Текст книги "Мечта для нас"

«Козел», – подумал я, выбегая из кабинета и хлопая дверью. Я хотел пойти налево, к главному входу, но моя голова сама собой повернулась направо, потому что оттуда раздавались звуки оркестра. Я побрел по коридору. Этим путем тоже можно выйти из здания, уговаривал я себя, останавливаясь перед дверью музыкального класса, но вместо того чтобы пойти дальше, прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди.

Заиграла виолончель, и я позволил своим внутренним стенам на секунду опуститься и окунулся в музыку. Меня вдруг охватил покой, какого я не испытывал последние три года. Я стоял и слушал, как оркестр исполняет «Канон в ре мажоре» Пахельбеля. Не самое трудное произведение, да и музыканты звезд с неба не хватали, однако для меня это не имело значения. Главное, оркестр играл.

А я слушал. Пока тему вела виолончель, у меня перед глазами зажигались пурпурные и лососевые шестиугольники. Затем, когда вступили скрипки, к шестиугольникам добавились персиковые и кремовые вспышки, сиреневые и розовые брызги. Я ощущал на языке цветочный привкус и чувствовал, как грудь распирает от восторга.

Когда музыканты закончили, я открыл глаза и кое-как отлепился от стены. Дыхание прерывалось в груди. Я посмотрел налево и увидел Льюиса: профессор стоял у двери своего кабинета и смотрел на меня. Во мне сразу вскипела злость: с какой стати он за мной наблюдает? Я выбежал из здания и направился к общежитию. Едва я вошел в свою комнату, мне в нос ударил едкий запах краски.

– Дерьмо.

Я швырнул сумку на кровать.

Склонившийся над холстом Истон повернул голову и приветственно помахал кистью.

– Доброго утречка.

Я покачал головой.

– Придурок. Я англичанин, а не ирландец.

Рухнув на кровать, я почувствовал, как внутри все кипело. Подонок Льюис не шел у меня из головы. Еще мысли то и дело перепрыгивали на Бонни Фаррадей. Как она приложила ладонь к груди… но острее всего помнилось, как она схватила меня за руку в ночь с пятницы на субботу.

Проклятье. Казалось, все подталкивает меня к срыву, и я не мог этому сопротивляться.

– А есть разница?

Я закатил глаза, спрыгнул с кровати и подошел посмотреть, что рисует Истон. Картина буквально ослепляла и била по глазам яркими цветами, напоминая полотна Джексона Поллока.

– О господи. Истон, что это за хреновина?

Истон засмеялся, отложил палитру и развел перепачканными краской руками.

– Это я! Именно так я себя чувствую в этот солнечный день. – Он подошел ближе. – Это выходные, Кром. Весь мир в нашем распоряжении!

– Громкость прикрути. – Я уставился на свой ноутбук и понял, что растерял к чертям собачьим всякое желание заниматься сейчас миксами. – Пошли, купим еды. Хочу выбраться из этого проклятого кампуса.

– Мне нравится твой стиль.

Мы вышли из общежития и зашагали по главной улице, ибо больше тут некуда было идти.

– Твоя маменька снова прислала мейл, – сказал Истон, пока мы шли к «Вуд-Нокс». Я хмуро поглядел на приятеля, и тот примирительно вскинул руки. – Ты оставил ноут открытым, и он включался всякий раз, как она присылала письмо.

– Отлично, – проворчал я.

– У тебя новый отчим, а? – Я покосился на Истона. – Так было написано в теме сообщения. – Он ухмыльнулся. – У него день рождения перед самым Рождеством, и твоя мама интересуется, приедешь ли ты домой праздновать.

Я резко остановился и уставился на Истона.

– Ладно-ладно! – воскликнул тот. – Это все, что я прочел.

Он подмигнул мне и улыбнулся.

Разумеется, я не собирался домой на Рождество и уж тем более не планировал отмечать днюху маминого нового муженька. Одна мысль о том, что какой-то козлина поселился в доме моего отца, приводила меня в бешенство. Лучше держаться подальше оттуда.

