с цепью». Тем не менее «велено было в Путивле учинить ему наказание… бить его батоги нещадно».

Имеются сведения, что в 1690 г. судебную психиатрическую экспертизу производили уже и ученые врачи. В Вязьме был задержан бродяга, который при других заявлял, что он сын царя, который «был де на Москве лет со ста… А живет он на небесах и ходит на небеса в дыру, а принимают его ангелы». К делу этого бродяги приложены акты освидетельствования его тремя врачами: 1) по-латыни – врача Карбонариуса, 2) по-гречески – врача Ивана Алексеева и 3) по-гречески – Якова Пиларина. «Вышеупомянутый человек от природы своей меланхоличен есть, того человека дело причастно быть болезни ипохондрии… от злых кислых мокрот в селезенке рождающейся», как значились в приложенных к делу переводах. На основании этих свидетельств бродяга не был подвергнут казни, а был сослан в Арамьев монастырь.

В 1767 г. даже Синод предписал «безумных отсылать свидетельствовать к дохтурам» и если бы по докторскому свидетельству оказалось, что «в них беснование от злых духов», то принимать их «для духовного исправления под синодское ведомство, а без такового свидетельства в монастыри не принимать». Таким образом, Синод диференциальный диагноз между одержанием злыми духами и безумием предоставлял уже ученым врачам, а на свою долю оставлял лишь лечение одержимых бесами.

Если мы вспомним, что в Германии еще в 1740 г. знаменитому судебному медику Плятеру, требовавшему, чтобы врачи являлись экспертами для определения психической болезни, пришлось вступить в спор с философом Кантом и что Кант в своей «Антропологии» в 1798 г. требовал, чтобы обсуждение вопроса о вменяемости было передано философским факультетам, что спор этот велся и в Австрии, и во Франции⁵⁶ примерно вплоть до 1830 г., то раннее привлечение врачей к психиатрической экспертизе в России заслуживает особого внимания.

Однако все дела и об опеке, и о судебной экспертизе, и о посылке в монастырь психически больных разрешались каждый раз особым указом высших правительственных инстанций, решались далеко не однообразно, и определенного закона о порядке освидетельствования и следующих из него выводах не имелось до 1723 г., когда Петр I предписал свидетельствовать дворян-дураков в Сенате, без чего никто не мог быть признан «поврежденным в уме» и освободиться от обязательной для дворянина службы. Лишь Александр I указом от 23 апреля 1801 г. заявил, что «на помешанных нет ни суда, ни закона», и так как дело, по поводу которого возник этот общий рескрипт, касалось крестьянина, то было указано, что для признания крестьянина поврежденным в уме достаточно освидетельствование его земской полицией и Врачебной управой.

Дело 1801 г. касалось несомненно больного крестьянина, совершившего убийство. Местная власть полагала, что во время совершения преступления он, быть может, понимал, что делал, и потому мог бы воздержаться от преступления. О возникших сомнениях было представлено в Петербург, и оттуда вышел указ: «В сем случае надлежало бы только удостовериться, действительно ли он сделал сие в сумасшествии, и по удостоверении сему отдать его в дом безумных, суду же придавать не было никакого основания, ибо на таковых нет ни суда, ни закона».

Лишь в 1815 г. (указ от 8 июня) была отменена обязанность возить всех дворян для признания их умалишенными в Петербург в Сенат и постановлено лиц, страдающих врожденным слабоумием, для наложения опеки представлять в Сенат, а лиц, страдающих приобретенным помешательством, предложено свидетельствовать в губернских городах через Врачебную управу в присутствии губернатора, председателя гражданской палаты, прокурора, губернского предводителя дворянства и одного или двух уездных. Впрочем, окончательное утверждение акта освидетельствования все же оставалось за Сенатом. Сенат основывался не на описании врачами поведения больного, а лишь на правильности письменных ответов самого больного на крайне элементарные вопросы, требовавшиеся по закону. Благодаря этому бывали случаи, что больной, например, с тяжелой депрессией и со стремлением к самоубийству признавался Сенатом здоровым⁵⁷. В 1813 г. в Государственную думу был внесен законопроект, передававший дело о наложении опеки суду.

