Текст книги "Кибернетическая гипотеза"

Ill

Не нужно быть пророком, чтобы осознать, что приспосабливающиеся науки тут же начинают определяться и направляться новой основной наукой, которая называется кибернетикой.

Эта наука соответствует определению человека как деятельно-общественного существа.

Она является теорией управления возможным планированием и налаживанием человеческой работы.

Мартин Хайдеггер, «Конец философии и задача мышления», 1966⁸

Но вместе с тем кибернетика считает себя обязанной признать, что общая регуляция человеческого существования на данный момент не завершена. Поэтому в универсальной сфере кибернетики человек временно ещё является «фактором искажений». Намерения и действия человека, внешне свободные, действуют искажающе. Но недавно наука завладела и этим полем человеческого существования.

Она со строгой методичностью начинает исследования и планирование возможного будущего для деятельного человека.

Она учитывает информацию о том, что в человеке поддаётся планированию.

Мартин Хайдеггер,

«Исток искусства и назначение мышления», 1967

В 1946 году в Нью Норке проходит научная конференция, чья цель – распространение кибернетической гипотезы на общественные науки. Участники единодушно и решительно сбрасывают со счетов обывательскую философию общественного, опирающуюся на индивида или на общество. Социальная кибернетика должна сосредоточиться на переходных явлениях «общественного фидбека», вроде тех, какие американская антропологическая школа якобы обнаружила между «культурой» и «личностью», намереваясь создать характерологию народов, предназначенную для американских солдат. Суть операции в том, чтобы свести диалектическую мысль к простому наблюдению за процессом цикличной обусловленности внутри априори неизменного социального целого, смешивая противоречие и несоответствие, как в центральном для кибернетической психологии понятии двойного послания. Как наука об обществе, кибернетика стремится к такой общественной регуляции, которая обойдётся без макро-институтов вроде Государства и Рынка, предпочитая микросервисы контроля, предпочитая механизмы. Ключевой закон социальной кибернетики следующий: масштаб и контроль обратно пропорциональны. Так что проще строить кибернетический общественный порядок на небольшом участке: «Для быстрого восстановления равновесия необходимо, чтобы разрывы выявлялись прямо там, где они образуются, и корректирующие действия производились децентрализованно»⁹. Под влиянием Грегори Бейтсона – Фон Неймана общественных наук – и американской социологической традиции, одержимой вопросами отклонений от нормы (бомж, иммигрант, преступник, представитель молодёжи, я, ты, он и т. д.), социальная кибернетика сосредоточивается главным образом на изучении индивида как центра обратной связи, то есть как «самодисциплинированную личность». Бейтсон становится главным общественным физиотерапевтом второй половины XX века, стоя у истоков как семейной терапии, так и программ обучения коммерческим технологиям, разработанных в Пало-Альто. Потому что кибернетическая гипотеза постулирует радикально иного субъекта нового строения, и индивидуального, и коллективного, поскольку выдалбливает из него сердцевину. Она отвергает всё внутреннее как миф, а с ним и всю психологию XX века, включая психоанализ. Больше не надо пытаться вырвать субъекта из традиционных внешних связей, как того требовала либеральная гипотеза: наоборот, нужно восстановить общественные связи, лишив субъект всякого содержания. Надо, чтобы каждый стал бесплотной оболочкой, как можно лучшим проводником общественных связей, где крутилась бы бесконечная петля фидбека, и безо всяких узлов. Процесс кибернетизации завершает таким образом «цивилизационный процесс», вплоть до сведения тел и их аффектов к абстракции знаковой системы. «В этом смысле, – пишет Лиотар, – система представляется некоей авангардистской машиной, которая тащит человечество за собой, обесчеловечивая его, чтобы потом вочеловечить на другом уровне нормативной производительности. […] В этом гордость лиц, принимающих решения, и их слепота. […] Даже допустимость различных игр поставлена в зависимость от результативности. Переопределение норм жизни заключается в совершенствовании компетенции системы в смысле увеличения производительности»¹⁰.