Мы прошли мимо парка. Повсюду были огни и народ. Я прищурился, пытаясь определить, что происходит.

– Кажется, сегодня ночью будет концерт, – сказал Истон. Издалека донеслись звуки музыки – оркестр настраивался. – Думаю, Бонни туда пойдет. Но тебе это не интересно, верно, братан? Кому нужна вся эта классическая мутотень? – Он покачал головой. – Ума не приложу, как можно высидеть даже пятнадцать минут под это пиликанье.

Бонни. Целую неделю я ее не видел: последние несколько дней она не появлялась на занятиях. Из-за ее отсутствия я чувствовал себя очень… странно. Без нее класс казался пустым. Она мне даже эсэмэс не присылала, что уж говорить о встречах.

И не спрашивала, все ли со мной хорошо.

Мне… мне это не нравилось.

– Он сволочь? – спросил Истон, когда мы подходили к бару.

Я поднял бровь, вопрос поставил меня в тупик. Полностью сосредоточившись на мыслях о Бонни, я потерял нить разговора.

– Твой отчим.

Мы сели на высокие стулья, бармен нам кивнул.

– Две «Короны», – попросил Истон, потом помолчал, будто раздумывая. – И две текилы, Крис.

Он повернулся ко мне, явно ожидая ответа.

– Я мало с ним общался. Никогда не рвался узнать его получше. Вообще-то я съехал из дома до того, как мама с ним познакомилась.

Истон кивнул, но по-прежнему смотрел на меня испытующим взглядом, словно силился что-то понять.

– А с мамой ты тоже не в ладах? – Он покачал головой. – Моя маменька не потерпела бы недомолвок. Она примчалась бы в наше общежитие и потребовала, чтобы я с ней откровенно поговорил. – Он рассмеялся. – Она у нас такая, ей палец в рот не клади.

– Раньше мы отлично ладили. – Я помолчал, ожидая, пока принесут напитки, а потом первым делом глотнул текилы, даже не подумав лизнуть соли и занюхать лимончиком. – А теперь – нет.

Я терпеть не могу говорить о своей семье. Черт, да я даже думать о ней не могу.

– А что насчет твоего отц…

– Что не так с Бонни? – перебил я его, не дав закончить вопрос. При одной мысли об отце сердце начинало колотиться как сумасшедшее.

Истон, похоже, ничего не заметил, отхлебнул пива и сказал:

– Грипп. Эту неделю она жила у нас дома, чтобы мама могла за ней присмотреть. – Он рассмеялся. – Передам ей, что ты волновался.

– Не утруждайся, – рявкнул я, но натянутая пружина в груди ослабла. У Бонни просто грипп, а значит, скоро она вернется на занятия.

Истон просиял:

– По-моему, это прикольно: мой сосед по комнате и моя сестра друг друга ненавидят.

Бонни меня ненавидит? Я не осознавал, что нахмурил брови, пока Истон не сказал:

– Только не говори, что я задел твои чувства! – Он с размаху хлопнул ладонью по барной стойке. – Лопни мои глаза, мы нашли твое слабое место. Выходит, ты бесишься, если какая-то цыпочка не поддается твоим чарам.

– Вовсе нет. – Я подождал, пока Истон успокоится, и сам попытался остыть. Я не нравлюсь Бонни… – Нам приходится совместно работать на занятиях по композиции, только и всего.

Мне захотелось как можно скорее сменить тему.

– Ладно-ладно. Уже и пошутить нельзя. – Истон наклонился ко мне, положив локти на столешницу. Он наблюдал за мной. Нет, он меня изучал. – Я понял, почему вы постоянно ругаетесь.

Он помахал бармену, чтобы тот принес нам еще выпивки.

– Поделишься своими соображениями или будешь и дальше тянуть резину?

Истон ухмыльнулся и поерзал, поудобнее устраиваясь на стуле.

– Бонни всегда была очень целеустремленной. Еще когда мы пешком под стол ходили, она вечно выступала в роли организатора. Устраивала какие-то праздники, глупые игры для соседской малышни. – На мгновение взгляд у него сделался отсутствующим. – А я вечно попадал в переделки, и мне прилетало от родителей.