Также в 1815 г. впервые появился указ, где упоминается об освидетельствовании умственного состояния купцов и разночинцев; при их освидетельствовании предлагалось приглашать городского голову и двух членов магистрата.

В 1841 г. разрешено допускать в присутствие для нужных объяснений также врача, наблюдавшего больного.

О крестьянах в гражданских законах (опека) впервые упоминалось только в 1830 г., да и то только по поводу надзора за теми из них, которые могут причинить зло себе или другим, или о призрении их, что, впрочем, было вполне естественно, так как никакими имущественными и гражданскими правами крепостные крестьяне не пользовались.

С 1835 г. устанавливается, наконец, определенный порядок освидетельствования и сроки содержания в доме для умалишенных лиц, совершивших преступление. До этого, согласно мнению Государственного совета, всех лиц, совершивших тяжкое преступление в состоянии помешательства, отсылали в дома умалишенных, причем в случае выздоровления было предписано помещать их в особые от прочих сумасшедших отделения с тем, чтобы священники обращались к ним с поучениями, и если в течение 5 лет не замечено будет припадков помешательства, они могут быть отпущены на свободу с разрешения Министерства внутренних дел. В 1835 г. пятилетний срок был сокращен до 2 лет; при этом впервые упоминалось об особой форме сумасшествия «умоиступлении», при котором срок содержания в доме умалишенных сокращался до б недель.

В 1845 г. издан был, наконец, Свод законов, а затем, с введением гласного судопроизводства, и новый Устав уголовного судопроизводства и Уложение о наказаниях. Эти законы в основном действовали до Великой Октябрьской социалистической революции, хотя неоднократно создавались комиссии для их пересмотра.

В Своде законов 1845 г. имелись указания не только о том, в каких отношениях права психически больных должны быть ограничены, но и какими льготами они пользовались. Так, согласно Своду законов, т. X, ч. 1, ст. ст. 5 и 37, «запрещалось вступать в брак с безумными и сумасшедшими»… Болезнь одного из супругов могла быть поводом к расторжению брака (однако для православных болезнь, развившаяся после венчания, не могла служить поводом к расторжению), но сторона, требующая развода, обязана была обеспечить содержание другой стороны. Больным «запрещалось писать и совершать акты об имении и займе» (т. X, ч. 1, стр. 770), хотя от права наследования психически больные не устранялись (т. X, стр. 1106). «Если от действия безумных и сумасшедших происходит кому-нибудь вред, – значилось в законе (т. X, ст. 654), – то отвечают за них те, которые по закону обязаны за ними иметь надзор». Признанные психически больными не могли нести военной и гражданской службы, причем «чиновники, которые подвергнутся сумасшествию, в течение первого года болезни не увольняются от занимаемой должности; если имеют жену и детей, то год производится им полный оклад (т. III, ст. 571), а через год пенсия прослужившему 5 – 10 лет назначалась в ¹/₃ оклада, 10–20 лет – ²/₃ оклада и более 20 лет – полный оклад» (т. III, ст. 103).

Таким образом, более или менее определенная законом процедура судебнопсихиатрической экспертизы начала устанавливаться в России в 30 – 40-х годах XIX века. С этого же времени (по Университетскому уставу 1835 г.) на юридических факультетах началось преподавание судебной медицины. До этого времени хотя на кафедре анатомии медицинских факультетов и разрабатывались технико-биологические вопросы, помогающие суду уяснить вид и характер преступного ранения, хотя, как мы уже указывали, врачи еще с XVI века призывались для освидетельствования здоровья подсудимых в том числе и психически больных, но установленных законом правил назначения и порядка экспертизы не было. Надо при этом сказать, что по отсутствию законов об экспертизе Россия не составляла в то время исключения: отдельное и целостное законодательство об экспертизе помешанных во Франции и Италии относится к 1838 г., в Англии – К 1845 г. (исправленному в 1853 г.), а в Бельгии, Австрии, Германии – лишь к 70-м годам XIX века.

