Текст книги "Вдоль по лезвию слов (сборник)"

Подземелья Третьего Рима

Я спрыгиваю вниз. Сначала кажется, что под ногами ещё как минимум метра два пустоты, но это не так. Когда сжимаешь зубы и перестаёшь бояться, спрыгнуть легко. Там не больше полуметра.

– Пошёл! – кричу наверх.

Даник лезет вторым. Он подвижный как обезьяна, лёгкий и выносливый. И очень весёлый: я ни разу не видел, чтобы он о чём-то грустил.

– Уф! – восклицает он, опускаясь на холодный бетон рядом со мной.

– Дальше! – кричу я.

Третьей идёт Майя. Её надо страховать: у неё слишком слабые руки при росте почти в метр девяносто. Вымахала девочка. Впрочем, она красивая, не отнимешь.

Последним спускается Ёрл. Длинное и дивное эльфийское имя, принятое в глубоком детстве, сократилось и стало удобной кличкой. Напоследок он цепляется хаером за какую-то фигню на стенке колодца и ойкает.

– Полчерепа оторвал, – говорит он уже спокойно. На лице – гримаса.

Я осматриваю свою команду.

– Ну, – говорю, – пошли.

Коридор узкий, стены серые и пыльные. Но есть чем дышать, это радует.

– И чё, это так вот тридцать лет и стоит? – спрашивает Даник.

– Ага, – отвечаю я. – С семьдесят пятого.

– Прикольно.

Всё не так и сложно. Легендарная «Волоколамская», она же «Стадион “Спартак”», она же «Спартаковская», она же «Аэрополе». Единственная подземная станция-призрак Московского метрополитена. Мы нашли спуск через воздуховод с первой же попытки. Ориентировались на северный выход (я прочёл где-то, что с южной стороны станции – глухая стена, выход не планируется). Верёвка, просто верёвка – и мы тут. Ну, конечно, карабины, то есть не совсем уж бечева, а трос альпинистский. Станция мелкого заложения, всё легко.

Идём по коридору. Майя радостно вскрикивает:

– Крыса!

Девушки обычно боятся крыс. Эта – не боится. Крыса, смешное пушистое существо, рассадник болезней, носитель бубонной чумы. Что тут страшного. По сравнению со свиным гриппом в Мексике – ничего.

Голос Майи эхом проносится по коридору.

– Тише, – говорит Ёрл.

Он всего опасается. Он оглядывается по сторонам и иногда светит фонариком назад. Я его понимаю. Идти последним неприятно.

Проход ведёт в нечто вроде тоннеля кабельной канализации.

– Это было на фотках Скорохода, – говорит Даник.

Было. Тут всё было на фотках Скорохода. Скороход спустился на станцию с цифровой зеркалкой и сделал всё, что нужно. Отличная фотосессия появилась в его Живом Журнале и на различных диггерских сайтах. Его фотографии пригодятся для ориентации на «Волоколамской». Я хочу найти что-нибудь такое, чего не нашёл он.

Мы идём вперёд и неожиданно оказываемся в тоннеле с рельсами. Здесь горят фонари.

– Интересно, это отвод или сейчас нас размажет? – спрашивает Ёрл флегматично.

За «Волоколамской» расположен пошёрстный съезд, это не секрет. «Отвод» – неправильный термин. Пошёрстный съезд соединяет разнонаправленные участки пути.

– Нормально, – говорю я. – Нам туда.

Мы идём по путям и метров через тридцать попадаем в основной тоннель. Где-то далеко шумит поезд.

Я оборачиваюсь.

– Так. Мы пережидаем поезд – и бегом по тоннелю за мной. Придавить нас не придавит, но если машинист подсечёт, что тут кто-то шляется…

– Понятно, – перебивает Даник.

Поезд проносится мимо. Это обыкновенный состав из вагонов типа 717/714, ничего особенного. Самые крутые составы ходят по Филёвской линии. Там ещё можно встретить легендарные Е и Еж. Мне они нравятся больше, чем новые «Русичи». Старые вагоны пахнут тем, чем должно пахнуть метро, – уютом, полутьмой. Там нет промежуточных вагонов, поезда составлены из головных, правда, с некоторых сняты моторы.

Поезд проходит.

– Пошли!