– И с тех пор ничего не изменилось.

– Точно. – Истон чокнулся со мной бутылкой пива и вздохнул. – Потом она влюбилась в пианино, и все. – Он щелкнул пальцами. – Она подсела на это дело капитально, повсюду таскала с собой маленький синтезатор. – Он хохотнул. – Я два года страдал от головной боли, пока она наконец не научилась более-менее пристойно играть. Ну а потом она играла не переставая, тренировалась и тренировалась. – Его улыбка померкла, и он вдруг замолчал. От этого молчания мне стало не по себе. – Бонни – хороший человек. Она моя сестра. Но для меня она значит гораздо больше. Она мой лучший друг. Черт, да она мой моральный компас, не дает окончательно сбиться с курса.

Он прикончил свое пиво и отодвинул пустую бутылку.

– Из нас двоих она лучшая. Не думай, в этом никто не сомневается. Без нее я пропаду.

Какое-то время Истон молчал, потом поглядел на меня и усмехнулся:

– А вот ты пребываешь в паршивом настроении двадцать четыре часа в сутки. Почти ничего не делаешь вовремя. Почти не разговариваешь. Ты – вещь в себе. Хуже того, ты занимаешься танцевальной электронной музыкой. Моя сестра обожает классику и фолк, а ей в пару поставили чувака, который может играть только на своем ноутбуке да на драм-машине.

Он принужденно рассмеялся. Я уставился на свое пиво, размышляя о том, что Истон крупно заблуждается на мой счет. И на счет Бонни он тоже ошибается. Она видела настоящего меня, того, что скрывался от всего мира.

Я ей не нравлюсь? Знаю, я постоянно вел себя как законченный урод. Но ведь она меня видела. При мысли о том, что я ей не нравлюсь, мне становилось не по себе.

Потому что я все яснее осознавал: Бонни мне нравится.

Дверь паба открылась, и внутрь впорхнула стайка девушек, вырвав меня из задумчивости. Истон сразу же переключил на них внимание, а глаза у него так и загорелись.

– Да, – выдохнул он. – Алекс здесь.

Как по заказу к нам подошла рыжая девица.

– Истон Фаррадей. Очень рада видеть вас здесь.

Она улыбнулась, и я расценил это как намек на то, что пора уходить.

Я допил «Корону», хлопнул еще рюмку текилы и засунул в карман драных джинсов новую бутылку пива, предварительно закрыв только что снятой пробкой, чтобы не пролить.

– Уходишь? – спросил Истон, уже обнимавший рыжую девчонку за талию. Он кивнул на двух подружек своей пассии. Одна из них, блондинка, вовсю стреляла глазами в мою сторону.

– Пойду покурю.

Я вытащил из кармана пачку сигарет.

Истон кивнул и потянул рыжую девицу к бару. Не глядя на ее подружек, я вышел на улицу, зажег сигарету, но не остановился, а двинулся дальше по улице. Возвращаться в бар я не собирался, потому что желание веселиться испарилось.

Я был сбит с толку. Не хотелось ни оставаться, ни двигаться вперед. Хотелось выпрыгнуть из кожи, какое-то время побыть другим человеком.

Меня тошнило от себя нынешнего.

На улице было многолюдно, народ шел поужинать и выпить. Проходя мимо группы студентов, я пониже опустил голову.

Люди постарше шли в сторону парка. Вскоре я обнаружил, что и сам стою перед парковой оградой. На большой поляне расположились несколько сотен человек, большинство расстелили одеяла прямо на газоне, как во время пикника. Я посмотрел туда, куда были направлены взгляды. В центре поляны установили сцену, на которой разместился оркестр. Он состоял самое меньшее из пятидесяти музыкантов. Над парком загремели аплодисменты. Я поморщился: деревья загораживали мне обзор.

Я разглядел, как дирижер поднимается на сцену. Мое сердце зачастило, когда он взмахнул палочкой, отправляя оркестру сигнал приготовиться. Смычки замерли над струнами скрипок, мундштуки – у губ музыкантов, а пианистка коснулась пальцами клавиш.