Мы упоминали, что еще в 1832 г. в Петербурге появилось первое руководство по судебной медицине С. Громова, а в 1848 г. – работа А. Н. Пушкарева. Но не только в Петербурге, а и в Казани, избранный в 1839 г. по конкурсу на кафедру судебной медицины уроженец Курляндии Георгий Иоакимович Блосфельд (1798–1884), в 1847 г. представил «Начертание судебной медицины для правоведов, приспособленное к академическому преподаванию в российских университетах» (Казань, 1847; переиздано в 1857 г.), еще раньше (в 1846 г.) – сочинение «О пьянстве в судебномедицинском и медико-полицейском отношении», а в 1859 г. «Начертание правил, соблюдаемых при составлении и обсуждении, сообразно с законными постановлениями психологико-врачебных свидетельств» (Ученые записки Казанского университета, 1859). О курсе судебной психологии, выпущенном проф. А. У. Фрезе в 1871 г. в Казани, мы уже говорили.

Отметим, что проф. Блосфельд кафедру судебной медицины в Казани занимал до 1865 г. При этом надо сказать, что по Университетскому уставу 1835 г. и даже 1853 г. кафедра судебной медицины включала также «медицинскую полицию (гигиену и эпидемиологию)», историю медицины, энциклопедию и методику медицины. Отдельная кафедра гигиены учреждена была лишь по уставу 1884 г. Поэтому среди произведений проф. Блосфельда имелись и такие труды, как Эпидемия инфлюэнцы в Риге в 1833 г., Инфлюэнца в Казани в 1847 г., Холера в Казани в 1847 г., Медицинская топография города Казани в 1842 г. и т. п.

Однако надо сказать, что как на Западе, так и у нас в России, в области судебной психиатрии два вопроса возбуждали дискуссии: 1) понимание критерия вменения и 2) как и где надо содержать признанных невменяемыми психически больных, подлежащих принудительному лечению.

Классическое уголовное право имело в виду наказанием покарать вину, принести «справедливое возмездие», невзирая на лица, соответственно совершенному преступлению. Но как применить эти нормы к помешанным и безумным? Пришлось принять во внимание личные особенности, разделить людей на вменяемых и невменяемых.

Принимая во внимание только биологические особенности и прежде всего определенные внешние морфологические признаки (форма черепа, неправильное строение ушной раковины и т. п.) и опираясь на учение о вырождении Мореля, Ломброзо создал свою криминальную антропологию. Для него преступление есть прежде всего продукт ненормальной физической, а потому и психической организации человека, результат атавизма. Считая, что нарушители правовых норм всегда люди врожденно ненормальные и преступление вытекает из особенностей их природной организации, Ломброзо признавал преступление для таких лиц неизбежным: наказание не может исправить их, а потому не может быть речи о «вине», а только об опасности такого субъекта для общества. В области карательной системы Ломброзо высказывался поэтому за заключение на неопределенные сроки и за широкое применение смертной казни.

По поводу этих воззрений Ломброзо русский юрист А. Ф. Кони очень метко сказал, что Ломброзо «дошел до низведения карательной деятельности государства, до охоты за человеком-зверем».

Признавая, что преступники являются людьми особой физической организации, особой породы, что существует, кроме homo sapiens, еще и homo delinquens, которого надо уничтожать, Ломброзо, таким образом, не только является предтечей фашистских теорий о «недочеловеках» – низших расах, но и предлагает те же звериные меры борьбы с этими низшими расами – уничтожение.