Мы выбегаем из боковой ветки и несёмся что есть мочи. По шпалам бежать довольно трудно. По станционным путям – проще, там есть углубление, чтобы случайно упавший на рельсы мог избежать поезда. Внутри тоннеля – просто шпалы, как на железной дороге.

Впереди – огни станции. Я прижимаюсь к левой стене и по железной лесенке взлетаю на платформу.

Больше всего я опасаюсь, что Майя споткнётся. Но всё в порядке.

Я иду и осматриваюсь. «Волоколамская» никогда не работала. От наземной «Первомайской» на Арбатско-Покровской линии осталась лепнина под крышей депо и два характерных въезда для поездов. На закрытой наземной «Калужской» (Калужского радиуса) до сих пор висят оригинальные светильники шестидесятых. «Волоколамская» – это просто бетонный скелет. Станция, которая родилась мёртвой.

Мы идём по платформе. Фонари достаточно яркие, как ни странно. Когда я проезжал мимо станции в поезде, они то горели, то нет. Нам повезло.

– Э-ге-гей!!! – орёт Даник.

– Сам ты гей, – отвечаю я, смеясь.

Михайлов и Скороход круты, ничего не скажешь. Но мы тоже сюда добрались. Я дотрагиваюсь до осыпающейся бетонной колонны. Ёрл осматривается. Даник что-то фотографирует. Майя обнимает одну из колонн.

– Ты чего делаешь? – спрашиваю.

Она поворачивает ко мне голову и счастливо улыбается.

– Его зовут Шаплюск, – говорит она.

Я помню, откуда это. Из повести Дяченко «Подземный ветер». Там были два фонаря – Шаплюск и Даюванн.

Я улыбаюсь. Она хорошая, когда улыбается. Когда Майя грустит, у неё под глазами появляются синяки. Это придаёт ей какой-то диковинный готический вид.

– А его – Даюванн! – говорит она, показывая на противоположный столб.

Мне хорошо сейчас. Друзья, заброшенная станция. Романтика.

Ёрл уже добрался до противоположного конца платформы. Там – единственный выход. Наверх поднимаются ступени. Он идёт по ним. Лестница заканчивается бетонной плитой.

Это просто. Станцию строили открытым методом: выкопали котлован, поверх настелили плиты. Так же поступили и со входами. Просто положили бетон – и всё.

Вот так ты поднимаешься всю жизнь вверх, стремишься к чему-то, борешься за что-то, зарабатываешь деньги, ездишь по чужим городам, любишь разных женщин, а тебя всё равно ждёт бетонный потолок заброшенной станции метро. Ты упираешься в этот потолок головой и падаешь вниз. А тебе кажется – что вверх. Что ты по-прежнему идёшь вверх.

Ёрл дотрагивается до ржавой сетки, которая не позволяет добраться до места, где лестница смыкается с бетонной плитой.

– Даник, щёлкни тут.

Раздаётся шум поезда. Они редко сейчас ходят. Раз в пять минут где-то. Вечер всё-таки, почти двенадцать.

Мы прячемся за ближайшими колоннами, Ёрл плашмя падает на лестницу. Поезд проносится, сверкая окнами. Даник появляется из-за колонны и ловит в прицел объектива Майю. Она отворачивается и прячет лицо.

– Не надо, – говорит она.

– Она не любит фотографироваться, – поддакиваю я.

Мне всегда хотелось сфотографировать её обнажённой, но это тайная фантазия. Впрочем, по-моему, не только моя, судя по взгляду Даника. Но Майя боится фотографироваться. Будто фотография забирает часть души.

Я помню, одна девочка старательно доказывала мне это. Она смешно тянула слова, говорила жеманно и медленно. Особенно забавным в её произношении было слово «наво-о-оз» – она училась в сельскохозяйственном, специальность «Животноводство» или что-то в этом роде, – которое звучало так, будто его произносит по меньшей мере императрица. Она очень боялась фотографии. Она не любила себя на фото. Она отворачивалась, когда видела на фото своих знакомых.

Майя – проще. Она просто не любит фотографироваться.

– Пошли под платформу, – говорит Даник.

Это нетрудно. С того же конца станции можно спуститься и попасть в подплатформенное пространство, в кабельную канализацию. Мы спускаемся по очереди: Даник, Ёрл, Майя, последним – я.

Тут можно стоять во весь рост, даже Майе.