В следующую секунду музыканты разом заиграли, и концерт начался. Зазвучала Пятая симфония Бетховена, и я придвинулся ближе к ограде. Следовало немедленно уйти, мне нужно было уйти. Вместо этого я словно со стороны смотрел, как направляюсь ко входу в парк. Там стояла билетная будка, а на ней висела табличка с надписью «Все билеты проданы».

«Иди домой, Кромвель». Усилием воли я вынудил себя повернуться и двинуться в сторону кампуса, однако с каждым шагом цвета в моей голове становились все ярче. Я остановился как вкопанный, зажмурился, прислонился к забору и с силой надавил на опущенные веки ладонями. Цвета не исчезали.

Красные вспышки превращались в треугольники, сияли и переливались, окрашиваясь в зеленый, как молодая листва. Ярко-желтые фигуры загорались и становились персиковыми; длинные, вытянутые лучи, оранжевые, точно заходящее солнце, взрывались и обращались светло-коричневыми.

Я отнял руки от лица, признавая поражение, плечи расслабленно поникли. Сцена осталась где-то позади. Я огляделся, высматривая стражей порядка, но не увидел ни одного – поблизости вообще никого не было. Тогда я ухватился за забор, перекинул через него ногу и перепрыгнул на ту сторону. Приземлился я в какие-то кусты, и колючие ветки слегка ободрали мне кожу.

Уже сгущались сумерки, и под покровом темноты я беспрепятственно подобрался к поляне, вышел из-за деревьев и двинулся на звуки музыки. С каждым шагом цвета становились все ярче, и в конце концов, устав бороться с собой, я сделал то, чего не позволял себе последние три года.

Я выпустил цвета на свободу.

Разорвал невидимую удавку, которая сдерживала их, и позволил им парить.

Я стоял с закрытыми глазами и всем существом впитывал музыку, пил ее, как живую воду, а руки у меня так и чесались.

Когда четвертая часть симфонии подошла к концу, я открыл глаза и подошел ближе к поляне, туда, где расположились слушатели. Слева от меня росло высокое дерево, и я решил сесть под ним. Оркестр заиграл следующее произведение, я посмотрел на сцену… и чуть не ахнул. Прямо передо мной сидела знакомая девушка с каштановыми волосами. Мое сердце пропустило удар. Я не видел ее целую неделю, и теперь окружавшая ее аура бледно-розовых и лавандовых оттенков казалась ярче. Цвета стали насыщеннее.

Я не мог отвести глаз.

Бонни сидела одна на одеяле, а второе накинула на плечи. Это напомнило мне о пледе, которым она укрыла меня в ту ночь в Брайтоне.

Она оставила мне его, хотя в ту ночь я вел себя с ней как законченный мерзавец. У меня опять сжалось сердце. Я вскочил, пытаясь избавиться от этого чувства.

Меня переполняли эмоции.

Бонни сидела, подтянув колени к груди и обняв их руками. Даже отсюда я видел, что взгляд девушки прикован к музыкантам. Она старалась ничего не пропустить.

Оркестр заиграл один из Бранденбургских концертов Баха, а я все стоял, сжав кулаки, не в силах отвести глаз от Бонни. Девушка провела ладонью по щеке, вытирая слезу, и я обнаружил, что мои кулаки разжались, а сам я иду к ней. Я плюхнулся на траву рядом с девушкой.

Несколько секунд Бонни не шевелилась, не в силах отвести глаз от оркестра, а потом я почувствовал на себе ее взгляд. Я не повернул головы, остался сидеть неподвижно, сложив руки на коленях. Бонни по-прежнему смотрела на меня, и краем глаза я заметил на ее лице удивление.

Мой пульс тут же стал чаще. Скрипнув зубами, я вытащил из кармана бутылку пива и сделал глоток. Я все еще чувствовал на себе изумленный взгляд девушки, поэтому посмотрел на нее.

– Фаррадей.

Бонни захлопала глазами, потом ее глаза метнулись обратно к сцене. Концерт Баха закончился, и начался антракт. Музыканты покинули сцену, а слушатели отправились к ларькам с едой и напитками. Я улегся на траву, опершись на локоть. И что я здесь делаю? Истон же только что сказал, что я не нравлюсь Бонни.