Подстёгиваемые холодной войной и «охотой на ведьм», социальные кибернетики без устали выискивают за нормой патологию, дремлющего в каждом коммуниста. В результате они создают в 1950-х Федерацию психического здоровья, где вырабатывается оригинальное, как бы окончательное решение проблем общества и эпохи: «Конечная цель организации психического здоровья – помочь людям жить в одном мире с себе подобными… Концепция психического здоровья по масштабу соответствует международному порядку и мировому сообществу, которые должны создаваться таким образом, чтобы люди могли жить в мире друг с другом»¹¹. Описывая психические отклонения и общественные патологии языком информации, кибернетика создаёт новую политику субъекта, основанную на коммуникации, прозрачности для себя и для других. По просьбе Бейтсона теперь уже Винеру приходится задуматься о социальной кибернетике, но масштабами покрупнее, чем охрана психики. Он без труда признаёт провал либерального эксперимента: информация на рынке всегда неполная и нечистая, как из-за рекламной лжи и монополизации СМИ, так и из-за невежества Государств, которые как коллектив владеют меньшей информацией, чем гражданское общество. Расширение рыночных отношений в связи с ростом размера сообществ и цепочек обратной связи делает ещё более вероятными искажения в коммуникации и проблемы с общественным контролем. Процессом предыдущего накопления были не только разрушены общественные связи: сам общественный порядок стал кибернетически невозможен в рамках капитализма. Успех кибернетической гипотезы становится понятен в свете кризисов, с которыми столкнулся капитализм в XX веке и которые поставили под вопрос мнимые «законы» классической политической экономии. В этот разлом и встраивается кибернетический дискурс.

Современную историю экономического дискурса следует рассматривать именно с перспективы усиления проблемы информации. С кризиса 1929 года по 1945 год всё внимание экономистов устремлено на проблему ожидания, неопределённости, связанной со спросом, согласования производства и потребления, предвидения в экономической деятельности. Классическая экономика, идущая от Смита, уже несостоятельна, как и все научные построения, напрямую вдохновлённые ньютоновой физикой. Всё расширяющуюся после 1945 года роль кибернетики в экономике можно объяснить, вспомнив догадку Маркса, что «закон в политической экономии определяется через свою противоположность, через отсутствие закона. Истинный, закон политической экономии есть случайность»¹². Чтобы доказать, что капитализм не является фактором энтропии и общественного хаоса, начиная с 1940-х экономический дискурс ставит в приоритет кибернетическое переопределение своей психологии. Оно строится на «теории игр», разработанной Фон Нейманом и Оскаром Моргенштерном в 1944 году. Первые социальные кибернетики показывают, что homo oeconomicus может существовать только при условии абсолютной прозрачности своих предпочтений для себя и для других. Из-за невозможности знать совокупность поведений всех прочих экономических игроков, утилитаристская идея рационализации любого микроэкономического выбора остаётся мечтой. Под давлением Фридриха фон Хайека утилитаристскую парадигму отвергают в пользу теории стихийных механизмов согласования индивидуальных видов выбора, которая признаёт, что каждый актор имеет лишь ограниченное представление о поведении других, как и о своём собственном. Решение – пожертвовать автономией экономической теории и перенести её в кибернетический проект, обещающий уравновешивание систем. Получившийся гибридный дискурс, названный впоследствии «неолиберальным», наделяет рынок способностью оптимально распределять информацию – но не богатство — в обществе. В таком виде рынок становится средством полного согласования акторов, благодаря чему единство общества обретает устойчивое равновесие. И капитализм теперь не обсуждается, потому что представлен как простое и лучшее средство обеспечения общественной саморегуляции.

