Текст книги "Германия: самоликвидация"

Тило Саррацин
Германия: самоликвидация

Thilo Sarrazin

DEUTSCHLAND SCHAFFT SICH AB. WIE WIR UNSER LAND AUFS SPIEL SETZEN!

Печатается с разрешения издательства Deutsche Verlags-Anstalt Verlag, a division of Verlagsgruppe Random House GmbH,München, Germany и литературного агентства Prava I Prevodi International Literary Agency.

© Deutsche Verlags-Anstalt, München, a division of Verlagsgruppe Random House GmbH, München, Germany, 2010

© Перевод. Т.А. Набатникова, 2012

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

Предисловие к новому изданию

Публикация этой книги вызвала неожиданно бурную реакцию. Некоторых возмутило то, что я использую в этой книге социобиологические аргументы, и то, как я их использую. Пересказывая в прессе мои тезисы, критики иной раз прибегали к таким упрощениям, которые меняли мою точку зрения на прямо противоположную. В первую очередь это касается взаимодействия демографии и эволюционной биологии.

В этой книге делается попытка систематизировать мысли о будущем немецкого общества, которые занимают меня уже давно. Много передумано и о том развитии, временной охват которого заглядывает в будущее намного дальше, чем это принято в политическом дискурсе. В книге я указываю, насколько проблематичны демографические проекции, переброшенные через несколько поколений. Поэтому мои соображения о немецком обществе через сто лет, представленные в конце книги, несколько умозрительны. Вскрывая в некоторых местах вопросы генетического наследования свойств, я отдаю себе отчёт, что по современному состоянию исследований бессмысленно сталкивать лбами генетические задатки и факторы окружающей среды. Потенциал, заложенный в генах, и влияние окружающей среды сложно взаимодействуют между собой. Мы не можем изменить гены, но общественную среду мы обязаны сформировать политически как можно лучше. Поэтому книга содержит пространную главу о бедности и образовании. Здесь я нигде не утверждаю, что определённые этнические группы по генетическим причинам якобы «тупее» других. Кроме того, я в основном привожу аргументы, опираясь на данные статистики; а статистические распределения методически не допускают высказываний об отдельных людях.

Тило Саррацин

Берлин, сентябрь 2010 г.

Введение

Самое гнусное в политике – умалчивать и маскировать то, что есть.

Фердинанд Лассаль

Ввесьма успешные – в экономическом и общественно-политическом отношении – десятилетия после Второй мировой войны в Германии крепло чувство гордости за способности и прилежание её граждан, постоянно растущий жизненный уровень и всё более развивающееся социальное государство. Четыре крупных экономических кризиса – 1966–1967 гг., 1974–1975 гг., 1981–1982 гг. и, наконец, 2008–2009 гг. – нанесли не такой уж большой урон этой гордости и вере в прочность собственной экономической и социальной модели. Даже последствия глобализации, смещение центров тяжести в мире, нагрузки на экологию и пугающие проявления климатических изменений до сих пор не причинили оптимизму немцев серьёзного вреда – хотя они и любят порой пожаловаться. Однако этот основополагающий оптимизм и десятилетия почти ничем не омрачённого успеха притупили зоркость немцев к угрозам и процессам разложения внутри общества.

«Германия самоликвидируется?» – что за абсурдные страхи, подумают многие, глядя на эту солидную страну с её 80-миллионным населением, расположенную в центре Европы: на её города, промышленность, автомобили, торговлю и преобразования, на её образ жизни… Но страна представляет собой то, что в совокупности представляют собой её жители с их духовными и культурными традициями. Без людей она была бы лишь географическим обозначением. Однако немцы постепенно отходят на задний план. Ведь тот нетто-коэффициент воспроизводства населения 0,7 или меньше, какой мы имеем вот уже 40 лет, означает, что поколение внуков по численности вдвое меньше поколения дедов. Число рождений в Германии постоянно падало начиная с первой половины 1960-х гг. – от более чем 1,3 млн рождений в год до 650 тыс. в 2009 г. Если так пойдёт и дальше – а почему что-то должно измениться в этой тенденции, которая держится уже больше четырёх десятилетий, – то через три поколения, то есть через 90 лет, число рождений в Германии окажется в пределах от 200 до 250 тыс. И лишь половина из них – это самое большее – будут потомками населения, жившего в Германии в 1965 г.{1}1
  Здесь недостаточно объяснения, что широкое распространение получили противозачаточные таблетки; куда интереснее то, что современные индустриальные общества показывают такие разные демографические тенденции.