Ну и наплевать. Мне все равно, нравлюсь я ей или нет, а даже если и нравлюсь, не стоит ее поощрять. И все равно я не мог выкинуть эту идею из головы. Она меня видела и знает, что я могу играть.

Перед ней мне не нужно притворяться.

– Не могу поверить, что ты здесь.

Голос Бонни дрожал. Она нервничала, это было написано у нее на лице большими буквами. Мне и самому не верилось, что я торчу здесь. Я не ответил, и Бонни потянулась к стоявшей рядом с ней корзинке. Сегодня на ней был розовый джемпер, в просторечии именуемый «свитер», и джинсы. Коричневое одеяло соскользнуло с плеч. Девушка достала из корзины пакет с конфетами, открыла его и принялась жевать длинную красную лакричную палочку.

Я поднес ко рту сигарету и хотел было закурить, как вдруг пальцы Бонни коснулись моего запястья.

– Пожалуйста, не надо, Кромвель.

Я уставился на свою руку. Пальцы Бонни сжались на том самом месте, что и в ту ночь, в музыкальном классе, когда она увидела, как я играю.

Когда она увидела меня сломленным.

Я поднял на нее глаза. Щеки девушки горели, карие глаза казались огромными. Интересно, она тоже вспомнила тот случай? Несколько секунд я смотрел ей в глаза, пытаясь понять, о чем она думает, но безуспешно. В конце концов я спрятал сигарету обратно в пачку и засунул ее в карман. Бонни выдохнула:

– Спасибо.

Она прижала ладонь к груди. Неужели ее сердце сейчас бьется так же часто, как мое?

Находясь рядом с ней, я не знал, что сказать. Во время нашей последней встречи я в пух и прах разгромил написанную ею мелодию. Тогда я говорил коротко и по существу, пытался выбросить ее из головы. Вот только как бы я ни старался, ничего не получалось.

Бонни явно старалась на меня не смотреть.

– Ты болела, – выпалил я.

Прозвучало это скорее как обвинение, а не как вопрос.

Наверное, ей тоже так показалось, потому что она посмотрела на меня изумленно, а потом усмехнулась. При виде этой насмешливой улыбки у меня в животе все перевернулось. Мне показалось, что я раздуваюсь, как воздушный шар.

– Я болела, – подтвердила она.

Я сел и оглядел собравшуюся на поляне толпу, пытаясь избавиться от этого чувства.

– Скучал по мне?

Я повернулся к Бонни. Во-первых, я не понял, с какой стати она об этом спрашивает, а во-вторых, не знал, что ответить.

Девушка улыбалась. Я озадаченно захлопал глазами, и Бонни расхохоталась. А потом похлопала меня по плечу:

– Я просто пошутила, Кромвель. – Она помахала рукой, как бы говоря: «Расслабься». – Можешь выдохнуть.

Я допил пиво, но в ушах по-прежнему звенел ее розовый смех. Она улыбалась именно мне. Никогда бы не подумал, что Бонни может так мне улыбнуться. С другой стороны, еще совсем недавно я и представить не мог, что приду сюда. Я весь напрягся, ожидая, что девушка сейчас заговорит о том случае в музыкальном классе. Задаст какой-то вопрос. Заставит меня обсуждать наш совместный проект. Ничего этого она не сделала.

– Хочешь? – Бонни протянула мне кусок лакричной палочки. Я покачал головой. – Почему? Не любишь конфеты?

– Только не американские.

– А что так? – со смешком поинтересовалась девушка. Я отвернулся и стал рассматривать сцену. Я всегда так делал. Бонни потянула меня за руку. – Нет, я должна это услышать. Ты не любишь американские конфеты?

Я опять покачал головой.

– Почему?

– Это полное дерьмо, – честно признался я.

Некоторое время с лица Бонни не сходило выражение крайнего потрясения, а потом она расхохоталась в голос. Она убрала у меня из-под носа упаковку со сладостями и прижала к груди.