Что-то бурчит и чухает за решёткой. Это насосная установка. Она ухожена, электрический щит выкрашен в синий цвет с жёлтым треугольником «опасность», какие-то вентили помечены красным. Тут бывают люди.

– Опа, так тут вовсю кипит работа! – говорит Даник, поднимая объектив.

– А ты что думал, – отвечает Ёрл, – поезда же ходят.

На самом деле, тут нет ничего интересного. Это просто бетонный недострой. Таких в городе – пруд пруди. Схватчики играют на них в свою «Схватку», «Дозор», «Encounter» и так далее. И я играю – правда, в штабе. Даник – полевой игрок.

Но у этого недостроя есть одно отличие. Это запретный плод. Сюда нельзя. Совсем нельзя. Как в депо, где на путях стоит знаменитый московский памятник «механическому Ленину». В тысяча девятьсот двадцать пятом году рабочие вагонных и паровозных мастерских пятого участка тяги соорудили чудовищную конструкцию из балок, колёс от локомотивов, каких-то перемычек, водрузили наверх небольшую статую Ленина и поставили это чудо в депо. Оно и поныне там, в любительском музее паровозного дела. Кстати, это не просто случайный памятник. Он даже вошёл в одну из хрестоматий по русскому авангарду.

– Эй, – кричит мне Даник, – ты чего там, заснул?

– Иду, – откликаюсь я.

Над нами проносится поезд.

Мы снова поднимаемся на платформу.

– Что-то скучно стало, – говорит Майя.

Она кружится прочь от нас по пустой платформе, вальсируя с человеком-невидимкой.

– Метро-два тут нет? – спрашивает Ёрл.

– Вообще-то есть, – неожиданно отвечает Даник.

Я поворачиваюсь к нему.

Тут не должно быть никакого Метро-2. Точнее, Д6. Название «Метро-2» привязалось к секретной системе сообщения в начале девяностых, когда какой-то лихой журналист написал о Д6 статью в «Огоньке». У Метро-2 всего пять линий – и ни одна не идёт на север. Нулевая линия проложена по центру Москвы; первая идёт от Кремля к аэропорту Внуково-2 и проходит через Ленинские горы, Раменский подземный город, Академию ФСБ; вторая линия соединяет Кремль с правительственным пансионатом «Бор»; третья линия ведёт к посёлку Заря, где под землёй базируется Генштаб; четвёртая соединяет станцию метро «Смоленская» с Барвихой.

В районе «Волоколамской» Метро-2 не должно быть.

– Где?

Даник показывает рукой в сторону удаляющейся Майи.

– Там, когда мы бежали, я видел сбоку ответвление путей, уходящих за стальную дверь. Бронированную.

Мы быстро идём в другой конец платформы.

Майя думает, что мы – за ней, и прячется за колонну.

– Пошли Метро-2 искать, – машет Даник рукой.

– Не хочу, – улыбается Майя.

Мы оставляем её позади, обнимающуюся со своим Шаплюском.

Раздаётся шум поезда. Мы прячемся за столбы.

Переждав, подходим к краю платформы.

– Нужно пропустить следующий, – говорит Ёрл.

Я утвердительно хмыкаю.

Ждать приходится долго. Я смотрю на глухую стенку, Даник фотографирует общий вид станции. Где-то посередине танцует Майя.

Поезд приближается.

Я ощупываю стену и вдруг понимаю, что серая штукатурка отваливается прямо под моими руками, а под ней – красный кирпич и потрескавшийся раствор в швах. Я достаю нож и стучу рукояткой по кирпичам. Звук – гулкий.

В этот момент мимо проносится поезд. Я едва успеваю убрать нож, как Даник командует:

– Пошли.

Мы стартуем.

И действительно, буквально в двадцати метрах от платформы рельсы разветвляются. Одна ветка уходит за широкую стальную дверь.

– Ты и в самом деле думаешь, что это Метро-2? – спрашиваю я.

– А что?

– Может, обычное бомбоубежище. Щёлкай, и пошли обратно: тут опасно.

Даник фотографирует дверь.

Суть в том, что я уже не думаю ни о какой двери. Я думаю о стене. Почему с одной стороны лестницу просто накрыли бетонной плитой до лучших времён, а с другой – ещё и кирпичом заложили?

Мы выползаем на платформу, где нас встречает Майя.

– Ну что?

– Даник слажал, – улыбаюсь я.