[Закрыть]

Тем самым немцы как бы самоликвидируются. Пусть кое-кто расценивает такую участь как справедливое возмездие народу, породившему эсэсовцев, – только этим и можно объяснить временами проскальзывающую затаённую радость по поводу сокращения немецкого населения. Другие находят утешение в том, что и маленький народ может жить и выживать, и кивают на Данию с её 5 млн населения. Мол, в будущем и Германия станет такой же Данией, только на чуть большей территории. Разве это так уж плохо? И чем это плохо? Может, оно бы и ничего, если бы не было качественных демографических сдвигов помимо чистого нетто-коэффициента воспроизводства населения, равно как и миграции бедности, а также наплыва населения из-за границы.

В последние 45 лет мы не вели разумного обсуждения демографического развития в Германии. Кто не плыл по течению вместе с увещевателями и успокоителями, да к тому же ещё и показывал свою озабоченность, тот очень скоро с огорчением обнаруживал, что оказался в полном одиночестве, а нередко ещё и загнан в националистический угол. Помимо этого, общественный дискурс в Германии находится в примечательном противоречии: с одной стороны, на публичной дискуссии лежит отпечаток желания развлечься и получить удовольствие от скандала, с другой стороны, над ней всё больше властвуют эвфемизмы политической абстрактности:

● о последствиях падения рождаемости целые десятилетия нельзя было даже заикаться, чтобы не попасть под подозрение в националистической идеологии. В последнее время это изменилось, поскольку поколение «1968-го» стало бояться за свою пенсию. Но теперь уже слишком поздно, с этим опоздали на 40 лет;

● социальное бремя неуправляемой миграции всегда было табуировано, и запрещалось говорить о том, что люди неравны, а именно: есть умственно более и менее способные, более ленивые и более трудолюбивые, морально более или менее устойчивые, – и что этого не изменишь ни равенством образования, ни равенством шансов;

● поскольку это основное положение вещей никоим образом не признавалось, у всякой дискуссии о многочисленных ошибках в управлении социальным государством заведомо выбивалась почва из-под ног. Табу налагалось на следующие утверждения:

– хотя 90 % школьников одного выпуска можно довести до аттестата зрелости, среди них, однако, не наберётся и 10 % тех, кто способен изучать математику,

– мы как народ теряем в среднеарифметическом интеллекте по причине того, что более интеллектуальные женщины рожают на свет меньше детей, а то и вовсе не рожают,

– каждый сам в ответе за своё поведение, а вовсе не общество.

«Кто не учится, тот остаётся невеждой. Кто слишком много ест, тот толстеет». Произносить подобные истины считается не только неполиткорректным, но недоброжелательным и вообще аморальным, а уж если ты хочешь быть избранным на политическую должность, то произносить такое – как минимум неумно. Тенденция политкорректного дискурса доходит до того, что люди якобы вообще избавлены от ответственности за своё поведение, всё списывается на обстоятельства, из-за которых они оттеснены на обочину, а то и вовсе оказались ни на что не пригодны:

● если школьник отстаёт на занятиях, причину надо искать в отсутствии образовательных традиций в родительском доме;

● если дети из семей со скромным достатком на удивление часто страдают избыточным весом из-за недостатка движения, то причина не в халатности родителей, а в социальной нужде семьи;

● если дети из неполных семей доставляют в педагогическом смысле трудности, то за это в ответе общество, которое оказывает недостаточную поддержку родителям-одиночкам. При этом надо бы всё-таки поинтересоваться, какие общественные обстоятельства и индивидуальные установки приводят к тому, что у нас так много родителей-одиночек, и что можно с этим сделать;

● если турецкие мигранты и в третьем поколении всё ещё не говорят по-немецки как следует, то виновата враждебность среды, препятствующая интеграции. Но почему, спрашивается, эти трудности не наблюдаются почти у всех прочих групп мигрантов?