У меня в животе опять появилось это странное чувство. Оно возникло внезапно, словно меня ударили ножом, а потом распространилось по всему телу. Бонни вытерла выступившие слезы. Какое-то время она тяжело дышала, а потом, возвратив способность говорить, спросила:

– Ладно. И какие же английские конфеты ты считаешь хорошими?

– Любые.

Я покачал головой, вспомнив, как впервые попробовал американские сладости. Редкостная гадость. Раз попробовав, больше я к ним не притрагивался. Скорее бы мама прислала посылку из Англии.

Бонни кивнула:

– Должна сказать, я пробовала их прошлым летом, когда была в Англии. Согласна, они потрясающие.

Музыканты начали снова подниматься на сцену, а слушатели побежали обратно, занимать свои места. Какое-то время Бонни с сосредоточенным видом наблюдала за музыкантами, потом снова посмотрела на меня:

– Значит, ты все же любишь классическую музыку. – Я замер. – Знаю, мы решили не говорить об этом. О тебе и о той ночи. – Бонни смотрела на меня с сочувствием. – И я должна уважать твое решение. – Она пожала плечами. – Но ты здесь, на концерте классической музыки.

Я сосредоточенно отскребал этикетку с бутылки пива, но все же встретился с девушкой взглядом. Ответ на ее вопрос был очевиден, поэтому я промолчал. Да, я здесь, и мое присутствие говорило само за себя.

Очевидно, Бонни поняла, что я не хочу отвечать, и указала на оркестр.

– Они потрясающе играют, я много раз видела их выступления.

Оркестр играл сносно. С некоторой натяжкой я оценил бы их на «хорошо».

– Ну? – протянула девушка.

– Что «ну»?

Бонни глубоко вздохнула.

– Тебе ведь нравится классическая музыка, правда? Уж теперь-то, после всего, ты можешь мне в этом признаться.

В ее голосе мне почудилась мольба.

Оркестр начал «Полет валькирий», и у меня в голове замелькали цвета, живо напомнив мне написанную Истоном картину.

Я попытался выбросить их из головы, но обнаружил, что они не собираются исчезать, особенно теперь, когда я сидел рядом с Бонни.

– Кромвель…

– Да, – в отчаянии выпалил я и выпрямил спину. – Мне нравится классическая музыка. – Я протяжно выдохнул и повторил, уже скорее для себя, нежели для Бонни: – Мне нравится классическая музыка.

Я посмотрел на восторженную толпу, на музыкантов, сидевших на сцене, и почувствовал себя как дома. Давненько я не испытывал этого чувства. А устремив взгляд на дирижера, представил себя на его месте, вспомнил, каково это – носить смокинг, слышать, как оркестр играет твою музыку.

С этим чувством ничто не сравнится.

– Я не могу выбросить из головы твое сочинение, – сказала Бонни, выводя меня из задумчивости. Наши взгляды встретились, и мое сердце ушло в пятки, когда я понял, о чем она говорит. – Те несколько тактов, что ты записал и оставил на столе в кофейне «Джефферсон».

В животе у меня словно завязался тугой узел.

– Кромвель, – прошептала Бонни.

Удивительно, что я вообще понял ее, ведь совсем рядом играл оркестр. Но я услышал, разумеется. Потому что ее голос был фиолетово-синим.

Пальцы сами собой сжались в кулаки. Следовало встать и немедленно уйти. Бог знает, почему я позволил этому разговору зайти так далеко. Но я не уходил, просто сидел там и смотрел Бонни в глаза.

Она сглотнула.

– Знаю, ты не хочешь, чтобы я говорила об этом… – Она покачала головой. – Но это было… – Она помолчала, явно подбирая слова. В этот самый миг вступили струнные, но прямо сейчас мне было плевать на скрипки, виолончели и контрабасы. Мне хотелось узнать, что скажет Бонни. – Мне понравилось, Кромвель. – Она улыбнулась и покачала головой. – Очень понравилось. Как ты… Неужели тебе сразу пришла в голову эта мелодия, едва ты увидел ноты?