– Типа эт-та, – Даник имитирует произношение гопника, – заткнись, тип-па.

Майя хихикает.

Я обращаю их внимание на стену.

– Смотрите, – говорю. – Тут всего-то слой кирпичей. Закладывали что-то впопыхах.

Ёрл хмыкает, ощупывает стену.

– А чего думать, рубить надо, – говорит Даник и жестом Рэмбо извлекает из-за спины кирку.

Мы взяли две кирки – на всякий случай. Зацепиться за что-нибудь или устроить погромчик.

– Минут двадцать, – оценивает Даник.

Я уже бью по стене.

Серое покрытие отлетает легко. Пыль попадает в глаза. У Майи должны быть очки – обычные, не защитные, но тоже поможет хоть чуть-чуть.

– Май, у тебя очки далеко?

– Вообще не брала.

Собрались, называется.

Мы лупим по стене что есть сил. Под штукатуркой и первым слоем кирпича обнаруживается второй. Шум поезда заставляет нас присесть и сделаться невидимыми.

Данила первым пробивается через стену. Его кирка уходит в никуда, проваливается в пустоту. Он рвёт её на себя и титаническим усилием умудряется выворотить штук пять кирпичей за раз.

– Кирку сломаешь, – скептически говорю я.

Ёрл забирает кирку у Данилы и подменяет его.

Мы работаем ещё около десяти минут. Идёт всё хуже: слабое место мы пробили, вокруг него раствор много крепче. Каждые несколько минут проходит поезд: но это хорошо, потому что без отдыха тут не справиться.

Впрочем, уже полпервого, кажется. Скоро поезда закончатся.

– Кстати, тут «Билайн» ловит, – говорит Майя.

Данила проверяет свой мобильник:

– И «МТС».

У меня и у Ёрла – «Билайн», нам проверять нет смысла. Но то, что мобильник берёт, – это очень хорошо. В каком-нибудь экстремальном случае можно позвать на помощь.

Мы продолжаем работу. В отверстие уже получится протиснуться, но мы хотим расширить его до такой степени, чтобы можно было пройти легко. Ёрл светит фонариком в отверстие, я тоже заглядываю.

Вверх, к бетонной плите, перекрывающей выход, идёт такая же, как и с противоположной стороны, лестница. Только вот посередине этой лестницы чернеет провал размерами примерно два на три метра. А что в провале – разглядеть не получается.

Мы смотрим друг на друга и начинаем долбить стену с удвоенной силой.

Через несколько минут пролом уже достаточно велик. Первым туда пробирается отдохнувший Данила. Мы с Ёрлом сидим и вытираем вспотевшие лбы. Майя идёт следом за Даником. В проломе сверкает фотовспышка.

Появляется голова Даника. Где-то в тоннеле ревёт поезд. Мы вяло переползаем через пролом, чтобы скрыться.

Лестница усыпана мелкими камнями. Чёрная дыра – прямо по центру.

– Края крепкие, я проверил, – говорит Даник.

Я подхожу к краю и свечу вниз фонариком. Виден только засыпанный трухой пол. Невысоко – метра четыре.

Данила сбрасывает вниз верёвку. Кошку он укрепляет на краю пролома, который мы сделали в стене: длины верёвки вполне хватает.

Данила спускается первым. У меня руки побаливают после кирки. Ёрл идёт вторым, за ним – Майя. Я – последний.

Это большое помещение, даже очень большое для подземного. И некогда оно было жилым.

– Это стол, – говорит Ёрл.

Длинная столешница – человек на сорок, не меньше. Она пыльная и загаженная, но на ней стоит посуда, валяются осколки. Я подхожу и беру книгу, которая лежит на самом краю.

Катаев, Иван Николаевич. «Сердце». 1927 год. Книга рассыпается у меня в руках.

– Кажется, Скороход нервно курит где-то в сторонке, – говорит Ёрл.

– И михайловские – тоже, – поддакивает Даник.

Среди разбитых чашек – ещё одна книга.

Это «Илиада». Издание – Санкт-Петербург, 1829. Первое русское издание «Илиады». По-моему, это очень дорогая книга. Я боюсь до неё дотрагиваться.

Ёрл что-то восторженно говорит Данику. Майя рассматривает стены. На них – рамы с полуистлевшими картинами.

Я иду вдоль стола. Во главе стоит стул с высокой спинкой – точно трон. И снова книга. Один из томов собрания сочинений Пушкина, 1936 год.