Из социологически верной, но банальной формулы, что в обществе всё взаимосвязано, развилась тенденция всё валить на общественные отношения и тем самым освобождать отдельного человека в широком смысле от ответственности за себя и свою жизнь. Словно мучнистая роса, политкорректность обложила вопросы структуры и управления общества и осложнила как анализ, так и терапию.

Какую бурю негодования я, будучи берлинским сенатором по вопросам финансов, вызвал детальным доказательством того, что на сумму, выделяемую на еду и напитки в государственном основном обеспечении, можно питаться очень даже здорово и разнообразно. Но тогда избыточный вес вследствие неправильного питания нельзя отнести на объективные жизненные обстоятельства, в которых человек бессилен что-либо изменить; избыточный вес является результатом индивидуальной формы поведения, за которую каждый человек несёт ответственность. Однако об этом не хотят слышать ни те, кого это касается напрямую, ни политкорректные деятели. То, что многие из тех, кого это касается, возмущаются в откликах по электронной почте и читательских письмах, я ещё могу понять, но куда меньше я понимаю, почему на меня обрушиваются так называемые добрые люди, когда в одном интервью я вскользь заметил, что свитер мог бы помочь сэкономить расходы на электроэнергию, поскольку тогда не пришлось бы так сильно отапливать комнату.

В управление политическим, экономическим и общественным развитием следует привносить то, чего хочешь достигнуть, а также реалистическую оценку фактических взаимосвязей. Всякий, кто задумывается об обществе или хочет участвовать в его формировании, действует, скрыто или явно, исходя из нормативного контекста. Если при этом он пренебрегает природой человека и фактическими социологическими и психологическими взаимосвязями либо оценивает их неверно, то он живёт и действует карикатурно. Социальные инженеры, поступающие таким образом, приносят больше вреда, чем пользы. К несчастью, они есть, и многие из них вредят обществу, омрачая перспективы нашего будущего. Так, слишком долго оставалось незамеченным, что старение и сокращение немецкого населения происходят с качественными изменениями в его составе. Помимо чистой убыли населения, будущему Германии грозит прежде всего непрерывный рост числа менее стабильных, менее интеллигентных и менее дельных людей. О том, что это так, почему это так и что можно с этим поделать, и пойдёт речь в этой книге.

В своих выводах я опираюсь на эмпирические данные, но аргументирую прямо и без околичностей. Для меня важны в первую очередь ясность и точность, поэтому рисунок повествования довольно прямолинейный, чёткий, а не размытый и нерешительный. Я отказался от того, чтобы завешивать словесными гирляндами те обстоятельства, которые с виду кажутся щекотливыми, и старался быть конструктивным – а итоги довольно удручающие.

Германия с экономической точки зрения находится в поздней фазе «золотого века», который начался в 1950-е гг. и медленно подходит к концу. Реальные доходы трудящихся не растут вот уже 20 лет, падать они начнут самое позднее через 10 лет, и это будет устойчивым трендом вследствие демографических сдвигов. Такие прогнозы, казалось бы, не подходят ни к нынешним экспортным успехам немецкой экономики, ни к блестящим инициативам в немецких университетах, ни ко множеству хороших новостей, которые радуют нас каждый день. Однако что пользы, если мы подъедаем основы будущего подъёма благосостояния, а ведь мы делаем именно это, количественно и качественно:

● количественно – поскольку вот уже 45 лет каждое новое поколение приблизительно на треть меньше, чем предыдущее, в то время как ожидаемая продолжительность жизни растёт;

● качественно – поскольку способность к образованию и предпосылки к нему у новорождённых перманентно ухудшаются, а менталитет, являющийся основой всякого продуктивного начинания, судя по всему, хиреет.

Я достаточно долго был специалистом в области экономики, высокопоставленным чиновником и политиком, чтобы уметь выставить себя адвокатом всех мыслимых возражений на каждый из представленных мной доводов. В форме предложений, замечаний, набросков и статей я исписал за последние 35 лет антитезами и возражениями тысячи страниц. Мои начальники должны были политически выжить, и моя задача состояла в том, чтобы помочь им в этом. За всё приходится платить: часто бывало так, что субъективно ощущаемую правду можно было выкладывать лишь дозированно. То и дело я сталкивался с тем, что для человека, который находится на ответственном политическом посту, хоть и не совсем невозможно, но всё же очень сложно говорить неприятную правду, да и вообще не принято это делать. Большая политическая мудрость сокрыта в том, чтобы концентрироваться на решаемых проблемах и предложениях, обеспечивающих большинство голосов. Но это затрудняет как ясный анализ, так и подходящую терапию, и если не уследишь, то собственные мозги затуманятся до полной потери рассудка. Что и случается у всех ведущих политиков; многие, к сожалению, спасаются бегством в суесловие. Притом что существует огромная общественная потребность в неприкрашенной правде, тот, кто утоляет эту потребность, ходит политически опасными путями и легко становится жертвой медийной власти, которую осуществляют политкорректные.