Луи Лозовик. Кишки Манхэттена

Как и в 1929 году, протесты, прокатившиеся по планете в 1968 году, и, в особенности, кризис после 1973-го снова ставят перед политэкономией проблему неопределённости, на этот раз в политической сфере. Все упиваются громкими теориями: тут этот старый болтун Эдгар Морен и его «сложностность», там Жоэль де Росней, этот простак-мечтатель, с «обществом в реальном времени». Экологическая философская мысль кормится новой мистикой про Вселенную. Целостность – больше не исток, который нужно вернуть, а будущее, которое строят. Кибернетическая проблематика теперь не в предсказании будущего, а в воспроизводстве настоящего. И речь уже не о статичном порядке, а о динамической самоорганизации. Индивид теперь не наделяется никакой властью: его знание мира несовершенно, собственные желания ему неизвестны, он непрозрачен для себя самого, всё от него ускользает, так что и кооперируется он спонтанно, эмпатия его заложена природой, а солидарность неизбежна. Он ничего такого не знает, но ЛЮДИ-то о нём знают всё. Тут развивается самая далеко идущая форма современного индивидуализма, и к ней прибавляется хайекская философия, для которой любая неопределённость, любая возможность события – проблема всего лишь временного незнания. Став идеологией, либерализм служит прикрытием для совокупности новых технических и научных практик, распылённой «второй кибернетики», намеренно открестившейся от своего наречённого имени. Начиная с 1960-х сам термин «кибернетика» растворяется в смешанных понятиях. Распад наук уже не даёт шанса на реальную теоретическую унификацию: кибернетическое единство отныне проявляется в мире, которому само каждый день придаёт форму. Кибернетика – средство, благодаря которому капитализм связал воедино свою способность к раздроблению и поиск выгоды. Общество, которому постоянно угрожает распад, поддавалось бы подчинению гораздо проще, если была бы создана информационная сеть, автономная «нервная система», позволяющая им управлять, – так по поводу Франции напишут в своём отчёте 1978 года верные обезьянки Государства Симон Нора и Ален Минк. То, что ЛЮДИ называют сегодня «Новой экономикой» и что объединяет под единой кибернетической маркой все преобразования, которые претерпели в последние тридцать лет западные страны, является совокупностью нового подчинения, новым решением практической задачи общественного порядка и его будущего, иными словами – новой политикой.

Под влиянием информатизации техники по корректировке спроса и предложения 1930—1970-х годов улучшились, упростились и децентрализовались. Образ «невидимой руки» больше не оправдательная выдумка, а действительный принцип социального производства общества, который воплощается в компьютерных операциях. Технологии рыночного и финансового посредничества автоматизировались. Интернет позволяет одновременно и узнавать предпочтения потребителя, и воздействовать на них рекламой. На другом уровне вся информация о поведении экономических агентов вращается в виде заголовков, которыми управляют финансовые биржи. Каждый участник капиталистической валоризации поддерживает петли почти постоянной обратной связи в реальном времени. От каждого действия как на реальных, так и на виртуальных рынках теперь запускается круговорот информации о субъектах и объектах сделки, который выходит далеко за пределы данных о цене, ставших второстепенными. С одной стороны, все осознали важность информации как отдельного от труда и капитала фактора производства, определяющего «развитие» за счёт связей, технических инноваций и распределения навыков. С другой – специализирующийся на информации сектор производства не перестаёт увеличиваться в размерах. Благодаря взаимному усилению этих двух тенденций сегодняшний капитализм рассматривается как информационная экономика. Информация стала богатством, которое нужно добывать и накапливать, что превратило капитализм в подсобное средство кибернетики. Отношения между капитализмом и кибернетикой менялись с течением века: если после кризиса 1929 года ЛЮДИ создали систему информации об экономической деятельности, чтобы её регулировать – в чём и была цель любого планирования, – то после кризиса 1973 процесс общественной саморегуляции держался на повышении ценности информации.

IV

Если моторизованные машины конституируют второй век технических машин, то кибернетические и информационные машины формируют третий век, который реконструирует обобщённый режим порабощения – обратимые и рекуррентные «человекомашинные системы» замещают прежние нерекуррентные и необратимые отношения подчинения между обоими элементами; отношение между человеком и машиной осуществляется в терминах внутренней взаимной коммуникации, а не в терминах использования или действия. В органической композиции капитала переменный капитал задаёт режим подчинения рабочего (человеческая сверхприбыль), главной рамкой которого является предприятие или завод; но когда с приходом автоматики постоянный капитал растёт всё более и более пропорционально, то мы обнаруживаем новое порабощение, когда режим работы изменяется, прибыль становится машинной, а рамка распространяется на всё общество в целом.

Также можно было бы сказать, что немного субъективации удаляет нас от машинного порабощения, но много субъективации возвращает нас к нему.

Жиль Делёз, Феликс Гваттари, «Тысяча плато», 1980¹³

Единственный момент, когда класс остаётся таковым и сам по себе обладает сознанием: класс управляющих капиталом как социальной машиной. Определяющее его сознание – это, логичным образом, апокалиптическое, саморазрушительное сознание.