Но теория Ломброзо глубоко реакционна не только в этом отношении. Еще ярче вскрывается социальная сущность его теорий в его заключениях о так называемых политических «преступлениях», которые, по его мнению, также коренятся в биологической природе преступника. Для обоснования этого заключения он выставлял положение, будто природе нормального человека соответствует ненависть к новому – «мизонеизм». «Для большинства людей мизонеизм есть естественный закон», – писал Ломброзо. Люди с любовью к новому страдают болезнью «филонеизмом», они – «врожденные преступники под влиянием аффекта – аффективные дегенераты».

Из русских психиатров последователем Ломброзо был только проф. В. Ф. Чиж («Преступный человек перед лицом врачебной науки», Казань, 1894).

Ко всему этому надо добавить, что научная критика единогласно установила псевдонаучность объективных признаков дегенераций, приводимых Ломброзо. Московский анатом проф. Д. Н. Зернов, например, доказал, что неправильности черепов, на которые ссылался Ломброзо, не представляют специально атавистических черт, а в диссертации В. П. Воробьева доказана неправильность представлений Ломброзо о дегенеративном ухе. Ряд таких исследований вполне обнаружил псевдонаучность «криминальной антропологии» Ломброзо.

Но и не признавая учения Ломброзо о врожденном преступнике, все же с возникновением в психиатрии учения о дегенерации многие психиатры утверждали, что как раз «пограничные» субъекты, дегенераты-психопаты, стоящие на грани душевной болезни, чаще, чем нормальные, совершают преступления, не будучи в силах управлять своими влечениями, хотя формально и понимают возлагаемые на них законом обязанности. Протестуя против жестоких карательных мер Ломброзо по отношению к лицам, которые с большой натяжкой могут быть втиснуты в категорию как психически больных, так и психически здоровых, некоторые юристы и психиатры, разделяющие эти воззрения, создали учение об «уменьшенной вменяемости».

С точки зрения марксизма положения обоих этих биологизирующих общественные отношения школ являются одинаково неправильными и реакционными. Осуждая махистские теории Богданова, Ленин в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм» писал: «Перенесение биологических понятий вообще в область общественных наук есть фраза», «пустая фраза», повторяет он в другом месте той же книги. «Нет ничего легче, – продолжает Ленин, – как наклеить «энергетический“ или «биолого-социологический“ ярлык на явления вроде кризисов, революций, борьбы классов и т. п., но и нет ничего бесплоднее, схоластичнее, мертвее, чем это занятие»⁵⁸.

Общественные науки, в том числе и правовые, изучают не отдельные личности и их биологические или психологические свойства, изучают не особенности отдельных людей, а специфические общественные отношения. Сведение социального к индивидуальному, поиски содержания категорий уголовного права в особенностях биологической конституции или в психике «изолированного» человека – все это тупики кризиса буржуазных общественных наук.

Интересно, что к учению об «опасном состоянии» и о неопределенных приговорах, как и у Ломброзо, пришла в конце XIX века другая криминологическая школа, стоящая до известной степени даже на противоположной Ломброзо точке зрения на природу преступности и учившая, что преступление не является результатом ненормальной организации индивида.

Это учение положено было в основу социологической, или позитивной, школы уголовного права, нашедшей себе выражение в трудах криминалистов: французского – Гарро, немецкого – Листа, бельгийских – ван Гамеля и Пренса и русского – Фойницкого. При этом близкая к позитивной социологической школе, так называемая неосоциальная школа (Дюркгейм, Драгическо, де Роберти), уже вовсе отрицала значение биологических свойств и «уводила человека из животного царства».

«Наказание, – говорил Лист, – социальная функция и имеет целью защиту правовых благ; мера его должна быть выведена только из этой цели. Следовательно, в основе наказания должна лежать идея защиты общества от правонарушителей и его воспитание в надлежащей форме».