Из 39 лет моей профессиональной карьеры 7 лет я провёл как активный политик в городе-государстве, 6 лет в качестве госсекретаря в одной из западногерманских земель и 16 лет в различных должностях на разных уровнях боннской министерской бюрократии. Лишь в конце моей службы в качестве сенатора по финансовым вопросам в Берлине, после того как я приобрёл известное реноме благодаря финансово-политическому успеху, я стал отваживаться на тот или иной открытый выпад также и за пределами узкой области финансов – например, на тему пособий по безработице (Hartz IV) или необходимых мер по экономии энергии. Несмотря на весь свой опыт, я был ошеломлён тем, какой резонанс вызывает выступление публичного политика, который коротко и ясно выражает суть элементарных жизненных обстоятельств. Меня привёл в ужас поток исполненных ненависти электронных писем, как только я вполне конкретно показал (здоровое питание на пособие по безработице и свитер против лишних расходов на отопление), что личная ответственность и самоопределение возможны, а главное – необходимы. Но, судя по всему, группы тех, кто хотел бы распрощаться с ответственностью за себя и собственную жизнь, становятся всё больше. Такое проявление вовсе не ограничивается определёнными группами, разделёнными по доходам, или социальными слоями, и оно отнюдь не ново. Оглядываясь в прошлое, я могу различить тренд, который перманентно развивался начиная уже с 1950-х гг.

ФРГ начала 1950-х гг. была очень модерновым государственным образованием. После двух проигранных войн сказались катастрофические последствия: институции были разрушены, традиции поставлены под сомнение, а население из-за бегства и изгнания беспорядочно перемешалось. Однако специфические сильные стороны немцев – высокий стандарт в науке и квалифицированное чиновничество – на удивление мало пострадали от катастроф войны и разрушения инфраструктуры. Люди, принадлежащие к ведущим слоям и бюрократии, были на 90 % послушными помощниками нацистской диктатуры; но это никак не сказалось на их эффективности в восстановлении.

Остались совершенно невредимыми и даже были подстёгнуты катастрофой и шансом к восстановлению традиционные немецкие старательность и склонность кропотливо создавать и совершенствовать. Именно беженцы и изгнанники отличились в этом. Они были в той же ситуации, что и иммигранты XIX в. в Соединённых Штатах, а именно: чужие и лишённые средств, они могли выбиться в люди только за счёт особого старания. И они старались, так старались, что скоро стали наступать на пятки старожилам в молодой Федеративной республике.

Но для того чтобы стало возможно немецкое экономическое чудо, должны были добавиться следующие обстоятельства:

● противостояние Востока и Запада; это противостояние внезапно превратило побеждённую страну в желанного партнёра, которого надо было поддержать и поощрить;

● бурный подъём западного мира после 20 лет войн и мирового кризиса;

● быстрое освобождение западногерманской экономики от многочисленных административных пут в период с 1948 по 1951 г., большие и непреходящие заслуги Людвига Эрхарда.

«Социальная рыночная экономика» была великим обещанием, которое в итоге объединило весь народ в восстановлении страны: все должны получать справедливую долю от созданного сообща; все должны быть защищены от голода, холода и угнетающей бедности; те, кто хочет работать, должны иметь работу. Это обещание было исполнено, и ещё как!

● С 1950 по 1960 г. западногерманская экономика прирастала на 8 % в год.

● Безработица упала с 11 % в 1950 г. до 1,3 % в 1960 г.

● Реальные доходы на душу населения выросли за 10 лет почти на 70 %.

В 1955 г. Германия вырабатывает на душу населения такой же ВВП, что и Франция, а ВВП на душу населения победившей в войне Великобритании был превзойдён Германией уже в 1952 г.