Джорджо Чезарано, «Учебник выживания», 1975

Ничто не описывает нынешнюю победу кибернетики лучше, чем тот факт, что стоимость теперь можно определить как информацию об информации. Рыночно-кибернетическая, или «неолиберальная», логика распространяется на любую деятельность, даже на пока ещё не-рыночную, при железной поддержке современных Государств. Говоря обобщённо, прекаризация субъектов и объектов капитализма неизбежно приводит к усилению круговорота информации о них: это одинаково верно и про рабочего-безработного, и про корову. Как следствие, кибернетика стремится одновременно и к беспокойству, и к контролю. Она основана на страхе, а это фактор эволюции – экономического роста, нравственного развития – поскольку даёт повод для производства информации. Чрезвычайное положение[15]15
  Термин из работ К. Шмитта и Дж. Агамбена.


[Закрыть], свойственное любому кризису, – то, что помогает саморегуляции перезапуститься, поддерживать себя в вечном движении. Так что в противоположность схеме классической экономики, где равновесие спроса и предложения должно обеспечивать «экономический рост» и тем самым коллективное благополучие, отныне сам «рост» – это беспредельный путь к равновесию. А потому вполне правомерно критиковать современный запад за «бесконечную мобилизацию», чья цель только «движение к ещё большему движению». Но с кибернетической точки зрения, самопроизводство, которое характеризует Государство и рынок, а также и автоматы, работников или безработных, неотличимо от самоконтроля, который его умеряет и замедляет.

Само собой, кибернетика – не просто новый аспект современной жизни, не какое-то её неотехнологическое крыло, но начальный и конечный пункт нового капитализма. Кибернетический капитализм — что это значит? Это значит, что с 1970-х годов мы наблюдаем, как крепнет социальная формация, пришедшая на смену фордистскому капитализму, которая воплощается в приложении кибернетической гипотезы к политической экономии. Кибернетический капитализм развивается, чтобы дать шанс истерзанному Капиталом общественному телу перестроиться и сделать ещё кружок на карусели накопления. С одной стороны, капитал должен расти, что предполагает разрушение. С другой, он должен заново создать «человеческое сообщество», что предполагает круговорот. Лиотар пишет: «Есть два использования богатства, то есть силы-власти: использование в рамках воспроизводства и использование грабительское. Первое – циклично, целокупно, органично; второе – частично, смертоносно, завистливо. […] Капиталист […] – это завоеватель, а завоеватель – чудовище, кентавр: его передняя часть питается воспроизводством регулярной системы метаморфоз, контролируемых законом стандартного товара, а задняя – грабежом перевозбуждённых энергий. Одной рукой присвоить и, значит, сохранить, то есть эквивалентно воспроизвести, перевложить; другой – взять и разрушить, украсть и сбежать, опустошая другое пространство, другое время»¹⁴. Кризисы капитализма, как их понимал Маркс, всегда возникают из-за разлада между периодом завоеваний и периодом воспроизводства. Задача кибернетики состоит в том, чтобы избегать кризисов, согласуя «переднюю» и «заднюю часть» Капитала. Её развитие – это внутрисистемный ответ на сформулированную капитализмом проблему: как развиваться без критической потери равновесия.

В логике Капитала развитие техники судовождения, «контроля», связано с подчинением сферы накопления сфере оборота. На самом деле, с точки зрения критики политической экономии, сам оборот должен вызывать не меньше подозрений, чем производство. Он – всего лишь частный случай производства в общем смысле, как прекрасно понимал Маркс. Социализация экономики (то есть взаимозависимость между капиталистами и прочими членами общественного организма, «человеческим сообществом»), расширение человеческой основы Капитала привело к тому, что получение прибавочной стоимости, обеспечивающее прибыль, вращается уже не вокруг эксплуатационных отношений, какие устанавливал наёмный труд. Центр притяжения стоимости перемещается в сферу оборота. Не имея возможности усилить эксплуатацию, что привело бы к кризису потребления, капиталистическое накопление всё же может продолжиться при условии, что ускорится цикл производства и потребления, то есть что производство будет ускоряться так же, как и рыночный оборот. Все потери на статическом уровне экономики могут быть компенсированы на динамическом. Логика потока станет господствовать над логикой готового продукта. Скорость как фактор обогащения станет первичнее качества. Обратная сторона поддержки накопления – в ускорении оборотов. Как следствие, перед механизмами контроля стоит задача увеличивать объём рыночных потоков, сокращая количество событий, препятствий и происшествий, которые их бы замедлили. Кибернетический капитализм пытается отменить само время, ускоряя обмен информацией до предельной точки, до скорости света, что уже пытаются реализовать в некоторых финансовых операциях. Категории «реального времени» и «точно в срок» достаточно показывают эту ненависть к длительности. Уже по этой причине время – наш союзник.