На ряде международных съездов криминалистов, начиная со съезда в Брюсселе в 1899 г., обсуждался возбужденный с этой точки зрения вопрос о преступниках-рецидивистах и психопатах, и, наконец, в 1904 г. на Берлинском съезде был выдвинут термин «опасное состояние преступника». Вопрос об опасном состоянии обсуждался затем на Гамбургском (1905) и Брюссельском (1910) съездах, которые признали, что «закон должен установить особые меры защиты по отношению к опасным преступникам, признавая их таковыми или в силу рецидива, или в силу их жизненных привычек, определяемых личными и наследственными признаками, проявившимися в учиненном ими преступлении». На Парижском совещании Международного бюро криминалистов в 1912 г., исходя из этого, был поставлен вопрос о «неопределенном сроке наказания» для опасных.

Русские психиатры и юристы также принимали участие в этой дискуссии. Касающиеся невменения психически больных статьи Уложения о наказаниях (статьи 92, 95, 96, 98 и статья 10 Мирового суда) уже в 70-х годах признавались, как мы говорили, неудовлетворительными, и в начале 1883 г. разработанный комиссией сенатора Фриша (члены комиссии – Неклюдов, Розин, Таганцев, Фойницкий) новый законопроект был передан на обсуждение Петербургского юридического общества. В феврале – марте 1883 г. статья 36 законопроекта, касающаяся психически больных, обсуждалась в трех заседаниях Петербургского общества психиатров⁵⁹ Обсуждаемая статья в новом проекте была сформулирована так:

«Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по недостаточности умственных способностей или по болезненному расстройству душевной деятельности, или по бессознательному состоянию не могло во время учинения деяния понимать свойства и значение совершаемого или руководить своими поступками.

В сих случаях суд, буде признает необходимым, может или отдать такое лицо под ответственный надзор родственников или других лиц, пожелавших принять его на свое попечение, или же поместить во врачебное заведение до выздоровления, удостоверенного установленным порядком».

Всеми было признано, что вместо неясных определений «безумие», «сумасшествие», «припадки болезни, приводящие в беспамятство», употребляемых старым Уложением, новое Уложение вводит более ясные психиатрические термины. Но большие дебаты вызвало общее обоснование определения вменения: «…не могло во время учинения деяния понимать свойства и значения совершаемого или руководить своими поступками», хотя в объяснениях к этому пункту указывалось, что невменяемость предполагает как отсутствие обеих способностей (понимания и руководства действиями), так и одной из них, так как «имеются некоторые формы психических страданий, при которых процессы мышления совершаются нормально, но прерывается соотношение между мышлением и деятельностью».

Большинство членов Общества психиатров и немногие юристы, в особенности А. Ф. Кони, находили, что критерий невменяемости с психиатрической точки зрения неудовлетворителен и вообще вводить в разбираемую статью критерий невменяемости не нужно. Защищали необходимость введения критерия невменяемости в закон немногие психиатры, в особенности В. X. Кандинский и О. А. Чечотт, а из юристов – особенно В. К. Случевский. А. Ф. Кони весь закон предлагал изложить кратко: «Не вменяется в вину деяние, совершенное в душевной болезни или без разумения».

Психиатр Б. В. Томашевский выставил следующие положения: «Решению всегда подлежит вопрос, должно ли исследуемого считать психически больным или здоровым. Только это должен решать и доказывать врач-эксперт. Обязанность врача-эксперта должна состоять только в констатировании по правилам естественно-научной техники фактов чисто медицинского, клинического свойства. Способность к вменению должна быть определяема судом… Существу душевной болезни не противоречит, что данный субъект оказывается в состоянии понимать последствия своих поступков, может различать правое и неправое в своем деянии, может чувствовать раскаяние в своем поступке». Это мнение Б. В. Томашевского поддерживал и М. П. Литвинов, указывая, что «будем ли мы говорить о «разуме“, «свободе воли“ или правильности понимания или руководства, мы во всех случаях вводим метафизические понятия и перестаем стоять на естественно научной точке зрения, единственно возможной для врача».