Государственность и общественное устройство достигли в Федеративной республике в 1960 г. такой степени легитимации и одобрения, какой не было ни разу за предыдущие 150 лет и уже никогда позже. Социал-демократическая партия Германии в Годесбергской программе 1959 г. извлекла из этого выводы и заключила мир с капитализмом, укрощённым «социальной рыночной экономикой». Однако идиллия длилась недолго:

● 1966–1967 гг.: первая немецкая послевоенная рецессия пробудила сомнения в том, можно ли обеспечить непрерывный рост экономики и полную занятость. Эти сомнения, однако, были вновь рассеяны благодаря великолепному приросту с 1968 по 1971 г.;

● 1968 г.: часть послевоенного поколения начала протестовать против общественной модели, но существенная основа легитимности общества и его главное целеполагание, состоящее в повышении производства товаров, вроде бы устояли;

● 1972 г.: первый отчёт Римского клуба под заголовком «Границы роста» указал на конечность ресурсов планеты. Это стало спусковым механизмом движения за сохранение окружающей среды. От этого отчёта начинается прямой путь к сегодняшним дискуссиям о климатической катастрофе;

● 1973 г.: первый нефтяной кризис вызвал вторую большую послевоенную рецессию в Германии. Состояние полной занятости 1960-х гг. стало с тех пор недостижимым;

● 1979 г.: после переворота в Иране последовал второй нефтяной кризис, который привёл к третьей послевоенной рецессии и краху социально-либеральной коалиции Гельмута Шмидта;

● 1980-е гг.: удалось стабилизировать мировую экономику; изменившаяся во всём мире денежная политика на долгое время привела инфляцию к терпимым показателям. Немецкая экономика снова начала расти, хотя и существенно медленнее, чем в 1960-е и 1970-е гг. Безработица сокращалась, но оставалась выше, чем раньше;

● с 1989 по 1991 г.: крушение Восточного блока и распад Советского Союза радикально изменили политическую и экономическую карту мира. Переход к рыночной экономике в бывшем Восточном блоке и прежде всего переход к рыночной экономике в Китае и Юго-Восточной Азии запустили сильное и всё ещё длящееся изменение распределения веса в мировой экономике. Это заставило так сильно усомниться в немецком обещании «социальной рыночной экономики», как никогда прежде. Удастся ли сохранить это обещание – большой вопрос.

Глобализация и рыночная экономика означают в конечном счёте, что во всех странах с рыночной экономикой, которые, дополняя друг друга, взаимно предоставляют необходимые общественные блага в образовании и инфраструктуре, одинаковая работа оплачивается приблизительно одинаково. Для экономистов это означает: предельные издержки (дополнительные издержки конечной произведённой единицы продукции) и предельный продукт (рост прибыли, который достигается приложением следующей единицы производственного фактора) такого производственного фактора, как работа, имеют тенденцию к выравниванию в глобализированной открытой рыночной экономике. Как в глобализированном мире существует мировой ссудный процент в качестве предельной платы за капитал, так и есть в тенденции единая плата за производственный фактор «работы». Совершенно логично, что реальная почасовая оплата в Германии, в точности так же, как, например, в США или Италии, сегодня не выше, чем в 1990 г. Она и не будет повышаться до тех пор, пока такие государства, как Китай, Индия и Таиланд, не достигнут западного уровня оплаты труда. Такое положение дел застаёт Германию в той фазе, в которой её сила ослабевает ещё и по другим причинам, и об этом также пойдёт речь в этой книге.

Зародыш такого патологического развития, которое омрачает наше будущее, был заложен ещё в триумфальные годы конца 1950-х. Тогда начиналась цепь институциональных реформ, каждая из которых по отдельности была задумана во благо и, безусловно, сама по себе принесла много хорошего. Однако комбинированное действие этих реформ вызвало общественное истощение запасов, которое поставило под угрозу наше будущее. По сути, речь идёт о четырёх взаимосвязанных тематических комплексах:

● о наступивших 40 лет назад демографических сдвигах и изменениях условий производства потомства, а также об их дальнейшем воздействии на будущее{2}2
  Здесь недостаточно объяснения, что широкое распространение получили противозачаточные таблетки; куда интереснее то, что современные индустриальные общества показывают такие разные демографические тенденции.