Такая тяга капитализма к контролю – не новость. Если она и относится к эпохе постмодерна, то лишь в том, где эпоха постмодерна смыкается с последними десятилетиями эпохи модерна. По той же причине в конце XIX века так развилась бюрократия, а после Второй мировой – информационные технологии. Кибернетизация капитализма началась в конце 1870-х, когда стал усиливаться контроль над производством, распределением и потреблением. С этого времени информация о потоках имеет центральное стратегическое значение как условие для увеличения стоимости. Историк Джеймс Бенигер рассказывает, что впервые проблема контроля встала тогда, когда произошли первые столкновения поездов, поставив под угрозу и товар, и человеческие жизни. Железнодорожные сигналы, устройства для измерения времени движения и для передачи данных необходимо было изобрести для предотвращения подобных «катастроф». Телеграф, часовые пояса, штатное расписание на больших предприятиях, система весов, путевые листы, показатели производительности, компании оптовой торговли, сборочный конвейер, централизованное принятие решений, реклама в каталогах, средства массовой информации – вот механизмы, которые были придуманы в этот период в качестве ответа во всех сферах экономического оборота на общий кризис контроля, связанный с ускорением производства в рамках промышленной революции в США. Информационные и контролирующие системы разрабатываются, таким образом, одновременно с широким процессом материальных преобразований в капитализме. Класс посредников, “middlemen”, которых Альфред Чандлер назвал «видимой рукой» Капитала, формируется и растёт. С конца XIX века ЛЮДИ отмечают, что предсказуемость становится источником прибыли, потому что даёт уверенность. К этому движению подключаются фордизм и тейлоризм, равно как и развитие методов контроля над массой потребителей и над общественным мнением средствами маркетинга и рекламы, чья задача – вытянуть силой и пустить в дело «предпочтения», которые по мнению экономистов-маржиналистов и представляют собой истинный источник стоимости. Инвестиции в технологии планирования и контроля, как организационного плана, так и чисто технического, становятся всё более выгодными. После 1945 года кибернетика поставляет на службу капитализму новую инфраструктуру машин – компьютеров, – а главное, интеллектуальную технологию, которая позволяет регулировать циркуляцию потоков в обществе, делая их исключительно рыночными.

Электронный числовой интегратор и вычислитель (ENIAC) и его программистки. 1945

То, что, начиная с промышленной революции, сектор информационных, коммуникационных и контролирующих технологий занимает всё большую часть экономики, что «нематериальный труд» обгоняет материальный, – неудивительно и не ново. В промышленно развитых странах в этом секторе занято более % рабочей силы. Но этого недостаточно, чтобы объявить капитализм кибернетическим. Притом из-за того, что он постоянно связывает свой рост и устойчивость с возможностями контроля, он поменял природу. Незащищённость является для современной капиталистической экономики ещё более критичной проблемой, чем нехватка. Как предсказывал после кризиса 1929 года Витгенштейн, а следом за ним и Кейнс – в феврале 1934 г. он пишет в XII главе своей «Общей теории», что существует крайне сильная связь между «состоянием уверенности» и графиком предельной эффективности Капитала – экономика всецело полагается на «игру речей». Рынки, а значит и товары, и торговцы, сфера оборота в целом, и, как следствие, и предприятия, то есть сфера производства как то, где прогнозируется будущая доходность, не существуют без договорённостей, общественных норм, технических норм, норм истинности[16]16
  Нормы истинности – термин П. Анжеля из работы «Норма истинности, философия логики».


[Закрыть], этого мета-уровня, где тела и вещи существуют как товар ещё до того, как им будет назначена цена. Развиваются коммуникационный сектор и сектор контроля, потому что увеличение стоимости товаров требует организации циклического оборота информации, параллельного обороту товаров, и производства коллективных убеждений, которые объективируются в форме стоимости. Чтобы состоялся обмен, сперва требуется «формальная оболочка» – информация о том и оформление того, что обменивается, – форматирование, придание товарного вида, которое становится условием для рыночной сделки и позволяет соотнести меняемое ещё до обмена. Это верно для имущества, верно и для людей. Совершенствовать оборот информации значит совершенствовать рынок как универсальный инструмент согласования. Вопреки предположениям либеральной гипотезы, для поддержания хрупкого капитализма одного договора в общественных отношениях недостаточно. После 1929 года ЛЮДИ начинают осознавать, что под каждый договор должен подбираться контроль. Кибернетика входит в сферу функционирования капитализма с тем, чтобы снизить неопределённость, неизмеримость, издержки ожиданий, которые вторгаются в любые рыночные операции. Она вносит вклад в укрепление той базы, на которой механизмы капитализма могут существовать, она смазывает абстрактную машину Капитала.