Передо мной – проём. Может, тут когда-то и была дверь, но теперь её нет.

Я в следующем помещении. Оно чуть поменьше, из него ведёт ряд проходов. В одном из них на единственной петле болтается дверь. Деревянная, с резьбой. Фонарик высвечивает в темноте детали.

Данила фотографирует. Наверное, стол, книги, картины. Может, что-то ещё.

Мне на плечо ложится рука. Я резко оборачиваюсь: никого нет. Отпрыгиваю назад, сердце колотится, как паровой молот. Это Майя. Она смеётся.

– Нельзя же так, – говорю я укоризненно.

Она приближается своё лицо к моему так, что мне достаточно чуть податься вперёд, чтобы её поцеловать.

– Можно, – шепчет она и со смехом отстраняется.

Я немного разочарован, но это неважно. Важно то, что вокруг нас.

Я захожу в один из проходов. Довольно длинный коридор с рядами дверей по бокам. Кое-где двери ещё есть, кое-где они валяются на усыпанном бетонным крошевом полу. Свечу фонариком в одну из комнат. Тут кто-то жил. Остов железной кровати, сломанная тумбочка, платяной шкаф с истлевшей одеждой. На тумбочке – снова книга. И ещё книги – на полке. Издания конца девятнадцатого – начала двадцатого века.

Я люблю книги – и Майя тоже. У Ёрла нет на них времени: весь свой досуг он посвящает лошадям. У него три лошади и небольшой участок земли где-то под Москвой. Даник прочёл в жизни три книги – первую, вторую и синюю, но это не мешает ему быть умным и приятным собеседником. Всё, что он знает, взято из Интернета.

Следующая комната: кровать, стол, томик стихов. Обложки нет. Первая страница покрыта пылью. Аккуратно сдуваю пыль. Просматривается:

 
«Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду…»
 

Николай Степанович, 1905 год.

Странные книги. Странное собрание. Почему они тут? Что это за место? Почему его не исследуют? Что здесь кроется?..

Данила бегает по комнатам и фотографирует. Ёрл находит серебряную ложку и говорит:

– По-моему, тут можно немножко подзаработать. – Его бандана покрыта пылью.

Я выхожу из комнаты, и тут появляется Майя.

– Пойдём, – говорит она.

Мы идём, рука об руку, в одну из дверей, проходим по коридору, минуем большое помещение, потом ещё одно, потом спускаемся по лестнице. Я едва успеваю крутить головой по сторонам. На стенах – всё те же рамы с истлевшими картинами. Обломки мебели. Мусор на полу.

Майя останавливается.

Это склеп. Могильник. В стене – ящики. Не маленькие, не для кремационных урн – а большие ячейки, как в морге, только каменные, тяжёлые.

– Читай, – говорит она.

«Зеров Николай Константинович. 1890–1951». Мне ничего это не говорит.

«Орешин Пётр Васильевич. 1887–1948». Не знаю.

«Корнилов Борис Петрович. 1907–1949». Что-то слышал, но не могу вспомнить.

– Кто все эти люди?

– Читай дальше, – говорит Майя.

Я смотрю на неё. Она отворачивается от фонарика. Неожиданно я понимаю, что на её глазах – слёзы. Настоящие. И обидел её не я. Она плачет из-за того, что прочла на этих надгробиях.

Я продолжаю читать.

«Ауслендер Сергей Абрамович. 1886–1942».

«Мицишвили Николоз Иосифович. 1894–1953».

Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Все они умерли тут, в бункере.

И в этот момент меня бьёт током. По-настоящему – хотя никакого тока тут нет. Я ещё раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом – ещё раз. И ещё. Потому что не могу понять. И поверить.

– Прочитай это вслух, – говорит Майя.

И я читаю.

– Николай Степанович Гумилёв. 1886–1948.

Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твёрдо знаю, что Гумилёва расстреляли в один из дней с третьего по двадцать четвёртое августа тысяча девятьсот двадцать первого года. Где он похоронен – неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом – неопровержим.

Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: «Зачем мне куда-то бежать?» Он заявлял о своих монархических воззрениях матросам Балтфлота.

1948 год.

– И ещё вот. – Майя показывает мне ещё одну могилу.

«Бабель Исаак Эммануилович. 1894–1952».