[Закрыть];

● о заложенных в нашей социальной системе стимулах ведения самоопределяющейся жизни или, наоборот, стремлении этого избежать;

● о социализации, образовании и жизненных мотивациях людей;

● о качестве, структуре и культурном фоне мигрантов в Германии.

Для меня остаётся открытым вопрос: возможно ли вообще и насколько возможно реформировать структурные изменения экономики, общества и их постоянно меняющиеся типовые условия? Никогда ничто не остаётся прежним, и никакое состояние общества не поддаётся консервации. С другой стороны, вообще невозможно выносить суждение, давать оценку положения дел и формулировать необходимые изменения, если у тебя нет собственного нормативного образа общества. Почему мы всё-таки предаёмся размышлениям о будущем и что под этим подразумевается? А может, пусть каждое поколение разбирается со своими проблемами и проблемы будущих поколений стоит предоставить живущим после нас?

Во всех этих вопросах мы прямо-таки окружены парадоксами, которые в принципе неразрешимы: мы естественным образом исходим из того, что только индивидууму присущи личность и идентичность. Общины, общества, народы – вообще все социальные формы организации, – напротив, с точки зрения большинства, не имеют ценности, находящейся над индивидами, – по крайней мере если отвергать идею божественного миропорядка или соответствующего историко-философского пандана. Парадоксально только, отчего же мы тогда так тревожимся об окружающей среде. Мы принимаем как неизбежность то, что Германия сокращается и тупеет. Мы не хотим задумываться об этом, а тем более обсуждать это вслух. Но мы задумываемся о том, каким будет мировой климат через 100 или 500 лет. При взгляде на немецкую государственность это совершенно нелогично, ведь при современном демографическом тренде от Германии через 100 лет останется лишь 25 млн, через 200 лет – 8 млн, а через 300 лет – всего 3 млн жителей. С чего бы нам так интересоваться климатом через 500 лет, если немецкое общество запрограммировано на ликвидацию немцев?{3}3
  Естественно, всё будет иначе, если встать на позицию космополита, которого интересует не судьба собственной социальной группы, а судьба человечества в целом.


[Закрыть]

В мире без Бога состояние природы не имеет собственной ценности, разве что рассматривать её как окружающую среду для жизни людей, то есть из оправдания, идущего от индивидуума. Это оправдание, однако, теряет силу с исчезновением индивидов.

В действительности дело обстоит так, что большинство из нас вопреки всякой логике приписывают социальной организации самоценность, стоящую над индивидами: многие сотрудники любят предприятие, в котором они проработали десятилетия, другие любят свой футбольный клуб, третьи – свой город, свою страну, свой народ. То, что мы придаём этим сущностям самоценность, которая выше нас самих, мотивирует нас, возвышает, внушает чувство гордости, придаёт силы и заставляет забыть собственные мелкие болячки и беды покрупнее. И только когда дело касается Германии, у многих из нас в голове срабатывает «внутренний цензор».

● Любишь родину? Конечно!

● Патриот своей закусочной? Ещё какой!

● Европеец? Само собой!

● Гражданин мира? Конечно, а как же иначе!

● Немец? Ну, разве что во время мирового первенства по футболу, а так – нет уж!

Тревожиться за Германию как страну немцев уже считается почти неполиткорректным. Это объясняет многие табу и полностью заболтанную немецкую дискуссию на такие темы, как демография, семейная политика и приток иммигрантов. Я думаю, что без воли к здоровому самоутверждению нации нам никогда не разрешить наши общественные проблемы.

Экономически единая и внешнеполитически дееспособная Европа и через сто лет всё ещё будет состоять из национальных государств – польского, датского, французского, голландского или британского. Только на этом уровне существуют по-настоящему демократические легитимации, и только там можно найти – или не найти – силы для общественного обновления. Надежда на то, что национальное государство растворится в Европе, – это поздний продукт быстрой смены немецкого мира с крайне амбивалентными чертами, ведь она проецирует в итоге имперскую идею на европейский уровень, впрочем, не без ссылки на историю: Европейская Шестёрка в точности соответствовала в своих региональных границах империи франков при Карле Великом.