Проф. И. П. Мержеевский указывал, что «душевная болезнь проявляется не в одной лишь психической, но и физической сфере, и раз будет клинически доказано, что человек душевно болен, то действия его невменяемы… Частичная душевная болезнь не бывает, и если он душевно болен, это отражается на всех проявлениях его жизни».

Интересно, что такой видный юрист, как А. Ф. Кони, также заявлял, что в законопроекте «вопрос предлагается решать не по общей картине душевного страдания, а по отдельным его проявлениям в ограниченный период времени… Едва ли желательно вопрос о вменении суживать такими пределами односторонних, шатких оценок… Перенос центра тяжести вопроса с заключения представителей науки на оценку односторонних признаков составлял бы шаг назад…».

В. X. Кандинский говорил, что «установка в законе общего определения понятия о вменяемости необходима для возможности взаимного понимания между врачами-психиатрами и юристами, в частности, судьями… Нет резких границ между психическим здоровьем и болезнью… и путем логического построения для суда их надо установить, что и дает критерий вменяемости…» О. А. Чечотт также утверждал, что «не каждый помешанный есть лицо неправоспособное… Не каждая форма, степень и стадия душевной болезни могут служить обстоятельством, уничтожающим уголовную ответственность».

Следует, однако, сказать, что в 1883 г. Юридическое общество в резолюции, последовавшей по выслушании всех мнений, согласилось с доводами защитников внесения в закон критерия невменяемости. Что же касается положений социологической школы об «опасном состоянии» и бессрочных приговорах, то большинство виднейших русских юристов (Набоков, Исаев, Гернет) было против введения в закон этих понятий. Набоков на съездах в Москве (1910) и в Петербурге указывал, что социологическая школа, упраздняя понятия о деликте, наказании, становится не на правовую, а на полицейскую точку зрения. Таким образом, еще в те времена русские юристы понимали реакционную сущность ломброзианства и неоломброзианства. На Парижском совещании Международного бюро криминалистов в 1912 г. русские представители Набоков и Люблинский тоже выступали против неопределенного срока наказания для опасных преступников.

В дальнейшем вопрос о вменении обсуждался на V Пироговском съезде в 1893 г. (доклад Московского юридического общества), на IX Пироговском съезде в 1904 г. (доклады А. Ф. Бари и И. И. Иванова) ⁶⁰ и на II съезде психиатров в сентябре 1905 г. (доклады проф. В. П. Сербского и присяжного поверенного А. Д. Марголина). Опять был поднят вопрос о проектируемой новой редакции статьи 39 (в проекте 1883 г. статья 36). Проф. Сербский различал «способность к вменению» как известное душевное состояние данного лица, определение чего входит в непосредственную задачу эксперта-психиатра, и «акт вменения» – приговор, который целиком принадлежит суду. Далее он находил правильным, что суд всякий раз индивидуально должен определять по своему усмотрению дальнейшую судьбу признанного невменяемым, но при этом «должно быть принято в расчет заключение эксперта…⁶¹.

К предложению на II съезде психиатров (1905) А. Д. Марголина ввести понятие «опасное состояние» проф. Сербский и съезд также отнеслись отрицательно… «с промежуточным звеном, со своими defectueux криминалисты садятся между двух стульев, – говорил Сербский. Они говорят, что надо их и наказывать, и лечить одновременно не то в тюрьмах, не то в больницах, не то в «сторожевых домах“ (casa di custodia итальянцев). Этого совмещения наказания и лечения я решительно не понимаю и в качестве врача протестую против этого». Однако проф. Сербский в полном согласии с V Пироговским съездом настаивал на необходимости «установления обязательного психиатрического надзора в тюрьмах, так как осуждаются многие настоящие психически больные, не подвергаясь экспертизе».