При кибернетическом капитализме политический аспект политэкономии главенствует над её экономическим аспектом. Или, как понимает это с точки зрения экономической теории Джоан Робинсон, комментируя Кейнса: «Как только мы признаём неуверенность в ожиданиях, обусловливающих экономическое поведение, равновесие теряет значение и на его место приходит История». Политический аспект, трактуемый здесь расширительно как то, что подчиняет, нормализует, определяет всё, что проходит через тела и может вписать себя в общественно признаваемые ценности, что извлекает форму из форм-жизни[17]17
  Термин Дж. Агамбена из одноимённой работы из сб. «Средства без цели».


[Закрыть], – это ключ и для «роста», и для воспроизводства системы: с одной стороны, первым источником повышения стоимости становится накопление энергии, её поляризация и кристаллизация; с другой стороны, прибавочная стоимость может возникнуть из любой точки биополитической ткани, при условии, что эта ткань непрерывно себя воспроизводит. То, что все издержки могут превращаться в оцениваемые параметры, означает также, что Капитал глубоко пронизывает все живые потоки: социализация экономики и антропоморфизм Капитала – два совместных и неразделимых процесса. Необходимое и достаточное условие для их реализации: чтобы любой случайный шаг попадал в зону действия механизмов надзора и сбора данных. Первые из них вдохновлены тюрьмой, поскольку вводят режим паноптического всевидения и централизации. Долгое время они были в монопольном владении современного Государства. Вторые вдохновляются информационными технологиями, поскольку стремятся к созданию децентрализованной разметки в реальном времени. Общий горизонт этих средств – тотальная прозрачность, полное соответствие между картой и территорией, жажда знания, сгущённая до того уровня, когда становится уже жаждой власти. Один из фронтов кибернетики состоял в том, чтобы сделать системы слежки и надзора замкнутыми, так, чтобы за надзирателями или следящими также надзирали и ⁄ или следили, что по мере социализации контроля стало визитной карточкой «информационного общества». Сектор контроля обособляется, потому что возникает потребность в контроле за контролем, так как рыночные потоки теперь дублируются потоками информации, чьи обращение и безопасность нужно в свою очередь оптимизировать. И на вершине этого нагромождения контролей – государственный контроль, полиция и право, легитимное насилие и судебная власть выступают в роли контролёров последней инстанции. Такое раздувание слежки, свойственное «обществам контроля», Делёз объясняет просто: «Они бегут отовсюду». Что постоянно утверждает необходимость контроля. «В дисциплинарных обществах человек постоянно начинает заново (от школы – к казарме [и т. д.]), тогда как в обществах контроля, напротив, ничто никогда не кончается»¹⁶.

Так что ничего удивительного, что развитие кибернетического капитализма сопровождается развитием всех форм подавления, гиперсекъюритаризмом. Традиционная дисциплина, чрезвычайное положение призваны расширяться в системе, целиком сконцентрированной на страхе угрозы. Внешнее противоречие между усилением репрессивных функций государства и неолиберальным экономическим дискурсом, проповедующим «минимальное государство», – что, например, позволяет Лоику Вакану пуститься в критику либеральной идеологии как скрывающей подъём «карательного государства», – может быть понято только сквозь призму кибернетической гипотезы. Лиотар объясняет: «В любой кибернетической системе обязательно присутствует базисная единица отсчёта, которая позволяет измерить отклонение, произведённое включением в систему некоего события, затем, благодаря сему измерению, перевести это событие в информацию для системы и наконец, если речь идёт о налаженной гомеостатической системе, обнулить это отклонение и вернуть систему к тому количеству энергии или информации, которое содержалось в ней до того. […]