– Они умирали здесь, – говорит Майя.

Я отнимаю двадцать один от сорока восьми. Потом сорок от пятидесяти двух.

Гумилёв провёл тут двадцать семь лет своей жизни. Бабель – двенадцать.

Они жили здесь – все эти казнённые в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.

– А где учёные? – спрашиваю я.

– Наверное, в другом бункере, – говорит Майя.

Глупый вопрос.

Появляется Данила.

– Сними это, – говорю я. – Каждую могилу по отдельности.

– У меня батарея садится… – говорит Данила.

– У тебя есть запасная.

– Ага, – вздыхает он.

Ему уже надоело снимать.

– Это – надо, Данила.

– Это склеп?

– Нет, – говорю я. – Это пантеон.

* * *

Мы выползаем со станции глубокой ночью. Данила заснял всё. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилёва, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Очевидно, их снабжали сведениями о внешнем мире – книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.

Чем закончилась эта история? Я не знаю. Со смертью Сталина тех, кто остался в живых, наверное, выпустили из бункера, и они были вынуждены всю жизнь молчать. А может, не выжил никто. Может, их просто вывели в ночь в том самом марте пятьдесят третьего и расстреляли.

Когда в тысяча девятьсот семьдесят пятом году начали строить станцию, случайно напоролись на закрытый бункер. Вероятно, откуда-то сверху пришёл приказ: все работы прекратить, строительство станции отменить. Дыру срочно заложили кирпичом и обо всём снова забыли.

* * *

Я думаю теперь: каково это – просидеть двадцать семь лет в подвале. Наверняка они умирали от туберкулёза или ещё чего-нибудь подобного. Но они писали. Они творили.

У меня на компьютере есть фотография могилы Николая Степановича Гумилёва.

С этой фотографией нельзя идти в министерства или на кафедру истории какого-нибудь университета. Потому я готовлю статью для Живого Журнала, для Diary, для новостных сайтов, для жёлтых газет, для всех изданий, до которых я могу дотянуться. В ней я подробно рассказываю, где находится бункер, и привожу фотографии вкупе с моими предположениями. Возможно, тогда всё раскроется.

Хотя я уже сомневаюсь, что так лучше. Может быть, стоит оставить Гумилёва в его бесконечном, холодном и ветреном двадцать первом году. Я подумаю.

 
Я – конквистадор, заточённый в камне,
В пустыне окружённый тишиной, —
Сжимая ослабевшими руками
Когда-то необъятный шар земной,
Надеюсь увидать, как в бездну канет
Всё то, что нависает надо мной,
Над искажённой зеркалом страной.
Я – конквистадор, заточённый в камне.
Когда же наконец придёт финал,
Меня сомнёт тугая тишина,
Минувшее покажется лишь сором,
Я вспомню предзакатный Петроград,
Вплетая в запылённый свой наряд
Грядущего бессмертия узоры.
 

Примечание автора

В определённой степени этот рассказ является парным к «Тихим играм». Его герои срисованы с моих друзей, причём друзей из разных городов и тусовок. В реальной жизни они не знают друг друга, да и вряд ли когда-либо узнают (хотя пути Господни, как известно, неисповедимы), но в рассказе эти люди внезапно оказались в одной компании и на удивление гармонично в ней расположились, я и сам не ожидал.

Видимо, более всего соответствует своему реальному образу Данила. Когда я принимал участие в ночных экстремальных играх, мы играли с ним за одну команду, приснопамятный «Explorer», а затем – «Discovery». Данила играл «в поле», искал коды на заброшенных складах, а я координировал его, сидя перед монитором.

Ёрл – совсем из другой среды, и он на себя реального почти не похож. Только про дивное эльфийское имя – правда. В жизни он – музыкант, организатор концертов и разных мероприятий и, помимо всего прочего, программист. Хотя это не так и важно.

Майя – это Майя, и я даже не знаю, что ещё добавить. Она же появляется в качестве героини в моём романе «Законы прикладной эвтаназии» и ещё в некоторых песнях и стихотворениях. Она действительно любит обниматься со столбами (по крайней мере, любила тогда, на момент написания рассказа), и она действительно очень высокая. И красивая.

А ещё в этом рассказе есть Николай Степанович Гумилёв. Каждый прозаик должен хоть раз в своей жизни написать про Гумилёва. Что ж, я норму выполнил.