Как только захочешь обвинить во всём ход истории или повернуть вспять непонравившийся тренд, попадаешь в опасность стать внеисторичным, поддаться ностальгии и пропустить важные моменты правильного влияния. Подобно реке, поток истории постоянно изменяется и никогда не возвращается в своё прежнее русло. И от попадания в ловушку ностальгии должен поберечься всякий, кто хочет сохранить всё хорошее и не одобряет любые перемены.

Реалист принимает за данность то, что всякое историческое положение – медаль с двумя сторонами: традиционная идиллия сельской жизни не уживается с современным сельским хозяйством. Безопасность традиции и ясного канона ценностей не уживается с темпом технологических преобразований. Хорошая устроенность в своих региональных и национальных особенностях не уживается со многими последствиями больших миграционных процессов. Никому никогда не удавалось съесть пирог и при этом сохранить его. Реализм без приложения обращённой назад ностальгии и направленной вперёд конструктивной воли банален, пошл и неотличим от фатализма или наплевательства. Конечно, легко впасть в соблазн и перепутать удлиняющиеся тени собственной жизни с помрачением мировой перспективы. Но это не относится к моим соображениям, приведённым в этой книге, поскольку эти вопросы неотступно следовали за мной последние 30 лет.

Тот, кто обвиняет существующий исторический тренд и хочет его изменить, должен самостоятельно подвергнуть себя небольшой историко-философской проверке: а не цепляешься ли ты попросту за ушедшие ценности и положения, жалуясь на личную отверженность, которую приносит с собой перемена времени? Однако это совсем не значит, что всякий дискомфорт, вызванный направлением и последствиями общественных перемен, попадает под подозрение в ностальгии.

Всякая историческая общественная формация, сколько бы она ни длилась, состоит из набора условий, который только и делает её возможной: климатические, географические, технологические, культурные, властно-политические и демографические предпосылки должны перемешаться в некую амальгаму, чтобы возникло именно это общество. Если набор этих условий меняется, меняется и общество. С техническим прогрессом, равно как и с растущим взаимодействием внутри обществ и между ними, на исходе Средневековья наступило ускорение перемен.

Условия существования общественных формаций непрерывно изменяются, лишь немногое остаётся таким, как было. Не всегда перемены ведут к лучшему, как показали ужасные заблуждения ХХ в. Однако есть жёсткие элементы общественной стабильности, которые на протяжении долгого времени противятся переменам. К таким элементам относятся региональные и национальные особенности народов. Если, например, десять сицилийцев и десять фризов[1]1
  Фризы – германский народ из группы ингевонов, проживающий в некоторых областях Германии и Нидерландов как национальное меньшинство. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] будут делать одно и то же, то в результате получится совсем не одно и то же. К таким жёстким элементам относятся также влияния религии{4}4
  Естественно, бывают и переломные ситуации, в которых религиозно обоснованные руководящие идеи действуют дестабилизирующе.


[Закрыть], обычаи, семейная артель и уважение к старшим. Эта склеивающая мастика действует стабилизирующе в противовес тенденции к разобщённости, причем не только в отношении отдельных единиц, но и больших общественных групп, целых обществ и народов. Однако если дело доходит до критических ситуаций, то это влечёт за собой идеальные предпосылки для политических переворотов и военных конфликтов. Разобщённость сильнее выражена во времена больших перемен или катастрофических переломов, к коим относятся войны, эпидемии – такие, как средневековая чума, – или природные катаклизмы.

Наряду с временами больших перемен всегда бывали периоды, когда на протяжении жизни нескольких поколений можно было чувствовать себя вполне защищённым в благоустроенном мире, где человеку грозила лишь болезнь или смерть. Тот, кто жил в таких условиях, чувствовал себя под защитой естественного порядка и ощущал свою принадлежность к лучшему из миров, на той высоте положения, откуда можно двигаться только вниз. То были золотые времена, о которых слагаются мифы. Иные из них были – иногда на протяжении двух поколений, а то и десяти – эпохами, в которых представлялось, будто история остановилась, потому что уже создано нечто совершенное, не поддающееся улучшению.

Направление и качество общественных перемен определяют – наряду с внешними толчками, от которых не укрыться, – смесь из инерции и трансформации. Совершенно различное развитие британского и русского обществ – яркий пример этого. Обе империи были когда-то основаны племенами викингов (варягами в случае России, норманнами в случае Англии), и тем не менее они пошли такими разными путями.