Страница журнала “Tiqqun” с оригинальным текстом

Задержимся здесь на минуту. Мы видим, что принятие такой точки зрения на общество, то есть деспотическая фантазия о главе, коего стоит поставить на предполагаемое место центрального нуля и тем самым отождествить с матричным […] может разве что принудить его к расширению своего представления об угрозе и, следовательно, защите. Ибо какое событие не повлечёт с этой точки зрения угрозы? Да никакое; совсем наоборот, ведь являясь пертурбациями циклического порядка, воспроизводя то же самое, все события требуют мобилизации энергии с целью присвоения и устранения. Это слишком абстрактно? Нужен “пример”? Вот вам проект, который учиняют высшие французские сферы, организуя под эгидой Оперативного центра сухопутных войск “Оперативную защиту территории”, организацию, специально предназначенную для предотвращения “внутренних” угроз, способных родиться в смутных складках “социального тела”, чьей прозорливой головой, не больше и не меньше, мнит себя штаб: эта прозорливость называется национальной картотекой; […] перевод события в информацию для системы именуется документацией […]; в итоге исполнение регулирующих распоряжений и их вписывание в “социальное тело”, особенно если представить себе это последнее в виде жертвы какой-нибудь сильной эмоции, например, панического страха, способного потрясти его во всех смыслах в случае развязывания ядерной войны (в равной степени поймите и так: если поднимется незнамо какая сочтённая безумной волна недовольства, протеста, гражданского неповиновения), – это исполнение требует досконального и тонкого проникновения передающих каналов в социальную “плоть”, то есть, как о том великолепно говорит высокопоставленный офицер, "полиции стихийных движений”»¹⁷. Тюрьма, таким образом, находится на вершине пирамиды механизмов контроля, гарантом последней инстанции, что никакое событие не побеспокоит социальное тело, не нарушит оборот людей и благ. И поскольку логика кибернетики в том, чтобы заменить централизованные, оседлые формы контроля на средства выслеживания, кочевые формы контроля, то и тюрьма как классический механизм надзора очевидным образом дополняется такими формами сбора данных, как, например, электронные браслеты. Развитие “community police” в англосаксонском мире и «окружная полиция» во Франции соответствуют кибернетической логике предотвращения событий, создания обратной связи. По этой логике любые волнения в какой-либо зоне лучше всего будут погашены именно самыми ближними подзонами.

Если подавление при кибернетическом подходе играет роль предотвращения событий, то неизбежным его следствием становится предвидение как способ борьбы с неопределённостью будущего. И здесь ставка делается на технологии статистики. Но если присущие социальному государству технологии целиком бросаются на предсказание рисков, вероятностных и нет, то технологии, свойственные кибернетическому капитализму, стремятся увеличить число сфер ответственности. Дискурс о рисках – это движущая сила кибернетической гипотезы: сначала его широко распространяют, чтобы затем он проник внутрь и усвоился. Потому что риск лучше принимается тогда, когда те, кто его испытывает, думают, что сами пошли на него, считают себя ответственными, и в особенности когда чувствуют, что в силах сами его контролировать и управлять им. Но как признаёт один из экспертов, «нулевого риска» не существует: «Понятие риска ослабляет причинно-следственные связи, но при этом не стирает их целиком. Даже напротив, увеличивает их число. […] Воспринимать опасность как риск неизбежно означает признать, что мы никогда не защитимся от него полностью: им можно управлять, приручать его, но никак не уничтожить»¹⁸. И под предлогом своего постоянного присутствия в системе риск становится идеальным инструментом для утверждения новых форм власти, которые содействуют всё возрастающему влиянию механизмов на индивидов и коллективы. Он устраняет любую почву для конфликта, в обязательном порядке собирая всех индивидов вокруг управления угрозами, которые якобы одинаково касаются каждого. Аргумент, который ЛЮДИ хотели нас заставить проглотить, в следующем: чем больше защиты, тем больше сопутствующего производства беззащитности. И если вы думаете, что растёт незащищённость, в то время как предвидение становится всё более безошибочным, значит это вы сами боитесь рисков. А раз вы боитесь рисков, значит вы не доверяете системе целиком контролировать вашу жизнь, тогда ваш страх может быть заразным и представляет уже реальную опасность недоверия системе. Иначе говоря, бояться рисков – значит самому представлять риск для общества. Императив рыночного круговорота, на котором строится кибернетический капитализм, преобразуется в общую фобию, выдумку про саморазрушение. Общество контроля есть параноидальное общество, что подтверждается постоянным размножением в его лоне теорий заговора. Следовательно, каждый индивид при кибернетическом капитализме субъективируется в опасного дивидуума[18]18
  Термин Ж. Делёза и Ф. Гваттари из работы «Капитализм и шизофрения».


[Закрыть], в некоего врага сбалансированного общества.