Я сглотнул и полез в карман за сигаретами. Вытащив пачку, я закурил, и на лице Бонни промелькнула тень неудовольствия. Прежде чем она успела сказать хоть слово, я вскочил, отошел к дереву и прислонился к широкому стволу.

Теперь я наблюдал за оркестром лишь краем глаза, потому что почти все мое внимание было приковано к Бонни. Девушка снова смотрела на музыкантов, но ее хрупкие плечи поникли. Она была подавлена, и все из-за того, что я не захотел с ней говорить. Бонни опять принялась жевать конфету, но я видел, что теперь она не наслаждается музыкой.

Я украл у нее эту радость.

А ведь когда я сюда пришел, игра оркестра полностью захватила девушку. Неужели и я когда-то был таким, полностью растворялся в музыке? И ничто другое меня не заботило, я не мог думать ни о чем, кроме нот и мелодий? Да, давным-давно я был именно таким, до того как захотел возненавидеть всю эту классическую лабуду.

И вот я стоял там, полной грудью вдыхая столь необходимый мне сейчас табачный дым, и понимал, что так и не сумел разжечь в душе эту ненависть. Три года я впустую боролся с собой, хотя изначально был обречен на поражение.

«Ты рожден для этого, Кромвель. Это твое предназначение. В одном твоем мизинце больше таланта, чем в ком бы то ни было, включая меня», – прозвучал у меня в голове голос отца.

В горле встал ком. Поглядев на зажатую в пальцах сигарету, я обнаружил, что моя рука дрожит. Я в последний раз затянулся, попытался успокоиться, но в груди уже клокотала привычная раскаленная злость, а в животе образовалась пустота, так что я не мог дышать. Так всегда происходило, если я думал об отце, слышал музыку или находился рядом с Бонни.

Я не понимал, что в этой девушке особенного.

Пианистка заиграла соло, и мне захотелось стукнуть кулаком по стволу дерева. Ноги словно приросли к земле – музыка действовала на меня как гипноз, заставляла слушать и смотреть. И я видел лишь одно: как сам стою на этой сцене и исполняю произведение, которое никогда не смогу закончить. Эта мелодия преследовала меня слишком долго, причем я никогда не мог ее увидеть: цвета меркли и исчезали в темноте. Именно из-за этой мелодии я отказался от любви всей своей жизни.

– Кромвель?

Голос Бонни пробился сквозь ревущий у меня в голове белый шум, сквозь звуки пианино, что обрушивались на меня, как бомбы, под ударами которых мой отец проводил большую часть времени, пока служил в армии. Я закрыл глаза и надавил ладонями на опущенные веки. Тонкие пальцы коснулись моего запястья.

– Кромвель? – Бонни потянула меня за руки, заставив отвести их от лица. Ее огромные карие глаза смотрели на меня с тревогой. – Как ты?

Мне нужно было уйти, убежать, спрятаться, как вдруг…

– Концерт для фортепьяно с оркестром № 6, – сказала Бонни. – Моцарт.

Я сглотнул.

Это моя любимая вещь, сынок. После сочиненной тобой музыки эта – самая любимая.

Я огляделся, чувствуя себя совершенно потерянным, и Бонни крепче сжала мое запястье. Я посмотрел на свою покрытую татуировками руку и понял, что Бонни меня не отпускает.

– Идем, присядь.

Похоже, ее прикосновение всегда пробивалось сквозь мою тьму, и на этот раз я не стал противиться, не стал возражать и не убежал. Я остался и решил не переживать из-за этого.

Бонни привела меня на то место, где мы сидели раньше. В руках у меня появилась бутылка воды, и я стал жадно пить. Наконец девушка забрала у меня пустую бутылку, а вместо нее вложила мне в руку красную лакричную конфету. Подняв на нее глаза, я увидел, что она хитро улыбается. Я улегся на траву и оперся на согнутый локоть. Оркестр исполнял Шопена, концерт подходил к концу.

Мы сидели в молчании, но потом я все же откусил кусочек безвкусной конфеты и пробормотал:

– Все равно на вкус полное дерьмо.

Бонни рассмеялась.

И ко мне вернулась способность нормально дышать.